Текст книги "Наш человек в Киеве"

Прочие активисты встали цепью напротив здания и тоже принялись метать в русское посольство куриные яйца, которые им подносили молодые люди в камуфляже. Кидали и камни, но принесли их с собой мало, а на месте взять было неоткуда. До фасада, впрочем, что яйца, что камни докидывали немногие – мешали два ряда высоких и плотных решеток.

– А теперь давайте сожжем флаг этой подлой страны, – закричал в мегафон все тот же авторитетный голос.

Действительно, на козырьке над входом в посольство бесцеремонно красовался трехцветный флаг Российской Федерации.

По металлическому забору ловко начал карабкаться один из активистов, молодой сноровистый парень в камуфляже. Его лицо от носа до подбородка было закрыто балаклавой, а сверху для верности голова была прикрыта кепкой с эмблемой какого-то добровольческого нацбата. На его рукаве я разглядел шеврон с жёлто-синей вышивкой «Рабовладелец». Шеврон, конечно, был отсылом к массовым обвинениям добробатов в работорговле – жители Донбасса рассказывали в социальных сетях, что тех, кого подозревали в симпатиях к России и сепаратистам, националисты содержали в концентрационных лагерях, заставляя работать бесплатно в шахтах или на фермах. Официальные украинские СМИ эти жалобы опровергали, а боевики высмеивали.

«Рабовладелец» быстро добрался до козырька, сорвал оттуда российский флаг и швырнул его в толпу. Флаг принялись рвать и топтать. Впрочем, полотнище оказалось прочным – не помогли даже крики «Смерть ворогам!». Тогда флаг повесили на решетку посольства и принялись суетиться с зажигалками. Насколько я понял, полотнище оказалось не только прочным, но еще и негорючим.

На помощь «работорговцу» полез еще один боевик в камуфляже. Этот себя не стеснялся, поэтому лица не закрывал ни балаклавой, ни кепкой. Причина подобной смелости была очевидна – он был сильно пьян.

– Ганьба России, волю Надии!

– Наде волю!

– Смерть ворогам!

Под эти крики нетрезвый боевик перелез через первую решетку и оказался на площадке перед главным входом. Площадка была усыпана камнями, не долетевшими до фасада еще с прошлых акций, которые здесь проводились еженедельно, если не чаще.

Боевик с хозяйским видом походил там некоторое время, нашел белый силикатный кирпич и прошел дальше, ко второй решетке перед фасадом. Перед этим вторым препятствием он встал и некоторое время размышлял, пьяно покачиваясь, решая непростую даже для трезвого ума задачу – как кинуть кирпич из клетки, если ячейки клетки меньше, чем кирпич. Народ вокруг орал не переставая и тогда боевик все ж таки кинул свой кирпич – видимо, в надежде, что оно само как-нибудь пролезет.

Оно не пролезло – кирпич упал обратно, прямо к берцам националиста. Толпа откликнулась на эту неудачу разочарованным улюлюканьем.

– Ща, ща, ща, погодите! Ща будет вам погром, как положено! – сообщил боевик, снова поднимая кирпич.

Потом он заметил домофон перед заваренной намертво калиткой и направился туда. Домофон тоже оказался не из простых изделий. Не иначе, как изделие оборонпрома времен СССР, подумалось мне. Во всяком случае, это невзрачное на вид устройство выдержало не меньше десятка ударов кирпичом, прежде чем из него посыпались крошки микросхем и прочий электронный хлам.

– Слава Украине! – завопил боевик, указывая обломком кирпича на разгромленную вражескую технику.

– Смерть ворогам! – согласились демонстранты.

Тем временем первый боевик, из стеснительных, сумел с обезьяньей ловкостью вскарабкаться на металлический козырек и там начал орудовать прутом из арматуры, который, похоже, прихватил с собой заранее. Ну, не отломал же он его голыми руками от посольской решетки.

Над козырьком было окно, по неосмотрительности архитектора это оно оказалось стеклянным, и сейчас боевик ловко крошил его металлическим прутом.

Толпа пришла в восторг, наблюдая за процессом. А я наблюдал за толпой.

