Текст книги "Атаман Устя"

Глава 10

Орлик прискакал в Яр, едва не загнав любимого коня. Тотчас устинцы все были подняты на ноги, и есаул разъяснил всем свое колено. Прибыть им прежде команды в Козий Гон, рассыпаться по густой чаще, на холмах, справа и слева над самой дорогой и ждать… Явится команда в узкое ущелье, и хлопай в нее каждый из ружья в кучу, что ни пуля – в теле, а они кидайся, полезай в чащу хоть поодиночке на выстрелы. Пока иной доищется, где засел молодец, в него можно еще раза два выпалить, а третий заряд заколотить и ждать в своей норе, чтобы прямо лезущему в упор пустить и на месте положить.

– В эдакой битве и маленькие калмычата могут отличиться! Это полегче, чем на беляну лезть! – закончил речь Орлик.

Восторженные крики раздались на сходе. Молодец-есаул так хитро все надумал, начиная с похищенья Петрыня, которое он теперь рассказал и пояснил, затем так объегорил – благо его самого Егором звать – командира и команду и, наконец, так теперь описал их будущую битву, что все устинцы не только обрадовались, но пришли в восторг.

– С эдаким есаулом Москву-матушку можно взять и разграбить, если бы только не грех да не далеко! – воскликнул самый степенный и видавший виды Белоус.

– А храбрый генерал Петрынь с командой будет пустое место караулить! – крикнул Малина. – Покуда его не словят наши.

Атаман Устя при всех обнял своего есаула и произнес бодро и весело:

– Молодчина ты, Орлик! Знал я, что ты умница-разумница, и надеялся на тебя, но все-таки ты меня теперь удивил. – И атаман прибавил: – Ну, живо, ребята! Козий-то Гон не на носу ведь, а к вечеру надо нам быть на местах.

Оружие было тотчас же роздано, и каждый молодец получил такой запас зарядов, какого никогда не получал, спасибо купцу Душкину, у которого поживились вволю порохом и свинцом.

Через час разбойная команда, человек в шестьдесят, уже бодро шагала навстречу команде городской. Устя и Орлик были верхами впереди, а есаул рассказывал атаману все подробно, описал и командира из недорослей дворянских.

– Его-то мы повесим! – прибавил Орлик. – Нам все одно бросать Яр; ведь за ними и другую команду пришлют.

– А зачем его вешать? – спросила Устя.

– Затем, чтобы их брат, устрашенный, впредь не вызывался на разбойников ходить. Это наша выгода.

– Да, верно! В Козьем Гоне и повесим! – весело сказала Устя.

– Петрыня с ним, мерзавца! – вскрикнул есаул. – Обоих вместе на один сук.

– Да, уж я мешать не буду! Погубил я было вас всех из-за окаянного! – досадливо произнесла Устя. – Теперь тоже из-за него уходи, бросай свой поселок и ищи другое место.

– Тебе твой дворец жалко? – пошутил Орлик.

– Вестимо, жалко. А зерно Душкина? Ведь его не будешь таскать за собой по степи да по Волге, бросай теперь – нам бы хлеба на год хватило.

– Да, обида! Да что ж делать? – решил Орлик. – Говорил я тебе не раз про поганца Петрыньку, ты не верил, ну, вот… Еще спасибо, что я колено это надумал, да еще спасибо, что дурака-чижика послали на нас.

– Чижика? – рассмеялась Устя.

– Да. Ей-Богу, не воин, а чижик. Беленький, румяненький, будто крупитчатый. Глазки девичьи, ручки-беляночки, голосок соловьиный, барчонок как есть, выхоленный матушкой с батюшкой на оладьях да на меду! – шутил Орлик.

– Терпеть я их не могу! – выговорил атаман. – Видел я таких, когда в Ростове сидел; да и секретарь-то мой московский, из-за которого мне пришлось на Волгу идти, эдакий же был урод.

– Нет, этот не урод. Он из себя красивый, – сказал Орлик. – Только вот говорю: барчонок крупитчатый и на меду варенный.

