Текст книги "Мужская жизнь"

Глава 12

До Шарова я добрался только к обеду. Сперва он был на совещании, потом на каком-то срочном следственном эксперименте, потом опять на совещании, а потом проводил оперативку в своём ведомстве. Наконец, настал обеденный перерыв. Я сманил Шарова в ресторан, который был напротив их конторы. Там Шаров будет более разговорчив, после стакана вина отмякнет, всё растолкует и подскажет, как быть дальше с Толиком.

– Следователь его допросил, – докладывал мне Шаров. – К счастью, ничего серьёзного за ним нет. Даже машина, эта жёлтая развалюха, можно сказать, не в угоне. Владелец бросил её во дворе. Полгода не ездил. Машина на ходу… Он бросил её за ненадобностью. Вот как народ живёт! Если, мол, угонят, туда ей и дорога. А мы на жизнь жалуемся. Хорошо, Валя, в стране Советской жить. И не хрен тут тужить! – Шаров развеселился, но мне было ясно, что он чего-то не договаривает. – Когда машинёшку угнали, хозяин не пошевелился. Сказал: «А вдруг вернут. Покатаются и на место поставят». Словом, с машиной дело замнётся быстро. А вот с таблеточками… – Он задумался. Как всегда – ненадолго. Потом поднял бокал с вином: – Давай за жизнь! Какова она есть, за неё, милую!

Мы выпили. Шаров сидел слегка задумчив, но задумчив негрустно. Я не стал торопить его с рекомендациями по сыну, решил копнуть немного в сторону, хотя сам не понимал, зачем мне это, наверное, чистое любопытство:

– Скажи мне, Шаров, у тебя мечта есть?

Он враз оживился:

– Поехать в отпуск. К морю. Выспаться. Бросить курить… Да полно всяких мечт!

– Это не те мечты. Это условия комфорта, о которых мечтают каждый день. Я про другое. Альпинист хочет покорить пик Коммунизма, лыжник – получить золото на Олимпиаде, певец – исполнить партию князя Игоря в Большом театре…

– Всё, брэк! – остановил Шаров. – Валя, я тебя понял. Было бы ещё время у меня для этих мечт. Нет у меня никаких высоких мечт, или как там правильно – мечтаний. Я циник. Такие, как я, ни во что не верят, не хотят верить, а когда ещё узнаешь, на что способны люди, совсем туши свет…

– Но ведь в юности-то что-то было? – не отставал я.

– В юности – было. Я мечтал стать бандитом. Воровская романтика. Шмары, деньги, автомобили. Хотел ограбить банк. Даже схемы рисовал нашей ближайшей сберкассы… А попал служить в ментовку. В армию – во внутренние войска. Зону охранял. Оттуда и подался в школу ментов. А ведь мог бы быть неплохим вором. Это мне и помогает выйти на след разных негодяев. Я себя на место вора или бандита ставлю, и картина ясна…

– А в Бога ты веруешь? – зачем-то спросил я.

– Нет… – вздохнул Шаров.

– Вот и я не верую, – сказал я. – Но Бог есть… Был такой академик, не помню фамилию, какая-то нерусская. Он с пеной у рта доказывал, что нет никакого Бога, что всё это вымыслы. А вот 11 сентября, когда башни в Нью-Йорке разнесли, он усомнился в правильности своей теории. И больше никогда не говорил, что Бога нет.

– Почему?

– У него там дочь была в этих башнях.

– Выжила?

– Нет… В том-то весь корень… Если даже ты не веришь, а кто-то другой верит, и от этого зависит твоя жизнь, значит, Он есть! Если бы не было Бога в широком смысле этого слова, не было бы и фанатиков-террористов. А если они есть, значит, есть и Бог…

– Ну, мне философствовать на такие темы некогда. У меня дела земные, уголовные. Поножовщина, бандиты. – Шаров набрал номер на мобильном телефоне. – Самсонов, из подвала Анатолия Буркова отпусти. Скажи ему между делом, чтоб больше не попадался и маму с папой слушался. И скажи: пусть ждёт у крыльца, сейчас отец за ним приедет.

– Валя, – обратился ко мне Шаров. – Психологический эксперимент, я думаю, удался. Но ты извини… Накладка вышла. В драку там ввязался твой Толик, ну, и огрёб слегка… Хотя это тоже хорошо. Молодец, не забоялся. А что по моське получил – опять же урок.