Как ни странно, никто из этой толпы не вызывал у меня раздражения своим внешним видом или, к примеру, особенностями анатомии. А ведь такое раздражение – норма, когда ненавидишь объект съемки: однажды в Петербурге я снимал задержание оперативниками маньяка-педофила, и меня взбесило даже наличие у него небольшого животика. «Да пните уже этого мерзкого пузатого урода, как следует!», – мысленно орал тогда я оперативникам и с тех пор с недоверием и неприязнью смотрел на всех пузатых мужчин.

Сейчас мне очень хотелось упрекнуть толпу вокруг себя в каких-то аномалиях, но – нет, вокруг меня на самом деле были симпатичные и даже милые люди, которые, однако, убили бы меня на месте, если бы доподлинно узнали, что я русский, а не болгарский журналист.

У меня, наконец, сел аккумулятор в камере, и я возвращался домой в хостел, старательно размышляя именно об этой коллизии: почему убийство в Киеве болгарского журналиста всколыхнуло бы европейскую общественность, а вот аналогичное жестокое убийство русского журналиста никто бы в Европе не заметил.

Я шел назад пешком больше часа, но так и не придумал толерантного ответа на этот вопрос.

Глава пятнадцатая

Я снова заявился в «Пузатую хату» в популярное обеденное время, чтобы поговорить, на этот раз – о работе. Мне до чертиков надоели сюжеты про неонацистов, гражданскую войну, поганых русских-евреях ев-поляков, коррумпированных чиновников и прочее дерьмо. Мне захотелось позитива.

Олеся пришла на свой обед чуть позже обычного, но совсем не удивилась, увидев меня за ее любимым столиком.

– Привет бойцам невидимого фронта, – крикнула она мне весело уже из-за декоративного плетня, выдвигаясь от кассы с подносом, полным тарелочек, пиал и чашек.

– Я боец видимого фронта, – возразил я, когда она повесила пальто на крючок на стенке и села за стол.

Под ее пальто вдруг оказалось потрясающее платье с открытыми плечами.

– Прекратите пререкания, боец, – строго ответила она мне, по-хозяйски отодвигая мою пустую уже посуду и с комфортом расставляя на столе свои тарелки, пиалы с салатом и чашки.

– Как вы тогда добрались домой? – спросила она, чуть заметно поджав мастерски накрашенные губы.

– Нормально, взял такси и доехал, – пожал плечами я.

Мы с ней тогда прошлись немного после ужина в ресторане. А потом как-то неожиданно быстро выяснилось, что мы находимся возле ее дома. Она мне сказала «пока», я согласно кивнул и больше ее не видел. А что тут еще можно было успеть… Да, я такой неторопливый.

– А вы? Вы как в итоге добрались до дома? – вежливо поинтересовался я.

– А я поднялась на третий этаж нашего страшного дома по темной страшной лестнице, но, по счастью, на меня никто не напал, – сообщила она, принимаясь за свой суп.

Я помолчал, ожидая, когда с ним закончит.

– Нет-нет, вы говорите, говорите, – весело сказала мне она, прихлебывая из ложки. – Я вполне могу слушать вас и есть. Мне же интересно, что вы теперь думаете. Ну, вообще.

Я напряг извилины.

– Хотите свежий филологический анекдот?

– Валяйте, – разрешила мне она.

– Алло, здравствуйте! Тут неподалёку, вперемешку с птичьим клёкотом и ненавязчивым шёпотом ветра, будто озаряя пурпуром зеленеющие волны берёзовой рощи, обдавая жаром, словно летнее солнце в разгар страстного душного июльского лета, испуская лёгкую дымку, подобно поднимающемуся туману от раскинувшейся глади озера на рассвете, распугивая лесных обитателей – работящих бобров, мудрых ежей и беззаботных свиристелей, догорает дом-музей Пришвина. Нет, высылать пожарную машину теперь уже не нужно…

– Действительно, «свежий», анекдот, – сказала она, грустно улыбнувшись и даже отложив на минуту ложку. – Мне его рассказывали примерно двадцать лет назад, на третьем курсе в Киевском университете, на факультете русского языка и литературы. Только там было про Гоголя.

– Опять москали все украли, – огорчился за нее я.

