Текст книги "Мужская жизнь"

Глава 15

Это была единственная массовая драка в нашем классе. В выпускном, восьмом. Уже перед экзаменами. Из-за истории. Вернее – из-за учителя истории Тимофея Ивановича Зыкина. В школе я не любил историю. И учителя истории. Он мне казался занудой. Хоть и не старый ещё, а такой весь правильный, идейный, какой-то Павел Корчагин, большевик… А причиной драки послужил мой спор с Саней Касаткиным, который учителю истории Зыкину во всем верил.

Эх, Саня, Саня! Он приходил в нашу школу из дальней деревни. Валял туда и обратно шесть километров пешедралом, если не было попутной машины или тракторишки, а их часто-часто не было. Маленький, нескладный; зимой ходил всегда в подшитых валенках, а по теплу – почти всегда в резиновых сапогах; сопли рукавицей вытирал, подчас размазывая их по щекам, одет был кое-как: младший в бедной многодетной крестьянской семье, а таким неминуемо достается донашивать вещи старших братьев.

Он, Саня, никогда не вызывал у меня агрессии. Я, напротив, в душе всегда жалел его, словно бы он мне младший брат. А тут – такая ко мне ненависть…

Накануне, на последнем уроке истории в восьмом классе, как-то напутственно и пафосно Тимофей Иванович рассказывал нам про остров Утопия и город Солнца, рассказывал о светлых мечтах человечества, про коммунизм, про социальную справедливость, про стремление во все века человека к равным правам: никто ж не хочет жить в бедности, нищете, болезнях, голоде, без образования… А для этого требовалось равенство. Насильное равенство! И братство!

В братство людей я почему-то совсем не верил… Вот на школьном дворе, где мы сидели на жердях изгороди, курили, я и сказал, с юношеской дерзостью:

– Волк с овцой братом и сестрой не будут! Племена людей тоже как стадо и стая… Щебечет нам Зыкин, щебечет про коммунизм!.. На селе дорогу щебёнкой посыпать не могут! Лужи по колено… – Я сидел в промокших ботинках – грязь, слякоть кругом, после дождя по посёлку не пролезешь, а я сапоги не надел: не любил я сапоги, ботинки предпочитал.

– Тимофей-то Иваныч при чём? – сказал кто-то из пацанов.

– А при том! Он же у нас коммунист! Партия – ум, честь и совесть нашей эпохи. Партия за всё отвечает! Вот пусть и отвечает… – Звучали мои слова так, словно бы только учитель истории Зыкин был виноват в нашей неизбывной грязи.

И тут вдруг с забора спрыгнул Саня Касаткин, весь он был красный, окострыженный, губы скривлены от злобы:

– Тимофей Иванович… Он умный… Ты заткнись! – Саня очень почитал учителя истории. И хотя «пятёрок» не ловил, но слушал Зыкина, открыв рот. Не найдя подходящих жалящих слов, он толкнул меня в грудь, даже не толкнул, а двинул мне в грудь, так что я свалился с изгороди.

Оставить это без сдачи я не мог. Вскочил с травы, с ходу влепил Касаткину в челюсть. Это я переборщил. Ответ был явно завышен, с перевесом. Саня отлетел в сторону, споткнулся, упал в грязь. За Касаткина тут же вступились двое пацанов. Но и в мою команду влились двое одноклассников. Выкрики, брань – и тут мы стали метелить друг дружку. По лицу, в общем-то, не били, так, вскользь, в основном боролись, пыхтели, тыкали друг друга. А двое нейтральных пацанов нас разнимали. Разнимали долго: Саня Касаткин был настырен, неуступчив, упрям – ему хотелось довести драку до какой-то победы, но этой победы в принципе быть не могло.

Позже директриса, которой доложили о «массовых беспорядках» в нашем классе, допытывалась у каждого из нас поодиночке: с чего весь сыр-бор? Никто, разумеется, не признался, да и вряд ли бы кто-то внятно мог объяснить, что подрались мы от веры и безверия в остров Утопия и город Солнца, вот если бы в карты резались и кто-то смухлевал – тогда бы понятно…

Учителю истории тоже рассказали про бузу в нашем классе. Причину драки он, по-моему, узнал истинную. Нет, это было не доносительство, возможно, Саня Касаткин сам изложил ему всё о нашем идеологическом споре «про коммунизм», который пришлось защищать кулачками.