Десять верст прошли устинцы, не отдыхая, бодрым и скорым шагом. После часового привала и закуски хлебом с ключевой водой отряд поднялся снова и снова бодро зашагал далее.

Солнце уже село, когда устинцы достигли узкого темного ущелья среди двух высоких гор.

– Как раз вовремя! – сказал Орлик. – Присядь, отдохни, ребята, в куче и закуси опять, кто желает, а я вам покуда поясню, что делать, сызнова, чтобы не попортили.

И когда вся шайка расселась с трудом в куче на узенькой тропе, пролегавшей через ущелье, Орлик снова подтвердил тот же приказ: после его вестового выстрела зачинать и палить, елико можно чаще, в кучу, чтобы сразу более половины было подбито; полезут коли солдаты со зла на выстрелы в самую чащу – ждать каждому тихо и молча с готовым зарядом, и когда наткнется тот совсем – палить в упор; если же бросится команда бежать назад, бить вслед по ущелью. А затем по его, Орлика, крику вылезать из кустов и живо на тропу тоже в кучу… и вдогонку; кто выпалил, лезь назад и пропускай того, у кого заряд в ружье, и так один за другим и чередуйся по четыре, по пяти зараз.

– И пойдет у нас пальба без молчка. Вот капрал наш и почнет удирать, а не лезть. А мы знай будем за ним шагать да подстреливать… всех и уложим, а уж кому живу остаться, тому у нас в ногах валяться.

Когда стемнело совсем, устинцы уже давно рассыпались невдалеке от дороги по двум склонам гор, сплошь заросшим частым кустарником, и в ущелье Козий Гон наступила такая тишина, что нельзя было бы поверить присутствию на дороге полусотни разбойников.

Орлик умостился под высокой елью тоже саженях в десяти от дороги.

Прошло много времени, и ночная тишина не нарушалась ничем… Впереди на краю ущелья ничего не виднелось.

В окрестности тоже было тихо.

Орлик начал смущаться, но молчал и пытливо глядел в конец ущелья.

Устя, сидевшая в чаще неподалеку от него, не вытерпела и тихо полезла к высокой ели.

– Орлик! Я к тебе, роба меня одолела.

– Что? Лешего, что ли, испугался? – досадливо и грубо проговорил есаул.

Устя удивилась. Никогда еще, пожалуй, ни разу Орлик не говорил с ней таким мужским голосом.

– Нет, не лешего… а не сплоховал ли ты, понадеявшись? Может, они хитрее нас.

– Кто они? – также досадливо мычнул Орлик.

– Петрынь с капралом! Кто?

Есаул молчал. Смущение и злоба душили его. Неужели маху дал, думалось ему. Его чижиком величал, а сам, старый воробей, на мякине поймался.

– А если они в Яр обходом двинули все, а мы тут сидим ночью и пустое место стережем?

– Ах, Устя, замолчи! И без тебя тошно. Ну, что ж я-то скажу? Что ж я, Свят Дух, что ли? – воскликнул Орлик громко.

– Ты чего?.. Эй! Меня, что ли? – раздался в кустах голос Малины.

– Смирно! – крикнул Орлик на все ущелье гневным голосом, а слово это огласило Козий Гон, как выстрел, и откликнулось в горах.

Наступила снова та же полная невозмутимая тишина, полное безмолвье окрестное, будто вся природа спала под покровом и теплынью ночи.

Вдруг послышался дальний звук, странный, неопределенный, непрерывный…

Орлик прислушался с замиранием сердца, догадался и вздохнул свободно. Это был скрип колес. А он вспомнил, что одна телега у команды, в которой шла именно его лошадь, данная им Петрыню, скрипела в пути, когда он беседовал и шутил с капралом.

Орлик едва сидел на своем месте от радости. Как гора с плеч свалилась у него от этого скрипа телеги. Одно его несколько тревожило: начинался рассвет, и, по расчету времени, когда команда подойдет в Козий Гон, станет уже значительно светлее в ущелье.

«Не беда, ловить и палить будет ловчее! – подумал он. – А искать нас в кустах еще темно будет».