– Да ладно, берите уже всё, поганые москали, нам не жалко. Оставьте нам только свободный воздух наших полей и жаркий огонь в наших сердцах!

– Это какая-нибудь Леся Украинка? – не понял цитаты я.

– Нет, это я импровизирую на злобу дня, – сказала она печально, взяв теперь уже вилку и принимаясь за второе.

Я опять с минуту помолчал, и она снова возмутилась этим обстоятельством:.

– Ну что вы затихли, Игорь, говорите же со мной. Я вся внимание.

Тогда я перешел к делу:

– Мне нужно снять позитив. Происходит же в Киеве что-то доброе, радостное, позитивное?

– Наверное, и такое в Киеве случается, – согласилась она, задумчиво ковыряясь вилкой в недоеденном рагу. – Но не с нами. С нами, чтоб вы понимали, все как обычно – за эти три дня еще два наших клиента отказались от услуг внешнего аудита и даже бухгалтерии. Наше начальство собирается переводить нас на сокращенный рабочий день.

– Это трудно назвать позитивом, – заметил я.

– Простите, что расстраиваю вас, – буркнула она. – Больше не повторится.

Она взялась за свой сок, отпила глоток, а потом вдруг ее осенило:

– Есть, кстати, у меня позитив для вас. Мои друзья из благотворительного общества держат бесплатную столовую для неимущих, на улице Лобачевского. Сходите туда. Тихие скромные пенсионеры получают свой скромный, зато бесплатный обед, чинно беседуют между собой о преимуществах куриных котлет перед говяжьими;, вышивают они там крестиком или делают что-то еще в этом роде, узнаете на месте. В целом позитивную картинку вы там точно снимете.

Я согласился, что это хорошая идея, а Олеся при мне позвонила своим приятелям и выпросила для меня разрешение на съемку.

– Дуйте туда прямо сейчас, у них как раз пресс-тур для местной прессы – хотят через СМИ привлечь благотворителей, а то они все как-то позаканчивались внезапно, – сказала она, положив телефон на стол. – Ступайте. Станция метро «Черниговская», а там минут десять пешочком.

Я встал, задумчиво глядя на нее сверху вниз.

– Думаете о том, как меня отблагодарить? – догадалась Олеся. – А вы поцелуйте меня вот сюда, – она показала на голое плечо.

Я смиренно поцеловал ее, куда было указано, и пошел на выход.

Пахло от нее, конечно, головокружительно – чем-то неземным, феерическим, обещающим блаженство и неземную[9]9
  Второй раз. Может, какую-нибудь «сладостную» или «чудесную», «возвышенную»?


[Закрыть] негу. По дороге к метро мне пришлось раза три ловить себя на грешных мыслях вместо обдумывания деталей предстоящей съемки.

Мне уже доводилось пользоваться киевским метро. На мой взгляд, внешне оно почти не отличалось от питерского, разве что в нем было намного больше рекламы, причем, рекламы явно нелегальной. Листовки с предложениями хорошего заработка в Польше, России и Германии, наклейки с предложениями спайсов и прочей дряни, разнообразные олечки, олеси и наташи в завлекательных позах, а также огромное количество официальных плакатов с гневными требованиями к громадянам использовать в быту только украинскую мову. Заявлялось, что «на русском языке может разговаривать только оккупант», что сила украинской нации – в единстве, а поэтому «мы все должны прекратить потакать агрессору» и заговорить, наконец, на мове. Были еще официальные плакаты, высмеивающие тех громадян, кто не умеет говорить на мове, а говорит только по-русски («Посмотрите, какой дурень!»), но большинство этих плакатов были оборваны или закрашены из баллончиков.

В целом плакатов и баннеров, требующих использовать только мову, было больше, чем обычных рекламных постеров, вместе взятых, но результата я не заметил – даже официальная реклама товаров и услуг была выполнена преимущественно на русском языке, а нелегальная реклама – на русском вся.

