Текст книги "Мужская жизнь"

Глава 18

В армии у меня было два закадычных друга: Гриша Михальчук из Одессы и Петя Калинкин из Ростова-на-Дону. Мы с ними «два года в окопах вшей кормили»… По правде-то, ни в каких окопах мы не были, а были на огневых позициях батареи, а вшей я вообще в армии не видел… И Гриша, и Петя были особенными армейскими друзьями, верными. После службы несколько лет мы переписывались, позднее обязательно посылали друг другу открытки к Дню Советской армии, на Новый год и в День артиллерии. Лишь с двухтысячных стали звонить друг другу с большими перерывами. Отмотало уже четверть века после нашей разлуки в дембельской армейской форме. Ни с Григорием, ни с Петром мы покуда не встретились, я всё надеялся на командировку или попутный маршрут. Но… Но теперь я ехал в Одессу, где прежде не был, а побывать там мечтал давно: город защищал мой дед, и там живёт кореш Гриша Михальчук. Но – уж если совсем начистоту – это были только поверхностные, открытые поводы для поездки в Одессу. Под покровом тайны гнало меня в этот город нестерпимое желание повидать одноклассницу Ладу. Это редкое имя меня завораживало, и чем я становился старше, тем больнее, жгучее становилось желание распутать клубок первой юношеской любви.

Лада жила уже давно в Одессе: муж у неё был военный моряк, но недавно, на очередной встрече с одноклассниками я узнал от нашей старосты Веры, которая всё про всех знала, что муж Лады трагически погиб, что Лада живёт с сыном, всё хочет навестить родные места, но никак не соберётся. У меня в душе что-то забурлило, словно шлагбаум, который претил моему пути, вдруг открылся. «Адресок мне найди Лады, – сказал я Вере, – я собираюсь в Одессу по делам, вдруг и к Ладе заскочу…» Хитрая Вера расплылась в улыбке: «Что, не даёт покоя первая любовь?» Я отшутился: «Не первая, а вечная. Бывает у мужиков такая…» – «Ну, ты даёшь, Валентин! Мне бы такую! – восхитилась Вера. – Пиши адрес. А телефона я не знаю…»

В школьной юности с Ладой у меня до близости не дошло, неопытен был. Но целовались мы с ней жарко, в охотку, а кроме этого было между нами что-то такое, что не подпадает под понятие обыкновенной любви. Мы оба понимали, что расстанемся, что никогда не будем мужем и женой, никогда не рисовали совместных планов, и в то же время не могли обходиться друг без друга. В общем-то, любая юношеская любовь – счастье, даже если она несчастливо заканчивается.

Ладе всегда хотелось куда-то уехать из родных мест, подальше от обыденности, дров, печек и вьюшек, резиновых сапог, ей мечталось о морях, горах, прериях… Она и вышла замуж за моряка и долго жила на Дальнем Востоке, а потом перебралась в тёплую Одессу, оттуда родом был её муж, потомственный морской офицер.

Я Ладу помнил до сих пор. Не только внешность её – внешность-то помнил безусловно, – но и вместе с тем осязательно её помнил, будто недавно обнимал: сбитая, упружистая, быстрая, даже порывистая, любила в свитерах и водолазках ходить. Я даже помнил запах одного из её толстых полосатых свитеров, он был у неё любимый, и она часто в нём ходила.

Однажды мы сидели с Ладой на берегу реки, на стареньком причале. Сумерки. Может, днём она и не решилась бы, а в сумерках решилась: она прочитала мне свои стихи. О белой птице, одну строфу я даже сейчас приблизительно помнил:

 
И я люблю её полёт,
Высокий, песенный и белокрылый.
Она растопит даже лёд
Безумным криком: «Милый!»
 

Голос её дрожал, читала она с трепетом. Я честно не понимал, о какой она читает птице, и, наверное, разочаровал Ладу своей реакцией. Она ждала, может быть, похвалы, восторга, а я сказал, что ничего в стихах не понимаю, и вообще думал, что стихи пишут какие-нибудь бородатые мужики с трубками в зубах, которые шарфом шею обматывают, или старые чернявые тётки, укутанные в белые шали, и все они живут в Москве и Ленинграде.

