Текст книги "Мужская жизнь"

С другой стороны, с логической, мне стало даже как-то легче, всё стало понятней и проще. Ну вот, открылись глаза, и никаких обязательств и морок. Свободен по-прежнему! И счастлив, что имел красивую женщину! Теперь пусть с ней спит… Но я оборвал свои мысли. Стоп! Не надо ныть! Проехали! Правда, «проехать» в этот раз не получалось. Но и опошлять ничего не хотелось. Она просто такая. Открытая, доступная, и Бог ей судья.

На этот раз я поехал на вокзал. В кассе купил билет на ближайший поезд до Ростова-на-Дону, поезд был как раз под парами… Сперва до Ростова, как раз и к сослуживцу Петру Калинкину заеду, залью свою и радость, и печаль с армейским другом. В дорогу я всё же захватил бутылку коньяку. Со мной в купе ехала семья. Отец, мать и дочка. Предложил им выпить за удачно проведённый отдых. Они согласились. Мы выпили, я расслабился, успокоился слегка. Я был счастлив и несчастен одновременно. Я был пьян и трезв одновременно. Я был ещё молод и уже стар одновременно. Потом я забрался на верхнюю полку и спал как убитый до самого Ростова.

Глава 23

Петра Калинкина найти оказалось проще простого. Адрес у него остался прежним, так что плутать по городу не пришлось. К тому же он жил недалече от вокзала, и таксист даже на меня покосился с подозрительной иронией: чего, мол, пешком пару кварталов пройти не можешь… За три минуты мы от вокзала доехали до дома Петра. А в дом заходить не пришлось. Пётр был во дворе, в окружении дюжины казаков в форме, штаны с лампасами, некоторые – в защитного цвета комбинезонах. Дородный, головастый, с окладистой чёрной бородой, Пётр выделялся из этой казаковой массы и ростом, и осанистостью. Он что-то говорил окружающим, и все были возбуждены, словно он травил им анекдоты. Увидав меня, Пётр онемел, вытаращил глаза. Потом он всплеснул руками и бросился ко мне навстречу. Мы крепко обнялись. Глаза Петра аж заслезились от радости.

– Валька, чертяка! Да ты ли это? Не сон ли привиделся?.. Я ж про тебя только что вспоминал! Даже казакам рассказывал, как мы с тобой служили…

– С чего вдруг такое внимание? – рассмеялся я. Что-то в этом скрывалось загадочное: ничего ж так просто не происходит в жизни, и даже воспоминания не бывают случайными, а тут Пётр про меня сотоварищам рассказывал.

Я оглядел окруживших нас мужиков в казачьих мундирах и камуфляжах. Усастые, бородатые, подтянутые, с какими-то наградами на груди, и всё равно немножко как будто ряженые, они у меня покуда полного доверия не вызывали. Не вызывали до одной минуты.

– Мы на Украину едем. Не все. Покуда впятером. Вот ещё двое чеченов сейчас подойдут, и в путь, – сказал мне после знакомства с сотоварищами Пётр и кивнул головой в сторону машины. Поодаль, на обочине улицы, стоял военный тентованный «Урал». – А вспоминал-то я тебя вот чего… – Тут Пётр перебил себя: – Слышь, Валь, а ты куда собрался-то? В отпуск, что ли?

– В отпуске, Петя, я уж побывал.

– А дома-то тебя сильно ждут? – заискивающе спросил Пётр.

– Нет, не сильно…

– Так поехали с нами! Помочь, Валя, надо братьям. Их там эти уроды бандеровцы со свету сжить хотят. У западенцев совсем мозги съехали… Ну, разве на Донбассе русские будут говорить по-хохляцки или за ихнего Бандеру тосты поднимать? Они ещё одуматься могут, если им по башке немного настучать, – говорил многословно Пётр, он будто торопился вылить на меня ушат своей информации. – Америкашки воду мутят. А хохлы перед ними выслужиться хотят: мол, мы кацапам покажем… А народ-то, простой народ боится. Вон, в Одессе сожгли заживо полсотни человек, и все заткнулись. Сдалась Одесса.

