Текст книги "Наш человек в Киеве"

– А то что? – спросил я, перекладывая камеру в правую руку. Меня вдруг снова завело, до дрожи в плечах – так хотелось вмазать этому засранцу между глаз.

– А то отп**дим, – спокойно ответил он.

Я поздно почувствовал движение за спиной и получил прямой в ухо от другого юного засранца. Подлый удар меня не свалил, но оглушил изрядно.

Я всё ж таки выполнил своё желание и врезал стоящему передо мной юноше между глаз с левой. Увы, он ждал удара, поэтому свалить его не получилось, зато мне снова прилетело сзади.

Я нырнул пару раз влево-вправо, уходя от возможных следующих плюх, и живо выскочил назад, на тротуар улицы Щусева.

– И чтоб мы не видели тебя тут больше, курва! – строго сообщили мне из-за оградительных бонов.

– Как скажете, господа украинцы, – отозвался я, действительно уходя оттуда.

В ответ донеслось бодрое ржание.

– Получил, курва! И так будет с каждым сраным пшеком! Тут господарь украинец! Запомни это, курва! Мы ещё Варшаву заберём!

Я ушёл оттуда молча, подумав, что майор, конечно, был прав – я слишком много говорю лишнего. А башка у меня не казённая и директор новую не купит.

Когда я вернулся к грузовику, солдаты уже не стояли вдоль забора, а сидели, привалившись к нему спинами. Оружия у них не было, зато были сапёрные лопатки на поясах.

– Я смотрю, ты сам не угомонишься. Ждёшь, когда голову оторвут? – раздался рядом знакомый насмешливый бас.

Я не стал ничего отвечать майору, а сел рядом с забором на тротуар и стал ковыряться в настройках камеры. После каждой взбучки у неё начинал барахлить контакт большого микрофона, который профи называют «пушкой». Но контакт можно было зафиксировать, если воткнуть спичку в гнездо. Спичка выпадала после каждой взбучки.

Майор присел рядом на корточки.

– Вы не курите? – спросил его я, хлопая себя по карманам.

– Семёнов, ко мне! – вместо ответа гаркнул он.

К нам с водительского места грузовика подбежал щуплый солдатик в замызганной маслом форме.

– Посмотри, что тут можно сделать, – майор показал на мою камеру.

Солдатик присел рядом со мной и нерешительно протянул грязную руку к камере. Я вопросительно взглянул на майора, и тот немедленно откликнулся:

– Нормально всё будет, не дрейфь. Семёнов у нас инженер с красным дипломом Харьковского университета.

Я отдал камеру инженеру, показав пальцем на проблему. Семёнов повертел её в руках, потом сказал, обращаясь к майору, а не ко мне:

– Тут разъём пропаять нужно.

– Ну так пропаяй, – махнул рукой майор.

Я кивнул, и солдат унёс камеру в кабину грузовика.

– Что ты им такого сказал, что они тебя втроём метелить начали?

– Я им сказал, что Харьков русский город.

– Смешно, – ответил майор, глядя на меня серьёзными карими глазами. – Ты только Семёнову этого не говори.

– Почему?

– Потому что он доброволец. Сам пошёл в военкомат, когда заваруха началась. Хочу, говорит, спасать Украину от русской нечисти. Хотя у него трое детей и жена опять на сносях.

– Это от самого себя, что ли, он решил спасать Украину?

– Выходит, что так, – согласился майор. – Будто у вас, у москалей, пропаганда работает иначе.

– У нас пропаганда работает не хуже, – согласился я. – Пропаганда нынче вообще везде работает хорошо, даже в Вашингтоне или в Берлине.

– А, там-то. Там да, у всех мозги промытые начисто. «Родитель один» и «родитель два». Это же мрак какой-то, – он грязно выругался.

– Зато у них не бьют и не стреляют, – заметил я. Он тут же вспыхнул сухим порохом.

– Это пока. Поверь, это ненадолго. Если моей дочке эти мрази скажут, что я не отец, а какой-то сраный «родитель номер два», поверь, я сразу стрелять начну. И нормальные мужики там тоже не потерпят такого.