Прошло полчаса, скрип затих при входе в ущелье, но мерный шум шагов стал явственно доноситься до устинцев.

Сквозь полусумрак рассвета можно было различить темную сплошную и длинную массу, которая змейкой растянулась по тропинке, пролегавшей по ущелью.

У Орлика сердце стучало от нетерпения. Наконец, эта толстая и темная змея поравнялась с тем местом, где засели врассыпную устинцы.

Орлик шепнул:

– Господи, благослови!

Он прицелился в голову колонны, где ему виднелась серая лошадь, а, следовательно, и сам капрал на ней, и спустил курок. Полыхнул огонек под елью, и треск оглушительный, будто от залпа из больших орудий, грянул и раскатился по ущелью… Ахнуло все… и люди, и горы, и земля, и небо… Но вслед за тем… другой удар!.. От этого удара даже у Орлика екнуло сердце, не то от радости, не то от оглушенья.

Все молодцы-устинцы – всяк из своей норы – выпалили враз, как по команде. По всей чаще с обеих сторон ущелья мелькнули в кустах огоньки, но грохот был так силен, что всяк из них ахнул, не понимая, что эта за притча.

А притча была – Козий Гон и его диковинное эхо.

Сумятица в команде, вопли и крики огласили тоже оба склона гор. Несколько человек попадали наземь.

– Пали!.. Заряжай, братцы! Живо! Бери! – крикнул потерявшийся капрал, но голос его, ребяческий и перепуганный насмерть, только смутил еще больше всю команду да ободрил разбойников. Команда выпалила, но зря, в кусты, иные просто вверх. С обоих склонов раздалось еще несколько выстрелов, и они зачастили без перерыва; то там, то сям вспыхивал огонек в темной чаще кустарника. Ущелье гудело и дрожало… Солдаты бились, толкались, кричали, палили тоже, но падали и падали по два и по три зараз… наконец, задние бросились бежать назад из ущелья, и темная змейка, где при ясной заре можно было уже различать людей, шумя, двинулась обратно; на дороге оставался, однако, след – раненые и убитые; их было много – недаром устинцы целили и били в кучу. Орлик бросился из кустов вниз и крикнул:

– Ребята! Половины не осталось, держи! Лови!.. за мной…

Кой-где захрустели кусты и посыпались на тропу молодцы.

– Ой, лихо, лихо, лихо, лихо! – орал Малина во все горло, катясь чуть не кубарем с горы вниз.

Его веселый голос ободрил всех еще больше, чем вид раненых и бегущих. Кто и думал было обманом остаться и просидеть в кустах, все теперь полезли вниз. Атаман тоже не дремал. Устя палила чаще других, и едва только задние бросились бежать, Устя выскочила, нашла своего укрытого в чаще коня, лихого Киргиза, и, вскочив на него, махнула вдогонку.

– Стой, стой, зря поранят! – крикнул отчаянно есаул. – Обожди всех, Устя! Ах, Господи, убьют еще! Устя!

Но Устя уже пронеслась верхом, прыгая через лежащих на земле солдат.

Молодцы-устинцы лихо бросились на бегущего в беспорядке врага. Татарва, разумеется, как всегда, кинулась со своими ножами и вилами на раненых и упавших, просящих помилованья, и доканчивала их. Их дело – обшарить карманы и взять что-нибудь под шумок – деньги, сапоги, шапку или солдатский походный мешок с разной мелочью по обиходу.

Молодцы-разбойники, как Малина, Мустафа или Черный, бросились в пылу удали догонять бегущих. Завязалась перестрелка, и устинцы соблюли наказ есаула: пока один ряд, выпалив не спеша, уступал места и заряжал вновь ружья, другой и третий выступали вперед и палили в свой черед… Команда, благодаря рассвету, уже сосчитала врага глазами и, ободрясь, начала отстреливаться метко. Стали валиться и устинцы, но раненые отходили в сторону, в кусты, тогда как упавших, падавших солдат наступавший враг добивал на тропе.

Орлик нагайкой собрал грабящих и погнал тоже за другими.