– Зачем? Зачем так-то?! – выкрикнул я.

– Видит Бог, я не виноват. Я ж ничего не подстраивал! Он же глупый ещё! Заступиться там, в камере, за кого-то решил… – Шаров зло усмехнулся. – Там, где преступники, там обязательно подставят, сдадут. Там нет чести и быть не может! Это проверено веками!.. Ты, Валя, объясни ему это. По-отцовски. Я тоже ему это объясню. Но я мент. А у нас к ментам относятся, как к ментам!

…Толик сидел на скамейке, невдалеке от полицейского отдела. Нижняя губа у него была разбита, припухлость видна была и под глазом – намечался фингал. Толик косо смотрел на Шарова и стыдился меня. Он что-то шепнул и отвернул от нас лицо, мне показалось, он заплакал.

Сердце у меня оборвалось. Я обнял сына, почувствовал мелкую дрожь в его теле.

– Пойдём, Толик, всё кончено! – я обернулся к Шарову: – Я твой должник.

– Я не против, – сказал Шаров.

Деньги за свои услуги он брать не стеснялся. Но исключительно от людей проверенных. «Проверенных»? Почему-то вспомнился чинуша Галковский, который теперь давал показания. Все вокруг «проверенные», пока за задницу не взяли.

Из машины я позвонил Анне, успокоил: сын со мной и побудет у меня. Словом, всё хорошо, что хорошо кончается.

По дороге Толик молчал. Он стеснялся своего избитого вида, припрятывал лицо за воротником куртки. Я тоже никак не мог начать разговор. А надо было начинать этот разговор! Надо было говорить хотя бы словами циника Шарова, мне казалось, что это он подстроил драку в камере, чтобы сыну была проучка. Но я мог и ошибаться. Толику я пока вдалбливал шаровские выкладки мысленно: там, где шпана, бандиты, нет нормальных понятий, есть жестокие животные понятия и вечное правило: сегодня сдохнешь ты, я – завтра! Но Толик, словно бы услышав мои распалённые мысли, сказал с досадой:

– Надо было мне в армию идти. Я теперь очень жалею об этом.

Я ничего не ответил, только мысленно удивился: ведь это мы с Анной сберегли сына от армии, а теперь – вот, получите…

– Отвези меня домой, – попросил Толик.

– Ко мне заедем. Поешь, успокоишься. Расскажешь про таблетки.

– Зачем ты их взял? Мне за них башку открутят.

– Не открутят… Эти мальчики с таблетками сейчас под колпаком.

– Я не хочу никого подставлять! Макс мой друг!

– Я с ним сам поговорю! Я и мать не хотим ездить к тебе на зону с передачами…

Толик промолчал.

Мы приехали ко мне домой. Я усадил сына за стол. Надо было с Толиком как-то понежнее, чтобы он всё рассказал сам. Я чувствовал, что сын ступил в дерьмо, но он не безнадёжен: он простой парень, в меру избалованный матерью и мной, недосмотренный в чём-то, но он не дурак, не негодяй, не преступник. И не трус, если полез в драку…

Я налил Толику вина, пододвинул поближе тарелку с едой: колбаса, сыр, разогретая пицца. Толик наверняка голоден после «тюрьмы»… Я тяжело вздохнул: надо же, до чего докатилось.

– Толик, – сказал я охрипшим от подкатившей к горлу горечи голосом, – мне нужно знать правду. Как ты вляпался в эту таблеточную историю? Жигулёнок этот, вождение без прав… Запомни: в тюрьме места всем хватит!.. Выпей сперва, чтобы снять стресс. Драка ещё какая-то дурацкая.

– Нормальная драка. Я в долгу не остался, – буркнул Толик. Взял стакан с вином и выпил залпом. – Если меня теперь в армию призовут, я прятаться не буду…

– Сейчас ты на дневном отделении института. Студентов не берут! – сказал я.

– Налей мне ещё вина… А у тебя есть конфеты или что-нибудь сладкое?

Я налил. Он опять выпил. И опять залпом целый стакан. Нет, это не похоже на наслаждение хорошими напитками, он что-то хочет притушить в себе, подумал я, наблюдая за сыном.