– Я знаю. Я был там, – сказал я мимоходом. А Пётр тем временем шпарил своё:

– Ежели бандеровцы залезут туда, в Донецк, на Луганщину или Харьков подомнут, нам тут тяжко придётся. Нельзя время упустить. Выручай, Валька! На месяцок съездим. Повоюем. Сам понимаешь, там позарез артиллеристы нужны. Наводчики, корректировщики… А ты ж профессиональный артиллерист. Отличник боевой подготовки, – он рассмеялся, а глазами сверлил мне глаза – и просил, и настаивал, и внушал… – Поехали, Валя! Денег не обещаем, но тут честь задета… Кормёжка, обмундирование – это как полагается. Да и ребята какие добрые. Казаки!.. У тебя размер какой? У меня новые берцы для тебя есть…

Я смотрел в глаза Петру. Возможно, он дуркует, прикидывается, и вовсе не верит, что я могу поехать, ведь так обычно не бывает, с бухты-барахты, но он не прикидывался, он, похоже, искренно верил, что меня ничто не может удержать, кроме разве что какие-то бытовые или семейные обязательства.

Я тихо рассмеялся, хлопнул Петра по плечу.

– Ты чего? – удивился он.

– Всё мне, Петь, казалось, что где-то ждёт меня моя судьба. Как бы сказать… Не просто судьба, а на самом деле какой-то важный выбор. Всё казалось, что это женщина будет. Появится – и вся моя жизнь как-то иначе пойдёт… Я ведь ещё несколько дней назад так и думал. А теперь понимаю, что нет. Не женщина это… А это ты, Петя! Ты меня тут и подловил, дождался. – Мне сделалось даже весело – и от своих мыслей, и от той ситуации, в которой я оказался. – Виляла, Петя, виляла моя дорожка среди женщин, а выскочила на мужика с бородой… – Я рассмеялся. Пётр стоял в недоумённом ожидании, видно, пока не понимал, куда я гну.

Почему-то сейчас, именно сейчас, в это мгновение мне вспомнилась история про мужа Лили, которого я не знал лично, но знал, что он ликвидатор-чернобылец, который сам напросился на опасную работу. Не настолько же он был тогда молод, слеп и глуп, чтобы не понимать, куда едет? Ради чего же он рисковал своей жизнью и, возможно, жизнью потомства, ведь наверняка думал о будущей жене, о счастливых семейных днях, о детях, а шёл ворошить радиоактивный пепел на проклятой АЭС.

– У меня ведь, Петя, дед из казачьего племени. И родом он с Украины… – сказал я.

– Ну, вот и здорово! – подхватил Пётр; у него был такой вид, словно он поймал в пруду на крючок большую рыбину, но из пруда её пока не вытащил. – Если дома не очень-то ждут, так поехали!

Почему Пётр надавил «на дом»? Выходит, это было для казаков основным препятствием для поездки на Украину? И тут я поймал себя на мысли, что меня в родном Гурьянске никто не ждёт. Фактически никто не ждёт. Если я потеряю свой бизнес, его с радостью подхватят партнёры и конкуренты. Жены нет. Сын Толик – неглупый и сам выпутается. А дочка Рита давно самостоятельна и, можно сказать, пристроена к жениху-режиссёру. Я мельком, с наскока припомнил своих последних гурьяновских женщин, но ни на ком не смог остановиться (пока ещё самой близкой, избранной и не пережитой оставалась Лиля). Все шашни с женщинами, их капризы, сцены ревности, собственные измены и та же ревность показались непростительной глупостью – ради этого никогда и переживать-то не стоит. Всё это вздор!

