Текст книги "Мужская жизнь"

Сейчас я стоял со снисходительной полуулыбкой на лице невдалеке от сцены, с которой выражали ораторы то ли солидарность с жителями оскоплённой Украины, то ли негодовали по поводу действия российских властей, то ли одобряли эти действия. Нет, всё же не одобряли. Я вслушался в речь говорившего в микрофон, разобрал:

– Аннексия Крыма – шаг жуткий. Это шаг безголовый, авантюрный. Россия, приобретая полуостров Крым, теряет свой материк!

– Как верно сказано! – услышал я восхищённый женский голос и обернулся: полная, с одутловатым лицом женщина, в очках, в забальзаковском возрасте улыбнулась мне, я кивнул ей, как бы здороваясь и соглашаясь с её восхищением.

Восторг по поводу фразы выразили и с других сторон. Но восторг был негромок, краток, оратор был, видно, известен, красноречив, и сыпал умностями дальше:

– Да, нас здесь собралось не так много, как хотелось бы. Но разве Андрей Дмитриевич Сахаров, на проспекте которого проходит наш митинг, над которым всячески глумилась власть, не был борцом-одиночкой? Кто стал победителем в споре власти и Сахарова?

Вопрос имел только один ответ, и он прозвучал из толпы одобрительным гулом с именем великого физика. Я не то чтобы не соглашался с этими людьми, мне просто было это неинтересно, и я пошёл было дальше. Осторожно, никому не мешая, пробирался к окраине толпы. Но вдруг меня осенила странная мысль: что это за люди? Я шёл, вглядывался в их лица, в их обличия, в их одежды, в их существа… Все эти люди были какими-то не такими, как у нас в Гурьянске. Я даже сравнил себя, так ли я одет, как они. Вроде и так, а вроде и как-то иначе… Да, они москвичи, а в них что-то иное, отличное от провинциальных людей, и всё же это были особенные москвичи. И пусть я среди них похожий по одежде, по возрасту, – тут были в основном люди среднего возраста, – но всё же я какой-то заметно провинциальный, словно белая ворона. Или тут что-то не так? Всякий провинциал, который оказывается в толпе настоящих москвичей, испытывает неудобства, но тут было ещё что-то. Я остановился и стал внимательней рассматривать толпу. Одежда отличается немного; у этих людей (а как я интуитивно понял, это все сплошь люди с московской пропиской) заметна некая небрежность в одежде, здесь одежде уделяется меньше внимания, чем в провинции, здесь не принято «наряжаться»… Но толпа на митинге на площади демократа Сахарова скрывала ещё что-то. И тут я поймал себя на мысли: у этих людей будто бы не было национальности. И хотя здесь были армянин, еврей, татарин, казах, русский, национальность здесь как-то нивелировалась. Это были те, про которых говорили – «россияне»… «Точно! – чему-то порадовался я. – Это истинные россияне! Московские причём! Отшлифованные демократией последних десятилетий с их митингами, болтовнёй и вечным недовольством интеллигентов. Именно интеллигентов. Здесь была сплошь интеллигенция. Да и на сцене стояли журналисты, телекомментаторы, певцы, депутаты – сплошь медийные личности. А вон историк, который протёр до дыр телевизор, с бородкой и кривоватым ртом».

Тем временем на сцене к микрофону пригласили «поэта, публициста, телеведущего…» Тучный, щекастый человек, курчавый, с выпученными глазами, пошёл что-то трубить в микрофон, явно желая понравиться толпе. Я не стал его слушать. Напоследок оглядел толпу, поразился своему открытию «московской интеллигенции», у которой нет ни возраста, ни национальности, ни определённой профессии, даже пола они какого-то неопределённого… Я усмехнулся: ведь в любой толпе я выискивал непроизвольно красивеньких женщин, а здесь таковых не было, женщины не имели женственности и красоты; стайку девчушек студенток я в расчёт не брал. В основном какие-то бесформенные, расплывшиеся, с чертами неясными, неяркими. Но таковы были и мужчины… И все они были по-своему оригинальны.

