Текст книги "Доктор гад"

– Это называется любовь, Рофомм. И если тебе удавалось спасаться от неё в других жизнях, то теперь уже поздно. Ты её боишься? Поэтому ты боишься показаться на глаза моему другу?

– Я ничего не боюсь, – прошипела тень. Конечно же, он врал: Рофомм Ребус всецело состоял из страха, все свои жизни. – Эта душа… где всё грохочет и ворочается, и мыслить может лишь в грохоте и движении. Однако человек, которым я здесь стал, всемирно силён, пусть и душевно слаб, хотя я не понимаю, как такое возможно. Я не разобрался до конца, потому что не люблю беспорядка, никогда его не убирал, потому как никогда не устраивал.

– Этот человек слаб и несчастен, – ответила Равила. – У него разбитое сердце, а настроение качается как маятник, подталкиваемый алкоголем и бодрящим порошком. Жизнь для него – непрерывное самокончание. Это тело однажды себя разрушит – постепенно или же одним взмахом бритвы или выстрелом. И Дитр Парцес его даже не тронет, потому что не успеет.

Вдруг бражники сорвались с закатных цветов, закружившись стрекочущим вихрем. Кровоточащая душа Дитра Парцеса поднялась с земли, и Равила впервые заметила, что волосы у него пепельно-русые, а не седые.

– Успею. Трону. Я тебя уничтожу, Ребус. Я уничтожу тебя.

* * *

Он бежал по пустынному тракту, а по обеим сторонам стеной стоял тёмный лес. Над головой у него было звёздное небо, а за спиной – чье-то гнилое дыхание, пронизанное огненной ненавистью. Он не оборачивался, а лишь бежал сквозь густой воздух, и звёзды на небе были страшнее любых химер, любых чудовищ.

И небо загрохотало, и звёзды затряслись. Ночной кошмар встал столбом, но не утекал, словно что-то ему мешало. И тело Дитра Парцеса взорвалось болью, и он кричал, хотя не слышал этого.

Шеф-душевник держал ладонь на лбу Парцеса, который снова видел кошмар. Доктору крайне не нравилась его боль – и сейчас Дитр не сможет проснуться и остановить его. Он посмотрит его кошмар от начала до конца. А друг будет спать спокойно.

Вытащив спичечный коробок, Рофомм загрохотал им, цепляя на кончик пальца обрывок сновидения. Но в этот раз дрянь тянулась с трудом, словно не желала покидать разум. Махнув рукой на осторожность, с которой надо обращаться с пациентами, врач дёрнул палец и вместе с ним кулак на себя.

Он заорал мгновением позже, когда понял, что выдернул не шмоток ночного кошмара, а нечто большее.

За запястье его держала туманная, прозрачная, тёмная, но вполне всемирно крепкая рука. Рофомм упал на пол вместе со стулом и, не замечая, что ушиб локоть, стал отползать к другой стене палаты.

– Клес! – закричал он. – Варл! Церел! Кто-нибудь, кто-нибудь! – звал он на помощь фельдшеров, а дрянь высунула подобие руки из головы Дитра Парцеса и теперь появлялась полностью, переставляя бесплотные конечности с больничной койки на пол.

Фельдшеры то ли не слышали, то ли не спешили, а тень всё ползла к нему. Рофомм забился в угол палаты, изо всех сил пытаясь провалиться в глубины собственного страха настолько, чтобы обесчеловечиться. Но он всё так же видел свои ноги, которыми сучил по полу, и чувствовал руки, которыми закрывал лицо. Дрянь по-паучьи, хоть и на четырёх конечностях, двигалась к нему, она воняла гнилью и дышала шорохом смерти. Душевно и телесно он почувствовал, как нездешняя воля аккуратно берёт его за ладони и отводит их от лица. Он не мог и не умел сопротивляться, потому что впервые чужое безумие покидало тело и набрасывалось на него.

Он смотрел прямо в лицо чужой ненависти, в страшное сгоревшее лицо. Глаза у всемирного зла были такими же тёмными, как у него, и когда-то имели те же короткие, опущенные книзу густые ресницы, но у этого лица не было ни ресниц, ни бровей, ни даже губ, а дыхание его было обжигающим как паровозная топка. Рофомм Ребус смотрел в глаза злу, боясь закрыть свои собственные, и понял, что он больше не здесь и что глаз у него больше нет, как нет и его самого.