Вздором казалась и вечная погоня, рвачка за чем-то, за кем-то. Вскользь припомнилось, как переживал из-за денег, из-за неразделённой любви, из-за не сданных вовремя экзаменов в институте, из-за не введённых по договорам стройобъектов, из-за неувязок с богачами-заказчиками, для которых строил особняки; эти жирные коты ещё смели повышать на меня голос, тявкать, а мне порой приходилось извиняться за то, что какому-нибудь чиновному жулику, проныре-депутату вовремя не выложили итальянской плиткой туалет… Даже стало дурно от этих воспоминаний. И стыдно за пережитое.

Тут я вспомнил мать и отца. Они будто бы молча смотрели на меня с надгробных фотографий. Без слов говорили: ты уже совсем-совсем взрослый, сам выбирай себе судьбу… Потом ещё жена Анна вспыхнула в сознании. Но она была уже не жена и не могла меня ни остановить, ни благословить.

Пётр Калинкин, сдержанно улыбаясь, терпеливо ждал. И вдруг он испуганно покривился, настрополился весь. В моём кармане, в пиджаке, глухо запиликал телефон. Должно быть, Пётр услышал в нём угрозу: звонок словно бы мог всё сорвать. Я суматошливо полез в карман, надеясь, что это звонок от Лили. Я любил её, несмотря ни на что… Позови она меня сейчас к себе, я бросился бы к ней! Я всем своим существом хотел, жаждал увидеть на экране телефона имя Лиля. Но на экране высветилось совсем другое. Там было имя «Полина». Откуда она? Что ей от меня нужно?

– Валентин, ты куда пропал? – говорила она нежно, ласково; наверняка с расчётом помириться.

– Я в отпуске…

– А когда приедешь?

– Пока не знаю.

– Я в прошлый раз погорячилась. Извини.

– Ничего, бывает.

– Ты, как приедешь, заходи…

– Зайду.

– Ну, пока. Я буду ждать.

– Пока.

Я спрятал телефон в карман, посмотрел на Петра. Лицо его мне показалось очень родным.

– Ну, что, Валя, поехали? – он произнёс это особым тоном. Я догадался, что он спрашивает в последний раз. Да и окружающие его уже ждали.

– Поехали, – негромко ответил я и подал ему свою руку. – Конечно, поехали!

В этот миг будто бы что-то взорвалось, грохнуло. Я даже глаза прищурил, словно вокруг всё окрасилось ярким алым цветом от неимоверного взрыва, в ушах стоял стон канонады, на зубах заскрипела песчаная пыль, которая ополаскивала лицо на учениях в армии. И опять одним кадром, одним махом пронеслась пред глазами вся моя жизнь.

«Поехали!»

По дороге, сидя в кузове «Урала», я всё поглядывал в маленькое застеклённое оконце в тенте. Нет, не потому что впервые видел Ростов. Я хотел увидеть магазин «Канцтовары» или что-то в этом роде.

– Стой! – выкрикнул я, когда прочитал название «Товары для школьников».

– Ты чего? – испуганно вскинул брови Пётр, сидевший рядом.

– В магазин схожу. Надо купить альбом для рисования.

Казаки, что сидели рядом, недоумённо заулыбались, а Пётр понятливо кивнул. Он знал, что я и в армии занимался «порисушками» – так я называл свои рисунки, сделанные на бумаге или картоне чёрной гелевой ручкой.

Когда я возвращался из магазина к машине, почему-то думал о Полине. Интересно, смогу ли я по памяти её нарисовать. Пожалуй, это и будет моим первым рисунком в альбоме. Ведь она позвонила мне перед самым отъездом.

Я забрался в кузов, Пётр добродушно сказал:

– Мы тут тебе позывной придумали. Без позывного нельзя. Конспирация такая… Не кличка, заметь, а позывной, по фамилиям и именам не надо.

– Какой?

– Пикассо! И художник, и звучно, и непонятно как-то. Вроде итальянец.

– Пикассо испанцем был.

– Не всё ли равно! – усмехнулся Пётр. – Ну, согласен?