Просочившись сквозь митинг, не особо многочисленный, не очень плотный и вяловатый – то ли были митинги в начале девяностых, там всё кипело у тогдашней интеллигенции! – я уходил прочь. Потом остановился, обернулся на митингующих. А ведь нет сейчас в России, по сути, никакой интеллигенции. Её придумали как класс, как прослойку. Но теперь и класса нет! Где знаменитый класс рабочих? Где трудовое крестьянство? Где славная интеллигенция, куда входили советские офицеры?

Последнее, что я услышал и чему аплодировала толпа, были слова щекастого поэта:

– С этим Крымом теперь в приличном обществе не появишься…

О каком приличном обществе он говорил – я не понял. Где это общество? Но толпе было, очевидно, всё понятно. Как же я отстал от них!

И тут наконец-то позвонила Рита.

– Папка! Я в театре! На репетиции! Извини, не могла встретить! Приходи прямо в театр! – летел в трубку темпераментный голос дочери.

Ну, вот всё и выяснилось. Риту я мгновенно простил… Своего ребёнка всегда простишь. И всегда его оправдаешь. Ведь это часть тебя самого. На душе стало легко. Но вспомнилось, как я её через силу, через боль отпускал в Москву в ГИТИС. Анна была, конечно, против, я сам был против, а Рита стояла на своём: «Не поступлю – вернусь! Дайте ребёнку осуществить мечту!» – и она смеялась, а потом поджимала губы, и мне было понятно, что от своего она не отступится. Она поступила. Разумная, твёрдая, решительная. Жаль, что в Толике такая же закваска оказалась пожиже. Подниматься одной в Москве – для этого надо иметь характер. И теперь она показывала свой характер. Она окончила вуз, работала в театре. Театр был не велик и не очень известен, средней руки, но это был московский театр! Молодчина, дочка!

До театра я добрался пешком, глазел на Москву. Нет, не понимал я этот город. Он не был мне чужим, но и стремления к нему у меня тоже не было. Хотя Москва – город крылатый…

Администратор в театре встретила меня доброжелательно, сразу проводила в зал:

– Рита меня предупредила. Сейчас репетиция. Но скоро кончится. Вот сюда. Пожалуйста, в ложе посидите. Здесь ступенька, осторожно.

В темноте небольшого зала я устроился в уголочке ложи, в тени, и принялся тайно смотреть репетицию – репетицию будущего зятя, режиссёра Стаса Резонтова. Он был на сцене и с ним два актёра: моя Рита – у меня даже что-то толкнулось в груди, когда увидал её, одетую театрально, странно: она была в каком-то рубище с венком на голове, партнёром у неё был молодой человек, раздетый по пояс, тощенький, с огромным тёмным крестом, который висел на шнурке на шее, и тоже с венком, имитирующим колючую проволоку.

Меж ними стоял Стас, взъерошенный, с длинными растрёпанными волосами, с бородой, и объяснял актёрам горячо, страстно:

– Ты бог, ты царь, ты величина! – Он тыкал пальцем актёру в грудь. – А не жалкий человечек из толпы! Ты властелин мира… Ещё нет, но ты им будешь. Ты уже сейчас должен показать им, что ты их властелин, чтоб они преклонили пред тобой колени. А ты торопишься, срываешь на писк. Как говно!

Последнее слово потенциального зятька меня покоробило, хотя говорят, что это любимое словцо у московской интеллигенции ещё со старых времён – с оттепели… Может, так надо? С другой стороны, театр вроде храма. Когда бригадир на стройке орёт на разнорабочего, который не несёт раствор каменщику, – это одно, а тут столичный театр. А может, иначе не высечь искру из актёра, не создать шедевр?.. А тут уж точно будет шедевр! Стас Резонтов выглядел как гений.

Он переметнулся к Рите:

– Ты пойми: ты тоже не простая баба! Не шалава, которая вешается на шею богачу. Ты тоже избранница бога! Тоже царица! Гордая, величественная, а не подзаборная!..