Еще в киевском метро было не протолкнуться от попрошаек: героев Восточного фронта, беженцев Донбасса, разного рода погорельцев и жертв всяческого произвола. Один раз мне на перроне встретился даже политический беженец из России, страдалец от Путина (соответствующие таблички на животе и спине, и сумка для денег в руках). Я рванул к нему с камерой, чтобы узнать душераздирающие подробности, но он ловко ускользнул от меня по переходам и лестницам, профессионально рыская в стороны, как антилопа, убегающая от тигра. Такого даже пристрелить не получится, не то, что поймать, подумалось мне, когда я все-таки его упустил.

До станции «Черниговская» я доехал без приключений, а вот там, уже на выходе, запутался и в результате пошел не туда, потеряв ориентацию. Навигатор тоже не помог – то ли случился локальный сбой, то ли я затупил, но вместо улицы Лобачевского меня принесло в какой-то промышленный район, где, впрочем, все здания были закрыты или даже заколочены.

Там я наткнулся на пустой палаточный лагерь, что-то вроде первобытной стоянки бомжей. Стоило мне пройти рядом и поднять камеру на плечо, как из ближайшей палатки вышел мужик, укутанный сразу в три ярких китайских куртки. В таком виде он был похож на колобка, но разговаривал отнюдь не миролюбиво:

– Ты кто такой? Мы тебя не звали. Не снимай тут.

В руках у него была палка, древко от плаката.

– Хорошо, не буду, – я опустил камеру, но не стал ее выключать, в надежде, что продолжение сюжета окажется интересным.

– Иди с богом себе, – примирительно сказал колобок, явно не желая драки.

– Я – журналист. Что тут у вас такое стряслось? – я оглядел окрестности и понял, что доселе разглядел только малую часть лагеря. Он оказался огромным, десятки палаток и каких-то вздорных шалашей, фанерных хижин, коробок, ящиков были видны на огромной площади.

Мужик коротко вздохнул:

– Все знают, а ты не знаешь?

– Я только приехал в вашу страну.

– Из России?

– Нет, из Болгарии. Я болгарский журналист.

– А мы цыгане. Здесь наш табор.

– А почему нельзя снимать?

– Ты смеешься? Потому что потом придут эти и все снесут.

– Кто придет -, власти, чиновники, полиция?

Он выразительно посмотрел на меня, как на блаженного:

– Ты и вправду идиот? Придут псы Авакова, батальон «Азов», «С14» и прочие мрази.

– А что, приходили уже? Расскажите мне на камеру, тогда вся Европа узнает, это же геноцид и все такое, – предложил я.

– Снимали уже сто раз ваши европейцы, когда эти убили у нас двух человек. И ни разу потом, наверное, нигде не показывали. Европе насрать на нас. Пора уже это понять.

– А где все ваши, куда они подевались?

– По делам ушли. И ты иди уже. Давай, проваливай, иди отсюда, европеец сраный.

– Покажите мне, как дойти до улицы Лобачевского, и я уйду.

Он показал и даже нарисовал на песке палкой схему, лишь бы я убрался поскорее.

Благотворительная столовая размещалась на территории бывшего детского садика, огороженного внушительным металлическим забором. У входа на территорию, возле единственной калитки, стоял охранник в черной униформе, рядом клубилась толпа человек в пятьдесят разношерстного злого народа, преимущественного пожилых людей. Впрочем, попадались и молодые лица – в основном, женщины.

Я показал охраннику свое удостоверение, и он пропустил меня. Слышно было, как в толпе возроптали:

– Своих пропускают.

– И тут блатные.

– На халяву пожрать всем охота.

Я прошел вокруг здания, тщетно пытаясь найти рядом вход. Он оказался с противоположной стороны, максимально далеко от калитки. Интересное логистическое решение, удивился я, однако когда дошел до крыльца, все стало понятно: там тоже клубилась очередь из желающих попасть теперь уже внутрь здания. Так местные логистики решали проблему наплыва тысяч злых и голодных людей.

Я поднял камеру на плечо. По очереди волной прошел тихий внятный ропот, но никто из этих людей не осмелился сказать мне вслух хоть слово упрека.

Потоком людей на крыльце управляли небесные ангелы – две изрядно раздраженные женщины в белых халатах и белых же колпаках с зеленой надписью «Небесные ангелы Стефании».