– Меня выгнали из института, – сказал он тихо, с винной горечью в голосе.

– Давно?

– Уже больше месяца… Мать не знает.

– За что?

– Неуспеваемость, пропуски. Контрольные не сданы… Хвосты ещё с зимней сессии… – он поднял на меня глаза. – Не тянет меня изучать свойства металлов. И быть технологом металлургических производств не хочу…

– Но у нас не было выбора. Я мог устроить тебя только на эту специальность.

– Когда-то я хотел стать лётчиком гражданской авиации. Даже в аэроклуб записался. Помнишь?.. Надо было всё-таки пробовать в лётное училище. Хоть что-то было бы в жизни. Цель какая-то.

– У каждого человека есть мечты о профессии. Я в своё время хотел стать архитектором. В художественную студию ходил. Античные головы рисовал, изучал перспективы, оттенки… Рисовал везде, где придётся, даже в армии на учениях… А потом… А потом в институте выучился на строителя! Есть шанс – воспользуйся. Нет шанса – живи с тем, что есть. Нос не вешай!

Толик заметно опьянел, взгляд его туманился. Разбитое лицо казалось страшным и печальным.

– Ты поспи, Толик. На диване… Пледом укройся.

Когда он лёг на диван, укрылся пледом, горло у меня опять перехватило от слёз. Кроме отеческой жалости к сыну, было и раскаяние: ведь это мы с Анной пропустили его надежду, его мечту. Даже напротив, задушили эту мечту на корню.

Толик почти мгновенно уснул.

Я смотрел на спящего сына, с избитым лицом, съёжившегося под пледом. Мне было его жалко, очень жалко, и все его глупости, всё его юношеское раздолбайство – езда без прав, таблеточки, пропуски занятий – казались глупой мелочью по сравнению с самой жизнью, единожды дающейся, всем только один раз, и не важно, кто ты: рохля, труженик, праведник или грешник… Ты на этой земле всего один раз!!!

Вот Рита, дочка, она всегда казалась более цельной, волевой, даже хваткой, а Толик – человеком ведомым; отпускать его из гнезда – не то, что Риту, – было страшно, да и Анне не хотелось совсем оставаться одной. Кто виноват? Стоп! Виноватых искать не будем!

Мозг работал чётко и целенаправленно.

В институте я договорюсь. Договорюсь во что бы то ни стало! Толика восстановят, продлят сессию или сделают «академку», как-никак проректором по АХЧ (административно-хозяйственной части) работает мой давний приятель, тоже выпускник строительного факультета Игорь Скурихин. К тому же мы с ним должны сегодня вечером свидеться в бане (мужские банные процедуры у нас раз в неделю обязательны). Но я не стал ждать вечера и бани.

Глава 13

Я ехал в институт, где учился Толик, вернее – откуда его выгнали. К Игорю Скурихину, который и помог мне протолкнуть Толика на учёбу в институт. Но верно ли я делаю: опять силой выправляю дорогу сыну? Верно! Пусть получит высшее образование! А там – как карта ляжет…

Вот и у моего приятеля Игоря Скурихина карта сперва легла не в масть, зато потом пошли козыри. Или по-другому: за одного битого двух небитых дают… В его судьбе это была коварная метаморфоза (во какое словечко-то вспомнилось!) Игорь сам мне во всём признался. Как-то раз, после бани, за ужином, под справную выпивку. Суть истории я знал, но деталей – нет. А весь чёрт – всегда кроется в деталях.

…На Игоре тогда лица не было, точнее, лицо у него было серое, как цемент. Он тогда потерял работу. Он запил. Он продал машину за долги. Он ушёл от детей. Двое детей! Ещё ученики начальной школы… Всё вышло нелепо, дико. И всё же как-то очень обыкновенно… Он любил свою жену. Это было заметно. Красивая, со звучным именем Жанна, она умела произвести впечатление, модница, транжира, умела форсить, капризничать, но была отличной хозяйкой, готовила разные вкусности.

Игорь застал её с мужчиной, с пожилым соседом по даче… Дачу он тоже впоследствии продал. Застал, конечно, нечаянно. Забыл на даче инструмент, а инструмент неожиданно понадобился. Ему и в голову не могло прийти, чтобы Жанна позарилась на этого старикана. Старикан, однако, оказался не промах, да и не был он ещё стариканом, просто старше Жанны лет на тридцать. Но – подлец-плут – был очень образованный, работал директором краеведческого музея, много знал, поездил по свету, красиво трепался. А Игорь в то время, хоть и получил диплом инженера, шабашил плотником со строительными бригадами.

