Текст книги "Незаконная планета"

– Конечно, нет. Но, во-первых, мне казалось непедагогичным ходить в гости к родителям моего ученика. А во-вторых, я не такое уж хорошее дитя, – Надя засмеялась. – Мама постоянно мной недовольна. Кроме того, Алексей Михайлыч, вы всю зиму разъезжали по разным конференциям и сессиям.

– Пожалуй, ты права. – Морозов оглянулся на Надиных спутников, приотставших из деликатности, и спросил: – А все-таки, Надя, как ты догадалась, что я заблудился?

– Наверное, вы очень взывали… – опять она рассмеялась. – Не могу объяснить, как это получается. Уж лучше спросите Льва Сергеича.

Вскоре они вышли к новому корпусу – сплошные стены без окон там были, как в средневековой крепости, и примыкала к этому огромному приземистому корпусу пристройка, обыкновенный служебный домик с палисадником. У входа расхаживал взад-вперед по красноватому гравию дорожки Лев Сергеевич Лавровский. Еще издали он нетерпеливым жестом показал Морозову на свои часы:

– Двенадцать минут! Вы у меня похитили двенадцать минут!

Его жиденькие белобрысые волосы сбились сердитым хохолком меж глубоких залысин. Худое лицо с резкими складками от крыльев носа к уголкам тонких губ выражало крайнее недовольство.

– Я бы похитил еще больше, если б Надя не догадалась, что я заблудился, и не пришла за мной, – сказал Морозов, подойдя и пожимая Лавровскому руку. – Вы же не сказали, что переехали в новое здание.

– Ах вот как! – Лев Сергеевич быстро взглянул на Надю. – Совсем не обязательно уводить за собой поллаборатории.

Один из молодых людей, такой располагающий к себе брюнет, сказал с обезоруживающей искренностью:

– Мы, Лев Сергеич, хотели проверить ее догадку по направлению и во времени.

– Во времени, – кивнул Лавровский. – Я так и думал, что у вас была чисто научная цель.

Он подхватил Морозова под руку и повел в лабораторию.

– Так вы еще не видели «Церебротрон-2», – значит, вы вообще ничего не видели, дорогой Алеша.

Пробежав коридор пристройки, он ввел Морозова в прохладный зал размером с добрый стадион. Огромное кольцо сияющих плафонов лило дневной свет на сплошную линию приборных щитов и шкафчиков вдоль стен, на застекленные кабины, в которых работали операторы, на десяток сооружений необычных форм в центре зала.

– Да-а, – сказал Морозов уважительно, припомнив тесноту и скученность приборов в старой лаборатории. – Здорово, Лев Сергеич!

– Здорово? Ну, так я вам скажу, что под нами еще два этажа. Запоминающий блок этого комплекса в сто двадцать раз больше, чем на первом «Церебротроне», но все равно этого не хватает.

Они пошли по периметру зала. Морозов всматривался в бесчисленные панели, в малопонятные и вовсе непонятные надписи, в рисованные схемы.

– Когда-то вы хотели освободить человечество от излишка приборов. Помните? Но такой концентрации автоматики, как у вас, Лев Сергеич, я еще не видел.

– Только через посредство приборов можно прийти к освобождению от них. Парадоксально, но факт. Вы ужаснетесь, Алеша, если я вам назову цифру электроэнергии, которую мы потребляем в дни испытаний. Всякий раз грозятся отключить Нас. Что?

– Я ничего не сказал. Сочувствую, Лев Сергеич.

Их шаги по мягкому покрытию были неслышны. «Гиппокампов круг», – прочел Морозов на щите длинной секции, мимо которой они проходили. В кабине работала на телетайпе, высунув от усердия кончик языка, девушка с высокой прической.

– Вы сочувствуете, – сказал Лавровский. – Вы просто не представляете, сколько понадобится энергии, чтобы зафиксировать в запоминающем блоке вот одну эту простую мысль о сочувствии. Идите за мной, я покажу главное наше достижение.

Они вошли в «хижину» – так назвал Лавровский помещение в середине зала, в котором находился пульт управления комплексом. Один из щитов был снят, обнажились цветные потроха электронных схем, пучки бесчисленных проводников, а за ними виднелась прозрачная камера, заполненная микроэлементами, как аквариум крохотками-рыбками.