Режиссёр был в ударе, в кураже, он нагонял на актёров свою волну, которая должна была поднять их до вершин его гениальности… Я так и подумал литературно: «до вершин его гениальности». Мне стало и смешно, и горько. Надо же, человек придумает какую-нибудь дурь, заумь, какое-то бесовское действо, выдаёт это за искусство, а потом ещё умудряется найти поклонников и убедить их, что это божественно и гениально. А если ты его искусства не понимаешь, то ещё и обзовёт тебя быдлом… Я ушёл из ложи, из темноты зала, мне стало совсем неинтересно смотреть на будущего родственника, а дочку стало жаль.

В фойе театра я ждал Риту и попутно позвонил Олегу. Это был наш гурьяновский, мой сокурсник, друг студенческий, я ему ещё накануне отзвонился.

– Ты где? Я тебя жду, уже стол накрыт! – гудел он в трубку могучим голосом.

Репетиция кончилась. Рита выскочила из зала, кинулась ко мне на шею. В рубище, в гриме, с чёрно подрисованными бровями и жирно удлинёнными ресницами, такая незнакомая в своей роли полубогини и такая родная, неизменная.

Вскоре мы сидели с ней в театральном буфете, ждали Стаса.

– Он очень милый. Вот увидишь. А что матерится… Так они все матерятся. Не обращай, пап, на это никакого внимания… Без перца в театре не обходится…

– А Станиславский тоже матерился?

Рита рассмеялась.

– А скажи мне, дочка… Там у вас на сцене унитаз стоит. Это что? Декорация?

– Пап, это современное искусство. Не думай о нём… – она перевела разговор на другое. – Пап, мы скоро уезжаем в Польшу. Стасу предложили поставить там спектакль. Это так здорово! А уж после – свадьба…

Тут появился и жених. И опять впечатление, что он какой-то весь взъерошенный. Высокий, длинноволосый, с бородкой рыхловатой, с проседью, глаза блестящие, большие, чёрные, живые. Взгляд, казалось, ни на чём не сосредоточивается. И летит как будто сквозь или мимо человека, куда-то поверх, вдаль.

Стас разулыбался мне, познакомились. Он цепко и твёрдо схватил мою руку, тряхнул с силой.

– Ну, как вы тут? – мимоходом спросил Риту.

– Да вот, об искусстве с папой рассуждаем, – усмехнулась она.

– Ещё кто бы мог определить, что такое искусство, – сказал я.

– Искусство – это всё! – живо вошёл в разговор Стас. – В искусстве возможно всё! В жизни – невозможно. Нельзя на Луне пожить или влюбиться в марсианина. А в искусстве – можно… – Он говорил быстро, немного даже взахлёб. Стас был как будто всё ещё на репетиции, и я перед ним – актёр, которого он собирается обратить в свою веру. – Дураки от искусства придумали запреты, ограничения. Я думаю, Шекспир был бы только рад, что его делают современным. Что Ромео – это рокер, а Джульетта может без ума влюбиться и в свою служанку.

Рита улыбнулась. Я ухмыльнулся.

По ходу блистательного монолога будущего зятя, с которым мы были почти ровесниками, я подумал: «В искусстве возможно всё? Эх, спустить бы с вас, деятелей современного искусства, пошляков и шарлатанов, штаны да выпороть хорошенько на большой площади розгами – вот бы было действо, вот было бы искусство! Шекспиру бы это больше понравилось, чем Ромео в мотоциклетном шлеме и Джульетта-лесбиянка».

Когда Стас говорил, он как будто ещё не всё и договаривал, кроме слов произносимых, в нём бурлила ещё особым фонтаном фантазия.

– Никакие традиции, никакое ханжество не остановит новый театр, – тут Стас замер. – Это очень правильно! – воскликнул вдруг он, вскочил и куда-то быстро пошёл, крикнул нам на ходу: – Надо предупредить завпоста…

– Ты не удивляйся пап, это люди искусства. Он что-нибудь вспомнил или придумал… На него часто после репетиций вдохновение находит.

