Текст книги "Доктор гад"

Эдта обернулась – и первым делом подумала, что повредилась душой. Она видела странные вещи – и те, что были ей известны, и те, которых не могло случиться. Нити вели в беспорядке к странным картинам, что вырисовывались кровью времён. Она видела Рофомма, который знакомится с отцом в посёлке Марил, и тут же видела его на крыше, свесившего ноги с мезонина и наблюдающего, как Урномм Ребус умирает на заборной пике. Она видела его возящимся с иглами и оптикой в обществе Равилы Лорцы, и тут же – входящим в пламя и сгорающим заживо, а хохотал он при этом уродливым, безумным смехом, хотя Эдта привыкла, что смех у него хоть редкий, но мягкий и добрый.

Она видела его во главе какого-то отряда людей в странных кафтанах, больше напоминающих плащи, и люди расстреливали женщин из общественной гвардии, а Рофомм что-то кричал о свободе и гражданах. Видела она, как он отвешивает поклоны бушующему потоку, балансируя на краю остатков обрушившейся плотины, а под ним рёв стихии уничтожал богатый северный город. Лица у него больше не было, он был оплавленным и безумным чудовищем. И тотчас же она снова увидела его красавцем, но в том же странном плаще, и он палил в воздух, наблюдая, как сгорает здание Префектуры и бросаются из его окон чиновники. Она оттолкнула мужа и принялась одеваться, а он, как всегда ласковый, говорил ей, что она его радость, которая всегда будет с ним. «Нет, не буду», – подумала Эдта.

Она вернулась на работу, к своему прогнозу о тумане, но всякий раз её всемирный взор предлагал ей образ разрушенной площади, а ретроспектива – страшные и жестокие деяния человека, который был её мужем. Она смотрела это снова и снова и видела всё дальше и раньше. Наконец она дошла до момента, на котором смыкалась череда узоров, до момента, откуда всё и произошло. Она увидела звёздную ночь над северными горами, она видела людей с факелами, связанных мужчину и женщину на алтаре – она смотрела на Урномма Ребуса, которому прожигали одежду и кожу раскалённым прутом, и на Лирну Сиросу, которая, казалось, живьём растворилась во всемире. Она видела человека в белом одеянии, вопящего о каком-то всевышнем и о помазаннике самих звёзд, что придёт на землю через чистое зачатие и жертву этих мужчины и женщины. О спасителе, который будет выжигать грехи огнём и болью, дабы покаялись порочные варки, эцесы, гралейцы, ирмиты, церлейцы, кернеры, эшфены и другие народы гнилого континента. Эдта не знала, что такое «всевышний» и «грех», но мракобесие она точно могла отличить. «И будет он прекрасен, как звёздное небо, и беспощаден к врагам всевышнего, как огонь к мёртвому лесу, и одинок, словно обвиняющий перст. Да родится же Помазанник Звёздный!» – кричал главный мракобес, и остальные вторили ему.

– Эдта, – Дитр подтолкнул к ней кружку, напоминая, что у неё есть отвар, чтобы запивать свою горечь, потому что Эдта говорила без остановки, забыв про всё. – Нет никакого Звёздного Помазанника.

– Сектанты не могут быть правы, да? – она мрачно хохотнула. – Я удивлялась, почему его мать с отцом начали жить вместе лишь спустя пятнадцать лет после его зачатия. Лирна как-то рассказывала моей маме, что его отец – богатый человек с родословной и даже гербом, что она дала ему имя в традициях старой гралейской семьи. А когда они стали жить вместе, лишь спустя пятнадцать лет после его зачатия, я удивлялась – ведь не может быть такого, мужчины не возвращаются к старым любовницам. Но гралейцы вообще странные, а Лирна была ещё страннее. Я не знала, что там случилось – до того дня. Это не какая-то глупая любовная история. Не было там никакой любви, лишь страх и боль двух людей, которые потом умудрились друг друга полюбить. А только в страхе и боли можно создать… такое существо.