– Если лягушку медленно варить… – начал было я, но он даже вскочил на ноги, так завёлся.

– Я москалей, может, только потому ещё и уважаю, что они единственные в цивилизованном мире встали против этой заразы. Не побоялись осуждения от сраной мировой общественности…

– Ну, москали много чего сделали, не побоявшись осуждения мировой общественности. Например, Крым себе вернули, когда у вас заваруха началась, – заметил я, глядя на него снизу вверх.

– Про Крым я тебе так скажу. Не бывает законной справедливости. Либо закон, либо справедливость. Так вот, Крым отжали абсолютно беззаконно, но абсолютно по справедливости. Я же служил в Крыму, я знаю, что там люди думали всё это время. Они все думали, как бы им свалить в Россию, но чтоб без войны. И вот свалили, как хотели, можно только порадоваться за них.

– Крамольные речи, товарищ майор. Много лишнего говорите, – укорил его я.

– Да насрать. Думаешь, я боюсь здесь кого-то? Я в Грозном в январе 1995-го никого не боялся. Я там месяц сидел в окружении возле президентского дворца, думаешь, теперь испугаюсь? А вот хрен им всем! – крикнул он и вдруг сделал шаг от меня, выбираясь на оперативный простор тротуара.

– Слушай мою команду! Первое отделение занимает позицию на сто метров вперёд. Задача – никого не впускать и никого не выпускать! Второе отделение заходит на территорию оперативного противника. Задача – разоружение и нейтрализация. Выполнять!

Солдаты подскочили со своих мест. Я не услышал тяжёлых вздохов, как это обычно бывает – напротив, послышались смешки и предложения как следует пройтись по мордам опостылевших всем нациков.

Когда оба отделения отошли в сторону лагеря двумя колоннами по двое, я побежал к кабине грузовика в поисках своей камеры, но в кабине оказалось пусто.

Впрочем, атака продлилась меньше двух минут. Как только первое отделение заняло позиции напротив лагеря, у майора в кармане зазвонил мобильный телефон.

Майор выслушал респондента, отвернувшись от меня, и больше ко мне не поворачивался.

Потом он убрал телефон обратно в карман и так же энергично, как ранее, гаркнул:

– Слушай мою команду! Первое, второе отделения! Вернуться на занимаемые позиции!

Я обошёл вокруг грузовика и обнаружил солдата Семёнова внутри кузова, за тентом. Он тоже заметил меня и крикнул:

– Пан журналист, готова ваша камера, можете забирать.

Я взял из его рук камеру и пошёл на другую сторону улицы, снять общий план.

На улице Щусева я проторчал в итоге ещё часов пять, но за это время там вообще ничего не случилось. Я отправил в редакцию несколько видеороликов с сопроводительным текстом, но они даже ставить это не стали. Дежурный шеф-редактор Катя недоуменно спросила в служебном чатике:

– Извини, конечно, но что тут ставить, где новость, где движуха? Общий план офиса на Щусева, дом 26, мы и в Гугле можем посмотреть.

И не поставила, зараза, ничего. А ведь я получаю гонорары только за опубликованные материалы.

Расстроенный, я отправился обедать в «Пузатую хату» на Крещатике, в расчёте, что потом сниму какую-нибудь движуху на Майдане. Разумеется, как только я неторопливо, заранее смакуя каждое блюдо, выбрал и оплатил обед, мне позвонил директор и зловещим голосом спросил:

– Прохлаждаешься? А тем временем нацики «Интер» сожгли. Ты можешь снять нам хотя бы комментарии выживших?

Борщ я всё ж таки съел, но вот с остальным пришлось попрощаться – такси прибыло слишком быстро.

На улице Щусева на этот раз было очень многолюдно. Помимо нациков в чёрной и камуфляжной униформе туда явилось несколько сотен обывателей, а также десятки операторов и корреспондентов. Операторы, расставив штативы на противоположной стороне улицы, снимали последствия недавнего пожара – клубы дыма и пара, сочащиеся из окон второго и третьего этажей. Рядом суетились пожарные.

Армейского грузовика и солдат я не обнаружил, зато под вывеской «Интер» я увидел наряд полиции и направился туда.