– Эх, – вздохнула, Лада. – Хороший ты парень, Валька, но с тобой на край света не убежишь…

– А мне там и делать нечего, – ответил тогда я. – Знаю, почему ты бежишь отсюда. Все девчонки из сёл уезжают. Кому хочется коров доить да на пьянку мужиков смотреть. У нас тут, сама знаешь…

– Знаю! – резко ответила Лада.

Я уж было спохватился: у Лады отец пил запойно и старший брат к рюмке тянулся.

– Да, я уеду отсюда. Не коров и не пьянки я боюсь. Я просто не хочу жизнь прожить серой мышью.

Она так и сказала, я так и запомнил. Она мне читала стихи о белой птице, о высоком полёте. Я, наверное, тогда их не понял. Я ведь тоже хотел из села уехать. Но не улететь…

* * *

 
…Ах, Одесса, жемчужина у моря!
Ах, Одесса, ты знала много горя!
Ах, Одесса, любимый милый край!
Живи, моя Одесса! Живи и процветай!
 

Вспомнилась мне песенка, которую раньше часто лабали музыканты для разгорячённой пляшущей толпы в ресторанах по всей стране. В нынешней Одессе, куда я прилетел из Москвы, было что-то настороженное, смурное, словно она, эта жемчужина, была выставлена на торги, и пока никто не знал, в чьи руки она попадёт, кому будет служить. Возможно, жемчужина могла попасть в руки скупердяя, который мог её заточить куда-нибудь в сундук, или, напротив, могла попасть в руки щедрого барыги, который подарил бы эту жемчужину любимой женщине, чтобы жемчужина сияла у неё в колье на высокой груди; а возможно, могла угодить в лапы просто негодяя, которому было бы всё равно, какова истинная ценность этой жемчужины, и который спустил бы её где-нибудь за бесценок в картёжном рауте, проигравшись вдрызг каким-нибудь ушлым шулерам… Я думал сейчас обо всём как-то витиевато, образно, мне хотелось создать для себя благостное настроение и думать о чём-то лёгком, если даже и свет, и обстановка вокруг была смурноватой.

В аэропорту на таможенном посту меня остановил офицер и с ним – вооружённые люди. Он повертел в руках мой паспорт, спросил:

– Цель приезда?

– Приехал к родне. – И я тут же назвал адрес Григория Михальчука.

– Какую валюту везёте в нашу страну?

– Да никакую. Рубли вот поменяю на гривны…

– Рубли – это тоже валюта… Сумма какая?

– Двадцать тысяч… – Наличными у меня было именно столько. Основное – на карточке.

Недовольный офицер больше ничего не спрашивал, недовольно отдал мне паспорт, посмотрел с укоризной: мол, отпускаю за неимением улик. Конечно, было понятно, почему так: Крым оторвался от Украины, а на Донбассе разгорался нешуточный кровавый конфликт. Одесса в стороне не останется, хотя именно Одесса, мне казалось, самый нейтральный и благополучный город Украины, который никому не надо делить. Но я, по-видимому, заблуждался: даже в воздухе чувствовались напряжённость, взрывоопасность и какое-то затишье, словно перед грозой. Все ждали каких-то перемен.

Водитель такси фыркнул, узнав мимоходом, что я прилетел из Москвы, и замкнулся в себе, хотя поначалу был, казалось, словоохотлив. На улицах было много людей, в основном – молодые, группами; изобилие жёлто-голубых украинских флагов, трезубцев. Время от времени в открытое окно машины неслись со стороны этих молодых стаек речёвки, выкрики. Особенно – во всё горло:

– Слава Украине!

В ответ на это – тоже во всё горло:

– Героям слава!

Мне показалось, что они кричат совсем беспричинно.

– Чего они кричат? Зачем? – спросил я у таксиста.

Тот пожал плечами, он, похоже, не хотел разговаривать со мной.

– Наверное, и в Гондурасе кричат «Слава Гондурасу!» Но Гондурас от этого не становится лучше, – усмехнулся я.

Водитель, мужик уже в годах, утомлённый то ли жизнью, то ли рабочей сменой, всё же тихо сказал:

– Болельщики это, фанаты футбольные, вот и орут… – Потом он скривился в лице, причём нехорошо скривился, даже чуть издевательски: – Москалям лучше с ними не встречаться.

– Это ты меня предупредил, что ли? – резко спросил я, чтоб пресечь насмешливый тон водилы.