Принцип работы «Церебротрона» был Морозову – в общих чертах – известен. Здесь осуществлялась совместная работа мозга и машины. Информация – сознательно направленная мысль или рассеянная, когда «ни о чем не думаешь», – поступала в «подвалы» запоминающего блока. Вступал в действие анализирующий центр – оценивал количество информации и как бы сортировал ее, определяя сравнительную ценность. Чем дольше ты лежишь вот в этом удобном кресле с «короной» на голове – этакой диадемой, от которой тянутся к блоку усилителей сотни тоненьких нитей, – тем полнее запись твоих мыслей, воспоминаний, всего того, из чего слагается твой жизненный опыт. В какой-то мере – всегда в какой-то мере, никогда в полной – фиксируется в этой записи твое «я», стороны твоей личности, – взгляни на себя, если пожелаешь, самокритическим оком.

Знал и то Морозов, что долгие годы пытается неутомимый Лавровский проникнуть дальше, в глубь, в подкорку – зафиксировать состояния мозга, при которых информация из несознаваемой долговременной памяти может поступить в действующую кратковременную. Дать выход полезным инстинктам, дремлющим в подсознании, хочет Лавровский – ну, хотя бы таким, какие усилят слух, обоняние, мышечную силу…

– Видите? – наставил Лавровский палец на «аквариум». – Над этой штукой мы бились много лет, а продвинулись сильно за последние полтора месяца. Это – аттентер.

– Что?

– Кстати, название предложил ваш друг Буров, он мне очень помог. Аттентер. От латинского attentio – внимание. Когда я думаю или вспоминаю, в моем мозгу пробегает цепочка нервных возбуждений, – ну, это в школе проходят. Как бы луч света выхватывает из тьмы в коре мозга, в каждый данный момент, нужные группы клеток, соответствующие ходу мысли. Этот «световой луч» – внимание. Похоже, что мы нащупали механизм переключения внимания. Он не проникает в подсознание, не высвечивает тайные области. Но почему, собственно?..

Тут пропищал сигнал вызова. Лавровский вынул из кармана видеофон, нажал кнопку ответа. На экранчике – Морозов мельком увидел – возникло круглое лицо женщины, обрамленное белокурыми кудряшками. Похоже на старинную миниатюру, вскользь подумал он.

– Здравствуй, Кира, – сказал Лавровский. – Ты уже приехала?

– Я только что прилетела и удивлена, – раздалось сочное контральто. – Ты бы мог меня встретить.

– Я очень занят.

– Как всегда. Когда ты приедешь сегодня? Я хочу позвать Семеновых и Келлера, я привезла дивные видовые фильмы.

– Кира, я не смогу рано приехать.

– Очень мило, – в голосе женщины послышалась обида. – Я вижу, ничего не изменилось…

– А что могло измениться за три недели? Я постараюсь выбраться пораньше, но вы меня не ждите и смотрите фильмы.

– Кто там стоит рядом с тобой? Эта особа?

– Рядом со мной стоит Морозов, и ему неинтересно слушать наш разговор. До свиданья.

Лавровский выключил видеофон и, потирая лоб, сел в кресло.

– На чем мы остановились?

– Механизм переключения внимания не проникает в подкорку, – напомнил Морозов.

– Да, да! Почему вы стоите, Алеша? Налейте-ка себе и мне витаколу, вон стаканы на полке, и сядьте. – Лавровский отхлебнул пенящегося напитка. – Ну так, переключим внимание. Подсознательная работа мозга доступна сознанию, но не попадает в самоотчет, потому что ее не «высвечивает» аттентер, вот этот механизм переключения внимания. Что-то мешает, какой-то заслон. Заслон, созданный многими тысячелетиями эволюции человека, и неспроста созданный, – но это особый разговор. Вы следите за мыслью?

– Я – весь внимание, – сказал Морозов.

– Но есть люди, у которых, обычно при сильных эмоциональных встрясках, этот заслон на какое-то время, пусть даже на миг, снимается. И тогда аттентер свободно проникает в подсознание и выдает наверх, то есть в кору, результаты его работы. Управляет этим процессом гипоталамус, великий дирижер гормонального оркестра.

Тут Лавровский задумался. Остро, с прищуром, смотрели его бледно-голубые глаза, но – куда-то вдаль, не видя собеседника.

– Лев Сергеич, – сказал Морозов после долгой паузы. – Вы, наверно, имеете в виду Заостровцева…

– Что? – вскинул на него взгляд Лавровский. – Подите вы со своим Заостровцевым! Когда-то я пытался заполучить его для исследования, но он – трус. На мое счастье, совсем не такой оказалась его дочь.