Он неожиданно приехал на дачу: на минутку, забрать инструменты. Дети гостили у бабушки, а Жанна, как часто бывало, должна была угощать соседа блинами с вареньем, с сёмгой, с рыжиками… и слушать его бесконечные истории из истории мира. Но Игорь их застал не за блинами, а в кровати, и занимались они совсем не историями. На кресле лежал атласный халат негодяя, на столике – курительная трубка, рядом стояла трость любовника.

Всё было так очевидно и пошло, что Игорь в первый момент потерял дар речи, а потом, вместо того, чтобы взяться за трость и отметелить мерзавку с мерзавцем, впал в транс, с ним начались конвульсии. Его еле отпоила Жанна. Он потом ещё долго не мог прийти в себя, не мог высказаться об увиденном.

Стресс растянулся на пару лет. Нормальный, без патологий, мужчина молча мучился от этого предательства жены. Игорь признавался мне в хмельном послебанном откровении:

«Я каждую минуту об этом думал, я измывался над собой… Эх, Валентин, каких-то только слов ни придумал я своей жене! От неё, ты знаешь, я ушёл сразу, к матери, но вырвать из сердца не мог. И почти каждую ночь, врагу не пожелаешь, – я думал об этом музейщике, придумывал, представлял, разрабатывал даже изуверские пытки и издевательства для этого гада… Ох, как я хотел его убить!»

«Что же тебя спасло?» – спрашивал я.

«В общем-то банальные вещи: время, потом работа взахлёб… Всё утекает, всё проходит, Валентин. Теперь я очень благодарен своей бывшей жене. Я почему-то её никогда по имени теперь не называю, а только – бывшая жена. Она меня освободила. А так я, может, всю жизнь прожил бы в дураках, если бы не эта её… А того, кого я хотел убить, отравить, зарезать, к тому я однажды приехал на дачу. Он уже старый хрыч, жалкий облезлый пошляк… Нет, я его пальцем не тронул… Поблагодарил! Руку не пожал, побрезговал, но на словах поблагодарил. Он и моя бывшая жена выписали мне путёвку в другую жизнь. Теперь я свободен. У меня нет ревности, нет физиологической зависимости от единственной женщины. Для меня мир границы раздвинул… Как же я этого раньше не понимал! Вот как чёрное превращается в белое… Хотел даже написать книгу для обманутых мужей… Детей немного жалко. Но они выросли, во всём разобрались. Или разберутся…»

«Но ты же второй раз женился…»

«Я другим человеком женился. На теперешнюю жену я смотрю не так… Её право – любить кого угодно. Главное – за тысячу километров от дома. И возвращаться домой со справкой, что здорова. Это для женщины – отличный ледяной душ… И вообще мужчина должен быть мужчиной. А женщина – она ведь без мозгов, ей подсказки нужны… При этом и она мне кладёт в чемодан пачку презервативов, когда собираюсь в командировку…»

Я тут было рот открыл: дескать, это на любовь не очень тянет. Но вовремя прикусил язык. Игоря пожалел. Жанна, похоже, вытравила из него любовь к женщинам навсегда. Зато с карьерой у него попёрло. Проректором-хозяйственником хлопотно, конечно, но при почёте, загранкомандировки и другие общественные вкусности. А всё ж как-то горько было за Игорька…

Нам, видно, и впрямь не суждено понять, почему так, а не иначе, да и вообще зачем мы пришли в этот мир? И кому какая доля? Где пасёт тебя злой рок?

В институте Игорь Скурихин был очень занят с проверяющими пожарными и «передал» меня другому проректору, Виктору Семеновичу, тот и занимался учебным процессом студенческой братии. Виктора Семеновича я тоже немного знал, но давить на него ни прав, ни оснований не имел. Человек он был для меня «закрытый», из педагогической элиты. Внешностью он напоминал то ли Станиславского, то ли академика Лихачева, а такие «фасадные» интеллигенты-интеллектуалы всегда вызывали у меня двойственные чувства: с одной стороны, я преклонялся перед их знаниями и воспитанностью, с другой – не мог относиться к ним вполне серьезно: была, мне казалось, в этой «интеллигенщине» показная напыщенность, чопорность, какая-то неестественность и лживость. По-моему, Чехов про таких (возможно, и про себя в том числе) ёрнически выразился: люди в общем-то приличные, но в чём-то лгут… Но это в общих чертах. Для каждого – свой аршин!