– Как скажешь, начальник.

Альбом был такой хороший, такой манящий! Бумага плотная, чуть-чуть шероховатая, на такую чёрный гель кладётся красиво, чётко. Я радовался приобретению, как в детстве.

Из альбома ополченца с позывным «Пикассо»

Герой моего времени. О романе Евгения Шишкина «Мужская жизнь»
Михаил Тарковский

Роман Евгения Шишкина «Мужская жизнь» – из тех, что начинает работать в тебе не сразу, а уже после того, как закрыта последняя страница. Поначалу ощущение, будто тебе рассказывают про какого-то очень обычного человека, чей образ даже странен на фоне тех движений общественной мысли, которые нынче выкристаллизовались со всей ясностью. Когда на фоне отрицательного героя либеральных взглядов в воздухе уже витает образ осознанного носителя русской идеи, воина духовной оппозиции. И когда при всей схематичности картина осложняется вопросом: куда пойдёт так называемый обычный человек, не озадаченный мировоззренческими вопросами, а ориентирующийся в происходящем лишь по сердечному чутью.

Критик Илья Кириллов, рассуждая о «Мужской жизни» Е. Шишкина, верно подметил: книга будто предполагает и переводы на другие языки, и экранизацию, при написании использовано популярное стилевое решение – книга обращена к широкому читательскому кругу, а проще говоря – к народу. Нередко бывает, что при таком подходе автор в борьбе за аудиторию впадает в невольное упрощение произведения. Как же обстоит дело у Евгения Шишкина?

На фоне поиска русского идеала на данном витке событий герой сразу разочаровывает самоуверенностью, мужским каким-то довольством, некой неразборчивостью в средствах – то циничные рассуждения про женщин, то зачем-то оставленная ниша в стене дома для подслушивания соседей.

Возникает ощущение, что автор пытает тебя на терпение и доверие. Чувствуешь себя сбитым с толку, и охота разобраться: к чему затеян такой герой и так ли он «животен» на самом деле. Вчитываясь дальше, стараешься зацепиться за качества Валентина – так зовут героя, – которые вызвали бы желание продолжать с ним путь. Выясняется, что мужичок довольно крепенький, и хоть семью не сохранил, но о сыне заботится по-настоящему – несмотря на всю испорченность отношений с бывшей женой и, как это часто бывает, даже вопреки. Забота оказывается на разных этапах разной, и может быть и мнимой – когда он некрасиво и сложно «отмазывает» Толика от армии. Знакомый врач делает процедуру, которая позволяет симулировать сотрясение мозга, – парень падает в обморок и его госпитализируют. Выясняется, что, кроме позора перед самим собой, Валентину это не только ничего не дало, но и ухудшило картину – Толик связался незнамо с кем и участвует в распространении наркотиков. Выясняется, что его ещё и из института выгнали, куда, правда, и пропихнули стараниями отца, точнее, отцова товарища. Шаг за шагом Валентин вступает в настоящую борьбу на сына, и даже отказывается от замечательной девушки, готовой хоть сейчас за него выйти замуж.