– Я удивился, когда узнал, что Надя теперь ваша лаборантка. Она кончала исторический, и, кажется, с блеском…

– Надя одарена разносторонне, она сама еще не знает, в какой области талант ее достигнет наибольшего блеска. Замечательно то, что она о самоутверждении вовсе не заботится, – Надя просто играет в игры, которые ей нравятся. Играючи, интуитивно она снимает заслон, о котором я говорил, и тогда обнаруживаются… ну, вот вы рассказали, что она нашла вас, когда вы заблудились. Ее природная чувствительность к тому, что мы называем рассеянной информацией, необычайна.

– Значит, странности, которые были у ее отца…

– Да. Но ей это не мешает. Да и почему – странности? Уж скорее странно то, что при потенциальных возможностях мозга так ограничен круг наших восприятии. То, что мы сознаем, куда меньше, чем в действительности знаем. Я думаю, Алеша, что такая одаренность, как у Нади, должна стать нормой. – Лавровский посмотрел искоса на Морозова, ссутулившегося на табурете. – Вы хотите возразить?

– Пока нет. Думаю о том, что вы сказали.

– Пока нет – это уже хорошо. Жаль, что люди не любят задумываться… Вот звонит Антонина Григорьевна и напускается на меня за то, что я, видите ли, порчу жизнь ее дочери… Я пытаюсь объяснить, но она не слушает, твердит свое – мужа, дескать, уберегла, а теперь…

Лавровский махнул рукой, не закончив фразы.

– Лев Сергеич, – сказал Морозов, – а ваши опыты не опасны?

– Нисколько! «Церебротрон» фиксирует работу ее мозга, для Нади это просто развлечение, а для нас – бесценная информация. Без Нади мы не сумели бы смоделировать аттентер.

– Понятно. Но вы, насколько понимаю, не собираетесь на этом останавливаться. Вот вы говорите, что это должно стать нормой. Намерены ли вы распространить опыты на…

– До распространения еще далеко.

– А вообще – нужно ли ускорять естественный процесс? Разносторонняя одаренность, владение собственным мозгом – к этому и сама приведет эволюция…

– Приведет, но когда? Через тысячелетия? Странно мне от вас это слышать, Алеша. Природа создала превосходный инструмент, способный переделать, пересоздать, улучшить и ее самое, и ее творение. Почему же нам не пустить этот инструмент в дело, если мы научились – ну, научимся скоро! – им пользоваться?

Лавровский поднялся, и Морозов тоже встал, посмотрел на часы.

– Был рад с вами повидаться, Лев Сергеич.

– Я провожу вас. – Они вышли из «хижины» и направились к двери в конце зала. – Жалею, что не смогу с вами полететь, Алеша, – сказал Лавровский. – С аттентером еще очень много возни. Представляете, какая нужна точность при фиксировании микроэлементов магнитным полем со скоростью в миллионные доли…

– Представляю, Лев Сергеич. О каком полете вы говорите?

– Как это – о каком? О полете на Плутон, конечно. – Лавровский остановился. – Что вы уставились на меня?

– Я давно не летаю, и вы это прекрасно знаете.

– Не летаете, ну и что? Разве навыки космонавтики забываются? Разве не вы возглавите третью экспедицию?

– Нет, – сказал Морозов.

Марта заглянула в кабинет, когда он сидел над ворохом бумаг, накопившихся за его отсутствие.

– Алеша, ты не можешь оторваться минут на десять?

– А что такое?

– Надо поговорить.

– Сейчас выйду.

Морозов дочитал годовой отчет кафедры, поставил подпись и пошел в гостиную. Дверь на веранду была открыта, и он увидел на желтом от солнца полу по-утреннему длинную тень. Марта сидела в кресле-качалке, на ней был обычный рабочий костюм.

– Ты сегодня дома?

Марта заведовала в Учебном центре службой здоровья, ей полагалось бы в утреннее время быть на работе.

– Нет, я скоро уйду, – сказала она.

– Ты что-то сделала с волосами. Постриглась? Или, наоборот, нарастила? Теперь ведь не поймешь.

– Просто переменила прическу. Две недели тому назад.

– А ты и не заметил, – в тон ей продолжил Морозов и засмеялся. – Что-нибудь случилось. Марта? – спросил он. – Почему ты так смотришь?