– Не подскажете, где сейчас журналисты телеканала?

– Простите, пан журналист, но мы никаких комментариев не даём. Обращайтесь в пресс-службу полицейского управления города Киева, – вежливо ответил мне старший офицер.

– Да внутри они, суки, прячутся, – вдруг ответил мне стоящий рядом лысый мужичок в вышиванке и со значком партии «Свобода» на вороте рубахи.

– А как можно внутрь попасть? – спросил я его.

– Хрен его знает. Наших вышибли оттуда вот эти, пока не пройти никак, – он указал кривым пальцем на полицейских, и те немедленно отвернулись от нас.

– Скажете польскому радио пару слов на камеру?

Мужичок с усмешкой посмотрел на меня.

– Польскому радио, говоришь? Да ты ж москаль. Потом переврёшь всё. Не, ну тебя к лешему. Иди вон туда, к большой палатке, там наши начальники засели, пусть они тебе говорят.

Действительно, палатки теперь стояли и на тротуаре, вдоль фасада здания. Над ними развевались знамёна неонацистских объединений. Над самой большой палаткой развевалось сразу три знамени, включая штандарт «С14», и я решил туда не ходить.

Передо мной неожиданно встала крупная женщина в ярком сине-жёлтом джинсовом комбинезоне и высоких кожаных сапогах. Она кокетливо поправила передо мной свои длинные обесцвеченные волосы и сказала:

– Давайте я вам скажу что-нибудь, пан журналист.

– А давайте, – обрадовался я, поднимая камеру на плечо.

– Значит, что тут важно сказать. Тут, конечно, сейчас сожгли офис телеканала «Интер». Но это мы все и так знаем, не суть важно. А важно, что наши новости по телевизору превратились чёрт знает во что. Меня возмущают наши новости. Вот, к примеру, идёт репортаж о смерти известной личности. И что мы слышим? «А теперь печальная новость». То есть до этого мы полчаса слушали про катастрофы, теракты, катаклизмы, и это было ни разу не печально. А тут помер какой-то хрен с горы и такая печаль, такая печаль…

– А телеканал-то и журналистов вам жалко?

– Этих-то? Да что их жалеть-то. Новый телеканал откроют, тоже мне проблема, – легко откликнулась она и пошла себе прочь, пошло виляя обтянутыми в джинсу крупными бёдрами.

К тротуару подъехал очередной армейский грузовик, и я обрадовался, что увижу сейчас знакомого майора. Однако из грузовика вылезли несколько нациков в чёрной форме и принялись выгружать на тротуар автомобильные шины и канистры.

К ним присоединились десятки людей, включая гражданских, и очень скоро всё здание оказалось окружено зловещей цепью чёрных шин. Вместо солдат, подумалось мне.

Я поискал глазами полицейский наряд, но полиции видно уже не было. Зато по улице пошли какие-то странные патрули из юных эсэсовцев, проверяющих документы у всех, кто попадался им на пути.

У меня тут же заныло правое ухо, и я аккуратно, строго по пешеходному переходу, перешёл на другую сторону улицы.

Там я хотел сделать несколько общих планов с шинами и нациками, но из толпы стали показывать на меня, одиноко торчащего с камерой на пустой стороне улицы, и я понял, что надо уходить.

Я не стал повторять своей недавней ошибки и не покинул окончательно место действия, разместившись за столиком уличного кафе неподалёку. Кафе было забито разновозрастным народом, судя по разговорам, офисными служащими из бизнес-центров неподалёку. За столик мне пришлось подсаживаться к двум молодым девушкам в строгих чёрных костюмах и ослепительно белых блузках.

Я спросил разрешения присесть, но они не удостоили меня ответом, скользнув равнодушными взглядами по моей лысине, начинающему опухать правому уху и пыльным чехлам за плечами и в руках. В качестве кавалера я им точно не подходил.

Я пристроил чехол со штативом на спинке стула и прошёл в помещение, к стойке, заказывать бизнес-ланч. Когда я вернулся, девушки всё ещё сидели за столиком, оживлённо обсуждая какой-то сериал.