– Мне всё равно… – буркнул водитель и прибавил газу.

Я назвал ему адрес Михальчука, но вдруг понял, что совсем не хочу к Михальчуку, и главная моя цель в этом городе – Лада.

– Стоп! Я передумал, – сказал я таксисту. – Поедем по этому адресу, – я прочитал адрес Лады на листочке, а потом зачем-то показал листочек таксисту.

– Это в другую сторону. Там дорога перекрыта из-за этих…

– Объедем. Не бесплатно ведь.

– У меня смена заканчивается…

– Сколько хочешь?

– При СССР жилось лучше, – вдруг ответил таксист. – Всё было как-то по-человечьи. Сейчас все деньгами в нос тычут.

– Я не тычу, я плачу.

Таксист привёз меня по адресу. Я рассчитался с чаевыми, он слегка повеселел, но напоследок сказал с недоумением:

– Фигня какая-то кругом творится.

Я не совсем понял, о чём он говорит, но его озабоченность к чему-то призывала, как будто он меня предупреждал о чём-то. Впрочем, я не придал этому значения, меня тянула к себе Лада. Это имя я повторял как заклинание. Вот дом, войти в который я мечтал десятилетиями… Но как мне показаться? С неба, мол, свалился. Мальчишество какое-то… А чего финтить?! Вот так просто подняться на нужный этаж этого дома, позвонить в квартиру. Ведь все начальные слова и объяснения давным-давно приготовлены. А если откроет новый муж? Ну и что? Лада и я – уже не дети. Я приехал издалека. Привёз привет от одноклассников и приглашение на вечер-встречу, а сам еду дальше к армейскому другу. Я поднимался по лестнице и ещё придумывал какие-то разные оправдания своему появлению, алиби для воображаемого нового мужа Лады.

Но до нужной квартиры я не добрался. Мне оставалось несколько ступенек, – и вдруг дверь, которая пленила меня, к которой стремился столько лет, резко, широко отворилась. На площадку быстро, заполошно выскочила Лада. Выскочила, дверь за собой закрыла, стала запирать замок и тут наконец-то увидела меня.

– Бурков?! Валька?! Ты откуда? – спросила она быстро, но таким тоном, как будто видела меня неделю назад; казалось, неделю назад я куда-то далече отъехал, а нынче нежданно-негаданно нарисовался.

Я недоуменно пожал плечами.

– Да вот. Приехал к вам в город, решил к тебе зайти… Там наша староста Вера просила, чтоб я тебя на вечер встречи… – я в общем-то лепетал чушь. Но Лада, видно, пропустила это мимо сознания.

– Не до того сейчас, Валя. Убегаю я… – сказала она, потом внимательно посмотрела на меня.

– Может, ты мне поможешь? А? – спросила с заискиванием. – Сына мне нужно найти. Он сейчас там, на «Куликовом поле». Он позвонил. А потом разговор оборвался. И всё, молчит…

– Ну, конечно, помогу, – ответил я.

– Тогда оставь вещи и пойдём со мной.

Сейчас я не понимал, радоваться такому обороту или нет. Всё выходило вроде бы как никуда лучше: Лада приняла меня как родного, близкого; вот она, совсем рядом, даже обнять её можно, но вместе с тем я для неё кто-то другой, не тот влюблённый одноклассник из школьной жизни; ведь ей даже неинтересно, как я тут оказался, зачем? Я враз стал ей нужен для чего-то совсем другого, не для личных отношений.

Мы с Ладой торопливо шли по улице, она говорила мне о сыне, который входит в общество русских патриотов, между делом она кого-то клеймила, называла их «сволочи, хуже фашистов, ублюдки…» Я помалкивал. Догадался, что мы идём на какой-то то ли митинг, то ли сбор, где среди активистов – её сын Илья.

Ветер принёс горький запах дыма. Похоже, где-то подожгли автомобильную покрышку. Чёрный, зловещий столп дыма поднялся над крышами, над красиво распустившимися каштанами. Но вместе с покрышкой что-то горело ещё, дым поднимался и из других мест.

– Там палатки. Там палатки протестующих, – говорила Лада.

– Палатки горят, как порох. Это слабое укрытие… Они вооружены? – спросил я.