– Давно не видела. – Она слегка качнулась в кресле. – Ты постоянно в разъездах или у себя на кафедре. А когда ты дома, то сидишь в кабинете, и я вижу твою спину. У тебя очень выразительный затылок.

– Ну, Ма-арта! Ты же знаешь, сколько у меня…

– Знаю, знаю. Алеша, послезавтра у Вити начинаются каникулы, и я не хочу, чтобы он опять все лето провел в детском лагере. В конце концов, он не подкидыш, а сын своих родителей…

– Витька, безусловно, не подкидыш, – подтвердил Морозов.

– Алеша, я говорю серьезно. Я хочу провести каникулы с Витькой и беру отпуск. Было бы очень хорошо, если бы ты сделал то же самое.

– Отпуск? – Морозов постучал пальцами по перилам веранды. – Отпуск, конечно, не проблема…

– Вот и возьми. Мы сто лет не отдыхали как следует.

– Это верно, но понимаешь… Скоро у моих курсантов начнется практика на Луне, и мне нужно…

– Почему ты вечно руководишь практикой? Ты не один на кафедре. Пошли на Луну Ломтева, пошли, наконец, этого Касьяненко, который все лето гоняет на водных лыжах.

– Касьяненко не справится; – сказал Морозов.

Он рассеянно смотрел на разноцветные домики поселка и голубоватые корпуса Учебного центра, за которыми, отороченный зеленой полоской парка, синел, залив. Уже долгие годы у него перед глазами этот пейзаж. Ну и хорошо. И не надо, не надо другого…

Широко махнул рукой:

– А, ладно, пошлем Ломтева. Едем отдыхать, Мартышка!

Марта выпрыгнула из качалки прямо в его объятия. Теперь он был прежним Алешей.

– Алешенька, угомонись. Испортишь прическу. – Она засмеялась. – Сколько трудов на нее положено, а ты… Алеша, ну слушай! На днях звонила Инна. Они с Ильей проведут лето на Аландских островах, там есть планктонная станция, на которой Илья…

– Знаю. Он уж второй год там околачивается. Ныряет. Зазывает…

– Так вот, они приглашают нас туда. Там тишина, море и сосны.

– Аланды? – наморщил лоб Морозов. – Чего мы там не видели? Море с соснами и здесь у нас… Давай лучше на Кавказ! – сказал он с жаром. – Никогда я не был на Кавказе. То есть был, но на лунном, а не на земном, настоящем. Махнем, Мартышка, на погибельный Кавказ!

– Почему погибельный?

– Так предки его называли. Пойдем-ка, прокручу тебе одну запись.

– Алешенька, некогда мне, я и так опаздываю, – запротестовала Марта, но он взял ее за руку и повел в гостиную, убеждая, что человек всегда, при любой занятости, может выкроить десять минут для искусства.

Ругая себя за отсутствие порядка, он спешно рылся в старой, давно не тревожимой коллекции звукозаписей, приговаривая:

– Сейчас, сейчас, потерпи полсекунды. Такая забавная песня… вот она!

Он поставил катушку, она завертелась, и высокий женский голос быстро произнес: «Я давно тебе не писала. Очень занята и рада своей занятости – меньше лезет в голову глупых мыслей. Ты во всем права, но я не вернусь. Знаю, что никогда не разлюблю, но все равно…»

Марта подскочила к проигрывателю, сорвала катушку.

– Что это? – Морозов недоуменно мигал.

– Не понимаю, почему она оказалась у тебя. Витька, наверное, рылся и все перепутал. Это давнее письмо Инны.

Верно, история была давняя. Он, Морозов, возвратившись с Плутона, узнал от Марты, что Инна Храмцова рассталась с Буровым. Что у них произошло? Никто, кроме них самих, не знал. Ну, может. Марта и знала – как-никак была она лучшей подругой Инны. Но чужие секреты Марта хранить умела. Что-то год прошел после этого, или два, – и Марта вдруг сообщает ему, Морозову: помирились, снова вместе. Будто бы заявился Буров к Инне как ни в чем не бывало и предложил «начать с нуля»…

Марта порывалась уйти, но он уговорил ее послушать «забавную песню», которую все-таки отыскал. Это была старая солдатская песня. Морозов улыбался и блаженно щурил глаза, слушая. Пел его же голос, которому преобразователь формант сообщил хрипотцу и стилевую выразительность.