Мы с Ритой выпили ещё по чашке кофе, но Стас так больше и не появился.

– У нас сегодня спектакля нет, – сказала Рита. – Но после перерыва будет вечерняя репетиция. Я освобожусь…

– Не беспокойся. Я приду к тебе домой. Вечером. Там поговорим. Посидим, чаю попьём. А завтра я улетаю.

– Чем ты сейчас займёшься?

– К Олегу зайду, земляку. Помнишь такого? Он к нам в гости приезжал. Мы с ним вместе учились.

Я вышел из театра. Но театр ещё некоторое время меня не отпускал… Я не знал доподлинно историю театра не только мирового, но и русского. И если к живописи я имел касательство и знал даже фразу из письма Пикассо своему другу, которому он признавался, что, мол, я-то понимаю, что то, что я рисую, не является искусством, но богачи покупают… А вот про театр я подобного не знал. Сам по себе театр казался мне каким-то вымученным занятием, не созидательным. А уж если из театра убрать просветительную миссию, то он и вовсе станет сборищем тщеславных людей, которые не очень-то любят работать, ведь лицедейство и кривляние никогда у русского народа не поощрялось. Конечно, я так думал, потому что переживал за Риту. Мне хотелось верить, что она попала не в какой-нибудь бедлам с сумасшедшим режиссёром, а в храм искусства, святилище, где не допустят издевательств над шекспировскими героями.

Глава 17

Земляк и сокурсник Олег ждал меня с нетерпением. Ему, наверное, не терпелось выпить, вот и ждал.

– Шёл сейчас по Москве, – рассказывал я ему, – много замечательных зданий, решений оригинальных. Но иногда такая чушь! Застройка точечная – ни к селу, ни к городу. На Цветном бульваре, у Трубной – нелепые стеклянные уродины, кубы какие-то, на дома не похожие… Дочка говорит, что в Москве сейчас правит креативный класс.

– Пидорасы, что ли? Может, в театре они и правят… Но в целом правит, старик, в Москве чиновник! – Олег смолоду называл друзей и приятелей «стариками», в этом было что-то интеллигентское от шестидесятников, и для Олега в этом был шарм. – На том же Цветном бульваре за последние десяток лет три раза, – он поднял палец вверх, настораживая, – три раза меняли покрытие, скамейки, деревья… Представляешь, какие миллионы зарыты в землю, вернее – в карманы чиновников… – Олег говорил и попутно накрывал на стол. Семья у него была на даче. А он дачу не любил: «На даче надо что-то всё время строить, работать, а я и так всё время на стройках». Был он высок, толст, головаст и красиво улыбался. В студенчестве он как-то легко, без напряжения мог сойтись с любой девушкой. Другой мучается, втихомолку любит, не знает, как подойти к избраннице, что сказать, а Олег широко улыбнётся – и всё, лучший друг, а уж интим – по желанию с его стороны…

– Правит чиновник. Расцветает офисный планктон, без роду, без племени… А креативщики – это выскочки и прохвосты! Индивидуализм и рисовка… Мы, старик, за них с тобой пить не будем. А мы выпьем за нас с тобой, и за тех, кто нам дорог.

…В студенчестве, когда мы собирались после летних каникул, после стройотряда, мы садились в кружок, «своей тройкой», я, Олег и был ещё с нами Марк, который теперь основался в Канаде, и рассказывали разные летние любовные истории. Олег в этих историях блистал. Он рассказывал красноречиво, со смаком, неторопливо и даже как-то нежно, со всевозможными деталями и главное – не пошло. Девушки не были для него просто страстью, они были объектом духовного наслаждения и раскрепощения… Вот и сейчас мы с ним выпили, и он повёл свой рассказ: ему словно не терпелось поведать свою очередную любовную интрижку, и я, «верный друг студенчества», подвернулся под руку.