Оба мы с ним остались при своём: он, похоже, с призрачной верой в «светлую мечту человечества», а я при своём «суровом реализме»: равенство там, где все богаты или все бедны, – это формула справедливости; а братства между нациями в принципе быть не может; солидарность – да, а братство – для минутных эмоций.

…Школьная драка мне вспомнилась в дороге, когда вёз Толика в коммуну Тимофея Ивановича. Коммуна – название условное: официально «посёлок Приозёрный». Но посёлок был построен с нуля. Основал его именно Тимофей Иванович. За два десятка лет он со своими единомышленниками построил этот посёлок, в две улицы, тянущиеся вдоль большого промыслового озера с лесистыми берегами и песчаными отмелями. Некий рай. Вдали от нерая…

– Может, там у него секта какая-то? Может, там, как их, эти, вольные каменщики с треугольным глазом, масоны? А ты меня везёшь, к ним в рабство! – спрашивал меня Толик. Спрашивал с иронией – значит, всё в порядке. Сын излечим. Если в человеке живёт юмор и ирония, а главное, самоирония – ничего для него не потеряно.

– Это ещё интересней. Новые люди, новые знания… Вообще-то Зыкин мечтал создать общество, где не будет ни бедных, ни богатых. Как два мечтателя хотели: Томас Мор и Фредерик Кампанелла. Без идеологии там, конечно, не обходится… Чтобы удержать людей, их надо чем-то одурманить… В хорошем смысле… Даша говорит: в коммуне здорово. А ты побудешь, как в стройотряде…

Толик хмыкнул, однако настроение у него было живое, светлое, ведь что-то менялось в жизни – пусть ещё и с неизвестным знаком (хотя всё в плюс, всё на пользу, ежели ты молод).

Машину я оставил на въезде в посёлок Приозёрный, на гостевой стоянке, так здесь было принято, и до центра посёлка мы шли с Толиком пешком.

Дома в коммуне новые: рубленные из сосны, сложенные из красного кирпича, добротные, каждый на особинку, ухоженные, с цветниками, палисадниками, улицы чистые, тротуары из плитки, такое можно встретить и у финнов, и у немцев, но всё же русскость тут угадывалась. Небольшая деревянная часовня, резные наличники на окнах, петух над трубой… Начальная школа здесь была своя. В этом был, конечно, огромный воспитательский смысл. Наверное, некоторые уроки, подумалось мне, ведёт сам Тимофей Иванович.

В центре, кроме школы, – административный дом. Над ним два флага: один государственный российский, другой – флаг коммуны: белое полотно с изображением зеленых языков пламени. Люди, попадавшиеся навстречу, с нами здоровались, – ничего особенного в этом не показалось, так и прежде было в деревне, на селе, с незнакомым человеком всегда здоровались, а то и шапку снимали. Но все здешние отличались от обычных сельчан: одеты они были оригинальнее, по погоде, по работе, некоторые в униформе. И ещё была одна изюминка: весь народ посёлка – разновозрастный, и молодые люди, и постарше – имели в одежде что-то белое и зелёное (цвета флага коммуны): рубашка, кофта, косынка, пояс, бейсболка, словно мета какая-то, словно непременный знак принадлежности к коммуне, а стало быть, и какие-то обязательства.

У администрации нас поджидал молодой, улыбчивый человек, в бейсболке с изображением флага коммуны. Отрекомендовался:

– Вадим… Мне наказано вас встретить и проводить в гостевой дом. Тимофей Иванович будет позже. На рыбалку с артелью поехал.

– А белый цвет здесь у всех зачем? Уж не белое ли братство? – полюбопытствовал Толик.

– Упаси Бог! Белый и зелёный цвет должен присутствовать в одежде каждого человека, в каждом фасаде дома. Это цвета чистоты, покоя…

Толик многозначительно посмотрел на меня: куда ты, мол, меня притащил? Этот взгляд, очевидно, заметил и Вадим. Рассмеялся:

– Анатолий, вы не беспокойтесь. Символы везде есть. Это не смертельно. Белый цвет человека лучше организует, ему самому комфортнее, когда белого цвета много. Скоро вот яблони расцветут, вишни, потом черёмуха, сирень белая… А когда деревья распустятся – глаз не оторвёшь.