– Да какое существо, Эдта?! – Дитр досадливо скривил рот. – Он учёный, изобретатель… Да, он мелкий взяточник и развратник с кучей дурных привычек и паршивым характером – половина столицы таких, а другая половина – и того хуже. Но то, что показало вам всемирное посмертие, к реальности – этой уж точно – не имеет никакого отношения.

– Я тоже так думала. Мог ли всемир меня обмануть? Мог, наверное, у прорицателей бывают ложные видения. Но зачем? Я видела и много всего, что произойдёт и уже произошло. Площадь… Я его не видела, а лишь чувствовала – о, я прекрасно научилась его чувствовать за всю свою жизнь! – равно как и сегодняшнее… и после случится… – Она схватилась руками за лицо и сдавленно вымолвила. – Я пыталась это остановить, но не смогла, не смогла! Я вообще ничего не могу!

– Чего? – Дитр думал, что он ослышался, но Эдта Андеца продолжала говорить своим покаянным шёпотом:

– Он крупный и сильный, поэтому выбор был между ядом и подушкой. Решила, что сгодятся оба. Пропитала подушку медицинским хладоном. Он быстро потеряет сознание, и я с ним справлюсь. Я раздобыла хладон, – она отняла руки от лица и тут же снова схватила Дитра за рукав, он не сопротивлялся. – Я раздобыла пузырёк в одной из наших аптек, это было несложно. Я запаковала подушку в кожаный футляр, а его положила в чемоданчик, чемоданчик поставила под кровать. В тот день я сказала Рофомму, что буду спать с ним, он обрадовался. Наверное, чувствовал, что я начала… что со мной началось… вы поняли.

Она мелко задрожала, и Дитр, придвинув стул к ней поближе, отнял её пальцы и, прищурившись, стал гадать, заслуживает ли бывшая жена Рофомма Ребуса, чтобы ей проткнули ладонь. Странно было держать её за руку – хотелось сжать кулак, сломав кости, и, вопреки этому – окунуться лицом в её глухое тепло, целуя ладонь изнутри и каждый палец.

– Перед сном он сказал мне, что ему жаль, что я в таком настроении, и если я хочу, чтобы он помог мне в чем-то, он готов помочь, он же душевник. Я ответила, что все в порядке. Он быстро засыпал в те дни, когда не принимал своего порошка, и это был один из тех дней. Я ждала, лежала без сна, встала и побродила по комнате. Выкурила одну из его папирос, и от запаха он не проснулся. Я присела и достала из-под кровати чемоданчик, вытащила подушку из футляра – и принялась на неё смотреть. Стояла и смотрела на подушку несколько минут – подушку, воняющую хладоном, представляете? Я не знала, присесть ли мне на кровать или сделать это стоя. Стоя, решила я, будет мало контроля, сидя – слишком неуклюже. Я забралась на него, перекинув ногу через его торс, и занесла подушку над его головой. Я долго так сидела, затем до меня дошло, что я не знаю, что потом буду делать с трупом. Скорее всего, меня потом повесят, но если семья сестры постарается, то, быть может, и расстреляют. Я отложила подушку и принялась думать. Я читала о самокончаниях с помощью хладона, а Рофомм всегда был непростым человеком, это все знали. Все могут подумать, что он решил свести счёты с телесным. Но я всё не могла опустить подушку.

Дитр понял, что всё ещё держит её за руку, и притянул к себе. Женщина обняла его и стала шептать на ухо:

– Я решила поцеловать его напоследок – всемирная глупость, не правда ли? Легонько, чтобы он не проснулся. Один раз у меня не получилось. Я принялась гладить его по волосам и целовать в щёки и в лоб, понимая, что я никогда не смогу его прикончить, сколько бы зла в нём ни было. Во сне он повернул голову на бок, и я смотрела на его профиль, на этот драный серебряный стандарт, которым я любовалась, ещё когда и понятия не имела о гралейских стандартах и породах. Я слезла с него и взяла подушку. Вытащила чемоданчик, футляр и подушку в атриум и спрятала в прихожей, чтобы утром захватить с собой и выкинуть подальше. В комнате я открыла окна, чтобы выветрился запах хладона. Было холодно, но мужу плевать и на жару, и на холод, он утром даже не кашлял. Я же всю ночь дрожала, прижимаясь к нему, но не только от холода. Я решила, что разведусь с ним. Получу статус почётной гражданки и разведусь без объяснения причин – и будь что будет с этой проклятой площадью, с Администрацией, с…