– Уж лет мне немало, старик, а бывает, так найдет, хоть реви. Влюбиться хочу… И тут недавно, старик, такой случай подвернулся. Еду я в поезде, из командировки. Командировка скучнейшая, военный полигон строили. Женщин нет. Вернее, они есть, но они жёны военных, и те там такой контроль ведут за своими жёнами, что никаких развлечений. Смотрю, в соседнем купе дамочка скучает. Поглядывает так на всех. Кокетливо. Но осторожно. А мне того и нужно… Самое страшное, старик, когда женщина видит в тебе интерес меркантильный, а тут интереса такового она вроде бы не испытывает. Просто хочет небольшого приключения, общения и развлекухи. Знакомлюсь поближе, одному коротать время в поезде – тоска смертная. Едет из санатория. Спрашиваю: ну как? Любовь сильную крутила? Она фыркнула: нет, не было. В открытую мне говорит, выбрать не из кого – одно старичье! Тут сердце мне подсказало: я ей нужен. Нужен для полноты счастья. «Пойдемте в ресторан». А она: «Да с удовольствием…» Внутри у меня, старик, всё завыло, загудело. На динамо-машину она точно не похожа, да и руку сразу свою мне дала, так ласково, без игры, доверительно… Но мыслишка о том, что она меня прокатит, всё ж была…

Тут раздался звонок в прихожей. Вскоре к нам, к застолью, подключился Павел Сидорок. Это сосед, приятель Олегов. Я с ним был шапочно знаком: однажды так же, втроём, сидели, выпивали за встречу в мой приезд в Москву. Причём, когда выпивали тогда, лет пять назад, мне запомнилось, что Павел с Олегом постоянно о чём-то спорили; у москвичей просто зуд – дай поговорить о президентах, об олигархах, о Рублёвке; видимо, близость местожительства к Кремлю вольно или невольно понуждала к сплетням, к какому-то анализу текущего момента. И если тогда Олег с Павлом распинались о московском мэре, то сейчас на повестку дня сам собой выплыл Крым, к тому ж Павел был родом с Украины. Здесь, в Москве, кажется, воздух был наэлектризован этой темой. И двое товарищей, хохол да москаль, сошлись на животрепещущем. Ждать спора не пришлось. Выпив совместно по чарке, Павел уточнил мой маршрут:

– Ты куда на юг? В какой санаторий едешь?

– Санаторий я ещё не выбрал, куда-нибудь к Мацесте, в Сочи. Но поначалу я в Одессу лечу, в гости.

– О! – воскликнул Павел. – К нам! Я ж с-под Николаева родом.

– Чего ты окаешь? – усмехнулся язвительно Олег. – Скоро и Одесса будет наша! И твой Николаев!

И тут же перед его носом возникла большая красная дуля Павла:

– Во вам! – Потом он утёр губы ладонью и пробухтел: – Вы нам и Крым вернёте… Они сами, суки, приползут, когда мы в Европу войдём. – Павел был такой же крупный мужик, как Олег. Большеголовый, толстошеий здоровяк, говорил он с южным «гэканьем».

– В Европу войдёте? – Олег издевательски рассмеялся. – Слышь, старик, в Европу они войдут… А не хотели бы вы войти в…

Дальше их разговор превратился в некую смесь разрозненных аргументов, посылов, доказательств, исторических и полуисторических фактов, язвительных и оскорбительных реплик. В пылу полемики, правда, мы успели поднять ещё пару чарок с дежурными тостами, но в целом всё слилось в кашу:

– Вы, хохлы, привыкли к халяве! В 1922 году в состав СССР Украина вошла без Харькова, без Херсона, без Одессы, без Донецка, без Луганска, даже Львова у вас не было. О Крыме и речь молчит… Всё это вам досталось потом, благодаря заклятым советским кацапам. На халяву… И Крым вы хотели продать пиндосам. Базы НАТО там разместить. Предатели Севастополя и русской славы!

– Народа такого нет – русские! Москали – это же помесь татар, мордвы и каких-то там угро-финнов… У нас своя история! История Украины! Мы вам, москалям, ватникам, больше не уступим. Всё, с майдана – новый отсчёт!

