Текст книги "Мужская жизнь"

Я хотел было сказать сыну:

«Вот и добейся её! Стань её парнем… Хоть интерес в жизни появится. Женись на ней, заведи детей… Помоги ей на ноги подняться. Заработай ей денег на платье, на букет цветов, чтоб она не ишачила уборщицей. Она ведь тоже студентка…» Но это было бы слишком. Я только мимоходом сообщил сыну:

– Кстати, она тоже всё лето проведёт в коммуне…

А Даша тут как тут.

– У вас на втором этаже – комнаты жилые, или так? – спросила она меня.

– Можешь, не прибирать, я туда почти не поднимаюсь…

– А вы про меня здесь говорили?

– Откуда ты знаешь?

– Щёки горят, как будто меня кто-то ругает, – как-то по-свойски призналась Даша.

– Нет, мы тебя, наоборот, нахваливаем. Какая умница! С родителей денег не тянет, сама зарабатывает.

Уходя, уже из прихожей, я крикнул и Даше, и сыну:

– Толик тебя чаем напоит! С пирожными!

Сын мой заметно повеселел, к маме под крыло не торопился, а Даша мне всё больше была нужна. Всё нормально! Всё по плану! Надо покрутиться! Так велит жизнь. Вперёд!

Глава 14

На другой день ко мне снова приехала Даша: приборки ещё хватало, а я тем часом отправился на встречу с Максом. Поехал не на своей машине, а на разбитых жёлтых «жигулях». Полиция даже забирать их не стала. Шаров сказал: на кой они, если даже заявления нет от владельца, пусть сам ищет и забирает свою рухлядь… А мне этот жигулёнок нужен был, чтобы передать его вместе с таблетками Максу и отделаться от всего разом.

Едучи на «жигулёнке», я удивлялся: ведь когда-то такая машина была мечтой! Она была комфортна (сам на такую нарадоваться не мог, когда купил), хотя отличалась от моего нынешнего БМВ, как паровоз от космического корабля… «В чём же провал русских? – думал я. – Нет технологичности, нет расторопности, вечное отставание в темпах развития от цивилизованного мира. Но есть же Менделеев, Лобачевский, братья Черепановы, Попов, даже телевидение изобрёл русского ума человек – Зворыкин. А ещё оружейники, космос… Куда ни кинь – всюду приложился русский ум, изобретательность… Или всё кроется не в техническом смысле, а в русской философии?

Во всём, в каждой клетке русского мира, в каждой клетке русской земли, русского воздуха есть некая философия бытия, смысла жизни. И эта философия противостоит прогрессу, вернее, прогресс для неё не есть погоня за комфортом бытия. Да и что есть прогресс? Сто новых функций в новом смартфоне, который нужно менять каждый год? Нет, речь, конечно, не идёт об элементарной сытости и уютности жизни, речь идёт именно о ста новых функциях в новом смартфоне. Речь идёт об излишествах, о мишуре… Одинаково можно утолить жажду из хрустального бокала и из гранёного стакана. Погоня за прогрессом лишь изнашивает нацию, отнимает у неё что-то очень важное, может быть, самое важное… Ведь высшая мудрость – в созерцании, покое и гармонии…»

Я вздохнул, поймал себя на мысли: «Точно – старею, раньше такие мысли ко мне не закрадывались. А нынче стал размышлять о созерцании, а не о действии…» Глубоко вздохнул. «Нет-нет! Мы ещё повоюем! Ещё всё впереди: и встречи, и любовь, и, возможно, дети. Надо перед отпуском шмоток себе подкупить, приодеться. Если мужчина не думает о новых сорочках и галстуках, значит, не думает о женщинах, значит, теряет либидо… А ведь весна, однако, за окном. Весна!»

Я припарковал машину у самого склона, на обочине с небольшим покатом. Это была окраина города, где находился строительный рынок. Я уже придумал план, как избавиться от наркотиков, которые лежали сейчас в бардачке. Сделать это надо при свидетелях, то есть при Максе.