со всем. А сейчас его воля, его сила, ярость и ненависть – в вас, как же хорошо я это ощущаю! – она прикоснулась губами к его виску. – Как так? Кто вы? Побудьте со мной, побудьте во мне, дайте мне вас узнать…

Она говорила с жаром, нащупывая пуговицы у него на жилете, а Дитр вдруг явственно почувствовал чужое желание схватить её за шею, увидеть, как синеет её нежная, бледно-оливковая кожа, драть ногтями её одежду и елозить оплавленными, пятнистыми руками по её наготе, впиться зубами в её промежность и под вопли женщины наслаждаться вкусом её крови. Если доктор Ребус был просто склонным к троеблудию чудаком, то масторл Ребус, всемирщик, террорист, серийный и массовый убийца, – был настоящим извращенцем. И Дитр прочно держал его тёмную волю, не давая излиться на льнущую к нему Эдту Андецу. Он отдалился от неё, еле скрывая дрожь, – их близость была бы опасна для этой женщины. А ещё близость была бы разрушительна для их дружбы с доктором.

– Мужа спросите, прежде чем меня трогать, – он делано улыбнулся.

– Он мне больше не муж, – дама вскинула голову, но отодвинулась. И, словно по заказу, под окнами застучали копыта экипажа, а хриплый голос, в который из-за выпивки превратился баритон шеф-душевника, что-то отвечал другому мужчине. Эдта нахмурилась, узнав второй голос. – Дирлис? И чего его тьма принесла?

– Это везде так, вот и до нас докатилось, – говорил Дирлис. – Доминион – Эцдомин сбежал, им грозит династический кризис, Принципат – на престол венчали этого полоумного националиста. Вот и наше время пришло, давно причём. Бандиты, говоришь? На севере есть кое-кто похлеще бандитов. Одни молятся туману, другие шастают по улицам и проповедуют о каре всевышней.

А Префектура Акка – те ещё вредители. Сектанты у них больше ничего не нарушают, если платят налоги, а что там всемирное нарушение – нет, господа, никаких всемирных нарушений, у нас свобода мыслеересей. На границе расплодилось новых гнездовий, их, говорят, то наша армия втихаря вырезает, то гралейская. Сейчас-то уже не знаю – после сегодняшнего. Что будет с армией?

– А полиция, а граждане? – отвечал Ребус. Голоса приближались.

– А что полиция? Ты сам, думаю, понял. Дело есть только тем, у кого, например, жена забрала детей и босиком ушла к мракобесам. Или мне. Или тебе, живи ты в Акке. Пошёл бы?

– Гражданское правосудие? Не знаю даже, Шорл, я этим никогда не… Ты чего здесь забыла? – Ребус остановился в дверях столовой, Дирлис чуть не врезался ему в спину.

– Сбежала от переполоха в Административном Циркуляре, я полагаю, – бледный после операции Дирлис нехотя стащил шляпу и вместе с тростью прижал к груди исколотыми руками.

– Я хотела спросить, был ли ты в посольстве, – нашлась Эдта. – Сейчас действительно творится невесть что, и если у тебя есть возможность уехать…

– Без сестры не уеду, – прошипел он. – Отдай мне опеку.

– Мы с тобой уже это обсуждали, – Эдта поднялась со стула, не обращая внимания ни на Дирлиса, который молча веселился, ни на Дитра, которому было жутко неловко. – Тебе нельзя доверять девочку, ей и так тяжело, а с таким как ты…

– С каким, проблудь?! – Ребус с удовольствием пнул ботинком дверной косяк, зацепившись за удобный повод поругаться с бывшей женой. – Хочешь, чтобы я отсюда свалил в Гралею? Свалил один? Сначала пыталась у меня Паука отобрать – представляешь, Шорл…

– Ужас всемирный, – насмешливо протянул хирург. – Как же ты без котика?

– …теперь сестру. А потом на кого нацелишься? На Парцеса? Уже нацелилась, – он ткнул в неё пальцем.