– Да на вашем майдане черти собирались. Уголовники, шпана, безработные… Месяцами в палатках квасили… И орали во всю глотку: «Слава Украине!» И где у них слава? В чём?

– Пущай, что шпана… Они революцию сделали! А ваши большевики не шпана, что ли, были?

– А Бандера ваш кто? Где он родился? Где жил? Где сдох? Нашли себе вождя… А в общем, вам, хохлам, по Сеньке и шапка.

– Историю мы напишем сами. Без москалей. А то, что будем жить, как в Европе, так вы ещё на дерьмо от зависти изойдёте.

– Чего ж вы все к нам на заработки прётесь?! А историю вы, хохлы, хоть запишитесь, но в музыканты ни хрена вы не годитесь… Жить, как в Европе, вам не дано!

– Это почему?

– А потому… Вот слушай анекдот, старик, – Олег напряг и моё внимание, которое рассеивалось в пустой, злобной болтовне двух застольных приятелей. – Приходит чукча к врачу и говорит: «Доктор, что-то очень много мыслей в моей голове. Думаю часто, вспоминаю. Ты сделай-ка мне мозгов поменьше, чтобы я разными мыслями не мучился». Доктор мужик понятливый: «Сделаем, как скажешь!» Кладёт его на операционный стол, делает наркоз, потом операцию. Всё чин-чинарём. Проходит время наркоза, доктор будит пациента. Тот просыпается – и говорит: «О! Цэ совсим другое дило!..»

Павел нахмурился, он как будто сперва не врубился в анекдот, а потом весь побагровел, набычился и вдруг вскочил, схватил Олега за грудки. И тут пошла драка не драка, свалка не свалка, но мощные обнималки, пыхтелки и борцовский рёв двух выпивших мужиков.

– Стойте! Хватит! Придурки! – Я разнимал их, как мог, а главное – не хотел, чтобы они стали дубасить друга всерьёз, по морде, – «морда» долго не прощается, может и всю жизнь не проститься; я старался их подстраховать, чтоб не пробили свои большие башки об углы, а таковых на кухне всегда предостаточно.

Наконец, они в какой-то момент оба ослабли, и мне удалось разорвать их связку. Павел грохнулся на угловую скамью, а пыхтящий как паровоз Олег шмякнулся на стул.

– Всё, мужики, расходимся. Всё, атас! Других вариантов нет! Вот вам по стопке водки, и всё, – заявил я. Больше мой глас был обращён к Павлу: – Паша, иди с богом. Не надо обострять…

Павел оттолкнул мою руку с протянутой рюмкой водки, резко встал, вышел из кухни в коридор. Уходя, крикнул нам с угрозой:

– Хрен вам, москалям!

– Чего-о?! – завопил было Олег.

Но я его осадил:

– Всё! Спектакль окончен.

Я и сам тут же собрался и ушёл. Олег пытался было меня удерживать, стал что-то объяснять про ситуацию на Украине.

– Политика мне неинтересна, – мягко отнекивался я от дальнейшего гостеприимства.

Уже на улице я вспомнил, что так и не услышал финал истории с попутчицей, встреченной Олегом в поезде. Впрочем, вряд ли что-то новое. Ничего нового, говорят, в этом мире нет. Да и какое мне дело до Олеговой попутчицы, до самого Олега, до его товарища Петра, который готов драться за украинскую цивилизацию! Я обернулся на Олегов дом: проскочила мысль в голове: сюда я больше не зайду. А если и зайду, то нескоро…

У меня было ещё время до встречи с дочкой, и я решил пройтись по центру столицы, поглазеть.