– Нет. Откуда? Они же мирное движение. Не эти бандеровцы…

Впереди стояли молодые люди с флагами украинской повстанческой армии и флагами Украины. Группы людей стали попадаться всё чаще. А вскоре больше появилось и клубов чёрного дыма. Жгли уже не одну автопокрышку. Этот чёрный дым все видели по телевидению в центре Киева, где бунтовщики или повстанцы лихо наловчились менять власть.

Чувство обыкновенного самосохранения, а скорее – даже чужесть и равнодушие ко всякому политраскладу в украинской заварухе сдерживали меня; мне хотелось схватить Ладу за плечо, остановить, сказать: «Не лезь! От тебя тут ничего не зависит!» – а ещё хотелось притянуть Ладу к себе, посмотреть ей в глаза и сказать напрямую: «Лада, я приехал на тебя посмотреть, я давно-давно мечтал об этом. А на все майданы-замайданы мне наплевать!» Но я не мог поступить так: где-то в центре этой чертовщины, этой заварухи находился её сын Илья, и теперь уже его судьба выстраивала мои шаги, мои слова и поведение.

В некоторые минуты мне казалось, что между мной и Ладой ничего не изменилось. Конечно, Лада сама внешне изменилась, стала острее, жёстче, старше, в ней появилась нетерпеливость и нетерпимость, что ли, и даже жёсткость, но она была будто бы своей, словно перешагнула из прошлого в настоящее, и мы спешим с ней после школы в наш сельский клуб на итальянское кино, чтобы занять лучшие места в зале…

Площадь, куда мы стремились, оказалась за кордонами милиции, плотным кольцом зевак и бунтующих молодых людей с повязками на рукавах, некоторые из них были с жёлто-голубыми флагами Украины. В их лицах таился какой-то лютый восторг, словно бы шла заслуженная расправа, упоительный кураж наказания за содеянное… Кто-то из них, казалось, абсолютно ни с того ни с сего выкрикивал во всю глотку: «Слава Украине!» Окружающая толпа в единодушном полуистерическом порыве одуревше орала: «Героям слава!»

Мне всегда мечталось побывать в Одессе, в городе славы, в городе юмора, оригинальных евреев, в южном портовом городе, где много белого цвета, где погиб мой дед-моряк. Теперь я здесь был, в самом начале мая, когда уже было тепло, когда цвели каштаны, когда ветер нёс с моря мягкий солоновато-йодистый вкус… Но теперь Одесса, утопающая в белом цвете каштанов, казалась городом нервнобольным, взбудораженным; она утратила привлекательность и обаяние… Злобные, расхристанные молодчики, стяги с бандеровскими символами, балаклавы и медицинские маски на лицах… И чем ближе к площади «Куликово поле», тем эта толпа становилась плотнее, агрессивнее, взвинченнее, над ней висели матерная брань и постоянный ор: «Слава Украине! – Героям слава!»

По дороге Лада не раз пыталась дозвониться до сына, но тот не отвечал. Это взвинчивало её, она что-то шептала на ходу, кого-то ругала. В душе у неё, видно, что-то трепетало, возмущалось, болело. Что-то несусветное происходило и вокруг.

Я видел, как молодые парни и девушки разбирают плитку тротуара. Так и вспомнилось: «булыжник – оружие пролетариата», но здесь были не пролетарии, и это казалось бы полной дикостью, но такое уже случалось на улицах Киева. Всё сопровождалось криками, возгласами, проклятиями и руганью, всё обливалось какой-то животной злобой. Молодые люди, с символикой футбольного клуба на футболках, что-то орали, среди них ходили особенные, в балаклавах, с красными повязками на рукавах, они что-то подсказывали, организовывали.

Я слышал, как один из них кричал:

– Не трогайте милицию! Никаких камней! Не трогать! Не кидать! Нас пропустят…

Впереди где-то вспыхнул файер, потом другой, что-то грохнуло наподобие взрывпакета, а потом в небо с синим хвостом взвилась петарда. Группа молодых людей шла организованной колонной. Они шли целенаправленно и неколебимо. В руках – палки и щиты. По выкрикам было понятно, что они устремляются туда же, куда мы с Ладой. «На Куликово!»

Их колонну сопровождали выкрики:

– Смерть врагам!

– Слава Украине!