Книга построена на реалистическом описании жизни человека, а кратко сюжет-идею можно сформулировать так: герой, зарывшийся в бытовании, в страстях и заботах, к финалу обретает смысл существования. Хотя нельзя сказать, что уж прямо запутался. Путаются чаще всего люди сомневающиеся, а здесь человек даже и самоуверенный. Из самостоятельных. Делец, вполне в своей тарелке ощущающий себя после буржуазного переворота в России. Так каков же круг его забот? А это – повторимся, попытки помочь сыну, попавшему в «дурную компанию» и связавшемуся с наркотиками, и поиск «настоящей» любви, которая приводит его в Одессу, где живёт первая возлюбленная Лада. Немало повествования занимает борьба за сына, в процессе которой даётся некая картина жизни и возникает определённый круг подчас вынужденного общения. И как колесо проплывает целая череда героев: врач-нарколог Лев Дмитрич, к сожалению, большой любитель выпивки; Виталий Шаров, довольно симпатичный «азартный» «мент, не любящий проигрывать»; Соловьёв, богатый сосед, чиновник из администрации, пустивший себе пулю, после того, как взяли зарвавшегося местного олигарха; Алик – бывший учёной и ныне музыкант в при кладбище, тоже любящий выпить. Прямо скажем, не особо они все вписываются в положительные образы. Хотя есть и положительные герои – например, Виктор Семёнович, проректор института, откуда выперли Толика. Но скорее главный в этом немногочисленном ряду – организатор коммуны Тимофей Иваныч, персонаж важный, но вызывающий ощущение недописанности и нуждающийся в более глубоком идейном портрете. Причина понятная: трудно писать образцовых героев, вспомним Гоголя с его Костанжогло: «Всё было просто и так умно! Всё было так устроено, что шло само собой. Ни минуты времени не терялось даром, ни малейшей неисправности не случалось… Не было ленивца нигде»…

Недопроявленность Тимофея Ивановича, возможно, связана и с тем, что автор не решился сделать героя более радикальным, чтобы не отпугнуть от него читателя.

«В коммуне я и пытался создать модель общества без бедности, без показухи, без зависти. Чистота и порядок здесь не для форса, а так жить легче… Мы создаем мир, где человеку всего хватает…» – говорит Тимофей Иванович. К сожалению, человеку никогда ничего не хватает, и общество нуждаются в ясной и сильной идее. Возможно, следовало бы сделать коммуну более конкретно-понятной, поставив в качестве девиза, например, служение православному Отечеству. Хотя это личное мнение автора статьи и Евгению Шишкину виднее, чем живут его герои.

Но Тимофей Иванович, к которому Валентин временно определил сына Толика, всё-таки остаётся героем второстепенным, а нам более всего интересен сам Валентин. Настолько ли он прост, как показалось в начале истории? Вообще, кто же он такой? И как у него с русским духом? В чем его сила? В чем его смысл? В храм не ходит, о русской идее не размышляет и не рассуждает. Только констатирует на бытовом уровне происходящее. При этом всё время спрашивает о смысле – кто ради чего живёт? Имеет ли мечту? За что борется?

Наверняка каждый задумывался над одним важным обстоятельством: ведь дико и несправедливо, что прагматичный один какой-то народец или сообщество народов, озабоченное технической стороной жизни, затевает маниакальную гонку технологий, ввергает человечество в никому не нужную борьбу, скажем так, за плоскость экранов. Вместо того, чтобы направить пыл на решение вопросов мироустройства, на совершенствование человека и отношений между людьми и государствами. У Набокова – как ни странно – есть рассуждение о дуэлях и боксе. Что в дуэлях неважно было, кто в какой весовой категории: пистолет всех уравнивал, символизируя силу духа. А потом оказалось, что если один человек занимается с утра до вечера боксом, то другому, чтобы противостоять, необходимо делать то же самое, хоть и создан он совершенно для другого. Вспомним, как Америка отвлекала нас от созидания с помощью гонки вооружений.

Как раз об этих вещах и размышляет Валентин Бурков. «В чём же провал русских? – думал я. – Нет технологичности, нет расторопности, вечное отставание в темпах развития от цивилизованного мира. Но есть же Менделеев, Лобачевский, братья Черепановы, Попов, даже телевидение изобрёл русского ума человек – Зворыкин. А ещё оружейники, космос… Куда ни кинь – всюду приложился русский ум, изобретательность… Или всё кроется не в техническом смысле, а в русской философии?