– Понятненько, – швыркнул носом Толик.

Дом гостевой – обычный рубленный одноэтажной особнячок, четыре комнаты с общей кухней и общей гостиной с большим телевизором.

Вадим уведомил:

– Питаться вы можете в общественной столовой. Там бесплатно… А у телевизора работают только три программы: одна – для детей, другая образовательная и третья – кино. Мы сами их формируем… Цензура, понимаете ли, – усмехнулся он. – Когда мы приехали сюда с женой, тоже удивились. Потом привыкли.

– Давно вы здесь? – спросил я.

– Третий год.

– И не тянет уехать?

– Изредка тянет. Но когда уедешь отсюда, быстрей назад хочется…

– И чем вы здесь занимаетесь?

– Я внедряю компьютерное моделирование управлением коммуны.

– Звучит мудрёно!

– Я думал, тут люди на ферме, на свинарнике или в поле работают, – удивился Толик.

– Свинарник тоже имеется, – широко улыбнулся Вадим. – Через часок к Тимофею Ивановичу приходите. На берег, где ротонда. Он к этому времени вернётся, – сказал Вадим, расставаясь с нами. – Вот ещё что. Ключей у нас нет. У нас тут ничего не запирается. Но вы не беспокойтесь, никто не войдет, ничего не пропадёт.

В номерах-комнатах было всё простенько и чисто, на кухне – холодильник с припасами; имелась здесь и небольшая библиотечка – в основном классика; на ночной тумбочке возле каждой кровати лежало Евангелие.

…—Чудо-то какое! – развел руками Тимофей Иванович. Он искренно радовался окружающему миру и предлагал нам с Толиком разделить это чувство. – Я счастлив, Валентин, что начал коммуну с чистого листа. Выбрал необжитый берег, поблизости лес, пресные водоёмы, железная дорога не очень далеко.

Мы сидели в плетённых из лозы креслах, пили чай за круглым столом, тоже плетённым из лозы, а перед нами простиралась вода, почти до самого горизонта. Мелкие волны набегали на песчаный берег, и казалось, что сама ротонда легко скользит, движется по воде озера.

– Таких живописных мест, думаю, в России очень много. Богатая у нас земля, – я тоже смотрел на здешние красоты без ложного восторга. Озеро, огромное, синее, словно чаша лежало перед нами. Его окаймляли зелёные леса, а воздух был – хоть ложкой черпай… Словом, здесь было славно. Я вздохнул всей грудью, прибавил: – Только народу мало. Извели… Посёлок-то построить с чистого листа можно, да вот жителей на чистом листе не нарисуешь.

– Людей не нарисуешь, – подхватил моё замечание Тимофей Иванович. – И изменить человека очень сложно. Но если изменить окружение человека, то и он ведёт себя по-иному… Помню, в армии, в первые месяцы, у нас воровство в части процветало. Всё воровали. Сапожные щётки, крем, сигареты, деньги не воровали – этого нельзя в армии, а вот по мелочи, типа зубной пасты и прочее – всё время. Почему? Условия. А потом в часть пришёл новый замполит. Сделал так, чтоб всем хватало щёток, крема, пасты… И воровство прекратилось! Как будто и не было. Неустрой жизни – в основном от бедности, зависти и недомыслия.

Тимофей Иванович был немолод, сед, к стариковству клонился, но в голосе у него таилась молодая убеждённость, порывистость, романтика даже какая-то. Это был особый тип людей, умеющих говорить толково и рассудительно, горячо и точно, формулировать то, что вроде бы на поверхности жизни, но словесно в общественных правилах не утверждено. Он рассказывал:

– На исторический факультет пединститута я случайно попал… А в юности я мечтал капитаном стать и после школы пошёл в речное училище. Там был у нас один преподаватель, по судовождению, щёголь, у него я увидел в лаборантской перчатки. Красивые, из тонкой кожи, с отделанными швами, импортные. И так мне захотелось их иметь, что однажды я подгадал момент и украл их… Причём перед каникулами, чтобы никакой паники этот преподаватель не устроил. Вот в этих дорогих перчатках я приехал домой, в своё село. Мне хотелось козырнуть… Но эффект вышел обратный. Показать перчатки родителям я не решился. Погулять по селу с девушками в этих перчатках я тоже не смог: у меня в них как будто горели руки, они жгли меня изнутри, меня съедала совесть. То есть к чему я так рвался, оказалось каким-то порочным и мне не нужным… Тогда я, пожалуй, впервые попытался понять, что меня двигало при этой краже? Ведь крал я перчатки не для тепла, не на продажу. И понял: мной двигала показуха и зависть. Я понял и другое: любой поступок можно разложить на составляющие… Тогда на собственном опыте я стал раскладывать мир на мотивы и поступки людей, и оказалось, что показуха и зависть, в отличие от инстинкта голода, самосохранения или инстинкта полового влечения, имеет воспитанный, а не врождённый характер. Показушничество и зависть даётся обществом… Чтобы этого не было, надо изменить общество или изолироваться от того общества, где такое процветает… Здесь, в коммуне, я и пытался создать модель общества без бедности, без показухи, без зависти. Чистота и порядок здесь не для форса, а так жить легче… Мы создаем мир, где человеку всего хватает…

– Это невозможно… – сказал Толик. – Может, при той власти, при которой вы воспитывались, при социализме, было возможно, а сейчас… У всех в головах – бабки, машины, квадроциклы, тусовки… Я про молодых говорю. А за всем этим стоят деньги, деньги и деньги. Вот отец вам это лучше расскажет. Он предприниматель всё же.

– Что ж ты меня отцом стал называть? Раньше вроде только папой кликал, – обиженно заметил я сыну.

Я впервые прилюдно услышал от Толика, чтобы он назвал меня отцом. Меня даже покоробило это. Но, с другой стороны, разве я имел право оспаривать «отец» на милое уху «папа»? Я ушёл из семьи, бросил их, хотя и материально помогал всегда. Он имеет полное право называть меня и отцом – и в глаза, и за глаза.

Тут вмешался Тимофей Иванович. Он положил свою руку на мой локоть, сказал:

– Человек, который называет отца отцом, а не папой, – человек самостоятельный. Значит, он берёт на себя обязательство сам, без пап и мам, строить свою жизнь. Это прекрасно!

– Мы только «за»! – Я по-школьному поднял руку.

Толик, похоже, чего-то хотел понять в жизни коммуны или оспорить её устрой:

– Ну, пусть у вас тут все равны и все примирились к этому равенству. Но за забором-то коммуны всё не так. Там-то люди живут по другим законам.

– Да, – согласился Тимофей Иванович. – Пусть так. Пусть там, за забором, будет обман, стяжательство, беззаконие. Но пусть здесь будет по-другому! Пусть здесь, именно здесь, на этой земле, в коммуне, люди не знают стяжательства, чиновничьей бюрократии, злобы, обмана, зависти… У них одна жизнь. Одна! И у меня, и у твоего отца, и тратить её на пороки общества не всем хочется.

– И что, отсюда никто не уходит? – спросил Толик.

– Кто-то уходит. Кто-то приходит. Здесь около двухсот домов, и ни один не пустует… – Тимофей Иванович на какую-то короткую минуточку задумался, затем заговорил убеждённо: – Многие люди живут по принципу «не хуже других». Вернее, не хотят казаться хуже… И это на каждом этапе жизни… В школе – надо «четвёрки» и «пятёрки» в аттестат, потом – институт престижный, диплом о высшем образовании, потом – должность, квартиру, дачу, машину, а потом, глядишь, жизнь и прошла. Как будто в погоне за этим «не хуже других» уже расписана человеку вся его дорога… Мне хотелось дать человеку в коммуне свободу… Чтоб здесь не было рвачки за пустыми престижами, каким-то статусом, за богатством. Чтоб тут не было ни богатых, ни бедных, пусть все будут разные и естественные… Жизнь человеческая конечна и достаточно коротка. Человек должен прожить её с пользой. В первую очередь, для себя! Не напоказ!

Тимофей Иванович говорил с мягкой страстью. Он даже меня обволакивал некой мечтой о спокойной жизни на природе, о душеполезном труде. Толик, однако, поглядывал на него скептически.