– …А он ей говорит: «В жизни надо всё попробовать». Она и согласилась, переобулась в чистые трусы и всё такое, а потом оказалось, что это не эротический фильм, а жёсткое порно…

– Всё равно он правильно сказал. Всё надо в жизни попробовать.

Пока я расставлял свои тарелки, думал о том, что молодые люди во всех странах как заведённые повторяют эту глупую фразу, имея в виду наркотики, гомосексуализм и съёмки в порно. Почему-то никому из них не приходит в голову попробовать решить задачу из математической физики, усыновить ребёнка из детдома или хотя бы попробовать научиться играть в шахматы.

Потом я ел, а поев, полез в ноутбук, смотреть новости, а они всё щебетали и щебетали о своих нехитрых желаниях.

– Хочу енота завести. У Олеси уже есть. Представляешь, он сам себе пожрать достаёт из холодильника.

– Круто. Прям как муж, только енот.

Тем временем в двух шагах от кафе толпа отморозков готовилась повторить поджог крупнейшего телеканала страны, но этим девушкам на это было совершенно наплевать.

Они, наконец, ушли, не убрав за собой посуду, и на это ругалась, протирая стол, кругленькая, как колобок, кореянка-уборщица.

Потом я некоторое время сидел в благословенном одиночестве, изучая новости. Судя по репортажам коллег, второй поджог националистам власти всё-таки не позволили совершить, вернув полицию к зданию редакции. Больше того, президент страны Пётр Порошенко даже публично выразил неудовольствие самой атакой, сообщив на специально созванной пресс-конференции, что «мировое сообщество может решить, что на Украине есть националисты, которым всё дозволено. А ведь это не так».

– Такие действия дискредитируют Украину. Нет сомнения, что за ними стоит Россия, которой выгодно представить нашу страну в невыгодном свете перед мировым сообществом.

Мировое сообщество, что интересно, помалкивало – в новостях международных агентств повторялись сообщения местных репортёров, а вот никаких оценок от зарубежных политиков до сих пор не прозвучало. Им, как обычно, было насрать.

– Простите, вы позволите?

Передо мной стояла симпатичная блондинка лет тридцати, в легкомысленных ажурных колготках, короткой до неприличия юбке и ярко-красной кожаной курточке с открытым декольте. В руках она держала поднос, на котором красовалась одинокая чашка кофе.

Я раздумывал не больше секунды и сказал ей совершенно искренне, хоть и рефлекторно:

– Да. Присаживайтесь.

Она уселась на стул напротив меня, отвратительными жеманными движениями взяла с подноса и установила на стол сначала отдельно чашку, потом – блюдце, а потом подняла парящую чашку и, оттопырив мизинец, сделала шумный глоток.

– Неправда ли, хорошая погода? – просипела она мне низким, почти мужским голосом, улыбаясь во все свои двенадцать белоснежных имплантов спереди. И тогда я узнал её.

– Агнесса Семёновна? Как дела в институте, что нового на политических фронтах?

Она снова улыбнулась мне, но по некоторому беспокойству, омрачившему её профессионально накрашенное лицо, я понял, что она меня забыла и сейчас как раз вспоминает, при каких именно обстоятельствах мы с ней познакомились. Меня так и подмывало пошутить про двести долларов за три часа, но я не стал этого делать. Ведь я не был на сто процентов уверен, что она проститутка, хотя всё в ней кричало об этом.

– Вы читали мне лекцию по современной политологии в вашем Международном институте глобальных финансовых стратегий, – успокоил её я. Она с видимым облегчением выдохнула и снова принялась за свой кофе, бросая на меня поверх чашки осторожные взгляды.

– Что говорят политологи по поводу последнего погрома телеканала «Интер»?

– Вы про поджог на Щусева? Это только начало. Завтра будут жечь главный офис канала, на Дмитриевской, 30.

– Там будет хуже?

– Там будет так ужасно, что Сакко позавидует Ванцетти.

Она даже шутила спокойно, равнодушно, как на лекции.

– А что государство, отчего не вмешивается? Ведь творится публичное преступление.