 
На заре, на заре войско выходило
На погибельный Капказ, воевать Шамиля.
Трехпогибельный Капказ, все леса да горы,
Каждый камень в нас стрелял, ах ты, злое горе!
Апшеронский наш полк за Лабой отражался,
По колено в крови к морю пробивался.
И за то весь наш полк до последней роты
Получил на сапоги красны отвороты…
 

– Большая редкость – песня Апшеронского полка, – сказал Морозов. – Апшеронский полк и вправду носил сапоги с красными отворотами. Свирепая внешность – тоже прием для устрашения противника…

– Странная песня. – Марта направилась к двери. – Не очень-то забавная, по-моему. Алеша, я ухожу. Значит, договорились: едем на Аланды.

– А на Кавказ решительно не хочешь? Ладно, будь по-твоему…

Море было усеяно бесчисленными островками – будто сказочный исполин расшвырял по Ботническому заливу бурые глыбы гранита.

Витька прилип к иллюминатору, зачарованно глядя на архипелаг. Морозов тоже смотрел вниз, но то и дело отвлекался, поглядывал на Витькин точеный профиль, на русые колечки его волос. Все больше делается похожим на Марту, подумал он. И еще подумал с затаенной печалью, что мало знает своего подрастающего сына.

Пассажирский самолет начал снижаться над лесами острова Аланд, над зелеными лугами с пестрыми пятнами стад. Открылся Мариехамн – бело-красная россыпь домов, острая готика старой ратуши, огромный четырехмачтовый парусник на приколе у гранитной стенки. На сером зеркале фиорда белели суда.

Формальности в аэропорту заняли немного времени. И вот уже с охапкой роскошных тюльпанов бежит к ним Инна Храмцова – все такая же тоненькая, бледнолицая, с голубыми жилочками на висках под прозрачной кожей. Со смехом кинулась к Марте в объятия, они заговорили бурно и одновременно, как это водится у женщин. Буров подошел не торопясь, на нем была белая рубашка и модные штаны из блестящего материала, обтягивающие голенастые ноги.

– С тех пор как ты удрал с сессии из Вены, – сказал ему Морозов, – ты еще больше стал похож на такого, знаешь, хитрющего кота.

– В вашей федерации, вице-президент, скорее станешь походить на старого филина, – ответил на выпад Буров. – Здравствуй, Марта. Привет, Виктор. – Он протянул мальчику руку, и тот с силой ударил его по ладони, такая была у них игра. – Слабовато, все еще слабовато, деточка. Ну ничего. Мы тут сделаем из тебя пловца, быстро поздоровеешь.

– Дядя Илья, – преданными глазами смотрел на него Витька, – я на прошлой неделе слышал, как вы по теле выступали…

– И напрасно. Юбилейные речи нормальный человек слушать не станет.

– Нет, вы здорово говорили! Великие прозрения и заблуждения в науке нередко дополняют друг друга самым неожиданным образом…

– Ты что – цитируешь? – спросил Морозов.

– Да, я запомнил. Дядя Илья, а правда, что Саллаи…

– Перенесем разговор, Виктор. Нас ждет катер, торопиться надо.

Спустя полчаса они уже были в гавани. Служащий туристской базы, флегматичный рыжеватый финн, немного говоривший по-русски, сделал запись в книге приезжих и выдал Морозовым палатку и другой инвентарь, полагающийся туристам для жизни на ненаселенных островках архипелага.

Тут с катера сошел, а вернее, сбежал по сходне на причал юноша, у него были растрепанные соломенные волосы и темные очки. Круглые коричневые плечи и могучая грудь распирали белую майку. Он улыбнулся мрачноватой улыбкой, и Буров представил его Морозовым не без торжественности:

– Это Свен Эрикссон, морской бог в образе начальника международной планктонной станции.

Свен Эрикссон был немногословен. Он подхватил багаж и понес к своему катеру. Буров и Инна последовали за ним. А Морозов стоял, сунув руки в карманы, и смотрел на старенькую яхту, покачивающуюся у соседнего пирса. Марта проследила направление его взгляда:

– Ты прав. Давай попросим эту яхту.

Сотрудник турбазы, финн, поднял белесые брови.

– Старье, – сказал он. И, поискав еще нужное слово, добавил: – Негодник.

– Нам годится, – быстро сказал Морозов. – Паруса, надеюсь, не дырявые?

Финн медленно удивился, брови его поднялись выше.