– Вы звали, шеф? – позвал голос Варла, и Рофомм открыл глаза, поняв, что он снова в кабинете. Чёрной дряни рядом не было. – Шеф, пол – не лучшее место. Я бы порекомендовал вам сесть на стул, но вы его, кажется, сломали. Вы звали, чтобы я принёс новый стул?

– И папирос, – ответил шеф-душевник. – Мои закончились.

Варл вернулся с новым стулом и, забрав останки сломанного на ремонт, отдал начальнику пачку папирос. Поблагодарив Варла, вместо того чтобы спросить, какого тухлого он принёс ему дешёвых папирос, а не тех, что он привык курить, Ребус невозмутимо уселся на стул и принялся наполнять портсигар из пачки, оставив одну папиросу в зубах.

Он вдохнул через незажженную папиросу, глядя на крепко спящего дурманным сном Дитра Парцеса, и папироса – без спичек или свечи – зажглась и затлела оранжевым кончиком.

4. Я тебя уничтожу

Нет ничего отвратительней беспорядка. Он несколько часов сгребал окурки и бумаги, распечатывал капсулы и сортировал корреспонденцию, убирал пепел, пыль и паутину. Он мог бы вызвать уборщика в кабинет, но вдруг понял, что постепенное преображение комнаты отзывается в нём приятными телесными ощущениями.

– Всё, почти всё, – сказал он книжным полкам, на которых теперь всё стояло по алфавиту. Он медленно повернулся к зеркалу и увидел своё обрюзгшее, заросшее лицо и бледную шею, которую подпирал пожелтевший ворот грязной врачебной рубахи, торчащий из-под прокуренного кафтана. – Неопрятность – первый шаг к потере контроля. Никогда не теряйте контроля, доктор.

Ерлу Лунеэ наконец-то выпала честь побрить шефа, и младший заместитель, поскребывая по его левой щеке, сетовал на погоду, которая особо гибельна для кудрявых людей.

– У меня волосы волнистые, тоже дыбом стоят. Хоть под корень их…

– Ну срежь, – хмыкнул Рофомм.

– Да ты чего, я же врач! – ужаснулся Ерл. У северян было потрясающе чувствительное отношение к внешним проявлениям статуса – уважаемый господин, интеллектуальный сотрудник и просто приличный человек не может иметь короткие волосы, так ходят только работяги и каторжники. Ещё Ерл всерьёз удивлялся, почему шеф живёт в Техническом Циркуляре. Кудри начальника он категорически отказался состригать, вычесал их с маслом, вымыл и нашёл где-то кожаный шнурок, чтобы собрать их в хвост. – Ну вот, теперь тебя можно выводить в свет, не стыдно познакомить со своей женой, – душевник отодвинулся, любуясь результатом своих трудов. – И уши видны, никто из твоих не скажет, что ты закрываешь волосами селекционные уши.

Ерла, по-хорошему, нужно было стукнуть, оштрафовать или хотя бы ругнуть. Он бы и сделал так раньше, думал Рофомм, переодеваясь в чистую блузу с завязками на запястьях и безрукавный кафтан, длинный, как и положено человеку старых кровей. Но чистоплюйство младшего заместителя вдруг стало ему приятно. То ли дело общее состояние клиники.

– Ну что это, что это такое? – шипел он на сотрудников, указывая на обрывки бинтов и ваты на полу. – Дорогое заведение! Уберите сейчас же! Поправьте рубаху, Варл, у вас ворот перекосился. Ширеа, волосы длиннее двадцати ногтей следует собирать. Вы не видели моего кота? Немудрёно, что он куда-то делся – в таком-то хаосе! – С детишками сидит, – ответила Ширеа, переглянувшись с фельдшером. Шеф был странный даже для себя – и не потому, что трезвый. – Он же маленький, играется с ровесниками.