Во всём, в каждой клетке русского мира, в каждой клетке русской земли, русского воздуха есть некая философия бытия, смысла жизни. И эта философия противостоит прогрессу, вернее, прогресс для неё не есть погоня за комфортом бытия. Да и что есть прогресс? Сто новых функций в новом смартфоне, который нужно менять каждый год? Нет, речь, конечно, не идёт об элементарной сытости и уютности жизни, речь идёт именно о ста новых функциях в новом смартфоне. Речь идёт об излишествах, о мишуре… Одинаково можно утолить жажду из хрустального бокала и из гранёного стакана. Погоня за прогрессом лишь изнашивает нацию, отнимает у неё что-то очень важное, может быть, самое важное… Ведь высшая мудрость в созерцании, покое и гармонии…»

«Отчего страдает русский человек? От приближения смерти? Нет. Ведь и молодым людям живётся неспокойно, их тоже что-то угнетает: тревога, одиночество… Может, традиции у нас мрачные, власть дурная, религия, настроенная на страдание, оттого так грустно и задумчиво испокон веков на Руси, и мало веселья, а ежели и веселье, так связано оно с выпивкой, а после выпивки, как водится, голова болит и порой от стыда хочется повеситься… А всё, наверное, оттого, что рано умирает мечта, остаются только надежды… Надежда заработать, чего-то купить, куда-то устроить детей… А мечта, высокая, вселенская, уходит от человека навсегда (ведь я же архитектором хотел стать, настоящим архитектором! – и где она, эта мечта?!), может, тогда душу начинает снедать тоска, смурь, а если ещё и в личной жизни чего-то не состоялось, то и вовсе хочется выть от тоски».

У человека, да что там – у поколений перерезаны связи с прошлым, но Валентин пока не осознаёт этого, именно поэтому и столько страдания.

«– Вот и я не верую, – сказал я. – Но Бог есть… Был такой академик, не помню фамилию, какая-то нерусская. Он с пеной у рта доказывал, что нет никакого Бога, что всё это вымыслы. А вот 11 сентября, когда башни в Нью-Йорке разнесли, он усомнился в правильности своей теории. И больше никогда не говорил, что Бога нет.

– Почему?

– У него там дочь была в этих башнях.

– Выжила?

– Нет… В том-то весь корень… Если бы не было Бога в широком смысле этого слова, не было бы и фанатиков-террористов. А если они есть, значит, есть и Бог…»

Замечательны и спасительны слова: «Если даже ты не веришь, а кто-то другой верит, и от этого зависит твоя жизнь, значит, Он есть!»

Ну вот наконец расставлены по местам все фигуры в романе, и главное теперь, куда выведет финал. В течение всего повествования Валентин собирается повидать свою первую любовь Ладу, живущую в Одессе, куда и попадает, причём как раз в дни трагических событий и где оказывается в том самом горящем доме (ищёт там Ладиного сына). Ведёт себя настоящим мужиком, правда, попадает в одесскую милицию и вынужден откупиться последними сбережениями через посредство старинного товарища, совершенно украинизированного и оказавшегося ещё в доле с милиционерами. Говорить с ним не о чем, но в ресторан тащиться пришлось.

«После обеда в ресторане напряжение во мне спало. Но я твёрдо решил, что сегодня же улечу отсюда. Нечего мне делать в Одессе. Я так стремился сюда, так мечтал повидать свою первую любовь Ладу… Но. Не рвись в прошлое. Прошлого нет! Я так и подумал сейчас, когда сидел рядом с обожжённой, забинтованной Ладой».

Опять Валентин ждёт от себя какого-то любовного шевеления чувств, никак не понимая, что уже давно пора жить не поиском страстей в себе, а ношей ответственности за женщину, как за слабого. За эту незрелость, а может, и перегорелость чувств он наказан очередным романом. Едва показалось, что нашёл ту самую, которую искал, она уже завертела с другим.

Несмотря на всю созидательную работу по вызволению сына из передряг и определение к надёжным людям (пусть другие отвечают), к финалу он приходит, казалось бы, разочарованным по всем направлениям. Спивающиеся друзья, женщины, то не вызывающие чувств, то предающие, дочь, вышедшая замуж за модного идиота-режиссёра. Символично, что герой сделан строителем, чтобы подчеркнуть разницу между истинным созиданием и буквальным строительством. Не будучи слабаком, Валентин еще надеется, что у него будет шанс проявить себя. Такие не опускают руки!