– И все у вас здесь довольны? Никто никуда не рвётся?

Тимофей Иванович не ответил впрямую:

– У нас живёт молодая пара. Врачи. Они очень хотели в Париже побывать, на Эйфелевой башне. Съездили, побывали. Мы дали им эту возможность… Мечта исполнилась. Сейчас они мечтают побывать в Тибете. На здоровье! Мы не отнимаем искреннюю мечту.

– А куда делись те перчатки? – спросил Толик. – Те, которые украли?

– Я ждал этого вопроса, – отвечал Тимофей Иванович. – Собрался с духом и пришёл к преподавателю. Вернул… Я думал, он накричит на меня, выгонит из училища… Он не сказал мне ни слова. Вернее, сказал: «Положите туда, откуда взяли». Зато я кое-чему научился.

– Кто ж даёт деньги? – не выдержал я, огласил вопрос, который вертелся на языке. – У вас здесь идиллия. А на пустом месте ничего не растёт!

– У нас здесь коммуна. Здесь труд, сообщество. А ещё есть пожертвования… Ты же сам, Валентин, мне помогал стройматериалами. Есть и капиталовложения. Есть маленькие производства. Есть база отдыха. Есть яхт-клуб. Кстати, его создал твой одноклассник Саша Касаткин.

Нет, не случайно я вспоминал о Сане Касаткине по дороге сюда. Я знал от одноклассников, что он от своего педагога и наставника не отклеился. И многого добился. Про него даже шутили: у него яхта, как у Абрамовича…

Ах, как много дает человеку настырность, вера во что-то! Где все те наши школьные красавцы, красавицы, умники и умницы, где? А вот он, Саня Касаткин, расправил плечи. Хоть и рукавом сопли утирал…

– На уху вас приглашаю, – сказал Тимофей Иванович, взглянув на часы.

По дороге с берега Толик шёл впереди, мы с учителем – за ним, говорили меж собой.

– Приезжай к нам, Валентин. Народ у нас славный. Ты строитель. Развернёмся здесь. Чего в городе пыль глотать да бегать за чиновниками, разные бумаги вымаливать… У нас тут небольшой завод стройматериалов намечается, лесопилка опять же.

– Затоскую я здесь, Тимофей Иванович. Я давно от сельской жизни отвык. Тут с семьей, наверное, жить хорошо, когда всё ладится. А я один, одному тяжко… Да и деньги люблю… – рассмеялся, через пару шагов сказал серьёзно, о главном: – Тимофей Иванович, за сыном до осени приглядите. Парень он неглупый, но не определившийся. У меня толку не хватает его на путь истинный наставить.

Тимофей Иванович положил мне руку на плечо, по-отечески приобнял.

На здании конторы, чуть позже, я прочитал на доске объявлений график встреч в клубе «Коммуна». Тут был и член-корр Академии наук, и лётчик-космонавт, и некий г-н Ли, китаец-философ… Я присвистнул: всё тут было непросто, основательно, со смыслом – и врачи-путешественники, и Вадим, моделирующий управление, и график встреч, и сам Тимофей Иванович, неувядающий романтик. И казалось бы, со спокойной совестью, с чистым сердцем, с лёгкой душой должен был я оставить на здешнее житье и попечительство своего отрока, но прощался с Толиком на другой день утром с тяжёлым чувством.

Он ещё спал, когда я поднялся и собрался в обратную дорогу. Я сел на стул рядом с его кроватью, смотрел на него спящего. Болело сердце. Нет, не физически, а как-то тяжело, горестно было внутри, словно печальная тягостная песнь звучала в груди. Вот оставляю здесь сына, как будто экспериментирую с ним. Разве он сам не может определить себе дорогу и призвание, ведь сам-то я шёл своим путем, своей дорогой. Как уехал из дома в восемнадцать лет, никаких поводырей не имел. Может, Толик мой человек слабый, требующий защиты и опеки? Может, поэтому так щемит в сердце?