Был уже поздний вечер, дети сонно ждали, пока мамаши освободятся, активной казалась только Вирцела – она-то и играла с Пауком хлёстким прутиком с перьями на конце. Увидев хозяина, кот сначала припустил к нему, но вдруг затормозил, зашипел и ощетинился. Резко развернувшись, он прыжком ринулся под стул.

– Вы больше не похожи на сумасшедшего, дядя, – разочарованно проговорила Вирцела.

Рофомм хмыкнул. Раньше дети его раздражали, но вдруг они стали вызывать любопытство. Эдтина племянница плевать хотела на туман, её огненная жизнь согревала всю комнатку – такое существо не даст себя в обиду. У некоторых мелких особей потрясающая живучесть – не телесная, но всемирная. Он повертел в длинных пальцах тяжёлый керамический стакан для горячих жидкостей – такой может и убить. А может и не убить. Вирцеле, конечно же, со стаканом было справиться раз плюнуть. Он разлетелся острыми брызгами в шаге от неё, и девочка радостно вскочила, захлопав в ладоши.

– Салют из крошки, салют из крошки! А вы сможете ножик бросить? Или пулю?

– У меня украли револьвер, Вирцела, – проговорил он, наклонив голову вбок. – А отцовский из Акка ещё не доехал, только жду посылки. Но если ты пообещаешь мачехе и тёткам ничего не говорить, я обязательно в тебя выстрелю. – А из него кого-нибудь уже убили? Мне папа рассказывал, что оружию лучше наесться крови, тогда оно будет лучше работать.

– Ну что ты, это военное поверье. Их не делают из всемирно закалённой стали, чтобы кровь убитых как-то влияла. Но да, из того револьвера застрелился мой отец, когда мама умерла.

– А зачем? – девочка хлопнула умными глазами.

– У благородных гралейцев так принято, – объяснил он. – Когда ценности и продолжение линии в порядке – а мы с сестрой обеспечены и уже взрослые, чтобы жить без родителей, – можно раствориться следом за супругом, слившись с ним или с нею в едином одушевлении. Папа долгое время принимал яд, когда мама заболела, но в итоге не выдержал и застрелился. Но ещё думаю, он боялся преследования – у мамы было очень сильное посмертие. – «Папаша был трусом и слабаком», – ни с того ни с сего подумал он. – Но тебя убивать не хотелось бы. Во-первых, меня за это казнят, а ещё из тебя сможет выйти что-нибудь толковое. Постараешься, чтобы я тебя не убил? Ну вот и славненько. Паук, пошли домой, – он приблизился к стулу, пытаясь вытащить кота, а тот сиганул в другой конец комнаты. – Ты обезумел, тварь?! А ну иди сюда! Ах ты мудак шерстяной, – он прижал ладонь к губам, высасывая кровь из свежей царапины. – Ну и сиди здесь, пойду без тебя.

Котёнок, однако, и не думал бросать хозяина – он был верным животным. Большой друг всегда ему нравился, он был тёплым. Но сейчас, понимал Паук, топая за ним на пушистых лапах, большой какой-то странный, потемневший. Раньше был безопасный. А сейчас даже не тёплый. Друг обернулся и сказал что-то, изменив лицо. Большие обычно меняли лицо, особенно рот и глаза, когда злились или наоборот, но сейчас у друга изменился только рот. Пауку стало страшно, но он все равно шёл за ним, держа расстояние в восемь-десять кошачьих тушек. Главное – не касаться его тени.

* * *

После случая в Администрации туман стал активнее – людей пачками увозили в Больничную дугу, а когда места закончились, просто стали отправлять в камеры временного заключения. Несмотря на беспорядок во власти, патрули усилили и увеличили их количество. Но проблема заключалась в том, что и патрульных проклятия тумана не миновали, и поэтому полиции порой приходилось отчаливать обратно, таща на себе обезумевшего сослуживца.

– Обращались к частным душевным приютам, давили на гражданскую совесть, – говорил кто-то из всемирщиков «Чистки-1008». – Так знаешь, что мне заявили? Час, мол, её рабочего дня стоит триста союзных, она не настолько богата, чтобы бесплатно сливать своё время. Ирмитская шакалиха.

– Вот поэтому ты никогда и не видел бедных ирмитов, – хмыкнул кто-то из коллег.