– Сначала заходят те, кто записан. Только потом остальные! Только потом! – кричала в толпу одна из этих добрых женщин, руками придерживая напирающих на нее людей на лестнице.

Впрочем, давили и толкались далеко не все. Многие пытались сохранить остатки достоинства, послушно стоя в ожидании команды. Таких быстро обходили более пассионарные соседи, энергично распихивая излишне вежливых громадян по сторонам.

Я наснимал себе несколько разных планов, от общих до крупных, после чего осознал, что войду вовнутрь нескоро, если и дальше буду вести себя слишком политкорректно.

Тогда я опустил камеру и подошел к крыльцу поближе, оценивая свои шансы просочиться. Из толпы на меня смотрели нехорошо, как на конкурента.

Было видно, что движение толпы сверху, с крыльца, регулировали «небесные ангелы», и толпа их слушалась.

– Вы – Игорь? Нам звонили насчет вас, проходите, – вдруг крикнул мне сверху один из «ангелов» в белом халате.

Толпа послушно расступилась передо мной, и я поднялся по крыльцу в зал.

Внутри народу было еще больше, чем на улице. Зал, плотно заставленный столиками, был полностью забит – ни одного свободного места. За каждым столиком помещалось четверо посетителей, которые ели там прямо в уличной одежде, не раздеваясь и не снимая шапок или курток.

Я поднял камеру и снова почувствовал ментальную волну упрека, впрочем, вслух ни кем не высказанную. Правда, некоторые посетители стали закрывать ладонями лица, но я таких не снимал.

Почти все ели жадно и быстро, почти все просили добавки, и её им приносили другие женщины в белых халатах.

Я заметил в зале две съемочных группы, а потом еще нескольких фотокоров.

Журналистка телеканала «Интер» брала комментарий у двух мужчин в синих морских форменных куртках, и я прошел к ним с работающей камерой. Оператор «Интера» злобно покосился на меня, но говорить ничего не стал.

Мужчины оказались бывшими работниками Херсонского судостроительного завода, крупнейшего на Украине. Причем отнюдь не рядовыми работниками – это были специалисты высочайшей квалификации, занимающиеся приемкой-передачей судов. Однако о своих перипетиях эти граждане рассказывали журналистам довольно равнодушно – после разрыва отношений с Россией завод встал, людей перевели в неоплачиваемые отпуска, через год предприятие признали банкротом. С работой в Херсоне после развала СССР и раньше было не очень хорошо, а с закрытием крупнейшего завода стало совсем плохо.

Когда в ходе интервью мужики сбивались со своих личных приключений на общую критику правительства Украины, прямо упрекая его за развал промышленности, девушка– – корреспондент резко возвращала их к конкретике.

Я поснимал судостроителей, сколько мог, а когда коллеги из прочих СМИ ушли, присел к ним за стол поговорить без камеры. Без неё они мне наговорили столько, что хватило бы на книгу. Как два последних года, начиная с февраля 2014, они с горечью наблюдали за смертью любимого завода, а вместе с ним и родного города, как сначала уехали члены семьи, а потом и они сами.

– Куда нам сейчас? В Россию, конечно. Наши многие уехали, рассказывают, что нормально живут, специалистам там платят втрое больше против нашего.

Про национальные проблемы они говорить категорически отказались даже без камеры.

– Ты потом напишешь наше мнение, а нас найдут эти и – баста, карапузики, кончилися танцы. Не будем про это все рассказывать, извини. Но, чтоб ты знал, нацики, конечно, мрази.

– Тогда я напишу, что все хорошо, и русских никто не трогает? И мову никто не навязывает, и что никаких нациков на Украине нет и не было никогда.

– Пиши-пиши, бумага все стерпит, – соглашались они, хлебая из тарелки с бесплатным супом.

Потом я снял тяжелую сцену распределения бесплатных лекарств. Как мне объяснили сотрудники фонда, денег у них хватало только на сто наборов в неделю. Причем, в эти наборы входил крайне необходимый диабетикам инсулин, без которого они реально умирали.:

– В аптеках бесплатных лекарств нет уже больше года, мы решаем проблему, покупаем на свои деньги самое важное, но этого, конечно, на всех не хватает. Мы раздаем лекарства только тем, кто записался в прошлом месяце.