– Это я-то?! – взвилась она, и тут из неё пошло всё, что провидица так долго держала в себе. – Ты крутишь им как хочешь, жрёшь его своей ненавистью к миру телесному, подставляя перед полицией…

– Да что ты несёшь? – опешил Ребус.

– …его руками творишь то, на что самому смелости не хватает, злобный ты кусок тьмы! Площадь, а теперь ещё Административный Циркуляр! Вытащил откуда-то беспомощного человека, которого чуть не застрелили, и… – Дура всемирная, а ещё при лацкане, куда катится просвещённая бюрократия, – Ребус взмахнул рукавом кафтана. – Ты ещё скажи, что это я в него стрелял.

– Стрелял в него некий Кир Лнес, как мне сестра сказала, его так и не идентифицировали…

– Такие прозвища у нас в Акке себе сектанты берут, – влез Дирлис. – Староваркские словечки. «Лнерга ко пуреэ е алру», слышали пословицу? «Звезда не отбрасывает тени». Кир – слово с тех времён, когда у нас было дворянство, только он для избранного правителя всех городов. Правитель звёзд или как-то так зовут стрелявшего, – хирург пожал костлявыми плечами и тут же взглянул на Эдту, которую почти перекосило. – Я что-то не то сказал?

– И ты ещё в него стрелял! – взвизгнула она, а Ребус вдруг болезненно расхохотался и полез за портсигаром.

– Теперь, Эдта, – промычал он, вытаскивая зубами папиросу, – можешь по всем циркулярам жаловаться, что твой бывший муж – высококвалифицированный душевный урод, который разгромил площадь, находясь на другом конце города, пристрелил человека, которого впервые увидел лишь несколько дней назад, а ещё спал с твоей маменькой, что, кстати, правда.

– Чего?! – охнула Эдта.

– Мать твою имел, говорю, – хмыкнул Ребус, закуривая. – Буквально за день до того, как её пристрелили доминионцы. Хоть в чем-то повезло.

Эдта, подобрав юбки, вылетела из столовой, Дирлис опасливо отпрыгнул в сторону, а Рофомм даже не стал её останавливать. Хирург провёл ладонью по лицу, словно стирая улыбку и возвращая себе серьёзный вид. Дитр и не думал притворяться и закрыл лоб рукой от чужого стыда. Ребус спокойно курил, страшно довольный собой.

– Э, – протянул Дирлис, – я поднимусь? Они же в твоей комнате?

– Ага. Штангенциркуль на этажерке у окна.

Хирург ушёл, а Дитр, проглотив упрёки, поинтересовался, чего ему надо.

– Попросил меня исследовать родительские черепа, особенно мамин. Он был её ведущим врачом, помог ей окончиться без боли. Знал, что она была… исключительная, – душевник судорожно пыхнул дымом. – Еле его починили. К нему прицепилась хворь, причём только к рукам – туман знает, что в нём самое ценное. Дирлис сказал, что хворь с рук пыталась перекинуться на руки его жены-пианистки, но она столько всего перенесла, что её не взяло. Завтра, – он ткнул в Дитра папиросой, – твоя очередь.

Дитр кивнул. Значит, Равила собралась с духом. А он сам?

– Кто такой Кир Лнес?

– Один мракобес из Акка, – ответил Дитр, оградив неправду всемирным спокойствием. Да и не такой уж это было неправдой.

– А почему его зовут так же, как и меня, только на другом языке? Так много к тебе вопросов, а ответов как от глыбы льда. Ну ничего, под душескопом-то ты всё равно не соврёшь, – шеф-душевник потёр руки.

Дирлис вернулся с третьего этажа, от него прямо-таки воняло довольством. Он ушёл, стремительно перебирая тростью, поезд у него был через час. Тень внутри Дитра прищурилась, разглядывая старого знакомого. В другой жизни хирург бы никогда не осмелился драться с Ребусом и уж тем более спокойно с ним болтать. Шорл Дирлис был ручным ремонтником телесной оболочки террориста, заключил с ним договор – Ребус не сжигает Больничную дугу, а Дирлис штопает его всякий раз, когда террориста подстреливают полицейские. Всемирщик Рофомм Ребус был величайшим страхом сначала простого хирурга, а затем и шеф-врача столичной больницы Шорла Дирлиса.