«Чистка-1008» была бесполезна – маленькая группа учёных может по полочкам разложить всю суть чистки туманом, но без общего порядка страна не избавится от бедствия. Но Эдте уже было без разницы – она не сможет совмещать управление ценностями покойной свекрови и опекунство с работой в Администрации. А уволившись из Министерства, она уйдёт из «Чистки-1008». Бумаг она ещё никуда не подавала, но решила после работы предупредить Сафла Лереэ. С одной стороны, он расстроился. – С другой стороны, мы с вами больше не коллеги, – осклабился он, вышагивая подле неё по тёмным радиусам. В Кампусном Циркуляре стало темно, как во время войны, – поговаривали, что половина городского персонала слегла с неведомыми проклятиями, за освещением следить стало некому. Лереэ вызвался проводить Эдту до общежития. – Общаться сможем менее формально. Вы были на торфяных озёрах? У меня там дом. Озеро в дымке имеет своеобразное очарование, словно вечное предрассветье…

Эдта терпеть не могла, когда её пытались затащить в постель такими долгими словесными вывертами. Но состоятельный, да к тому же спокойный любовник ей бы не помешал – из гордости Эдта жила на свой мелкочиновничий оклад, хотя бывший муж предлагал ей ренту. Ренту она у него потребует – равную окладу в Министерстве, не больше.

Тихий радиус, где находились общежития, впервые соответствовал своему названию – студенты попрятались по комнатам, а те, что были снаружи, вели себя странно. Какая-то девушка сидела на булыжнике, покачиваясь взад-вперёд и бесконечно повторяя своё «зачем». Какой-то парень, прижимая к себе стопку книг, бежал наперегонки с туманом, которые хватали его за край юбки мундира и за волосы, а у входа ему молча махали сокурсники. Добежав, он ринулся им прямо в руки, а туманные вихры разбились, словно волна об берег.

В женском общежитии комендант нудным голосом заявила, что Зироммы Ребусы здесь нет. Эдта досадливо покусала губы – девочку надо было забрать с собой, чтобы завтра повести к законнику, затягивать ей не хотелось.

– Ушла к эллингам, госпожа, – поведала её соседка. – Взяла с собой учебники, сказала, что ей всё кругом мешает. Не знаю даже, кругом так тихо… Наверное, сильно расстроилась, когда у неё родители умерли.

– У неё же брат душевник, – возмущался Сафл, когда они шли к эллингам. – Почему не поможет?

– Ему б самому кто помог, – буркнула Эдта. Циркуляр кончился, они шли по тёмной набережной до заводи, где стояли лодки. Здесь фонари вообще отсутствовали – ветра не было, и лодки стали не нужны.

– Наверное, тяжело, – ол-масторл вдруг остановился, приобняв Эдту за пояс, – было жить с таким человеком. Таланты имеют свою всемирную цену, – он попытался притянуть её к себе, но Эдта вежливо отстранилась. Темнота была отнюдь не интимной и не располагала к близости. Туман кругом будто сгустился, а звуки куда-то исчезли – даже вода перестала плескаться о набережную. – Вас надо ценить, вас надо хранить. Когда вы рядом, хочется улыбаться, – в подтверждение своим словам он улыбнулся и протянул к ней руку, пытаясь прикоснуться к её лицу. – Вы настоящая радость.

Наверное, он хотел погладить её по щеке или по губам, а может, взять за подбородок, чтобы поцеловать, но рука Сафла Лереэ вдруг застыла в воздухе. В нём шла какая-то всемирная борьба – он вздрогнул и резко вытянул пальцы, а рука, за которую словно держался кто-то невидимый, согнулась и потянулась к шее. Всемирщик скривился в страшном оскале, выпучив глаза, а на Эдту дохнуло тьмой. Она отскочила назад и прижала ладони к лицу, наблюдая, как сначала одна, а затем и другая рука легли на шею Сафла Лереэ.

Это не туман, поняла она, почувствовав запах болота и папирос. Мало у кого хватит сил, чтобы справиться с волей опытного всемирщика. И Эдта закричала, зная, что её никто не услышит. А Лереэ уже упал на землю, выдавливая из себя жизнь, и Эдта грохнулась на колени, пытаясь оторвать его руки от горла.