Макс приехал на стареньком «мерседесе», за рулём был не он, его подвезли. Машина остановилась чуть поодаль, и Макс – я вспомнил, что видел этого парня как-то раз в компании с Толиком – пошагал к жигулёнку, где сидел я. Он подошёл к машине, подозрительно заглянул в салон, увидел, что Толика там нет.

– Садись, поговорим, – сказал я Максу в открытое окно. – Толик не смог приехать. Я за него.

Макс огляделся по сторонам и, похоже, кому-то кивнул в машине, в «мерседесе».

– А вы кто такой? – ершисто спросил Макс.

Я смерил его взглядом: самоуверенный наглец, серьга в ухе, значит, ещё и рассчитывает на некую экстравагантность, наверняка считает себя умнее других. Ничего… Это поправимо.

– Я отец Толика.

– Он бы ещё мамку послал, – съязвил Макс.

– Я думаю, ты тоже скоро о мамке вспомнишь. Толик посидел в КПЗ. Теперь твоя очередь.

– Вы меня не пугайте! Не о чем нам говорить…

Я выскочил из машины, схватил Макса за руку, выпалил ему прямо в лицо, грубо и властно:

– Ты, щенок, сейчас мне всё расскажешь! Или сядешь лет на пять за наркоту! Я позабочусь!

– Отвали! – резко вырвался Макс.

Я не держал его, даже оттолкнул от себя, когда он вырывался.

– Ах, так? Ну и ты вали! Уже к вечеру тебя объявят в розыск… И начнёшь ты славное путешествие по России – в бегах… За наркоту сроки большие. Вали, голубчик!

Он не уходил.

– Чего вам нужно от Толика? – резко выкрикнул я.

– Он денег нам должен, – сказал Макс, понимая, что разговор неизбежен.

– Сколько и за что?

– Он дурь брал на реализацию. Деньги не вернул…

– Это ты его втянул в грязное дело, а теперь подставил? Друг называется…

– Я тут ни при чём. Он не маленький мальчик… Он деньги не мне должен.

– Тем, кто сидит в машине? – кивнул я на «мерседес».

– В общем, да. Но не совсем… Не этот главный, другие есть… – Макс говорил с неким вызовом и обидой, но мне хотелось его разговорить, получше понять, друг он Толику или просто так, приятельство. Он был явно ещё не совсем испорчен, а стало быть, управляем и вменяем… Но он чего-то боялся.

– Пойдём к твоему главному, – сказал я и пошагал к «мерседесу». Макс сперва растерялся, а потом как-то опасливо пошагал за мной.

Перед тем, как уйти от жигулёнка, я пяткой незаметно выбил камень из-под переднего колеса.

В «мерседесе» сидел нерусский, кто он по национальности – я не понял, откуда-то из Азии.

– Послушай меня! – сказал я резко. – Ты продаёшь туфту! Покупатель обижен. Вот тебе результат экспертизы. А ещё вот визитка подполковника Шарова. Если будут вопросы, позвони ему! – Я сунул ему лист с экспертным заключением о «таблетках», где указывалось, что они наполовину состоят из глюкозы. – А ещё забери свою развалюху. Вот ключи! В бардачке лежат твои туфтовые таблетки! – Я бросил ему на сиденье ключи от жигулёнка.

Нерусский хотел что-то возразить, возможно, он хотел всё как-то сгладить или, наоборот, накатить на меня, но ему помешали…

– Э-э! Чего это? – вдруг закричал Макс. – Машина! Э-э! Смотрите!

– Ух ты! – выкрикнул я. – С ручника ушла!

Мы кинулись с Максом к машине, но было уже поздно – она катилась под уклон в овраг, и спасти её уже не мог никто. Нерусский выбрался из «мерседеса», огляделся и, видно, почуяв какую-то опасность или подвох, снова вскочил в машину, мотор взревел, и «мерседес» с пылью из-под колёс сорвался с места.

Наша беготня с Максом и возгласы были тщетны. Жигулёнок уже безнадёжно выкатился на склон и, переваливаясь на кочках и камнях, набирал скорость, летел вниз. Спасать машинёшку, рискуя собой, было поздно и нелепо.