– Москаляку на гиляку!

И злобный хохот.

Улицы возле площади, на которой стоял дом с колоннами, казалось, шипели, гудели и изрыгали ненависть… А главное и неожиданное: всё это снимали на телефоны, мини-камеры и на профессиональные камеры зеваки, люди заинтересованные, журналисты разных каналов. Тут зачиналось какое-то бесовское действо. Но, видимо, Украина, по примеру стольного Киева, уже привыкла к этому, и в этом был революционный наркотический выплеск – выплеск гормонов воинственных внутренних сил. Милиция придавала, казалось, шествиям молодых людей некую упорядоченность, но на самом деле своим бездействием только подстрекала, распаляла злобу толпы.

На крыльце дома с колоннами стояли ощетинившиеся люди, они окружили себя хиленькой скелетистой, из деревянных палок и поддонов баррикадой, а на самой площади догорали палатки, какой-то хлам, мусор, лозунги, российский флаг; под ногами была и испачканная тряпичная растяжка «Одесса – город-герой». Дым, всплески огня, крики, взрывы петард и ликующая, а вернее – оскалившаяся толпа оцепила дом с колоннами.

И эта толпа, взведённая и уже подпитанная разгромом и пожаром на площади, с цепями и битами в руках через остовы палаток, мусор, коробки, ящики стремилась к тем, кто огрызался с крыльца дома с колоннами. Но их, затёртых со всех сторон с площади на крыльцо к центральному входу дома, было немного, вернее, большинство уже пряталось в доме с колоннами, а после того, как на крыльцо полетели не только камни, но бутылки, и стали раздаваться взрывы «молотовских коктейлей», с крыльца и вовсе исчезли разрозненные группки оборонявшихся, и двустворчатые двери дома с колоннами затворились.

– Он там! Илья там! – выкрикнула Лада.

– Ты его видела?

– Нет! Но я знаю, что он там! Он с ними! – Она не хотела и не могла слышать голос разума, она рвалась к своему сыну, ничего не пытаясь анализировать и предпринимать, кроме единственного – пробиваться в дом, где сын. – Пойдём! Пойдём быстрей! Я знаю, где пройти! – Лада схватила меня за руку, поволокла, умело обходя группки зевак, молодых националистов, фанатов, она даже ловко просочилась и провела меня в разрыв милицейского кордона, правда, тот был каким-то совсем анемичным.

Когда мы подбежали, вернее, протолкались к торцевому входу дома с колоннами, я заметил, что толпа на площади стала активнее: всё больше и больше камней, бутылок летело в окна дома. Оттуда кто-то и что-то пытался кинуть в ответ в толпу, но – больше для острастки. Раздались и выстрелы. Со стороны парадного крыльца уже валил дым.

Возле подъезда, где мы оказались, толпились гражданские люди, милиция, несколько медиков, неподалёку стояла «скорая» с включённым маячком. На земле лежал парень, голова у него была в крови, его перевязывала врач, остальные озирались, что-то сумбурно выкрикивали. Лада, видимо, знала и этот дом, и этот подъезд, она что-то сказала милицейскому майору, который тут стоял с несколькими подчинёнными в спецжилетах и с оружием, а потом, взяв меня за локоть, потянула за собой; мы быстро прошмыгнули к двери, а потом и за дверь, человек, который тут стоял, наверное, охранник, ничего не возразил, потому что Лада выкрикнула ему в ухо:

– Я здесь работаю! Там у меня важные документы!

Лада и в юности была находчива, в карман за словом не лезла, и тут сыграл её талант, больше на нас никто не успел среагировать; мы оказались в коридоре первого этажа дома.

Здесь уже чувствовался запах дыма, гари и ещё чего-то ядовитого. Так обычно горит некачественный пластик, панели или декор, и дым от них бывает всегда чёрным, едучим. В этом момент мне почему-то вспомнился пермский пожар в «Хромой лошади», где сгорели и задохнулись больше полутора сотен молодых безвинных людей. На какой-то момент я замер – то ли вышняя сила задержала меня, то ли обыкновенное чувство самосохранения. «Зачем, куда ты лезешь? Тебе не надо туда!» – просквозило в сознании. Но рядом со мной была Лада, ради которой я и появился здесь. Оставить, бросить её здесь – это немыслимо!