Город даже в эту тёплую весеннюю погоду, в чистоте и убранстве к праздникам казался мне каким-то расхристанным, нецельным, разорванным на куски. Даже не внешне казался таким, а внутренне – по жизни будто бы. Внешне Москва, пусть и не везде гармонично, но блестела витринами, бамперами и боками дорогих авто, глянцем дорогих гостиниц и фундаментальными постройками старинных мастеров, а внутренне в Москве не чувствовалось гармонии. И то, что на митинге я увидел людей вне класса, вне национальности, и то, что несли мои товарищи, москаль Олег и хохол Павел, меня не удивляло – это и было фрагментами той душевной тревоги, которую вселяла Москва. Чувство это попутно вызывало какую-то обиду: ведь это моя страна, моя родина, моя столица, здесь у меня дочка, и она вынуждена жить здесь, где нет единства и гармонии, и справедливости нет, о которой мы мечтаем.

Раньше Москва мне не навевала такие мысли. Ладно! Стоп! Довольно меланхолии!

Я вышел по тихому, тенистому театральному проезду к Большому театру, у которого толпился народ. Видимо, скоро должно начаться представление, и перед крыльцом Большого и вокруг фонтана – густо, пёстро – толкутся люди.

– Билеты! Молодой человек! Билеты! Уникальный случай! Отличные места! – услышал я голос сбоку. Это был то ли фарцовщик, то ли человек, у которого и впрямь «срывался» спектакль, – нет, все-таки фарцовщик.

– А какой спектакль? – спросил я.

– «Хованщина». Мусоргский! Бессмертная классика.

– Но мне нужен только один билет, – неожиданно для себя заявил я. – Только один…

– Хорошо. Есть и один, – затараторил опытный, безотказный фарцовщик-театрал. – Вот! Молодой человек! Место отличное!

– Так дорого? – это был мой следующий вопрос, когда барыга назвал цену.

– Что вы хотите?! Партер!

Словно под гипнозом я взял да купил билет, отвалил немалую сумму и в каком-то полусне пошагал к величественным колоннам театра, задирая голову на четверку лихих коней на крыше.

В Большом театре я ни разу не был, а тут враз подфартило, к тому ж театр после реконструкции – хотел взглянуть на потраченные из бюджета миллиарды…

Когда я вышел из театра, Москва была уже в сумерках, светилась огнями. Весь спектакль я не мог отсмотреть, отслушать: меня ждала Рита. Денег, однако, потраченных на театр, не было жаль; впрочем, я про деньги и не думал. Думал о другом. Любое событие, наверное, происходит не само по себе, если оно даже случайное, оно всегда имеет какие-то составляющие силы. И оперное искусство, к которому я сейчас причастился, – это не просто забава, а некая жизнь, пространство, целый вымышленный мир, который способен влиять и на живые, невымышленные судьбы. Колоссальная музыка, многоголосый оркестр, хор, солисты, мелкие капельки пота на лбу исполнителя главной роли, огненные глаза артисток, кураж, темперамент, – всё это неподдельно, всё всерьез, не забава, а что-то высокое… Облачась в князя, артист и чувствует себя князем, хоть на час, хоть на два, надев корону, актриса становится королевой хоть на время, а у зрителя замирает сердце. Обрушительная, будто лавина, накатывает музыка Мусоргского, трепет голосов хора, – зал цепенеет, поднимается в облака, и переживает всем сердцем, сжимает кулачки, безголосо напрягает собственные голосовые связки, чтобы помочь исполнительнице взять самые высокие ноты… А ещё – театральное злато, бархат, мрамор, водопады занавеса, музыкальные инструменты, наряды… Если всё это есть в жизни, и есть на протяжении многих веков, стало быть, человечеству это надобно, без этого оно не может обойтись, и всему этому – этой забаве – вполне стоит посвятить свою жизнь.

Правда, с этими ликующими мыслями в сердце пришла осторожная щемящая боль, она пришла из темноты подсознания, из уголков, где затаились опасения за дочку, которая выбрала себе дорогу в искусство.

Уже темнело, Москва нарядилась разноцветными огнями, пышущей рекламой, когда я добрался к дочке. Она жила на окраине в однокомнатной, небольшой, уютной квартирке. Я был счастлив, а ещё более была счастлива Рита, когда купил ей эту квартиру после окончания театрального института. Взял кредит и купил. Пусть у неё будет свой угол в Москве, прописка. Это очень важно, если ты собрался в столицу. Без собственного жилья ты всегда в Москве будешь, как на вокзале.