Макс, по-детски разинув рот, смотрел, как машина катится по склону, всё больше и больше набирая убийственную скорость. Вот она подпрыгнула на кочке, накренилась, перевернулась сперва на бок, потом ещё боковой удар о камень – и пошла кувырком. Наконец, врезалась в большой валун и затихла. Язык пламени вырвался из разбитого окна, а потом – из-под капота.

– Откуда я знал, что у неё ручник не держит. Ездите на всяком дерьме! – бормотал я.

– На скорость надо было поставить… – бормотал в ответ Макс.

– Надо было! – вскричал я для острастки.

Макс ринулся вперёд, вниз, но я ухватил его за рукав:

– Ты чего, парень? Сбрендил? А если взрыв… Без башки хочешь остаться?

Пламя постепенно охватило машину, чёрный дым потёк из окон, из щелей, из распахнутых дверей. «Вот и отлично! – мысленно подытожил я. – Что и требовалось показать…»

Я достал мобильный телефон, набрал номер:

– Алё! Пожарная! Тут на втором километре от развилки машина под откос ушла. Стояла пустая… Ручник, видно, отказал. Хозяина нигде не видно. Может, он на базу ушёл строительную. Или в забегаловку… Машина ушла с откоса и загорелась. Людей там не было.

– Сюда менты приедут, – испуганно сказал Макс.

– Тем лучше. Всё сгорит к их приезду… Нет машины, нет проблемы. Нет таблеток, нет головной боли…

– А деньги?

Я ответил на его вопрос с запозданием, уже тогда, когда мы зашли в небольшое кафе на другой стороне дороги. Чтобы всё загладить, решил выпить с Максом пива, охладить пыл, успокоить парня.

– Деньги они не спросят… Они торговали подделкой. Как бы с них ещё деньги не потребовали… Вот и тебе копия экспертизы на эту дрянь. Так что твоя клиентура, мол, требует с них неустойку. Лучшая защита – нападение. Но дело в другом: вы все на крючке… Так что…

Тут Макс изменился в лице, потемнел, озверел:

– Так я и знал, – сквозь зубы процедил он. – Сыночка своего отмазали, выгородили, а я подыхай! Вон у вас – деньги, связи и прочее, а у меня отец инвалид. Мать работу третий месяц найти не может… С меня-то они не слезут.

– Слезут! Если сам этого захочешь… А этого ты захочешь! Ты же себя дураком не считаешь? Не собираешься же ты всю жизнь поганые таблетки своим друзьям продавать?

Макс молчал. Мне было жаль его. Но читать ему нотации я не собирался. Если умный, всё поймёт и сам. Если не умный, мои поучения ему не помогут. Но это я должен был ему сказать:

– Твои нерусские товарищи висят на нитке. И ты висишь на нитке. С ними больше никаких связей! Иначе никто тебе не поможет. К тому же они по крови чужие! – я надавил на последнее слово. – Хоть и говорят, что люди делятся по человеческим качествам, но я уверен, все делятся по главному признаку – по национальности! Назови мне свою национальность – и я пойму, кто ты мне: друг, враг или временный попутчик…

Мы оба смотрели в окно, где из оврага поднимался чёрный дым от горящих покрышек – догорал советский автопром.

Пожарные приехали. Но никто не собирался тушить укатившуюся по крутому склону в овраг машину. Следом приехала и полицейская машина с весело мигающими огоньками на крыше.

– Это теперь их проблемы. Впрочем, нет никаких проблем.

Дыму от сгоревшей машины становилось всё меньше.

Макс выпил пиво, обтёр рукавом губы. Сказал без страха, но с обреченностью:

– Они мстить будут.