– Государство – наиболее цивилизованная форма организованной преступности, – снова равнодушно сообщила она мне.

– И Аваков – пророк её? – продолжил я, и Агнесса кивнула.

Ей, очевидно, были неинтересны разговоры о текущей политике, и я замялся, не понимая, о чём стоит с ней вести разговор и стоит ли вообще.

– Я вас вспомнила. На последней пресс-конференции в «Голосе» вы уделили много внимания личности Решетдиловой, но даже не упомянули альтернативные мнения. В частности, мнение кафедры политологии Международного института глобальных финансовых стратегий. Поставили три фотографии Решетдиловой, а нас даже не упомянули, – вдруг заявила она и обиженно надула и без того накачанные силиконом губы.

– Мы? Поставили три фотографии? Где? – спросил я, потрясённый этим внезапным разоблачением, наверное, десятым по счёту за время моих командировок в Киев.

– На сайте Федерального агентства новостей, где ж ещё. Или вы ещё на другие издания халтурите?

– Вы тоже хотите свою фотографию у нас на сайте увидеть? – догадался я.

– Ну, какой политолог не хочет увидеть свою фотографию в прессе? – отозвалась она, неожиданно ловко перегнувшись через стол и трижды постучав по моей лысине лакированным ногтем. – Хотя Решетдилова, конечно, симпатичная, я вас понимаю, – с неожиданной печалью в голосе добавила она, вернувшись на свой стул и демонстративно поправляя причёску.

– Слушайте, да ведь это вообще не проблема, – наконец, ответил я. – Расскажите нам, что вы думаете о последних событиях в стране. Давайте сейчас дойдём до Щусева, на фоне погромщиков запишем синхрон, это будет бомба.

– Я, конечно, женщина рисковая, но не отмороженная, – возразила она. – На публичной пресс-конференции у вас засветиться – нормально. А индивидуальное интервью вам давать – так лучше сразу самой застрелиться, чем потом потеть по ночам и ждать, когда эти пристрелят.

– А вот Решетдилова нам однажды эксклюзивное интервью дала, – злобно заметил я, теряя нить беседы.

– Эксклюзивно однажды дать и я вам могу, – опять равнодушно отозвалась она и встала. – Только чтоб тихо вокруг было и никто не отвлекал от процесса.

Она поправила лямку лифчика и улыбнулась мне на прощание.

– Ещё увидимся, пан журналист.

Я смог только неопределённо хмыкнуть и проводить взглядом её точёную фигурку. И почему в Петербурге не водятся такие замечательные политологи, хотелось бы мне знать?

Глава 4

Невезение преследовало меня и на следующий день. Едва я с раннего утра прибыл к главному офису «Интер», торжественно поклявшись директору на этот раз не упустить атаку нациков на телеканал, как мне позвонили из миграционного бюро, сообщив, что готова моя годовая трудовая виза, и я теперь совершенно легально могу представляться журналистом всем государственным служащим Украины.

Но визу можно было забрать только с 14:00 до 16:00, причём сегодня или никогда.

Сначала я заподозрил какую-то хитрую ловушку, но после обсуждения деталей выяснилось, что частная контора, которая за немалые деньги делала мне разрешение на работу и оформляла ИЧП, просто профукала все сроки и тупо не оставила мне вариантов.

– Вы приезжаете сегодня в указанное время, или завтра мы аннулируем вашу визу, – жёстко заявил мне спокойный женский голос в телефоне.

Разумеется, эта контора располагалась в самом отдалённом районе Киева, куда даже таксисты не с первого раза соглашались ехать. Разумеется, когда я туда приехал, там заявили, что впервые слышат обо мне и моей визе, и только в ходе двухчасовых поисков нашли необходимые документы и, наконец, выдали их мне.

И, разумеется, когда я вернулся на Дмитриевскую улицу, атака уже произошла, пожарные проливали парящие дымом и паром этажи бетонной коробки, а журналисты и нацики вели скучные переговоры с полицейским оцеплением вокруг здания редакции.

Я сбросил два подряд звонка разъярённого директора, поднял камеру на плечо и пошёл по крыльцу наверх, где топтались человек двадцать журналистов и втрое больше полицейских.