Я не хотел этого делать, но всё-таки не сдержался: проверил все его карманы, все сумки, где были его вещи. К счастью, никаких таблеток не нашёл…

Когда Толик провожал меня на крыльце гостевого дома, он ничего не сказал мне о Даше, но я чувствовал, что он хотел сказать. Я тоже промолчал о ней. Я обнял сына, взглянул ему в глаза, мне, наверное, показалось, конечно, показалось, что в глазах у него блеснули слёзы. О, Боже! Я ведь его не в армии, не в тюрьме оставляю, а на благословенное житьё. И почему, почему так тревожно, словно именно здесь его что-то поджидает… А может, меня что-то впереди поджидает?

– Живи, Толик, здесь с умом… Матери звони. Я сам в отпуск уеду, в Одессу, а потом в санаторий… В Москву загляну к Рите… Не сбегай отсюда! Ни при каких обстоятельствах! Ни при каких… Пусть даже кто-то обидит. Это мой наказ… Если что-то не так – к Тимофею Ивановичу, напрямую…

– Да ладно, понимаю, – махнул он рукой.

Так мы с ним и расстались. Дети всегда совершают ошибки, промахи, это нормально, утешал я себя, важно их вовремя вытащить, помочь, настроить на жизнь, а не на прозябание, не на равнодушие к самому себе. Мысль здравая, но всю дорогу до Гурьянска у меня было муторно на душе.

Глава 16

Рита росла особенным ребёнком. Нет, тут нет никаких претензий на исключительность: для каждого родителя свой ребёнок особенный. У моего соседа, к примеру, сын уже в пятом классе стал безупречно рисовать «деньги»… и даже втёр на рынке какой-то старушке одну купюру, потом похвастался отцу, у того волосы дыбом… Тоже оригинальный тип!

Особенности у Риты и вправду были, на свой лад. Она, к примеру, не боялась оставаться одна в квартире, не боялась даже ночевать в детстве одна; она не боялась собак, не пугалась при виде мышей; она не особо скучала по подружкам и почти не играла в куклы, не шила им наряды, не гонялась за какими-нибудь Барби, Синди, которые были сверхпопулярны в её детстве. Может, поэтому её потянуло в актрисы? Ей чего-то, возможно, недоставало от жизни. Хотелось всеобщего внимания, успеха, славы. Это должно было заменить что-то другое, неудовлетворённое…

Я даже не знал, с кем она дружила в школе. А на выпускной вечер, школьный выпускной она и вовсе не пошла! «Нечего мне с этими дебилами делать…» – это было высокомерно и как-то очень беззащитно ею сказано. Это казалось невероятным, но она резко отказалась от «выпускного» платья! Ох, как, наверное, повозмущалась Анна, повоспитывала дочь! (Я-то не всё слышал, не всё знал, жил отдельно.) Но Рита оказалась тверда: дайте мне эти деньги лучше на дело, поеду в Москву поступать в театральный, у меня каждая копейка будет на счету! Здесь не было холодного прагматизма, просто, как я понял, она поставила себе цель, и всё подчинила исполнению этой цели. И это было не капризное девичье упрямство…

В душе, хоть я и переживал за дочку, но ею я очень гордился: волевая, самостоятельная… Жаль, что идти ей придётся в одиночку, словно через джунгли: Москва, соблазны, другой мир, театр ещё, в котором чёрт-те чего ставят и где смыты все ориентиры, – хотя рассуждения мои были дилетантскими; только интуитивно я догадывался, что театр – ещё то болото, наполненное интригами, завистью, себялюбием каждого причастного к нему.

А ещё Рита не боялась ночной темноты, совсем не боялась, с самого детства. У меня из памяти не выходил случай, после этого случая, вернее, ночи, я и сам перестал бояться темноты, бояться ночного одиночества.

…Рита была тогда ещё маленькой, училась во втором классе. Я заглянул к ней в комнату среди ночи и застал её неспящей, сидевшей в пижаме на подоконнике в классической позе, поджав колени к подбородку. Она сидела и смотрела на луну, которая бледно-синим огнём освещала всё за окошком.

– Ты чего, Рит? – изумился я. – Чего ты сидишь?

– Так… Сижу…

– Может, тебя обидел кто-нибудь? Или в школе нелады?

– Нет, – вяло ответила она. – Никто не обидел. В школе всё нормально… Мальчики все дураки, девочки все глупые…

– Э-э… – значит, обидели, – сказал я. Но сразу в душу не полез к дочке.