Рита, уставшая, задумчивая, сидела на кровати, я – на диване, где она мне постелила. Она расспрашивала меня про мать, про Толика. Словом, говорили о семейных делах, вспоминали родственников, но пока не трогали самое очевидное – будущее замужество Риты. Ясно, что я не одобрял этого замужества, но и отговаривать дочь не имел права. Выключили свет. Так и легли спать, не обсудив главного. Но мы не спали. Я ворочался, вздыхал, да и в темноте, оказалось, проще было поговорить о чём-то остром, болезненно ноющем… Я говорил про себя дочке: он же сумасшедший, твой Стас. Его сразу видать. Ваш брак долго не продержится. А если ты родишь от него, и он тебя бросит, – а этот вертиголова тебя непременно бросит! – тогда как ты здесь? Одна? Ведь возвращаться домой тоже не захочешь… Ах, Рита, Рита!

За окном дул ветер, качались деревья. Слышно было, как они, ещё почти безлистые, шумят, тревожат чью-то душу. И, наконец, я хотел спросить Риту о будущем. Но она заговорила сама:

– Я всё, пап, понимаю, – она словно слышала мои опасения. – Стас, конечно, слишком оригинальный… Но с волками жить – по-волчьи выть. Он сейчас на плаву, востребован. Он сейчас тот самый креативный класс, а они правят в искусстве. В Москве так просто не пробиться. Без связей никуда… Только случай. А на случай я не надеюсь. Деньги… Но деньги нужны большие. Таких нет и не будет… Или муж-режиссёр… А муж-режиссёр – это для актрисы всё. Все эти кланы – Михалковы, Бондарчуки… Что у них, избыток талантов или красоты? А смотри, как свою родню проталкивают, снимают, навязывают. Фестивали, премии, телепрограммы… Я выбрала себе профессию и хочу тоже пробиться! Признания хочу, успеха. Конечно, мне неприятно играть дур, ругаться на сцене, стриптиз показывать, но сейчас это тренд…

– Ну, ты его хоть немного любишь? – тихо спросил я.

– Немножко люблю. Он же, как ребёнок, хотя и вдвое старше меня.

– А если родишь…

Она не дала мне договорить:

– Рожать я погожу. Оглядимся пока. На ноги встанем. Вот что мне сейчас нужно!

– А креативный класс – это, мне кажется, новая придумка буржуазии. Фишка, на вашем языке. Сборище разных выскочек и прохиндеев, которые боятся честной конкуренции. Выпендрёж, проще говоря.

– Папочка, да я всё понимаю, всё-всё. Но других у нас нет. Во всём мире так же. Стас – дитя своего времени… А лицедейство – это и есть лицедейство. Я не хуже других актрис, чтобы стоять за кулисами. Я на сцене хочу быть! В главной роли.

Я промолчал. Рита чуть позже добавила:

– Ты знай, пап, я твои наказы помню.

Хотя я не помнил, что ей наказывал. Но на душе стало легче. И пусть ветер полощет голые пока ветки деревьев. Скоро они позеленеют, будут шуметь по-другому, не так пронзительно и тревожно.

Я сел на диване.

– Ты спи, Рита. Я немного у окна посижу. Посмотрю на Москву. Я же здесь редко бываю.

Дочка уснула, а я, хоть и устал от путешествий и впечатлений, ещё долго не мог уснуть. То в окно глядел, то на дочь. Всё хотелось, как в Ритином детстве, подойти к ней, поправить одеяло. Иногда в её детстве это чувство пробуждало меня среди ночи, и я шёл в Ритину комнату, чтобы поправить на ней одеяло, – вдруг оно сползло, и дочка мёрзнет, лежит клубочком, поджав колени.

Ах, Ритка, Ритка, а всё же лучше было бы, если бы окончила ты экономический факультет и пришла ко мне в контору экономистом!