Полицейские показывали журналистам спины, видимо, устав от дискуссий. Но перед ними стояла немолодая женщина в грязных от копоти джинсах и рубашке. Она рассказывала сразу нескольким камерам, что тут произошло.

– Около двух десятков боевиков в камуфляже сначала привезли на машинах шины, обложили ими офис и зажгли их. Потом ворвались внутрь, все ломали и крушили, били тех, кого нашли внутри. Дошли до второго этажа, там начали поджигать всё, устроили пожар и сбежали. Мы не сразу смогли выйти, они поджигали даже пожарные выходы, видимо, хотели, чтоб мы сгорели заживо, как в Одессе, – на удивление ровным голосом рассказала она.

Стены редакции и забор вокруг были покрыты надписями «Геть до Москвы!», «Интер – москали!», «Интер – агенты Москвы!». Рядом валялись плакаты с аналогичными надписями.

Тут же, внизу, неподалёку от крыльца, стояла толпа националистов с нашивками «Свободы», батальона «Донбасс» и прочим срамом. «С14» среди них не было, и я спустился к ним с включённой камерой:

– Какие у вас требования?

– Какие тут ещё могут быть требования? – тут же бодро откликнулся чубатый молодчик в камуфляже. – Этот канал – москальская помойка, если власть его не закроет, его закроем мы.

– Что вы сейчас собираетесь делать?

– Сейчас мы ждём, что скажет власть.

– Так Порошенко уже сказал, что вы позорите Украину перед международным сообществом.

– Это он вам сказал. А нам он сказал, что будет проведена проверка всей деятельности канала. И если найдут нарушения, канал закроют к чертям собачьим.

– А если не найдут нарушений?

– Найдут. Не переживайте, обязательно найдут. А не найдут, так мы всегда рядом, нам повторить нетрудно, шин и соляры на всех хватит.

Я снова поднялся наверх, поближе к полицейским. Один из них, судя по нашивкам, целый подполковник, как раз делал заявление для прессы:

– Проводится расследование инцидента, опрашиваются свидетели и пострадавшие, даётся квалифицированная оценка действиям нападавших. На их поиски брошены лучшие силы полицейского главка…

– Так а что их искать, вот же они, внизу стоят, – не выдержал кто-то из репортёров, показывая на толпу неонацистов.

Подполковник замялся, бросив робкий взгляд вниз, затем тут же отвернулся от весело машущих ему снизу нациков и повторил:

– Господа журналисты, проводится объективное расследование инцидента. Оно поручено генеральному прокурору. Больше ничего пока сообщить не можем.

С обратной стороны фасада послышались громкие крики, и все журналисты толпой бросились туда, на ходу поднимая камеры. Я добежал вместе со всеми, и там мы, операторы, не сговариваясь, как это бывает, встали в широкий полукруг, чтобы не мешать друг другу снимать. В фокусе нашего полукруга разворачивалась сюрреалистическая трагедия – десяток неонацистов придерживали металлическую решётку задних ворот, не позволяя выйти из редакции нескольким мужчинам и женщинам.

– Как вы смеете, сволочи! Подлецы! Пропустите меня немедленно! – кричала худенькая женщина в рабочем комбинезоне с нашивками телеканала.

– Паспорт показывай, москальская сука, – кричали ей в ответ чубатые юноши, судя по повязкам, из партии «Свобода».

– Нет у меня с собой паспорта. Но я гражданка Украины, пустите, я с ночной смены ещё не ушла, меня ребёнок дома ждёт!

– Подождёт! Паспорт покажешь, пропустим!

– У меня есть паспорт с собой, вот, смотрите, – действительно показал украинский паспорт немолодой упитанный мужчина в мятом костюме, пробираясь с той стороны к воротам.

– Вот це дело, видим, что украинец, – нацики открыли ему узкую щель, в которую пришлось унизительно протискиваться. Когда он почти протиснулся, они с весёлым гоготом нажали на ворота, и мужик застрял посреди прохода.

– А теперь, скотина, объясни, зачем ты работаешь на москальском канале?