И тут Рита как-то по-взрослому меня спросила, словно бы жизнь уже навалилась на неё со всей своей тяжестью неизбежных забот и разочарований:

– Пап, неужели всё так же будет дальше?

– Нет, не всё. Кое-что будет так же. Но многое изменится. С годами. В любом возрасте есть тёмные полосы… Главное – помнить, что любая полоса кончается… А ты часто встаешь ночью?

– Иногда. Когда на небе туч нету. В это время самолёт пролетает.

– Какой самолёт? Куда?

– Я не знаю куда. Туда, где всегда тепло и растут мандарины… – она улыбнулась. – Он летает каждую ночь в это время… Вон! Гляди, пап! Поднимается!

От нашего Гурьянска до областного аэропорта было не очень далеко. Делая круг, ложась на южный курс, взлетающие самолеты ещё не успевали набрать высоту, и их было хорошо видать. Мигающие красные, зелёные, белые огоньки. Самолёты в основном были транзитные. Заходили в наш аэропорт на дозаправку.

Мы с Ритой смотрели, как самолёт, отмеченный огоньками, поднимается всё выше и уходит всё дальше – туда, где всегда тепло и растут мандарины…

Я не стал следить за Ритой. Если встает среди ночи, пусть. Это пройдет. Пройдет естественным путём. Но всё же узнал по расписанию, что за рейс она дожидалась. Это был рейс из Воркуты, летел самолет в Москву. Мандарины там не росли, но там всегда было теплее, сытнее и было где развернуться.

Спустя годы Рита потянется туда, в Москву. Чтобы стать актрисой. Этой страсти дочери я толково объяснить не мог.

…Среди множества моих знакомых и приятелей были разные люди, некоторые – просто болтуны, а некоторые – болтуны начитанные. С одним из таких у меня был гараж по соседству; а гаражные разговоры не только о ценах на бензин и лошадиных силах, главное – за жизнь, обо всём. Звали болтуна-приятеля Гена Поршень (это не фамилия – кличка). Он мог поддержать любой разговор: о женских колготках и о коллайдере, о лекарствах от аллергии и горнолыжном снаряжении… Однажды я сказал ему о Рите: вот, мол, дочка умылила в Москву, покорять столицу, поступила в театральный. Всезнайка и тараторка Гена тут же мне всё объяснил: почему так… Говорил он напористо, громко, так что возражений, казалось, не воспринимал, а на любой заковыристый вопрос или контраргумент отправлял в адрес собеседника залп цитат из великих книг; при этом он смотрел прямо в глаза собеседнику и делал такой вид, будто постоянно удивляется тому, что его собеседник – экая дубесина! – даже таких пустяков не знает. Я Гене никогда не возражал, кивну головой, и все довольны.

«Театр – это доминирование… Я прекрасно понимаю твою дочку! – с полоборота завёлся Гена Поршень, пошёл меня просвещать. – Человек – это животное! Его интересуют три вещи. Жратва! Без жратвы – никуда. И жратва – это удовольствие… Потом секс! Секс – это продолжение рода. И опять же удовольствие! И третье – доминирование. – При этом слове он, кажется, даже на носочках приподнялся. – Слава, успех, власть, мода… Ты над толпой, на тебя все смотрят. Тобой восхищаются. Это особый кайф! – Гена стал распаляться, входить в раж. Но в какой-то момент осёкся и живо спросил меня: – А по гороскопу, Валя, она у тебя кто?»

Что-то натуралистическое, что-то дарвинско-фрейдистско-ницшеанское я готов был от Гены послушать – просветиться, – но гороскопам, вернее тем шарлатанам, которые их составляли, я не верил ни капли, и разговор наш с Геной Поршнем оборвался. Однако в сознании застряло: «театр – это доминирование» – заумно и как-то глуповато.

* * *

Рита в нужный час в Москве на вокзале меня не встретила. Накануне я опять созвонился с дочерью. Она уверяла, что встретит у поезда, уточняла время прибытия, вагон. Я погулял по пустынному перрону (все приехавшие разошлись), потом позвонил по мобильному Рите и услышал металлический ответ: «Телефон абонента выключен…» Вдруг она в метро, едет, спешит, опаздывает. По перрону я гулял ещё четверть часа. Рита не появилась.