Неуверенно, сбиваясь, я истолковал проректору ситуацию.

– Бурков, Бурков, Анатолий Бурков… – задумчиво произнёс Виктор Семёнович. – Вспомнил! У него конфликт с преподавателем. Вышло, что конфликт слишком глубокий. До отвращения друг друга. До ненависти. Он и на занятия перестал ходить…

– Ненависть – крепкое чувство, – заметил я. – Мне казалось, что мой сын мягче, не способен на ненависть к женщине.

– Плохо мы знаем своих детей… А ещё меньше женщин… – вздохнул Виктор Семёнович и по селекторной связи вызвал заведующую учебной частью Раису Георгиевну.

Вскоре в кабинет вошла невысокого роста, с высокой причёской буклями, налаченная, вкусно надушенная, в дорогих золотых очках, дама, в элегантном тёмно-синем костюме, туфли на среднем каблуке; в кабинете не было ковра, просто паркет, каблуки издавали негромкий чёткий цокот. Я перехватил взгляд Виктора Семёновича: он смотрел на вошедшую даму придирчиво и трепетно. Интриганская мыслишка проскользнула в моём мозгу: у них что-то меж собою есть…

– Раиса Георгиевна, что же у нас с Анатолием Бурковым? Вы, по-моему, подготовили приказ о его отчислении?

– Докладываю… – улыбнулась она. – Бурков некорректно повёл себя с Лощинской. А это «Технология». Предмет важнейший… Не стал приходить к ней на занятия, лабораторные, курсовая не выполнены. Потом и другие занятия его стали интересовать меньше. Коса на камень.

– Лощинская – это камень? – спросил проректор.

– Нет, оба не камни. И не косы, – усмехнулась Раиса Георгиевна и слегка кивнула мне. – Вот папа Анатолия о своём сыне, наверное, расскажет больше.

– Как вы догадались, что я его отец? – спросил я.

– Глаз намётанный, – быстро ответила Раиса Георгиевна. – Мой рецепт прост. Анатолий идёт к Лощинской, извиняется… Она женщина не без сердца. Простит. А потом он догоняет по программе упущенное. Это будет сложно. Но надо взять себя в руки. Учился он в общем-то неплохо. Интерес есть. Как говорит куратор группы, этот студент способен увлечься. Не без головы. Так что конфликт нужно погасить. У мальчика появится стимул к дальнейшей учёбе, а педагог будет чувствовать себя победителем. Случай почти заурядный. Не стоит доводить до крайности.

– Но именно вы подготовили приказ о его отчислении, – сказал проректор.

– Разумеется. Это моя обязанность. Чтобы принимать неформальные решения, надо всегда выполнять формальные обязанности.

– Исчерпывающе, – произнес Виктор Семёнович, а я только и нашёлся сказать, вернее – пролепетать:

– Спасибо…

– Я могу идти? – спросила Раиса Георгиевна.

– Да, пожалуйста. Скажите секретарю, чтобы нашла и пригласила ко мне Лощинскую. У неё сейчас как раз пары закончились.

Раиса Георгиевна отметилась тем же чётким ровным цокотом каблуков.

– Это женщина-конь! – с ироничным изумлением произнёс я, надеясь на мужскую солидарность проректора при оценке слабого пола.

– Да. Это конь, – без иронии согласился Виктор Семёнович. – Это моя жена…

Я покраснел, начал извиняться, но Виктор Семёнович усмехнулся, сгладил неловкую ситуацию циничной оценкой:

– Что ж, все женщины делятся на кобыл и обезьян… – И тут же сменил тему: – Для дела, для страны, по большому счёту, такие парни, как ваш сын, нужнее. Из таких может выйти прок, большой прок… А все наши отличники, карьеристы и выскочки… – Он махнул рукой. – Шесть человек получили красные дипломы в прошлом году, и где теперь эти выпускники? За границей! Работают на наших врагов. Зачем мы их учили? Зачем?