– Чего ты собираешься делать?

– Найти сына! – дерзко выкрикнула мне Лада.

– Дом могут поджечь. Его уже подожгли. Мы все окажемся в ловушке!

– Я должна найти Илью!

В коридоре Лада пыталась открывать двери, все подряд, яростно дёргала за ручки, но они все почти были заперты.

– Стой, Лада! Погоди! А вдруг твоего сына нет в здании? Мы не сможем обойти все комнаты!

Я понимал, что идти туда, где разгорается пожар, не надо. Надо убегать от пожара. Но Лада маниакально стремилась в самое пекло. И у неё был железный посыл: там мой сын!

И всё же одна дверь оказалась открыта, там было двое парней. Но разглядеть или что-то спросить их мы не успели: внезапно раздался хрусткий грохот разбитого оконного стекла, чем-то вроде кирпича саданули по нему с улицы, а следом в пробоину влетела бутылка с зажжённым фитилём у горлышка. Бутылка врезалась в стену, лопнула, взорвалась, огненный шар обдал комнату, всех опалило пламенем и жаром, и мы все с криком бросились прочь от огня в коридор. И уже в коридоре волосы на голове Лады вспыхнули. Она закричала громко, дико, стала будто бы отбиваться от огня, но на ней загорелась и кофточка, видно, зажигательная смесь попала повсюду. Лада просто начинала гореть, вспыхивая в разных местах, куда долетели брызги горючего.

На счастье, на мне была ветровка из плотной ткани, я скинул ветровку, обхватил ею голову Лады, сам прижался к ней, заглушая огонь, который едва не превратил её в свечу.

Когда я сбил огонь с её одежды, скинул с её головы ветровку, Лада, ошалевшая, онемевшая, враз изменившаяся, с чёрными пятнами на лице и на обожжённой голове, стояла передо мной, словно контуженная, надсадно дышала открытым ртом; у неё, скорее всего, были обожжены дыхательные пути, а от головы пахло палёным, бровей тоже не было видно, лишь две чёрные обожжённые полоски смутно проступали в полусумраке коридора, освещённого языками пламени из горящего кабинета.

– Илья! – прошептала Лада. Говорить, похоже, она не могла – только шёпотом.

– Возвращайся! – приказал я. – Возвращайся тем же путём! По коридору! Назад! Бегом! К врачам! Я найду твоего Илью! Беги! – Я толкнул её в спину, чтобы она поняла наконец-то, что надо спасаться ей самой, никому другому она не поможет.

Я пронаблюдал, как она, совсем потерянная, пошатываясь, пошла по коридору, потом даже побежала, потом остановилась, потом от моего крика: «Беги, Лада! Беги! Беги!» – она опять побежала. Я увидел и прогал в двери: её выпустили из дома с колоннами. Всё! Значит, она спасена!

Теперь – спокойно. Здесь должны быть огнетушители, пожарные гидранты, пожарные лестницы, чёрный ход. Но почему нет пожарных?! Где они? Это центр города! Где пожарные машины, чёрт возьми!

Запах гари уже распространялся повсюду, дым ел глаза. Я услышал выстрелы, что-то где-то во внутренностях дома взорвалось: опять, видно, кто-то кидал в окна бутылки с зажигательной смесью. И ещё – крик. Когда я поднялся на второй этаж, а потом и на третий, когда выбрался на крышу, крик раздавался всё время с разных концов здания, а ещё повсюду стоял шум, ровный, не стихающий, с треском и иногда с шуршанием, – это был шум пожара. А воды в здании нигде не было, ни один гидрант не работал… Люди кричали в ужасе, предсмертно, крик иногда был летящий, значит, кто-то кричал, падая или прыгая из окна или с крыши. А с площади неслось какое-то гавканье и улюлюканье толпы. Взрывались петарды, разносились истошные вопли восторга и самозабвенного ликования.

Везде, где я был, спрашивал каждого встречного: «Илья Коробов! Не видали?» В ответ: «Нет, не видели. Не знаем». Время от времени я выкрикивал среди коридора или на лестнице: «Илья Коробов, ты где? Откликнись! Илья Коробов!» На крыше его тоже не было. О нём никто не знал. Только один парень пожал плечами: «Я вроде видел его, но вроде ещё на площади…»

Пожар тем временем набирал силу: всё больше комнат, кабинетов охватывал огонь, горел и центр здания, всё, что было вокруг парадного подъезда и лестницы.