Мужик всхлипнул от неожиданности, а потом и в самом деле заплакал.

– Не давите, больно, у меня операция недавно была, убьёте же…

– Не велика потеря и будет. Отвечай, зачем работаешь на москальский канал?!

– А-а-а, больно, отпустите!

– Отвечай, скотина!

– А-а-а!

Они с видимым удовольствием мучили мужика минут десять, то отпуская слегка ворота, то прижимая их посильнее. С той стороны на экзекуцию с ужасом смотрели человек двадцать из персонала телеканала, робко толпясь в проходе.

Я подумал, что этих двадцати человек вполне хватило бы, чтобы навалять плюх распоясавшимся националистам, но также было совершенно ясно, что сопротивляться штурмовикам здесь никто не будет – страшно.

– Позовите полицию! – обратилась к журналистам женщина в комбинезоне. – Ну, сделайте что-нибудь, как же вы можете просто снимать эти издевательства! Мужчины, здесь есть мужчины?!

Она тоже заплакала.

Цепь операторов даже не шелохнулась. Не шелохнулся и я. Это, в конце концов, не моя война – сколько можно получать по морде за украинских граждан? Хотите жить под нациками – живите. А я буду это снимать и показывать всем, каково это – жить под нациками при поддержке мирового сообщества.

– Вот так и с евреями было в Киеве в сорок первом. Тоже вдруг на улицы вышли вот такие молодчики и за немцев всё сделали.

Это громко и отчётливо сказал пожилой мужчина с той стороны решётки, тоже, видимо, сотрудник телеканала.

– Жидовня москальская, закрой свой рот поганый, – ответили ему с этой стороны. – Придёт время, и жидов построим, потерпи немного.

Нацики всё-таки открыли калитку, пропуская помятого мужика с украинским паспортом. Он тяжело прошёл несколько шагов, а потом вдруг мешком осел на асфальт, схватившись за сердце и захрипел.

– О господи, доконали всё ж таки человека, сволочи, – негромко сказал кто-то за моей спиной.

Нацики вдруг как по команде отошли от решётки, а потом вразвалку, как бы нехотя, ушли в сторону своего палаточного лагеря.

Группа сотрудников телеканала продолжала нерешительно мяться с той стороны решётки, пока я сам не выдержал и не гаркнул на них:

– Да бегите уже оттуда, идиоты!

Они действительно побежали, по очереди суетливо протискиваясь через заклиненные посреди ворота, а потом быстрым шагом удаляясь от своего рабочего места, некогда столь престижного, бросая тревожные взгляды в сторону палаточного лагеря.

Потом прибыла «скорая», и все вокруг начали хлопотать вокруг замученного мужика, навзничь лежащего на грязном асфальте. Я поснимал ещё немного, а потом бегом направился к ближайшему «Макдаку», сливать видео и отдиктовываться по телефону.

Когда я вернулся, на тротуаре перед главным входом в офис «Интера» шёл многотысячный митинг. Народом были запружены не только Дмитриевская, но и соседние улицы. На место событий приехал специальный майданомобиль – огромный джип, увешанный мощными колонками, экранами и светодиодами. Из кузова этого джипа как раз выступал очередной борец с москалями и жидами:

– …сохранить национальную идентичность! Иначе пропадёт наша Украина под натиском москальских ворогов! Запретить русский язык вообще, как язык оккупантов и фашистов! А на телевидении, если кто по-русски начнёт разговаривать, сразу в тюремную камеру отправлять! Или пусть катятся в свою Сибирь!

Меня изумило, что проговаривал он всё это по-русски. Я даже потряс головой, предполагая, что уже на автомате перевожу с украинского на русский, сам не замечая этого, когда кто-то из толпы рявкнул:

– А что ж ты, пан, сам на мове не размовляешь?

– А чтобы до всех дошло! Потому что, к великой нашей скорби, на вражеской мове говорят ещё многие миллионы обманутых москалями украинцев.