– Селирон есть дырявый никогда. – И он еще что-то сказал по-фински или по-шведски Эрикссону, вернувшемуся за остатками багажа.

Тот перевел на русский:

– Вейкко говорит, что на яхте нет трансфлюктора и он не имеет права ее выпускать из гавани.

– Мы умеем обходиться без трансфлюктора.

– И еще он говорит, – продолжал Свен Эрикссон, – что ветер противный. Зюйд-ост. Вы не сможете идти в лавировку.

– Сможем, – сказал Морозов. – Только пусть объяснит, где какие повороты, по каким знакам идти.

– Нельзя, – покачал головой Вейкко.

– Не понимаю, что тут спорить, – вмешалась Марта. – Раз нельзя, значит, нельзя. Правда, Вейкко? – Она улыбнулась ему самой ослепительной из своих улыбок. – Немножко жалко, конечно. Давно я не ходила на яхте. Кажется, со Второй Оркнейской регаты, да, Алеша?

– Что вы там застряли? – крикнул с катера Буров.

– Идем, – ответил Морозов, с сожалением отведя взгляд от яхты.

– Хорошо, – сказал вдруг Вейкко и плотнее нахлобучил свой картуз с длинным козырьком. – Для вас. Садитесь на яхта. Я отвезу.

Фарватер был извилист, шхеры то сжимали его морщинистыми гранитными боками, то расступались, открывая вольные плесы, здесь ветер рябил серую воду, тихонько позванивал в штагах. Покачивались красные и белые головы вех, ограждавших фарватер. Чайки парили в небе, сидели на воде, ходили по узким полоскам пляжей.

И опять поворот, яхта влетает в узкий проход меж скал, а впереди торчит острый камень, ни дать ни взять тюленья морда, левее, левее, еще левей! О, здесь не просто. Здесь держи ухо востро. Без трансфлюктора здесь не очень-то.

Но красотища! А дышится как!

А сейчас я бы чуть потравил шкоты. Ладно, не мое дело. Вейкко знает лучше. Вон как уверенно и покойно лежит его жилистая рука на румпеле.

– Нравится тебе? – спрашивает Морозов Витьку.

Витька – молчаливый, серьезный. Не по годам серьезный. В кого это он пошел? Совершенно не склонен к болтовне. В меня, конечно, пошел.

– Природа нравится, – отвечает Витька.

Вот как, думает Морозов. Природа. Значит, что-то другое ему не нравится. Только природа нравится. В прошлом году с ним было проще. Взбирался ко мне на колено и обрушивал лавину вопросов. А теперь больше помалкивает. Ну как же – повзрослел, в пятый класс перешел.

С кормы доносится смех Марты. И еще какое-то фырканье – это Вейкко так смеется. Смотри-ка, ей удалось разговорить этого твердокаменного финна.

А у него, Морозова, почему-то не клеится разговор с Витькой.

– Как у тебя в школе? – спрашивает он. – Математика легко дается?

– Особых трудностей теперь нет, – отвечает Витька.

– А как отношения с товарищами?

– В каком смысле?

– Ну… дружишь ты с ними?

– Товарищи есть товарищи, – Витька слегка пожимает плечами.

Некоторое время Морозов размышляет над его ответом. Он знает, что у Витьки в начале учебного года была драка. Подрался с одноклассником, Пироговым каким-то. Из-за чего – ни учителя, ни Марта не дознались: причину драки Витька отказался изложить наотрез. В кого только пошел такой упрямый? Наверное, в Марту.

– Посмотри, – говорит Витька, – сосны торчат прямо из скалы. Разве деревья могут расти без земли?

Оранжевое предзакатное солнце выплывает из облаков – будто из дырявого мешка вывалилось – и мягко золотит шхеры. На севере вечера длинные-длинные – как тени от сосен, лежащие на воде прямо по курсу. Яхта, покачиваясь, перерезает тени и выходит на плес. Здесь прыгают на зыби солнечные зайчики, и ветер пробует штаги и ванты на звонкость, и Марта кричит с кормы:

– Алешка, откренивай!

У Марты уже в руках румпель и шкоты. Однако быстро идет приручение Вейкко. И, как бывало когда-то, Морозов, держась за ванту, вывешивается за борт, и яхта красиво делает поворот оверштаг, огибая белый конус поворотного знака.