Прямо у меня под камеру начались жуткие сцены – люди подробно рассказывали, как они страдают от своих болезней и умрут, если не получат лекарств. Персонал без оглядки на камеру действовал жестко по заведенному порядку, выдавая вожделенные пакеты только тем, кто был упомянут в списках ранее. Начались картинные (а может, и нет) падения в обмороки, рыдания до истерик, проклятия и мольбы.

Снимать это все я уже не стал, ведь пришел туда за позитивом.

– Я получаю пенсию в тысячу гривен, что можно купить на эти деньги, если коммуналка за квартиру 1 200 гривен? У меня не остается ни копейки на еду, и еще копится долг. Я несколько раз падала в обморок от голода, меня увозила «скорая помощь», но они ведь не кормят. Кормят только здесь, – Коренная киевлянка Наталья Леонидовна не выглядела опустившимся маргиналом, но, похоже, находилась в отчаянном положении – диабет и атрофированная поджелудочная железа, срочно нужны лекарства, на которые нет денег.

– Я пришла сюда поесть и получить набор лекарств, но мне не хватило лекарств, меня не было в «списке ангелов». Я падаю в обмороки на улицах, но людям все равно, мне никто не помогает. Я скоро умру, я понимаю это. Вот такая у нас стала в Киеве жизнь, – рассказала мне некогда уважаемая учительница младших классов Елена, когда я просто встал в углу в помещении столовой, чтобы переслать снятое видео.

Я все это выслушал, выбрался наружу сквозь плотную толпу голодных людей, обошел здание и присел в сторонке на скамеечке.

– Простите, молодой человек, можно я тут с вами немного посижу?

Не дожидаясь моего «да», на скамейку присела одна из женщин в белом халате, распоряжавшаяся ранее на крыльце.

Я молчал, понимая, как она устала – в том числе и говорить. Но она сама начала разговор:

– Мы, скорее всего, закроемся через несколько месяцев. Собирали вас, журналистов, чтобы через СМИ поискать дополнительно еще благотворителей. Денег не хватает ни на еду, ни на лекарства, сами видите, сколько желающих. И при этом пока сами украинцы меньше всего жертвуют на такие цели -, представляете, меньше чем в Египте или Замбии! – возмутилась она.

– Ну, зато на Восточный фронт они жертвуют больше всех в мире, – осторожно предположил я.

– Ненависть всегда сильнее любви, – хмуро ответила она, подняв нечесаную голову и внимательно глядя на меня.

– Это вы как-то не по-христиански рассуждаете, – отозвался я, отвечая ей на жесткий взгляд своим фирменным равнодушным взглядом.

– Если бы бог был, он бы не допустил всего этого, – кивнула она на толпу за решеткой забора.

– Я, кстати, приехал сюда снимать позитив…

– Мне рассказала Олеся, я в курсе. Думаю, в сентябре снимете здесь закрытые ворота.

– Может, рано хоронить фонд, вдруг после сюжетов в СМИ объявятся «жирные» благотворители и принесут кучу денег.

– Нет, мы закроемся по другой причине – у нас забирают это помещение. Двадцать лет мы тут работали, льготная аренда была, коммуналка тоже компенсировалась местными властями, поэтому получалось крутиться. А сейчас нам сказали – все, финиш. Землю отдают под строительство жилья. Это деньги строительных магнатов, вы понимаете, там всем наверху взяток занесли, а мы-то не можем столько. Мы проиграли.

– Понимаю.

– Наши подопечные сейчас ворчат, ругаются, но все-таки получают хоть какую-то еду, хоть что-то из лекарств. А в сентябре они придут к закрытым воротам.

– Понимаю.

– Да что вы понимаете! – вдруг разозлилась на меня она. – Вы поснимаете тут треш для своих сытых зрителей и уедете в свою сраную сытую Россию, а эти украинские старики здесь у нас просто сдохнут. Они ведь от голода сдохнут! Что вы понимаете в этом, вы, сраный сытый москаль?! Господи, когда уже вас всех перевешают!…

Она встала и быстро пошла в здание, не оборачиваясь.