В другой жизни Шорл Дирлис не осмелился бы рыться в чужих вещах под предлогом замера черепов и воровать чужие вещи.

– По сути, он ничего не спёр, – апатично говорил шеф-душевник, пока Дитр пересчитывал деньги из конверта, в котором также была и записка: «Уважаемый коллега, я купил у тебя револьвер. Судя по его состоянию, он тебе всё равно не нужен, жму руку, Ш. Д.». – Но уж за десять тысяч союзных мог бы и получше купить.

– Купить, затем регистрировать в полиции – так затруднительно кого-то застрелить, – хмыкнул бывший шеф-следователь.

– Застрелить? – тупо протянул врач. – Дирлиса нужно сильно разозлить, чтобы он захотел кого-то застрелить. Тогда напишу заявление о краже – и пусть ищут, как пули из моего револьвера оказались в трупах граждан Акка. Тьфу ты, он же хотел отцовский, но я отказал. Этот мог бы просто попросить, мне его на свадьбу подарили, там даже гравировка есть с пожеланием долгой счастливой жизни от Барля. Я бы и так отдал, я же больше не женат.

Дитр в изнеможении вздохнул, наблюдая, как Ребус сжигает записку. Ему всё равно, что решил сотворить его злейший приятель, – ведь Дирлис такой хороший хирург, а стало быть, Дирлису можно и убить кого-нибудь, всяко спас он больше. Коллегиальная солидарность покрылась ржавчиной, как и всё, что было в этой стране. Умной честной нации, что населяла государство просвещённой бюрократии, больше не существовало, и скоро их посмертию нечего будет одушевлять.

* * *

В утренней корреспонденции отсутствовали три газеты – «Точность», «Граница» (оно и понятно, ведь одна была реакционной, а другую издавало военное Министерство) и «Чёрная луна». Последнюю, видимо, задавили за своеобразное видение правды, облачённое в мистификации и конспирологическую чепуху. В тумане их тиражи резко выросли, людям нравилось читать о том, что Эрль послал пустынных демонов рушить государства, что Верховный Глас Доминиона Гебль – старинный голем, а не живой человек, а новый Принцип Малдомм Корус устраивает в Совершенном Доме кровавые оргии с жертвоприношениями. Какую бы чушь ни писала «Чёрная луна», она мешалась, и её редакцию всем скопом посадили под домашний арест. У домов писак дежурили полицейские, которых, клялся Берлар, недавно уволили, – и вот они снова здесь, снова работают.

– Тебе-то откуда знать, ты вообще из внешних сношений, – кисло проговорила Равила, наблюдая, как толстяк пытается разжечь огниво, но искры тухли на отсыревшем труте, и Берлар только раздражённо жевал папиросный фильтр. – Держи, – она смилостивилась и протянула брату зажжённую спичку.

– Я всё знаю, такой уж я, – ухмыльнулся он и, не поблагодарив, выдохнул дым.

Берлар умел две вещи – сплетничать и переводить. Где-то в другой жизни, рассказал Дитр Парцес, Берлар Лорц занимался нормальным для мужчины-ирмита делом: был военным переводчиком войск, освобождавших пустыню. И таким раскормленным он не стал – армия не позволила. Чрезвычайный секретарь третьего ранга Министерства внешних сношений Берлар Лорц был прожорлив, честолюбив и крайне заносчив. Выпускники международной кафедры отделения общественных наук были тем ещё ядовитым сборищем. Считая себя бюрократической элитой, они презрительно фыркали на всех, кто не знает иностранных языков, а если и знает, то не так хорошо, как они. Берлар же был особенно одушевлённым: он ещё в детстве сжирал словник за словником, раскатывая их в своём душном разуме тонким и нерушимым слоем всемирного знания.