«На этот раз я поехал на вокзал. В кассе купил билет на ближайший поезд до Ростова-на-Дону, поезд был как раз под парами… Сперва до Ростова, как раз и к сослуживцу Петру Калинкину заеду, залью свою и радость, и печаль с армейским другом». С Петром он встречается в момент, когда тот с казаками отправлялся на Украину защищать Русский мир. Они зовут его с собой. И он едет! На войну.

На зов Петра Валентин ответил:

«– У меня ведь, Петя, дед из казачьего племени. И родом он с Украины… – сказал я.

– Ну, вот и здорово! – подхватил Пётр; у него был такой вид, словно он поймал в пруду на крючок большую рыбину, но из пруда её пока не вытащил. – Если дома не очень-то ждут, так поехали!

Почему Пётр надавил “на дом”? Выходит, это было для казаков основным препятствием для поездки на Украину? И тут я поймал себя на мысли, что меня в родном Гурьянске никто не ждёт. Фактически никто не ждёт. Если я потеряю свой бизнес, его с радостью подхватят партнёры и конкуренты. Жены нет. Сын Толик – неглупый и сам выпутается. А дочка Рита давно самостоятельна и, можно сказать, пристроена к жениху-режиссёру. Я мельком, с наскока припомнил своих последних гурьяновских женщин, но ни на ком не смог остановиться (пока ещё самой близкой, избранной и не пережитой оставалась Лиля). Все шашни с женщинами, их капризы, сцены ревности, собственные измены и та же ревность показались непростительной глупостью – ради этого никогда и переживать-то не стоит. Всё это вздор!

Вздором казалась и вечная погоня, рвачка за чем-то, за кем-то. Вскользь припомнилось, как переживал из-за денег, из-за неразделённой любви, из-за не сданных вовремя экзаменов в институте, из-за не введённых по договорам стройобъектов, из-за неувязок с богачами-заказчиками, для которых строил особняки; эти жирные коты ещё смели повышать на меня голос, тявкать, а мне порой приходилось извиняться за то, что какому-нибудь чиновному жулику, проныре-депутату вовремя не выложили итальянской плиткой туалет… Даже стало дурно от этих воспоминаний. И стыдно за пережитое.

Тут я вспомнил мать и отца. Они будто бы молча смотрели на меня с надгробных фотографий. Без слов говорили: ты уже совсем-совсем взрослый, сам выбирай себе судьбу… Потом ещё жена Анна вспыхнула в сознании. Но она была уже не жена и не могла меня ни остановить, ни благословить».

Тот же критик Илья Кириллов говорит, что автор назвал роман «Мужская жизнь», но так же небезосновательно её можно было бы озаглавить «Русская жизнь»… Конечно, всё зависит от того, что понимать под русскостью. Если – верность многовековым традициям, базирующимся на духовных, ратных и трудовых достижениях, на соборном единении и поиске смысла за границами набитого брюха – это одно дело. Если беготню по бабам и гонку за прибылью – то ничего особо русского и выдающегося здесь нет. Именно от этой, лишённой высокого смысла жизни, и отрекается Валентин и с момента, когда отправляется с казаками, и начинается его русская жизнь, его главный смысл в этой жизни.

Вся пошловатость слетает, потому что по сути Валентин – это настоящий русский мужик, на котором вполне может стоять русская государственность. Положительные герои делятся на созидателей и защитников, и характеры эти не всегда совпадают. Евгений Шишкин написал роман с двойным контуром. Первый и внешний – сбитый сюжет, которым вполне было бы можно довольствоваться, если бы не второй контур – странный и противоречивый герой, вызывающий в читателе целую дискуссию, которая и является главной победой автора.