– Бейся, поганцы! Успеешь наживиться после!

Куча калмыков, башкир и мордвы волей-неволей бросилась тоже, подгоняемая нагайкой и пистолетом есаула, и лезла чащей по сторонам дороги, чтобы обогнать и обойти отступавшую кучку солдат, человек уже не более двадцати. Атаман, всегда пылкий и увлекавшийся в битвах, теперь лихо врезался на коне в самую кучу команды. По нем выпалили раза четыре, но все мимо. Наступавшие сзади часто стреляли и, настигнув, уже налезали… Обогнавшая спереди толпа бросилась со своим оружием поневоле врукопашную. Остаток команды рассыпался сразу по кустарнику чащи, как если бы солдат вдруг разбросало чем-нибудь, и началась травля их в одиночку…

Уже на каждого солдата приходилось по два и по три разбойника. Малина кидался опять зверем от одного к другому и рубил топором, наконец, в пылу ярости он ошибкой зарубил насмерть одного из башкир.

– Ну, плевать! Не в счет! – крикнул он и бросился далее на конного врага, но выстрел в лицо повалил его навзничь.

Когда команда вдруг рассыпалась, командир ее, оставшись один, выпалил в упор по сибирному, но более не выдержал и, пришпорив коня, трусливо пустился вскачь наутек.

– Эх, обида, уйдет капрал! – завопил кто-то с таким отчаянием, как если бы в этом было огромное несчастье.

– Шалит, не уйдет! – крикнул атаман и, подтянув поводья у своего Киргиза, гикнул по-казацки и припустился.

Хорошо и размашисто летел серый конь барчука-командира, будто чуя, что уносит хозяина от смерти, но Киргиз Усти был не конем, а соколом… Он не скакал, а летел, когда Устя пускала его во весь мах. Много забрал переда капрал, но атаман на полуверсте скаку, при выходе из Козьего Гона в открытое поле, настиг бегуна и выпалил из мушкетона. Серый конь с маху грохнулся оземь и перекувырнулся, а за ним покатился по траве и всадник.

Устя подскакала, осадила Киргиза и глядела… Конь вскочил, хромая, с перебитой ногой, а всадник лежал ничком и недвижимо.

«Убит? Нет! Пуля-то одна ведь, стало, убился!» – думал атаман.

Глава 11

В полдень устинцы были дома.

От команды, что билась в ущелье, остались в живых, раненых и в плену 18 человек и капрал. Остальные были все перебиты, а кое-кто спасся от плена или от смерти, запрятавшись под шумок в дебрях и чаще Козьего Гона.

Небольшой отряд Петрыня уже утром был весь уничтожен самим есаулом, благодаря хитрому обходу и лихому натиску. Он был весь перестрелян, разогнан, а четыре человека с Петрынем захвачены. Все пленные, конечно, были пригнаны в Устин Яр, как стадо баранов.

Недешево обошлась и устинцам битва с командой.

Ефремыч был слегка ранен в ногу, но мог ходить, прихрамывая. Малина был ранен всех сильнее в щеку и шею навылет, но не стонал и злобно молчал, однако он был на ногах и не собирался лечь; это был последний выстрел Засецкого, сделанный в упор по каторжнику, рубившему всех топором, но перед тем он убил и другого молодца из устинцев.

Ванька Черный, знахарь и болтун, мечтавший о женитьбе на дочери дяди Хлуда, был принесен четырьмя калмыками в Яр в бессознательном состоянии с пулей капрала в голове…

Белоглазый и беловолосый Кипрус с неведомой стороны был тоже в других неведомых пределах, на том свете: с простреленным сердцем, в самый разгар битвы, он повалился, не пикнув ни звука на своем чудном языке.

Орлик был легко ранен около локтя и в ту же руку, что еще болела от старой раны в плечо, полученной на беляне. С десяток татар было переранено, и почти два десятка легли в Козьем Гоне, когда бросились врукопашную с ножами и вилами на меткие залпы из ружей еще не оробевшей и не рассеянной кучки солдат.