Берлар родился с ней от одной матери, с которой Равила не слишком ладила. То ли дело с мачехой, жизнерадостной главой одной из аккских больниц, от нее-то и родился Первел. А Первела больше нет, как нет больше и Леары с Ильцем и многих других. После провалившегося государственного переворота они сбежали в неизвестном направлении. За ними выслали погоню, но никого не смогли отыскать в тумане. От всей семьи Листров-Лорцев остались лишь Равила с падчерицей Вирцелой, Берлар да мать с мачехой в Акке. Отец, отставной полковник Лорц, тоже уехал. Вскоре к ним подтянутся пограничники с севера, а с Серебряной Черты, угнав лошадей, поскачут стрелки. Армия покидала страну, и к ним присоединились последние, не тронутые ржавчиной полицейские. А другие полицейские стали работать иначе. Они распутывали дело о государственной измене, давя на родственников заговорщиков.

– Они к нам с утра приходили, – рассказывал Берлар. – Странно, но я не могу их описать, – он поморщился. – Словно их облики стёрлись из памяти. Помню, что спрашивали что-то о Леаре, – дипломатишка потёр лоб, – а что, я не помню.

– Я помню, дядя Берлар, – пискнула Вирцела. – Они сказали, что мама с папой сделали стране плохо и сбежали, чтобы к ним не пришло прав-до-су-дие, – старательно по слогам проговорила девочка. – А я сказала, что Префект ржавый, так мама сказала, мама никогда не врёт.

– Они не же не обвинят маленькую девочку в государственной измене? – Равила в ужасе сглотнула. Ей было тошно. В другой жизни она была воительницей, Префектом целого региона, а сейчас – всего лишь жалкая учёная при черепе на сюртуке, которая боится за свою свободу только из-за того, что её лучшая подруга и муж влезли в передрягу конфедератского масштаба.

– Сидим тихо, – Берлар поглядел на тлеющий кончик папиросы. – Притворяемся серыми, как говорят гралейцы. А оно само себя почистит. Всемир умён, что бы там ни говорили масторлы, в нем нет хаоса. Все самоизлечится.

Берлара она выпроводила, падчерицу оставила в комнате для детей сотрудников. Ирмитские женщины, которых среди врачей было много, водили детей с собой на работу, потому что юные умы должны знать, что такое труд. Вирцела была в восторге. И если раньше она мечтала стать «экзекутом», наблюдая, как мама оглашает в рупор приговоры особо опасных преступников и как их вешают и расстреливают, то сейчас девочка захотела стать душевнобольной, когда вырастет. Ведь с душевнобольными ласково разговаривают, дают им животных для успокоения и разрешают без толку барабанить по пианино (это был вообще-то дребежаз, но Равила не стала уродовать вкус девочки ненужными знаниями о ненужном музыкальном направлении). Правда, за роялем сидел не пациент, а Рофомм. А Парцес, раздобывший где-то наряд в лучших традициях успешного карьериста из провинции, умолял его прекратить.

– Не хочешь импровизацию? Ладно, держи свой полицейский марш, – он принялся играть нормально, напевая осипшим голосом:

 
Наши лужи полны крови,
Наши уши полны лжи,
Взор всемирный, гнев багровый
Весь наш труд вооружит!
 

Вместо проигрыша Рофомм выдал отвратительный пассаж, сдобрив его десятком диссонирующих аккордов. И тут уже не выдержала Равила:

– Прекрати, это омерзительно!

– Вы просто закрыты для искусства, – хмыкнул он, вставая с банкетки. – Когда его под иглы?

– Тебе без разницы, тебе все равно нельзя смотреть мне в душу, – заявил Парцес, и тут уж шеф-душевник не выдержал:

– Знаешь что, я в своём душевном приюте, и я здесь решаю, что мне можно, а чего нельзя!

– Поставлю у входа Клеса, велю его не пускать, – пожала плечами Равила. – Я принесла тебе труды о демонах, иди-ка изучи.

– От «Взаперти» больше теоретической пользы, чем от этих твоих трудов, – буркнул он, уходя.

– Я помню создателя этой пьесы, – вслед ему прошептал Парцес. – Но он погиб в концентрационном лагере для военнопленных во время войны с Доминионом, а эту пьесу так и не написал.