– Мстить они не будут. И вообще. Это заблуждение… В девяноста девяти процентах случаев никто не мстит. Что-то в психологии человека есть такое, лень, наверное, что он прощает всё даже самому злостному врагу… – Я сказал Максу это для успокоения. Но потом попробовал растолковать ему на личном примере. – Меня в школе один наглец ударил по лицу. Он был старше меня и сильнее. Из местных хулиганов. Он ударил меня по лицу – я поклялся отомстить ему. Поклялся перед своими друзьями. И не отомстил… Не знаю, жив он или нет. Может, уже сгинул где-нибудь, а может, процветает, но я не отомстил. А клялся, что отомщу, и не отомстил. Помыслы человека шлифует жизнь. А она изменчива. Я, конечно, помню морду его наглую, всё помню. Даже как он обзывался. Даже фамилию помню.

– А как фамилия?

– Козявкин.

Макс усмехнулся. Он немного потеплел, а может, чуть опьянел от пива. Пиво было свежее, в красивых высоких бокалах, плотное и вкусное. С чипсами.

– Будешь ещё? – спросил я у Макса.

– Давайте.

Это было хорошо. Мы с ним немножко сдружились. Я признавался ему и дальше по поводу мести:

– А Козявкина я помнил всегда. Но почему-то не хотел выполнять свою клятву. Можно было бы найти его, начистить ему рыло. Но что-то сдерживало. И не страх, а какая-то внутренняя лень, уход из того времени, из тех обид… Правда, меня и сейчас немного берёт чувство досады, что не отомстил. Но реально отомстить уже не смогу.

– Почему?

– Потому что психология… Что-то в человеке есть такое, от чего смиряются и с обманом, и с подлостью других… Так что не боись, Макс. Мстителей на земле единицы. Мельтешить только перед ними не стоит. Не думай о грустном!

Домой я возвращался на автобусе. С Максом мы расстались.

Я сидел у окна и смотрел на весну… Светило солнце. Некоторые деревья уже чуть-чуть опушились мелкой светлой листвой. И в воздухе было что-то разлито из детства – и этот жёлтый свет, и этот запах.

Мне было сейчас очень-очень хорошо.

Да, хорошо!

Как редко бывает такое здоровое чувство, когда тебе хорошо!

Я даже часто боялся этого состояния, когда «хорошо», словно суеверно предполагал и поджидал, что жизнь готовит мне за это «хорошо» что-то очень плохое. Наверное, природа человека, природа его мышления и инстинктов именно такова: за что-то хорошее должна быть немалая отплата. Но впоследствии я просто редко погружался в это блаженное состояние «хорошо». И это состояние нельзя сравнить с послебанной нирваной, или с кайфом, или с состоянием оргазма. «Хорошо» связано с чем-то иным, с духовным чем-то. В детстве это состояние приходило ко мне часто, особенно часто – с пробуждением, с лучами солнца, что-то играло в груди радостное, светлое и было «хорошо»; в юности это чувство и состояние приходило обычно в предпраздничные дни, перед Новым годом, или – особенно – по весне, когда бежали ручьи, искрились тающие сосульки, когда что-то бурлило в крови; позднее, в годы студенчества, оно приходило всё реже и реже, в период легкомысленной влюблённости, а потом ещё всё реже и реже. Это состояние «хорошо» приходило нечаянно, приходило ненадолго, и главное – я его побаивался; радовался, разумеется, но и побаивался, словно впереди похмелье или какая-то расплата за это недолговечное, зыбкое счастье.

Автобус приехал на нужную остановку слишком быстро. А так хотелось насладиться этим «хорошо» и ехать, ехать, ехать… Впрочем, автобус – не главное. Я поймал себя на мысли, что это «хорошо», это замечательное лёгкое настроение, это скоротечное счастье свободы и отдохновения разрушается не внешними обстоятельствами, а внутренним состоянием. Может, слишком несовершенен человек, если способен волей мысли вогнать себя в уныние?