Но если дорого обошлась битва разбойникам, то команда саратовская поплатилась совсем, вся… Команды не было, она растаяла, будто снег весной. Ущелье было покрыто трупами. Бежавших могло быть из обеих команд не более полторы дюжины. В плену было почти столько же… Но самое главное, что утешало и веселило устинцев, был плен живьем командира отряда и их Иуды-предателя, Петрыня. Все ждали на другой день поглазеть с удовольствием, как их будут казнить среди поселка, на площадке, с соблюдением всяких затей ради потехи.

– Потешимся завтра, ребята! – слышалось повсюду. – Спасибо, живьем достались, могли ведь быть убиты ненароком.

Капрал был в доме атамана и сидел в горнице, на скамье, связанный по рукам. Петрынь, скрученный веревкой по всему телу, лежал, как чурбан, на полу в чулане, откуда еще накануне бежал при помощи своего врага. Он лежал, не двигаясь, врастяжку, на боку, так как связанные сзади руки не позволяли лечь на спину. Лицо его, прижатое ничком к полу, было мертво-бледно, будто неживое. Недавно, будучи здесь узником, он надеялся еще на милость Усти, на свою хитрость, на время, на случайность, на все, на что только может надеяться человек, хватающийся за соломинку. Теперь же Петрынь знал, что это его последний день на земле. Завтра в эту пору он будет уже зарыт в земле как труп казненного.

– Батюшка! Родитель! – изредка шептал Петрынь как бы в полубреду. И у него от отчаяния и ужаса положения действительно сделался к вечеру бред. Он видел отца и говорил с ним. Лихой Тарас, умерший по собственной воле, утешал сына и что-то обещал ему хорошее, из-за чего стоит постараться.

– Коли казнят, я тебя к себе уведу! – слышалось Петрыню, и он говорил вслух:

– Батюшка, уведи поскорее… не мешай, идут. Помилосердуй, Устя! За всю мою любовь…

К вечеру голод стал мучить парня. Он не ел уже более суток. Но о нем забыли все, забыл и атаман, бывший теперь под той же кровлей.

Но атаману не грех было его забыть. Ему было не до того, с ним что-то чудное приключилось. Ефремыч звал его в кладовую запереть добычу, доставшуюся от команды с возов ее обоза… Устя не шла и говорила:

– Ладно, успеется еще.

Ефремыч попросил настоя Черного для своей раны – Устя обещала и забыла дать. Надо было на гору сходить, выкопать деньги, напрасно зарытые, и Устя собиралась… и забыла. Надо было распорядиться по разным делам – Устя ничего не делала… Собиралась… Орлик позвал атамана к себе помочь завязать руку, так как знахарь Черный уже не мог пользовать никого, лежа в безнадежном положении в одной из хат.

Устя обещала и тоже запамятовала. Когда она собралась идти, Орлик уже сидел у себя на крыльце с завязанной рукой и весело шутил. Ему помогал раненый, но уже оправившийся Ванька Лысый, который обучился делу от Черного на себе самом.

– Лысый! – шутил с ним Орлик. – Ведь тебя теперь можно уж будет звать просто Ванькой.

– Почто? – спросил Лысый, увязывая руку есаула в тряпку.

– А другой Ванька-то наш, Черный? Он не встанет. Поди, к вечеру помрет, бедный.

– Хоре… Мы без знахаря будем.

– Жаль. Молодцом бился. Я от него такой прыти и не ждал. Ну, и жарко тоже было, моли Бога, что тебя с беляны надысь подшибли и что дома сидел. Быть бы и тебе, пожалуй, убиту на том месте Козьего Гона, где ты меня, окаянный, чуть было не ухлопал.

Помнишь, глупая твоя и лысая голова?

– Как не помнить, Егор Иваныч, хораздо помню твою нахайку!

Однако Орлик дивился поступку атамана. В прошлый раз Устя встревожилась не на шутку, узнав от Ефремыча об его ране, и тотчас сама прибежала, а теперь он позвал ее, а она не идет.

«Чуден мой атаман! – думал Орлик. – То будто сестра родная, а то и ухом не ведет».