– Верно, – кивнула Равила. – В лагере он сидел, но недолго – война закончилась, и он освободился, одушевлённый ужасом несвободы. Ты успел прочитать «Взаперти»? Трое преступников оказываются запертыми в гостиничном номере, не понимая, как они тут очутились, но потом осознают, что уже умерли, но не растворились. Их посмертия – грызущиеся, ненавидящие друг друга – создали демона, и они обречены находиться там вечно. Писатель был всемирщиком по образованию, после войны он даже ездил в пустыню, не испугавшись Эрля, – там-то он и вдохновился. Но демон – глупый паразит, то ли дело твой. Готов?

– Никогда, – Парцес грустно улыбнулся.

Его предпосмертие светилось закатным небом, благоухало цветами, что распускаются только к вечеру. Нежность, которой одушевила его погибшая жена, роилась бражниками вокруг его души, не подпуская тьму. Равилина проекция опустилась в сущность Дитра Парцеса и плавно поплыла по цветущему полю, не тревожа колокольчики. – Ребус! – крикнула Равила. – Выходи, покурим!

В пустом воздухе начали проступать чёрные и прозрачные очертания. Пока тень террориста проявлялась в обгоревшую фигуру в тальме, Равила изо всех сил держалась, чтобы не закричать. Это был не её друг, это просто не мог быть он.

– Эр коммо, – ответила тень. – Но я бросил. Однако я весьма соскучился по беседам с умной сущностью, потому как мне приходится изо дня в день терпеть жалкие душевные колебания этого комка телесной слизи, – паразит кивнул на Парцеса, который, как и всегда, предпочёл его проигнорировать, строго помня из курса полицейской репутационистики, что «разговоры с террористами, маньяками и массовыми вредителями производятся исключительно по согласованию с глашатаями».

– Я привыкла к тому, что ты выглядишь не ахти, Рофомм, – наигранно иронично улыбнулась Равила, – но это уже перебор.

– Красота – лишь обоснование тщеславия очередной телесной твари, Равила. Так о чём же ты хотела со мной покурить?

– Почему ты не растворился во всемире после смерти? Как тебе удалось?

Тень развела обгоревшими руками, выглянувшими из-под тальмы.

– Могу лишь предположить, что дело в ирмитских контрактах, по которым я не могу внести плату.

– Всегда есть чем платить.

– Ты слишком телесна. Оно и понятно: ты – женщина, основа великой нации. Ты заплатила жизнями всех своих дочерей, лишь бы стать всемирным врачом. Тебе есть что терять, – тень приблизилась к ней, и Равила вдруг поняла, что у её друга глаза никогда не были настолько чёрными, а главное – настолько злыми и одновременно пустыми. – Мне же нечем платить, мне нечего терять. Я отрёкся от телесного в пользу всемирной власти. Пустынный огонь забрал у меня это, – он обвёл своё чудовищное лицо пальцем, – своей нездешней логикой полагая, что мне как владельцу плоти есть до этого дело. Однако я впитал в себя огонь, что может разрушить целые города одним моим волевым дуновением, а взамен не отдал практически ничего. Как и с другими контрактами. Я узрел всемирное время, и за это зрение мне полагалась нищета, но я и так никогда не стремился к богатству. Я выжал из всемирного зрения всё и даже больше, научившись ретроспективному взгляду. Я хватал нити времени и отходил на несколько часов или даже дней назад, появляясь в двух местах одновременно. Я разрушал фундаменты и стены, я подавлял самую сильную волю, я мог сладить с любой тварью, хоть с восьминогой, хоть с двуногой. Я изучал и записывал это, чтобы другой сверхчеловек, что однажды вторгнется в мир телесный ради всемирной чистки, смог познать мой опыт. А вместо этого труды Звёздного Помазанника выкрали и расшифровали приятели этого убожества, – тальма хлопнула в направлении молчаливой души Дитра Парцеса.

– Я бы не стала так говорить о своём вместилище, это же как гадить в доходном доме, где ты арендуешь квартиру, – дёрнула ртом Равила. – Но почему ты живёшь в сущности этого человека? Почему, как и зачем?