…Был у меня дед по матери, Иван Кузьмич, ветеран войны, человек трудолюбивый, истый праведник, а отчего-то всегда грустный. Бывал он часто молчалив. За целый день слова из него не вытащить, бывал он очень раздражителен, зол, а иногда начинал говорить «за жизнь» и открывался со стороны неожиданной; во всём он видел смысл и значение: если мы пришли в этот мир, то обязаны жить… и каждый выполнять свои функции: пахарь – пахать, вор – воровать, политик – врать, учитель – учить… И быть не может никаких сомнений, что кругом несправедливость, – всё справедливо! – примерно так рассуждал он в эти редкие минуты неожиданных откровений, когда он был удовлетворён жизнью, удовлетворён полностью, приняв её такой, какая она была, а все искажения жизни относил на собственное несовершенство.

Однажды дед признался мне – рассказал о «своей» войне и о своей судьбе. Как ветеран, он носил орденские планки на пиджаке. Но награды были в основном юбилейные. Я не лез с расспросами. Он сам высказался, странно и резко.

– Вот всё время, Валька, казалось, что жизнь меня как-то обошла. Богатства не нажил. Должностей не получил… А сейчас думаю: на что мне богатство? Да и что есть богатство?.. «Победа» у меня старенькая была, а у соседа Николы – велосипед. Он на велосипеде едет, рот до ушей, а у меня морда кислая, хоть я и в «Победе»… Бригадиром был, а тоже всё недоволен. Мечтал в председатели выбиться… А было у нас двое председателей. Один в тюрьму угодил за растрату, там и окочурился, другой от инфаркта помер в сорок восемь лет… А война, Валька. Ох, уж как мне эта война далась! – Дед Иван Кузьмич вздыхал, вертел в руках трубку: курить к той поре он не курил, но трубку курительную иной раз грыз… – Хотелось мне повоевать, Валька. Брат старший был на войне. Отец погиб на войне. За отца отомстить надо было. А по годам я не подходил. Молод. Но вот в сорок четвёртом меня всё-таки взяли. Ну, думаю, вот и сбылась мечта, теперь-то повоюем. За батьку им отомщу, гадам. А уж если голову придётся сложить, так тому и быть… Прибыл я в полк. Там в штабе попался на глаза замполка по тылу. Спрашивает меня: как учился? Отвечаю: отличником был. Вот и хорошо, хлопец. Пойдёшь ко мне на склад, кладовщиком. Мне грамотный паренёк нужен… Три месяца я на складе работал. А войне уж и конец пришёл. Вот такой я ветеран войны оказался. Невезучий… – Грыз мой Иван Кузьмич трубку, желваки играли на скулах. – А ведь полк-то наш в такую передрягу попал. От него и одного целого батальона не осталось. Выходит, я везучим солдатом оказался. На складе-то… Только порадоваться везучести этой не получается. Вот и всякий человек… Не может понять, где и в чём ему повезло. Сколь людей, таких, как я, ходит на жизнь в обиде! Ты, Валька, так не живи! Есть хлеб, есть вода, есть крыша над головой, есть солнце в мирном небе – вот в чём главное счастье!

Лукавил ли дед? Ведь всё равно хотелось ему быть героем войны. Но может, и не лукавил. Попал бы он в тот полковой бой, убили бы. Дали бы деду посмертно орден. И всё! И меня не было бы, не родился бы я вовсе.

…Хоть и ушло, откатилось куда-то, растворилось в весеннем воздухе это магическое состояние «хорошо», но думы о высоком, о чём-то самом важном в мире не проходили.

«Отчего страдает русский человек? От приближения смерти? Нет. Ведь и молодым людям живётся неспокойно, их тоже что-то угнетает: тревога, одиночество… Может, традиции у нас мрачные, власть дурная, религия, настроенная на страдание, оттого так грустно и задумчиво испокон веков на Руси, и мало веселья, а ежели и веселье, так связано оно с выпивкой, а после выпивки, как водится, голова болит и порой от стыда хочется повеситься… А всё, наверное, оттого, что рано умирает мечта, остаются только надежды… Надежда заработать, чего-то купить, куда-то устроить детей… А мечта, высокая, вселенская, уходит от человека навсегда (ведь я же архитектором хотел стать, настоящим архитектором! – и где она, эта мечта?!), может, тогда душу начинает снедать тоска, смурь, а если ещё и в личной жизни чего-то не состоялось, то и вовсе хочется выть от тоски».