Действительно, из сорока миллионов украинцев тридцать пять говорят по-русски как на родном, но никто из этих миллионов не оказался готов защитить свою культуру, послушно уступая более пассионарным соседям из Галиции. С таким же успехом русских граждан Украины могли бы заставить перейти на ассирийский – например, потому, что внезапно бы выяснилось, что Бандера прибыл на Украину из древней Месопотамии. Помялись бы немного, осторожно возражая, а потом перешли бы на ассирийский как миленькие. И штатные филологи из Института памяти Украины подвели бы нужную идеологическую базу.

Интересно, а когда в Америке победят упоротые леваки и заставят Техас и Калифорнию перейти на испанский, там это тоже безропотно проглотят?

– Да что вы, в Техасе народ сразу достал бы свои винчестеры и кольты, да погнал бы сраных демократов вместе с мексикашками обратно через Рио-Гранде.

Оказалось, я задал этот вопрос вслух, и мне ответил тот самый пожилой мужик, напомнивший нацикам про Холокост в Киеве.

– А вы почему до сих пор домой не уехали? – удивился я.

– Там ещё не меньше сотни человек осталось, в основной редакции. Не могут выйти, всё опять блокировано.

– А как вы им поможете?

– Никак. Но уйти я не могу, понимаете? Меня потом совесть замучает.

– Понимаю.

Мы постояли с ним некоторое время рядом, плечо к плечу, в плотной толпе митингующих за будущую Украину, свободную от москалей и жидов, пока он мне не предложил:

– Пойдёмте вместе к полицейским, может, они вас, как журналиста, послушают? Надо же что-то делать, людей почти сутки не выпускают из редакции. Сначала подожгли, а теперь держат в здании. Это же незаконно.

– Простите, вас как зовут?

– Борис Лазаревич. Я звукооператор.

– Так вот, Борис Лазаревич. Я русский журналист, я прибыл сюда из Петербурга. Боюсь, вашим полицейским мои советы не понравятся. Особенно когда они проверят мои документы.

Борис Лазаревич отчётливо вздрогнул, отстраняясь от меня.

– Как же вы попали в Киев? Русским ведь запретили въезд. Или вы на нелегальном положении?

– Можно сказать и так, – кивнул ему я. Он долго смотрел на меня, пока не спросил шёпотом, наклоняясь своей седой головой к самому моему многострадальному правому уху:

– Неужели вас никто не сдал за всё это время? Ни нашим фашистам, ни нашей полиции?

Я не стал ему рассказывать про грустную участь Алёны Григорьевны или про другие свои приключения, а просто легко соврал:

– Нет, никто не выдал – ни тем, ни этим.

– А давно вы у нас?

– Полгода.

– Потрясающе, – сказал он, оглядываясь вокруг, где как раз митингующие начали с воодушевлением петь гимн Украины.

Потом он помолчал и спросил:

– А почему вы думаете, что я вас не выдам?

– Потому что вы еврей. Вас за это Яхве покарает, – ответил я ему, уже скучая. Он мне быстро надоел своей прилипчивой и пустой надсадностью. Но отделаться от него оказалось непросто.

– Скажите, а вам в Петербурге хороший звукооператор не нужен?

– Слушайте, но мы же не можем эвакуировать в Россию всех граждан Украины, – сказал я ему укоризненно.

– А всех не нужно. Спасать нужно самых квалифицированных. Вот я – квалифицированный, – ответил он быстро, искательно заглядывая мне в лицо. – Вам это будет даже выгодно – я здесь работаю за 400 долларов в месяц, выпускаю четыре сюжета за смену. В месяц 12 смен. Сколько у вас такие специалисты получают?

– 15 долларов в час, – ответил я ему, лишь бы он отстал.

Но он не отстал, что-то считая в уме, а потом и на пальцах. Потом он снова заговорил:

– Послушайте, русские и евреи должны друг другу помогать. Вы видите, что творится в мире – русские уже заняли место евреев. Скоро русским западная цивилизация устроит такой же Холокост, как евреям устроила 80 лет назад.

– Русские пока ещё не евреи в Третьем рейхе, извините. У нас, если что, найдётся чем вздрючить этих джентльменов. Ядерную триаду никто не отменял. Весь мир в труху, и вот это прочее мы обеспечим, не сомневайтесь.