Серебристо-розовая рыбина медленно плыла вперед и немного вверх, пошевеливая плавниками. Морозов пошел за ней, осторожно поднимая ружье. «Треска, что ли, – подумал он, – да какая здоровенная, около метра, ну, на этот раз я не промахнусь». Он прицелился, и в этот момент рыба, будто почуяв неладное, метнулась в сторону скалы. Ах, чтоб тебя! Морозов оттолкнулся от каменистого грунта и поплыл к темно-зеленой, скользкой от мха скале. Обогнув ее, остановился. Темно, как в ущелье. Ущелье и есть, только подводное. Разве тут увидишь рыбу? Косыми светлыми штришками промелькнула стайка салаки. Морозов поплыл вперед, раздвигая рукой водоросли. Уж очень ему хотелось всадить гарпун в эту треску. Смешно сказать: почти неделя, как они на Аландах, каждый день уходят под воду – и ни одного удачного выстрела.

Морозов оглянулся – и все похолодело у него внутри. Витьки не было видно. Обычно он следовал за отцом, так ему было строго-настрого ведено – не отставать ни на шаг, только под этим условием Марта разрешила ему подводные прогулки. И вот Витька исчез.

– Витя! – крикнул Морозов.

Тишина. Только слабое потрескивание в шлемофоне – обычный шум помех.

– Витька!

Морозов рванулся из ущелья, выплыл из-за скалы, огляделся. В зыбком полумраке не было видно Витькиного гидрокостюма. У Морозова перед глазами все поплыло, смешалось, остался лишь черный клубящийся страх. И еще – мгновенное видение: он выходит из воды, выходит один, и Марта, загорающая на крохотной полоске пляжа, поднимается ему навстречу, и в глазах у нее…

– ВИТЬКА!!

Он весь напрягся: в шлемофоне коротко продребезжало. Он снова крикнул и опять услышал, словно бы в ответ, металлическое лязганье. Так повторилось несколько раз. Морозов подплыл к якорному канату, уходившему наверх, к яхте, посмотрел на ее желтоватое днище с красным килем. Здесь было место, от которого они обычно начинали подводные прогулки, и ориентир для возвращения на остров. Может, Витька вылез наверх? Но почему в таком случае не предупредил его? Может, что-то испортилось в гидрофоне? Что за странное дребезжание?

Да, Витька, конечно, наверху, убеждал себя Морозов. Перед тем как вынырнуть, он крикнул еще раз, и тут же Витькин голос ответил:

– Я же тебе говорю, иду обратно.

Морозов испытал такое облегчение, что ему захотелось сесть или даже лучше лечь, закрыть глаза и ни о чем не думать. Но тут же он снова встревожился:

– Ты смотрел на компас? Каким курсом ты шел от яхты?

– Я держал сто двадцать. Да ты не…

– Значит, держи сейчас триста! – закричал Морозов. – Ты слышишь?

– Я так и иду, – ответил Витька таким тоном, будто хотел сказать: «Знаю без тебя, не кричи, пожалуйста».

Морозов поплыл в том направлении, откуда должен был появиться Витька. Дно здесь понижалось, за нагромождением камней начиналась большая глубина, и он опять испугался – на этот раз задним числом, – что Витька полез в эту бездну.

Несколько левее, чем он ожидал, возникло в зеленом полумраке красное пятно Витькиного гидрокостюма. Витька плыл над грунтом, мерно разводя руками. Морозов поплыл навстречу и молча заключил сына в объятия. Тот удивленно посмотрел и высвободился.

– Почему ты полез туда? – спросил Морозов. – И ничего мне не сказал?

– Хотел посмотреть, что там. А не сказал, потому что ты бы мне не разрешил.

Морозов оценил ответ по достоинству. Они поплыли, голова к голове, назад к яхте.

– Там на дне, в иле, что-то большое, – сказал Витька. – И труба торчит.

– Какая еще труба? – проворчал Морозов. – Почему ты не отвечал, когда я звал тебя?

– Я отвечал.

– Ответил, когда я позвал в десятый раз. А до этого…

– Я все время отвечал.

Странно. Все-таки что-то неладно с гидрофоном.

Они подплыли к якорному канату и по песчаному пологому дну пошли наверх.

– Я вижу, с тебя нельзя глаз спускать, – сказал Морозов.

– А почему я должен ходить за тобой как тень? – отозвался Витька, и Морозов ощутил желание надрать ему уши.

Марта расхаживала по узенькому, зажатому скалами пляжу. Раскрытая книга валялась на песке.