Если горят нижние этажи, то люди, естественно, бегут наверх. Дом каменный, можно, конечно, спастись, если приедут вовремя пожарные… Но их нет! Даже воя сирены не слышно. В коридорах стали попадаться обожжённые люди: куда-то плелась пожилая пара; девушка, схватившись за живот, передвигалась вдоль стены, парень, очумевший, бормотал: «Туда нельзя, там всё горит!» – и полз на четвереньках. Дым всё больше наполнялся какой-то кислятиной – горел, будто, совсем дрянной пластик или из дрянных материалов мебель.

Я не видел самолично и не мог видеть, но догадывался, что некоторые выпрыгивают из окон, отсечённые пожаром в коридоре от лестниц, заблокированные на этажах в помещениях. Подступала минута, когда нужно было самому думать о спасении. Рвать когти…

Заглядывая в разные помещения, я всё чаще стал натыкаться на мёртвых, от угарного газа, от дыма, от открытого огня, возможно, от выстрелов, – я всё больше оказывался в перевёрнутом мире: здесь был не только огонь, дым, хаос, здесь шла война; те, кто на улице, умерщвляли тех, кто был в здании, и делали это под восторженную матерную брань, вопли и издевательские лозунги: «Слава Украине!»

Где пожарные? Где менты? Они что, совсем здесь, в Одессе, осатанели?!

Отчаянные крики раздавались и от осаждённых в доме с колоннами:

– Пойдёмте наверх – внизу всё в огне.

– Сверху спрыгивать – слишком высоко…

– Где эти суки, пожарные?!

– Стреляют! Опять стреляют по окнам…

– Надо всё-таки пробиваться через низ.

– Всё подожгли, бандеровцы. Сволота!

– Там внизу нас перестреляют.

– Но я им так не сдамся…

– Отсюда надо сперва выбраться, а потом уже сводить счёты с врагами…

Внутри здания дышать и в самом деле становилось невозможно, но и у открытых окон, на карнизах было также опасно: люди там становились мишенями.

– Эй, сюда! Помогите! – вопили из окон, а в ответ с площади им кричали оскорбления и кидали в них камнями.

Осаждённых загоняли в какой-то адский тупик.

– Почему нет пожарных?

– Потому что нас здесь хотят сжечь… Это же фашисты!

«Сгореть от каких-то бандеровцев – невесёлая перспектива для человека, который приехал на отдых и мечтал повидать свою первую любовь, и даже строил какие-то планы», – думал я. Но больше думал о том, как пробиться обратно к торцевому выходу или чёрному ходу, или к пожарной лестнице – ведь она должна быть! От окружающих я помощи не ждал, в их лицах я читал в основном растерянность и даже обречённость. Они не знали, как действовать, что делать, кто-то из них пытался звонить, кто-то кричал, кого-то умолял, но всё это только приближало жестокий финал.

Э-э, нет! Не сдадимся! Выход точно есть! Где-то есть! Нестерпимая сила действовать, сопротивляться обстоятельствам пробудилась во мне, когда я с ужасом увидел, как молодой парень, который сидел, сгорбясь, в углу на стуле в коридоре, вдруг повалился на пол, ударился головой об пол и вскоре умер, он просто умер, он, наверное, уже отравился дымом, и возможно, у него было слабое сердце; он умер.

Я высунулся в окно, наскоро осмотрелся, увидел, что к дому подъезжает пожарная машина с раскладной лестницей на крыше. Всё-таки пожарные появились. Надо пробиваться туда. Набрал побольше воздуха в лёгкие – и бегом по коридору, в сторону, где была машина. Но до спасительной лестницы я сразу не добрался. По дороге в сумраке я столкнулся с парнем, он был отравлен дымом, он, похоже, умирал, и я не мог его бросить, я схватил его за шиворот и потащил с собой.

Под окнами, куда мы кое-как приволоклись, стояла пожарная машина с поднятой лестницей, и снизу уже пожарный бил из шланга струёй воды по горящим окнам. Я крикнул что было сил:

– Сюда! Лестницу дайте! Сюда!