Устя пришла и, увидя, что рука Орлика уже завязана, рассеянно ответила на несколько вопросов Орлика и тотчас собралась опять к себе.

– Куда же ты, атаман? Посиди, побеседуем, – сказал Орлик.

– Не время, дело бросил, какие беседы… – И Устя опять двинулась.

– Когда же казнить-то этих поганцев?

– Кого?

– Как кого? Капрала да Петрыньку!

– Петрыня хоть завтра, чего его мучить в мыслях об смерти. Завтра бери и казните.

– А того?..

– Того… что ж спешить, пускай его… он мне не мешает, подождем.

– Да чего ж ждать-то. Тоже мучить. Заодно уж завтра и повесим на одно дерево. Или уж, ради почета его, как царева полу офицера – расстрелом покончить, по-военному, а Петрыньку-Иуду утопим в реке.

– Нет, капрала я не дам и еще подержу у себя. Пущай… – сказала Устя. – Жаль его: молод больно.

– Это, стало быть, вроде купца Душкина… – отозвался Орлик. – Подержишь, чтобы потом отпустить. И думать не моги! На это я моего согласия не дам, да и молодцы все забуянят. Мало он народу у нас побил, да попортил. Малина обещается его сам казнить – в отместку.

– Ладно… – вымолвил атаман досадливо и пошел. Но слово это не было согласным, а говорило будто: «Отвяжись, сказано – не дам его».

– Чего ладно? – крикнул Орлик сердито вслед Усте. – Тебе я говорю толком – это не Душкин. Завтра обоих, нечего баловаться.

Устя слышала, но не отвечала и задумчиво пошла к себе.

С утра, почти с самой битвы, глаза ее приняли странное, беспокойное выражение и отчасти будто рассеянное… Думы, одна другой чуднее, теснились и роились в голове, несмотря на хлопоты этого дня.

– Ох, Господи, что за притча? – изредка говорила она тихонько сама себе, проводя рукой по лбу.

Эта перемена произошла в Усте с того мгновенья, когда она в конце битвы настигла капрала и метким ударом повалила его коня, а сам он, вылетев из седла, покатился на землю и потерял сознанье от удара в голову.

Устя спрыгнула тоже на землю и готова была выпалить по капралу из пистолета в упор, если бы он встал на ноги… Но он лежал, раскинув руки, лицом в траву и не двигался, как мертвый…

– Убит, что ль? – думала Устя, но сообразила, что она стреляла пулей… А конь его вскочил и хромает.

Устя нагнулась к упавшему, повернула его на спину… Бледное и красивое лицо, с полуоткрытыми глазами, сразу поразило ее. Она будто ожидала увидеть не такое лицо и не такого капрала. А в то же время она чуть не ахнула! Она где-то видела его… Он ей знаком.

И, изумляясь, она глядела… и глядела на это лицо.

Когда первые мгновенья прошли, Устя сообразила, что ей вздор почудился. Нигде она капрала этого не видала и видеть не могла. Но такой молодец… такой вот, точь-в-точь, вылитый капрал, что лежит пред ней теперь в беспамятье… мерещился ей… Где? Когда?.. Всегда, всюду, давно. Еще в станице.

Устя стояла около лежащего, забыв, что он враг, что он вот очнется и может выпалить по ней из пистолета, что у него за поясом.

– Что за притча! – выговорила Устя и прибавила: – Глупость какая, баловство.

В эту минуту подбежали к атаману несколько молодцов, видевших, что Устя, нагнав и сшибив капрала, стоит на траве недвижно, вероятно ожидая подмоги.

– Вязать его! – очнулся и догадливо крикнул атаман.

– Крупитчатый! – вспомнила Устя шутку Орлика и усмехнулась. Капрал пришел в себя и в сознании вскрикнул, рванулся. Но молодцы повалили его на траву, насели и начали крутить руки назад.

И вот теперь уже с полдня Засецкий сидел у Усти в горнице, связанный по рукам и бледный, потерянный, ожидающий казни и смерти каждую минуту; он молчал, и только красивые голубые глаза его, изредка наполнявшиеся слезами, следили за атаманом.