Вопрос остался безответным. В дверь кабинета постучали. Вскоре осторожно, даже испуганно, как будто сейчас ей дадут взбучку, вошла Лощинская Инга Михайловна. Чернявая косматая женщина в тёмной одежде с чёрной сетчатой шалью на плечах. Она осторожно и мягко присела к столу, достала платок и утёрла нос, словно приготовясь плакать.

– Виктор Семёнович, этот студент поступил некрасиво и нечестно. Он позволил себе сказать, что я кому-то ставлю оценки… – Тут она сбилась. – Он заподозрил меня в том, что я беру за оценки взятки… Даже не так… – Она опять стушевалась, нос у неё сильнее покраснел. – Да, Гуциев пересдал мне экзамен. Пересдал легко, но…

– Речь не о нём, – оборвал её рассказ Виктор Семёнович. – Анатолий Бурков готов вам принести свои извинения.

– Он ещё так молод, и порой не понимает, что к чему. Ведь и Гуциеву я пошла навстречу, потому что меня попросили из деканата…

– Давайте всё же Гуциева оставим в покое! Вы готовы пойти на мировую, не ломая себя, своих принципов? Или лучше всё же перевести Буркова в другую группу, чтобы преодолеть отторжение?

Она молчала. Вот тут-то мне стало понятно, что мой Толик укусил её больно и небезобидно.

– Я готова простить его, – наконец сказала она. – Но всё-таки будет лучше, если этот студент будет учиться у другого педагога.

Виктор Семёнович вопросительно и строго смотрел на неё.

– А как бы вы поступили? – чуть задиристо сказала Инга Михайловна и приблизилась к проректору: – Будь вы врач-стоматолог, Виктор Семёнович, а вам пациент сказал бы: у вас, доктор, руки грязные?

– Мне понятна ваша позиция, – быстро отреагировал проректор.

Тут Лощинская отчего-то заплакала, шмыгнула носом, прошептала:

– Извините…

Виктор Семёнович поднялся с кресла, подошёл к Лощинской, положил ей руки на плечи, утешил ласково, по-отечески:

– Я благодарю вас за искренность, Инга Михайловна.

Вскоре она встала и ушла. Она даже не взглянула на меня и вряд ли догадалась, что я отец Толика.

– Ваша Лощинская мне понравилась. В ней есть обаяние, ум, – сказал я.

– И коготки у этой обезьянки есть, – прибавил штришок к портрету Лощинской проректор.

– А вот сына она мне открыла с неожиданной стороны.

– С вашим сыном – ничего удивительного… У Гуциева папаша – владелец торгового центра. Естественно, что кто-то из ребят мог возмутиться. Почему одни не учатся и легко сдают экзамены, а другие тянут воз? Естественная тяга русского человека к справедливости. По большому счету, за всё расплачиваемся мы, русские!

После этих слов я понял, что он поможет сыну: с этим человеком нас что-то связывало вышнее, родовое. Виктор Семёнович помолчал, прошёлся по кабинету. Я тоже встал. Почему-то вспомнил армейские порядки: если встает человек выше званием, то и ты обязан встать…

– Боюсь, что Анатолий толком не нагонит упущенное. Или мы предоставим ему сомнительные поблажки… Придётся ему год пропустить. Обеспечим ему отпуск, «академку». Но чтобы дальше он учился как должно.

– Это лучший вариант! Толику как раз надо подлечиться, – подхватил я.

Уже у дверей, расставаясь с проректором, пожимая ему руку, глядя в его мудрые и осторожные глаза за стёклами очков, я опять извинился:

– За супругу – простите. С языка сорвалось. Женщина уж больно выдающаяся… С такой, наверное, по жизни легко?