– Почему не загораешь? – спросил Морозов, выпроставшись из гидрокостюма. – Солнце сегодня хорошее.

– Сама не знаю. Вдруг я что-то забеспокоилась. Вы слишком долго сегодня. – Марта улыбнулась, поправила косынку на голове. – Опять стреляли мимо?

– Гонялись вот за такой здоровенной треской, – Морозов широко развел руки. – И ни черта.

– Ух вы, охотнички мои, – сказала Марта и чмокнула Витьку в загорелую щеку. – Неуда-ачливые! Идемте, буду вас кормить.

Красно-белая палатка славно вписывалась в темную зелень хвои. Сосны осыпали иголки на раскладной столик, на тарелки. Бифштекс, поджаренный на плитке и облитый гранатовым соком, был необыкновенно вкусным. А уж аппетит после морских купаний!

Морозов покосился на Витьку и подумал, что у Витьки его, морозовская, манера есть: жует быстро, энергично, а сам глазеет по сторонам, ничего не хочет упустить. Вон каркнула, сорвавшись с ветки, ворона и полетела куда-то по своим бестолковым вороньим делам. Плеснула волна у скал, взметнулась пенным фонтаном, – свежеет ветер, ярится прибой. Щекотно ползет по голой ноге муравей.

Морозов перевел взгляд на Марту. Гляди-ка, ухитрилась так загореть при здешнем скупом солнце. И когда успела обзавестись этим новомодным купальником, меняющим цвет в зависимости от освещения? Конечно, босая. Чудачка, носится со своей идеей о пользе ходить босиком по земле. И вот терпит, упрямо ходит по камням, по хвойным иголкам. И Витьку заставляет.

Не думал он, Морозов, что сможет отринуть от себя вечные заботы, ведь казалось, никуда от них не уйдешь, а вот поди ж ты… Хорошо здесь, в тишине, на клочке тверди посреди изменчивого моря. Стать бы частью скалистого островка, частью моря и ветра, вобрать в себя все это…

Марта поставила перед ним клубничное желе, сказала:

– Совсем забыла: недавно тебя вызывал Коннэли.

– Коннэли? – Морозов вскинул голову – Что ему надо?

– Не знаю. Он позвонит еще.

– Ты сказала, что у нас отпуск?

– Да. Витюша, положить еще желе?

Морозов привалился спиной к сосне. Вот так. Никакой Коннэли не отдерет его от шершавого, нагретого солнцем ствола. Слышите, господин президент Международной федерации космонавтики? Ничего не выйдет у вас.

Он поймал настороженный взгляд Марты. Ну, само собой, она догадывается, зачем звонил Коннэли. Морозов подмигнул ей: дескать, не тревожься, Мартышка, наш Великий Уговор остается в силе.

– Пап, – сказал Витька, покончив с желе, – ты читал «Ронго-ронго»?

– Читал. А что?

– Буров, когда выступал по теле, ну, когда отмечали десятилетие со дня смерти Шандора Саллаи…

– Понятно. И что он говорил?

– Он сказал, что несколько записей Саллаи на полях «Ронго-ронго» перевешивают все его прежние труды. Это правильно, пап?

– Нет, неправильно.

– А ты видел эти записи на полях?

– Да.

Как же давно это было, подумал Морозов. Еще перед стартом Второй Плутоновой. Полноземлие, комнатка Марты в Селеногорске… чудо тех далеких дней и ночей… Да, тогда-то Марта показала ему книжку, забытую Шандором в медпункте. Древний, не очень складный миф Южных морей о «солнце-боге», дававшем себя «в пищу» людям, Шандор истолковал весьма своеобразно: как фантастически преломленную мечту о биофорных – то есть несущих жизнь – свойствах лучистой энергии. Имел ли Шандор в виду тау-излучение? Неизвестно. Никогда и нигде он не высказывался об этом. Сохранились лишь его пометки на полях книжки. Он, Морозов, не придал им тогда особого значения. Но, увидев на Плутоне существа, заряжающиеся энергией, вспомнил о заметках Шандора, а по возвращении рассказал о них Бурову. После смерти старика Бурову удалось разыскать в его личном архиве книжку и расшифровать неразборчивые каракули. Он написал статью о прозрении Шандора Саллаи и ввел в научный обиход вот этот термин, как бы случайно оброненный стариком: биофорные свойства лучистой энергии.