* * *

Дома я застал Дашу за разглядыванием рисунков. Это были мои графические работы. Юношеские, увлечённые, живые. Тогда я рисовал запоем, бегал на все художественные выставки.

– На антресоли пыль протирала. А там папка. Заглянула… Да вы ещё и художник!

– Я мечтал архитектором стать. Рисовал, экспериментировал, искал свою манеру. Но потом оказался на факультете «промышленное и гражданское строительство», и художественные мечты погасли.

– Жалко, – шепнула Даша. – Вдруг стали бы великим художником.

– Нет, не стал бы. Для великого художника одержимость нужна. Умение переступить через всё… Я трусоват. Воспитан по-другому. Для меня важнее семья, уют, сытость. Успех какой-никакой… А пополнить ряды художников-неудачников…

– А что же вы сейчас один живёте? Где ваша вторая половинка?

– Не нашлась пока, – ответил я уклончиво. Но тут меня слегка понесло: – Эх, девушки, девушки! Учить вас надо семейной жизни с детства. Если ты замуж за мужика вышла, ты с ним живи! Это главное в супружеской жизни! Женщин в старину и силой замуж выдавали, и они жили. А нынче и по любви выходят, а жизни нет. А почему?

– А почему? – весело подхватила Даша.

– Потому что предназначение своё молодые девушки нынче не знают. – Я говорил полушутя, но хотелось бы, чтобы эта студентка Даша восприняла сказанное вполне серьёзно. – Замужняя женщина должна с мужем неукоснительно спать, готовить ему еду, следить за домом…

– И только? – хмыкнула Даша.

– Нет, не только. Но это «не только» не должно быть главным!.. Вот купила ты, к примеру, авторучку. А она не пишет. Или попишет, попишет, да потом писать перестанет, потом опять попишет и опять каюк. Ты разозлишься и бросишь. Любая вещь должна служить тому, к чему она призвана. Так и люди. Так и жена!

Я говорил напористо, с разгоревшимся энтузиазмом, Даша, похоже, уже и не собиралась возражать моему напору.

– И ещё запомни, Дашенька! Любовь там или нелюбовь, но ни в коем случае не надо выходить замуж за того, с кем у тебя споры, ссоры, выяснение отношений, ревность дурацкая… Не будет миру в семейной жизни. Выходи за того, с кем лад есть с самого начала. И во всём мужу подчиняйся! Детей рожай, не ленись… Тогда и семейное счастье придёт.

– Вот за вас я бы замуж вышла сразу. Не раздумывая. Хоть завтра. Хоть сегодня. Хоть сейчас… – вдруг сказала Даша. Она смотрела на меня прямо, серьёзно. Она в открытую предлагала мне руку и сердце. И своё молодое тело…

Словно от вина, голову мою слегка вскружило. Чередой, быстрой цепью, словно в кино, побежали кадры нашей с Дашей любви, моё жениховство, её невестино белое платье, младенец в люльке наш, общий, ещё что-то обрывочно-загадочно-приятное. Словно в омут. Но главное – был горячий соблазн: обнять её, молодую, податливую… Что-то взорвалось в сознании, жизнь накренилась на один бок, и вся моя будущая жизнь с Дашей пронеслась одним махом, одним кадром, одной картинкой… Но я вовремя выправил крен, не прикоснулся к Даше. Стоп! Глупости! Это соблазн, западня!

– Чем же я заслужил такое расположение, ведь мы и видимся всего третий раз?

– За вами я была бы, как за каменной стеной. Не хочу путь матери проходить. Она билась за свой угол, за еду, за одежду, нас всех на ноги поднимала. А потом отец ещё и к другой ушёл… Мучилась, мучилась всю жизнь. – Она опять прямо, открыто и, казалось, очень рационально и честно, посмотрела мне в глаза. – А вы обеспеченный. О детях заботитесь. Всё ещё сопли Толику вытираете… Я бы тоже вам детей нарожала… И ревновать бы не стала. Глупости это – ревновать кого-то… Я ведь вам подойду?