– Да, – согласился Виктор Семёнович. Усмехнулся, глянул мне в глаза, по-мужски, прямо и хитро, мол, сам догадываешься, не мальчик… Сказал: —Тройка гнедых, запряжённая в карету, неслась на полном ходу и остановилась у самого края обрыва. И всё было бы хорошо, если бы не одно «но»…

Вечером этого же дня, в бане, мой приятель Игорь Скурихин, которому я пересказал неловкий эпизод с женой Виктора Семеновича, поведал мне их историю. Оказалось, Виктор Семёнович и Раиса Георгиевна давно в разводе, но живут вместе, и развод у них совсем не по служебным надобностям (близкий родственник не должен находиться в прямом подчинении на госслужбе). Вся закавыка в другом. Виктор Семёнович был после института на службе в Советской армии, лейтенантом-двухгодичником, вернулся, а невеста его – аспирантка Раечка, та самая Раиса Георгиевна – беременна… «Пуп уже на нос лезет»… «В кого ж ты так втюрилась, голуба?» – вопрос неизбежный. А в ответ Раиса: «Извини, дружок. Сломалась. Не могла противостоять научному руководителю, профессору…» Она в это время в Ленинграде аспирантуру заканчивала. То, что научные руководители, как правило, глаз кладут на своих аспиранток, ни для кого не секрет. «Дело житейское, приголубят в постельке и с защитой диссертации помогут, – рассказывал Игорь. – Но тут бах – нежданная беременность… Доктора Раечке сказали: избавляться от беременности не стоит, потом и вовсе может бездетной стать…»

Виктор Семёнович, оказалось, свою невесту простил. Вот что такое любовь и сильный человек! Принял ребенка, Раиса Георгиевна сына родила, он усыновил. Но детей она ему больше не подарила… Жили они мирно, главное – работа. Она в департаменте образования служила, он – в институте.

«Но однажды… – произнес Игорь. В этом месте рассказа я вздрогнул, будто от холода, хотя сидели мы с Игорем не просто в тепле, а в парной… – Однажды заявляется к ним в гости пьяный мужик, зек в татуировках, бывший сосед Раечки. Орёт: отдайте мне сына! Виктор Семёнович смотрит на мужика и на сына. Как две капли воды! – Игорь ухмыльнулся, но без веселья: сам отведал семейного многослойного пирога… – Виктор Семёнович тут-то и понял, что никакого ленинградского профессора не было, а был у его невесты ярый хахаль, сосед-уркаган, который потом на крупной краже попался. Раечке было стыдно: с профессором покувыркаться вроде как-то искупительней получается…»

Виктор Семёнович отвесил ей добрую оплеуху и ушёл. Недели две Раечка фингал под глазом маскировала театральным гримом. Но от народа правду не укроешь! Тем паче в провинциальном городе. Они развелись. А позднее, через годик, когда скандальный пыл поугас, умная женщина Раиса Георгиевна всё объяснила Виктору Семёновичу, все мотивы своих поступков… И даже, по-видимому то, что ей, как женщине, терпеть его двухгодичное отсутствие было невмоготу… Любые странности – и те имеют мотивы, не говоря уж о плотских запросах. «Словом, объяснилась и покаялась… Он к ней вернулся. К тому же раздражитель этот, зек, снова сел… Теперь они на правах гражданских сожителей… На земле несколько миллиардов человек. И у всех какая-то извилина по судьбе», – закончил рассказ Игорь Скурихин о своём коллеге-проректоре и плеснул из ковшика на горячие булыжники – прибавил банного жару.

Я вспомнил, как лихо всех женщин Виктор Семёнович поделил на кобыл и обезьян – очень интеллигентно вышло… Я взялся за веник. Баня чудное место! Здесь люди без одежд, и вроде как душу открыть товарищу проще.

* * *

С институтской прорехой в учёбе сына определилось: подлатаем. Но главное сейчас – проветрить мозги Толику. Стоп! Есть ход! Отправлю-ка я его в коммуну к Тимофею Ивановичу, вроде как в стройотряд; там и люди добрые, и работы полно. Ещё к Толику в шефы вчерашнюю знакомую, землячку Дашу Баранову надо бы подключить.

Даша оказалась легка на помине: вскоре позвонила, спросила, когда приехать на генеральную уборку?

– Сейчас и приезжай!

Я вернулся домой. Толик уже не спал. Он тупо смотрел по телевизору старую советскую комедию. Почему тупо? Потому что на его лице было написано другое, что-то совсем не комедийное.

– Извиняться перед Лощинской я не буду, – заупрямничал Толик, узнав о моём разговоре с проректором. – Я слышал, она на следующий год собирается в Москву в докторантуру. Пускай валит, я у неё учиться не хочу.