Вскоре спасительная струя воды пожарного гидранта ударила в окно, рассыпались брызги, сквозь дым и пар появился шанс на спасение.

– Сюда! Сюда! Парня вытащите!

Парня удалось спасти. Правда, я почти его не запомнил. У него были чёрные печальные глаза, взгляд совсем отсутствующий. Парень ничего не мог сказать. Но он выжил, явно выжил. Его спустили пожарные. Потом – ещё девушку. Потом к нашему окну подбежали женщина и пожилой мужчина.

Самому же мне пришлось ещё попутешествовать по дому с колоннами. Мне надо было выбраться через торцевой ход, найти Ладу – вдруг она ещё там. Да и возле пожарных стоял кордон милиции, а мне не хотелось оказаться в их лапах. Дом стали тушить, и я понадеялся, что уйду тихо, незаметно, не попав в руки одесских хреновых правоохранителей…

Наконец-то я отыскал чёрный ход. Но именно с чёрного хода в здание шли и пожарные, и спасатели, и милиционеры, и мародеры, и сами поджигатели. Мне навстречу на лестнице попались двое мужчин в камуфляже.

– Где выйти? – хрипло спросил я, держась за горло, – дыма и гари я всё-таки наглотался.

– Иди вниз и направо! По коридору до конца!

Я спустился на первый этаж, прошёл по коридору, куда указали, и вдруг замер перед открытой комнатой: в комнате, обожжённой до черноты изнутри, и уже потушенной, сырой, с лужами посередине, в копоти находились три обгорелых трупа, похоже, двое парней и девушка. Они замерли в нелепых позах: девушка на стуле, запрокинув обгорелую голову без волос, один парень лежал на полу, раскинув руки, а другой сжавшись в углу, калачиком, – все чёрные, неестественно чёрные, как головешки, словно их опалили из огнемёта.

Вскоре возле меня в коридоре появилась троица горластых парней, они были в повязках на лицах, в руках у них были фонарики и палки. Я сразу почувствовал от них ток агрессии. Они говорили:

– Во! Гляди! И здесь негры лежат!

– Башка, как уголь.

– Так им и надо!

И тут они разом, совсем не к месту рявкнули:

– Слава Украине!

Это было как пароль, как символ, как знак слитности или признак духовного единокровия, который их сплачивал даже в самых преступных проявлениях. Говорили они по-русски, чисто, даже не смягчая по-украински «г».

– Ты кто? – рыкнул один из них, глядя на меня в упор.

Я не стал объяснять, показал на горло, тихо промычал.

– Говорить, что ли, не можешь?

Я кивнул головой.

И тут один из них заорал, с матюками:

– Вали отсюда, пока ноги не вырвали!

Я выбрался на улицу, вздохнул полной грудью, хотел куда-нибудь улизнуть от милиции. Но ближний ко мне милиционер в бронежилете цепко схватил меня за руку, даже взял её на излом:

– Оружие есть? – выкрикнул он.

– Да какое оружие? – ответил я, брыкаясь и пытаясь высвободиться. – Я здесь случайно.

– Разберёмся. Обыщи его, – приказал он другому милиционеру. – Веди в машину.

Милиционер быстро, грубо обшарил меня, толкнул вперёд к машине, которая находилась несколько в отдалении. Тут-то я и оказался в коридоре из людской толпы. Это были те самые головорезы, которые и спалили дом с колоннами. Они кричали на меня злобно или веселяще злобно:

– Вот ещё одного гада поймали!

– На колени! – взвыл кто-то сбоку.

– Оставьте его! Пропустите! – осадил сопровождающий милиционер. Но с ним никто не посчитался, толпа отделила его от меня, да и он сам как будто хотел меня отдать толпе на растерзание.

– На колени! – заорали со всех сторон.

Я никогда ни перед кем не вставал на колени, и в этот момент мне почему-то вспомнился стишок, который заучил ещё в армии: «Мы русские! И пусть навек запомнит враг, Что лишь тогда встаём мы на колени, Когда целуем русский флаг…» На колени вставать перед этими выродками я не собирался. Но несколько пар рук вцепились в меня, стали валить на землю, а один – я хорошо запомнил его: белобрысый, волосы ежиком, в полосатой футболке из синих и жёлтых полосок – подскочил ко мне с диким оскалом и врезал коротким ударом палки по ноге, по колену.