А Устя хлопотала по горнице, но делала пустое, ненужное, будто прикидывалась, не то пред ним, не то пред собой. И вместе с тем ей было неловко, она смущалась, будто даже робела, сама не зная чего. «Что-то» застряло и засело в голове и в сердце, как заноза. Оно и смущает ее, и сердит, а не проходит…

Изредка Устя грубо обращалась к капралу и спрашивала его о чем-нибудь, о пустяках, спрашивала только для виду. Она будто прикидывалась и в этом, так как понимала, что грубо говорить с пленным не было нужды и не было у ней охоты. А между тем то и дело она заставляла себя крикнуть:

– Ну, ты! Как звать? Эй, барчонок, есть хочешь? Ты бы, крупитчатый, спать лег, до завтра тебе еще жить надо…

Все это произносила Устя грубым голосом, морща свои брови и не глядя на капрала, будто эта дрянь и не стоит того, чтобы она смотрела.

Вернувшись теперь от Орлика домой, Устя вдруг будто надумалась дорогой или же рассердилась на есаула и ему назло стала поступать иначе.

Она нашла капрала на той же скамье со скрученными назад руками и поникшей на грудь головой. Он почти не слыхал, как атаман вошел в горницу. Чем более думал он о себе, тем более лишался способности видеть и понимать окружающее.

– Смерть! Смерть! – с утра повторялось у него в голове. И сердце щемило, сердце ныло больно, то замирало, то стучало молотом…

Устя вошла, глянула на пленника, затем взяла маленький острый кинжал, что достался с беляны Душкина, и молча подошла к нему. Он пришел в себя и, при виде блестящего, как бритва, кинжала, отскочил в сторону от лавки.

– Помилосердуй! – вскричал он.

– Полно, нешто я резать тебя… – мягко выговорила Устя. – Я христианин, я тебе путы снять… давай. – И Устя, повернув его к себе спиной, двумя ударами острого, как бритва, кинжала разрезала веревки, которые упали на пол. Он вздохнул свободнее и даже бодрее.

– Ну, сиди смирно! Не вздумай меня невзначай пырнуть чем! – улыбнулась она. – Толку мало будет. Я закричу, прибегут наши и тебя изрубят.

– Спасибо тебе… – тихо произнес Засецкий.

– Руки затекли небось…

– Да. Что ж. Пущай, – медленно и тихо заговорил он. – Все одно смерть, уж лучше бы ты, атаман, там, в овраге убил меня в битве: а то что ж день один прожить, чтобы срамно помирать у вас, как собаке.

– Может, проживешь и больше, завтра мы тебя казнить не будем – я это порешил.

– Когда же?

– Не знаю, там видно будет.

Засецкий вздохнул и глянул еще бодрее атаману прямо в глаза. Устя не выдержала его взгляда, опустила свои глаза и отвернулась. Наступило молчание, Устя полезла в стол, сама не зная зачем.

– Есть хочешь? – тихо выговорила она.

– Нет.

– Полно, голоден ведь… Сутки не ел, а я и забыл, признаться.

– Не до того.

– Пустое все… сейчас поужинаем, – вымолвила Устя, улыбаясь ему в первый раз, и, дойдя до лестницы, она крикнула вниз: – Эй, Ордунья, давай ужинать.

Капрал сел на скамью и, удивляясь, не спуская глаз, глядел на Устю.

«Чуден этот атаман! – невольно в первый раз пришло ему на ум. – Мальчишка или будто девка».

И он начал так упорно и пристально разглядывать Устю, что ей становилось все более и более неловко под его взглядом.

– Полно ты на меня… Ну, чего уставился? Сглазишь! – пошутила она, махнув на него рукой.

И капрал вдруг невольно улыбнулся на ласковый голос атамана, на его шутку и странно заглянул ему в глаза. Может быть, глянул он и просто, да Устю этот взгляд за сердце вдруг схватил.

«Что я?.. Ума, что ль, решаюсь! – подумалось ей. – Разум-то в Козьем Гоне, что ль, остался?»