– Ах, если б я только мог заставить эту шахтёрскую тушу сесть за печатную машинку и записать всё, что я по этому поводу думаю, но он весьма неуступчив, – страшное лицо оскалилось, отчего тело Равилы в кабинете содрогнулось. – Ну что за телесные слабости, коллега моя? У меня всё такая же гралейская физия, лишь перечёркнутая всемирной платой за огонь. После того, как этот полицейский выродок разорвал мне сердце, душа умерла – как и любой другой орган в теле с разорванным сердцем. Осталась лишь моя концентрация посмертия, что должна была раствориться, но не растворилась. Я заключил последний контракт, за который понесу какую угодно плату, пусть и не являюсь более ни тварью телесной, ни даже сущностью в полном смысле того слова. Дайте мне Дитра Парцеса, сказал я, силы всемирные, отдайте мне его за то, что он бесконтрольно и без договоров черпал чужое посмертие для своих мелких полицейских дел. Я заберу у него жену, заберу ребёнка, друзей и репутацию, над которой так дрожат его паскудные глашатаи. Я его уничтожу. И я забирал – одно за другим. Пока он не разорвал сердце тела моего. Но я остался в его сущности, потому как никогда никого так не ненавидел. После своей кончины я долго спал на дне его будущего посмертия, не помня, что вообще где-то остался мир телесный. Я проснулся от удара молотка судебного Председателя. Шёл процесс над тобой, коллега, и судили тебя за то, что я счёл тебя достойной общаться со мной. Я видел глазами Дитра Парцеса, через них я всякий раз проникал в мир телесный, я поклялся его уничтожить – и я почти сделал это. Он сопротивлялся, он очень упрям. Он умён узким полицейским умишком – но всемирно глуп. Он выслушал душевника, который рассказал ему о проклятии преследования, и понял, что со мной нужно договориться, чтобы я оставил его сущность. Он нашёл мои труды, он отправился в моё прошлое и изменил его. Я ждал собственного живого тела, пусть и с другой, уже готовой личностью, чтобы наполнить её своей силой, одушевить…

– Постой, Рофомм, – Равила выставила ладонь. – Как это – наполнить? Это было бы похоже на душевное проклятие множественной личности.

– Это не могло бы быть множественной личностью, – качнула головой тень, – ведь я не личность, а её посмертие. Я мыслю и говорю так же, как мыслил и говорил в телесном, но я лишь концентрация всемирных сил, что одушевят мою личность в новом временном узоре. Сейчас я автономен, потому что заперт в чужой сущности. Я храню воспоминания, голос, образ – метафору недействительности, как ты зафиксировала в своих трудах, женщина-гений. Но, одушевив личность, я перестану быть говорящей тенью, оставлю лишь, – он взмахнул тальмой, и земля вокруг него загорелась, – огонь.

Огонь быстро сошёл на нет – а ещё он замерзал. Язычки пламени на травах и цветах превращались в ледышки – зеркальные, хитрые, холодные.

– Видишь, как он умеет? Это жуткая тюрьма – его мещанская, простецкая, земная сущность, самая жуткая тюрьма для повелителя звёзд. То, что я всемирно ненавижу, и стало моей тюрьмой – в этом-то и суть проклятия. Я бы никогда не поселился в сущности учёной дамы, – тень вежливо поклонилась, – или художника. Парцес в согласии с его представлением о человеческой натуре коверкал мою судьбу дважды. Он поселил меня у моего глупого ленивого папаши-мечтателя, где я вырос в пустого политикана с механическим интеллектом. Это было бы проще простого – дотянуться до души и сделать из человека-рупора сверхчеловека. Но меня вновь убил Дитр Парцес, слишком поднаторевший во взаимной со мной ненависти. И он снова ушёл назад, ещё дальше, когда я не родился. Спас мою мать, чтобы я рос в её властной тени. И сейчас я вижу… – лицо тени скривилось, насколько это позволяли ожоги, – хаос. Я слышу грохот. Я чую слабость. Душа размякла от переживаний и превратилась в болото. Душа раздавала себя понемногу телесным тварям, которые этого не стоят. Женщине отдал он зрение своё ещё в детстве – лишь бы заглушить одиночество. Ей же скормил волю, дабы насытить похоть.