– А как же любовь?

– Любовь пришла бы. Она ведь, как ветер: то налетит, то улетит. Я думаю, что вас бы я полюбила. Да и вы бы обо мне заботились. Вот это и есть любовь. А повздыхать при луне – это ещё не любовь. Мир сейчас расчётливый. Все головой живут. Только дураки да нищие какие-нибудь сердцем живут. Потому что у них денег нет… Так что, если невеста вам потребуется, знайте – я готова. Всё по-честному! – подчеркнула в довершение Даша.

– Ты это брось, девочка! – мягко, но чётко пристопорил я её. – Не забивай голову. Это только кажется, что мужик в летах да с деньгами – находка для личной жизни. Нет… Мы к пятидесяти уже все ущербные… Нет уже той силы, чтобы что-то делить сокровенное. Так, разве что жить в достатке. Как мой сосед, который на днях застрелился… – Я прервался, вспомнил не соседа, а его благоверную, которая в открытую хотела переспать со мной, когда ещё и трёх дней не прошло, как она овдовела. – Есть у мужиков такое обманное мнение: мол, есть женщины для жизни, их в жёны надо брать, а есть, мол, женщины для любви, для взрыва… Так же и женщины заблуждаются… Ты, Даша, только за деньгами не гонись. Сегодня он богат, а завтра – нищ. Или наоборот бывает… Тебе надо свою жизнь прожить. Острую, красивую. Трудную, быть может. Но с любовью, со счастьем настоящим, с болью душевной… Ты на деревяшку-то не похожа.

– Я ни в кого больше не влюблюсь. И если бы вышла за вас замуж, ни на кого бы не посмотрела! – отчеканила Даша.

– Ну, насчёт этого не зарекайся!.. А похоже, где-то ты шибко обожглась.

Лицо её вдруг стало суровым, холодным и даже несимпатичным, как у тех, кто задумал мстить…

– У меня был парень. Его в армию забрали. А он оттуда не вернулся.

Я испуганно взглянул на Дашу.

– Нет-нет. Не убили. Он там себе подругу нашёл. Из каких-то вольнонаёмных. Там и остался, в армии, контрактником… А я его ждала. Письма писала. Дома лежу на сеновале, на звёзды смотрю и ему в любви объясняюсь. А он там на другую звезду смотрел.

– Может, это и хорошо. Закалилась. Судьба привередлива. Но обижаться на неё не стоит.

Даша вздохнула, принялась складывать мои рисунки в папку, потом стала протирать полки, замкнулась.

– Даша, ты поедешь в коммуну, там будет Толик. Ты ему привези гостинцев, сладкого чего-нибудь. Он пирожные любит, мороженое. Сам он, может, будет стесняться покупать, а с тобой за компанию… Я тебе денег оставлю.

– Нет проблем, – без эмоций ответила Даша.

…Она сказала, что не хочет идти путём своей матери. И ради другой жизни способна пожертвовать и любовью, и ещё чем-то очень важным – душу продать, наверное. Я понимал Дашу. Понимал её отлично. Я сам прожил большую часть жизни под прессом: всегда не хватало денег. Всегда в голове роился страх: вдруг останешься без работы, не у дел; вдруг заболеешь – на что покупать лекарства? Как прокормить семью? Как дать образование детям? Всё – от зарплаты до зарплаты, в обрез, каждая копейка… Ах, чёрт возьми! Чтобы освободиться от этого, пойдёшь на любой компромисс, начнёшь врать, мелко мошенничать, продавать себя… Ведь Даша себя впрямую продавала мне. И сказала: «Всё по-честному!» – хотя наверняка не разлюбила того парня, которого ждала из армии.

Что-то ледяное и очень тревожное хлынуло в грудь. Ведь дочка, моя Рита, собирается замуж за какого-то великовозрастного режиссёра. Скоро я увижу дочь, всё пойму. Нет, не всё. У каждого своя правда, свой резон. Тут же позвонил Рите в Москву. Сказал, что на днях приеду. «Ура!» – вскрикнула она от радости.