– Нравоучительных лекций я тебе читать не буду. Но ты сам себе задавай вопрос: отчего у тебя проблемы?

– У меня проблем нет! – усмехнулся Толик. – Это у вас есть проблемы из-за меня. Мать вся тряслась, чтоб меня не забрили в армию. Ты трясешься, чтобы меня не выгнали из института. А мне это сейчас надо? Кто меня спросил?

– Ты мой сын. И я всегда, при любых обстоятельствах, буду заботиться о тебе… В выборе профессии, жены и друзей ты абсолютно свободен. Только вот незадача: угон машины и таблеточки требуют экстренного решения. Ты сможешь всё это решить без меня?

Толик вздохнул: слов не потребовалось.

– Пап, отвези меня домой. Мне у тебя непривычно. Да и мама меня дожидается… А ещё верни таблетки, – попросил Толик. – Я хочу их отдать и предупредить Макса. Мне на остальных наплевать, это не наши. С Азии, чурки… А Макс мой друг.

Меня опять ставили перед выбором. Я не лез в щекотливую ситуацию сам, а меня загоняли в неё, загонял сын, – у меня было опять то же тревожное чувство, как тогда, когда надо было (вернее, не надо было!) делать Толику укол от армии. Отдавать таблетки я не хотел, но и подставлять сына и его друга – тоже не перспектива.

– С твоим другом Максом я поговорю завтра.

– Макс не захочет с тобой встречаться.

– Тогда звони ты! Сейчас! – настаивал я. – Скажи ему, что придёшь на встречу тайно. Что ты на крючке у ментов. Шьют угон, а от таблеток хочешь поскорее отделаться. Говори коротко, назначай встречу… Место – на краю города, за мостом. У оврага. Если спросит, почему там? – скажешь: там людей поменьше… С ним мы встретимся, он не отвертится. А ты пока заляг на дно… Скоро поедешь в коммуну.

– В какую ещё коммуну? – вяло спросил Толик.

Объяснить я не успел: забулькал звонок в прихожей. Нагрянула Даша Баранова. Она привезла сумку, в которой халат, перчатки, какие-то тряпки, порошки.

– Всё, что можно вымыть, вымой. Окна, двери… Всё, что можно вычистить, вычисти. Если что-то постираешь, не буду против. Стиральная машина включается просто.

– Я разберусь, – лёгкая на слово, ответила Даша.

– Там вон ещё гора неглаженного белья…

– Э-э, мне это на несколько дней тогда.

– У меня есть гостевая комната… – намекнул я. – А это мой сын, познакомься. Он, правда, с тяжёлой процедуры…

Толик смутился. Ещё бы, пол-лица приопухло, губы разбиты.

– Даша у нас профессиональная горничная. Студентка, колледж заканчивает, – представил я.

Она тоже смутилась, шепнула:

– Привет-привет… Я окна сперва вымою. В комнатах.

Мы остались на кухне вдвоём. Я хотел предложить Толику поехать домой «к маме», но почувствовал, что он уже не хочет «к маме»; похоже, Даша его чем-то заинтересовала, и он хотел бы познакомиться с ней поближе. Что ж, дадим время.

– Я сейчас ещё отъеду на часок. Прораб просил на объект заскочить… – сказал я. К прорабу на объект действительно нужно было заехать, хотя срочность не обязывала. Я позвонил на объект, где моя контора выступала субподрядчиком, предупредил: скоро буду.

– А ты помоги девушке. Может, что-то передвинуть надо. Ведро воды принести… – наказал я сыну.

– Она что, правда, у тебя в гостевой комнате ночевать будет? – спросил Толик.

Я только усмехнулся на это. Сын меня к Даше, кажется, ревнует. Значит, она тронула его сердце с первого взгляда. Это хорошо, это очень хорошо! Женщина способна, хотя бы на время, отнять мозги у мужчины. Учёные утверждают, что мужчина думает о женщинах каждые пятнадцать минут. Толику такое общение – только в плюс. К тому же о коммуне мне подсказала сама Даша. Она и его просветит. Правда, Толик кисловато выглядит. Впрочем, с синяком на морде перед женщиной не будешь смотреться как Бельмондо.

Тут я забросил крючок, понизив голос:

– Понравилась она тебе?

– Нормальная, – уклончиво ответил Толик.