Я не особо расстроился, но, конечно, расстроился и пошагал к камере хранения, чтобы оставить чемодан и уже без груза ринуться в Москву – разыскивать бесшабашную дочь. Почему она не приехала? Почему не отзывается на звонки? В предыдущем разговоре она что-то упомянула о репетиции, хотела отпроситься. Вдруг не удалось…

Полуденное солнце ярко светило, было тепло, но не жарко, как-то очень уютно, зелено и прибрано. Чистенько кругом в районе трёх вокзалов. Никаких бомжей и разных тёмных типов, которые продавали ещё несколько лет назад тут всё и вели скупку всего. Да и машин не так уж много. Предпраздничные дни перед маем – многие отправились на дачи. Мне захотелось пройтись по столице. Я давно здесь не был отпускником.

Не спеша пошагал к Садовому кольцу через проспект академика Сахарова. Направился туда не случайно. Я услышал какие-то митинговые голоса, увидел издали толпу, милицейский кордон. Это обилие людей и привлекло. В нашем заштатном Гурьянске митингов и людских сборищ на площадях не бывает, а здесь – пруд пруди. В Москве полно людей публичных: партийные и государственные лидеры, депутаты, «звезды»-актёры – их хлебом не корми, дай подбежать к микрофону и сказануть какую-нибудь мудрость или дурость… Стало смешно от этих мыслей. А в общем-то, простое любопытство вело меня к людскому скоплению с плакатами, флагами, растяжками, транспарантами.

Среди флагов российских мельтешили жёлто-голубые флаги Украины. Всё понятно: нынче у всех на устах события в Незалежной, а главное – присоединение Крыма. Ещё в поезде мне все уши соседи по купе прожужжали про Крым, но я не откликался на эти разговоры. Для себя рассудил так: Крым – разве сапог, который можно украсть, передать, продать, подарить?! Там живет два с лишним миллиона человек. Сами решат… Решили? Значит, так тому и быть! Всё! Тема закрыта! Я даже порадовался, что захватил наушники и слушал в дороге музыку, а не соседские споры вокруг полуострова; политика, в общем-то, меня не интересовала и раньше, даст Бог, не заинтересует и впредь.

…Доброжелательно и даже несколько благодушно, не забивая голову речами и тезисами, которые вещали со сцены, я решил пройти сквозь не очень плотную, рыхловатую толпу демонстрантов. Даже сам не знаю – зачем. Тоже, наверное, из любопытства. Сперва меня пропустили через рамку металлоискателя, а после я приблизился к сцене и простым, безучастным зевакой смотрел на ораторов, которые неровной шеренгой стояли в углублении у задника с нарисованным российским флагом. Впереди у микрофона выступал один из избранных… Но говорил он плохо, коряво. Его, наверное, хорошо понимали посвящённые, а я почти ничего и не понимал, к кому и с какими фактами он апеллирует.

– Вся мировая общественность возмущена! Европа содрогнулась. Весь мировой порядок был подорван агрессией России и этими… как их там… зелёными человечками…

Почему я не интересовался политикой и даже не хотел знать о ней? Я раз и навсегда принял для себя некий постулат: я не вправе, не в силах изменить что-либо в политике и лезть туда, спорить, рядить о ней – это только трата времени; такое хобби мне было неинтересно.

В истории страны, общества, в политике, в конце концов, всё решают политики высшего звена, правители. Так устроен весь мир, так устроен был СССР, а теперь – Россия. Решает тот, кто принимает решения! На своём уровне я принимал решения о подрядах, о конструктивных проектах, о закупках материалов, о кадровых назначениях; я принимал эти решения каждый день, и немало людей зависело от принятия этих ничем не знаменательных решений. Но история страны складывалась из других решений и зависела от воли других деятелей; действия уличной толпы – это ещё не воля властителей. Именно воля верховных жрецов прокладывает путь истории. Моё мнение тут никакой роли не играет. Так я думал раньше, не перестал я так думать теперь. И никогда не лез в политические дискуссии, споры, даже экономические выверты воспринимал как погодные фатальные явления. Мне было так проще жить. И всё! Точка!