– Ну хватит, хватит! Не увлекайся! – выкрикнул из тумана женский голос, и вдруг все прекратилось. Глухо заскреблись по булыжнику чьи-то шаги, они отдалялись, а Лереэ судорожно задышал, словно впервые в жизни хватая ртом воздух.

– Сафл, вы в порядке?! – она стала трясти его за руку. – Ответьте мне!

Он хлопнул глазами и принялся спешно подниматься. Не вымолвив ни слова, он отряхнул тальму и, испуганно поглядев на Эдту, умчался. Та так и осталась сидеть на корточках, тупо перебирая пальцами. Время встало перед ней слепой стеной, она ничего не видела. Что, как и зачем следует делать, она не знала. Видимо, придётся действовать, как и всем простым людям.

Заводь пустовала, и лишь несколько лодок, которые хозяева оставили в надежде на будущий ветер, скелетами голых мачт покачивались у берега. «Ядовитого» среди них не было, Рофомм, видимо, распорядился убрать его обратно в эллинг. В эллинге свет не горел, но дверь, по счастью, не была заперта.

– Зиромма! – крикнула она. – Где ты?

Что-то продолговатое попалось ей под руку, то была колба керосиновой лампы. Оранжевый круг неясно осветил заваленное парусиной и верёвками помещение. Спотыкаясь на мотках такелажа и опираясь на борт лодки, женщина бестолково рыскала взглядом по оранжевой темноте.

На первом этаже её не было, не было её и на чердаке, где можно было спать. Оставалось проверить саму лодку с её крохотной каютой, где можно было спрятаться от непогоды.

Подобрав юбки, она забралась по лесенке на транец, поставила фонарь на кокпит и заглянула в каюту, стоя на коленях. Бледное до серости, как дешёвый воск, лицо девочки повернулось к ней пустым черноглазым пятном. Она сидела на дне каюты, обхватив колени ладонями, вокруг были свалены книги, которые она так и не стала читать.

– Пошли, – Эдта протянула руку. – Мне очень нужна твоя помощь. Да и поживёшь в доходном доме, там неплохо. Много хороших девушек, весело. Пойдём.

Девушка чуть прикрыла короткими чёрными, как у брата, ресницами стеклянно блестящие глаза. Узнавала она её или нет, Эдта не понимала и все так же протягивала руку, ожидая ответа. И она ответила:

– Зачем?

* * *

Огла Кеа пребывала в совершеннейшем восторге. Она читала о случаях массового безумия – когда в Гоге люди бросались в пляс и утанцовывали целыми городами в холодное море, а в Принципате как-то раз День Высоты вместо традиционной оргии обернулся бойней. Она тащила бывшего сокурсника за шкирку по едва освещённом дорожкам, принюхиваясь к редким всплескам чьей-то боли. – Терпеть не могу мужиков, которые преследуют бывших жён и любовниц, – приговаривала она ему на ухо. – Правильно говорят, что гралеец даже после смерти от тебя не отстанет.

– Ты чего тут делала? – шикнул он на неё через плечо. – Следила за мной аж до самого Кампуса?

– Ну да, – невозмутимо ответила полицейская докторша. – Я, по правде говоря, шла к тебе домой, но увидела кое-что… внутри тебя. Осторожнее! – воскликнула она, когда на них упал бормочущий студент, буквально выпал из темноты.

Дама схватила Рофомма за рукав и потащила по скользкому булыжнику. Быстрым шагом идти было минут десять – десять минут сквозь хмурую темноту. Редкие фонари съедал туман. Одинокими столбами, то ли пьяными, то ли обезумевшими, по радиусам пошатывались студенты, кто-то всхлипывал бесполо и визгливо.

– Зачем? – сказал кто-то, и рука схватила его за край кафтана.

Рофомм затормозил и обернулся. До жути спокойное лицо студента белело телесностью, но там, в запределье, не было оно более лицом. Личина шла волнами, словно была коконом, из которого вот-вот вырвется что-то нездешнее, алчное и враждебное.

– Зачем? – повторил молодой человек, и из края его рта полезла тонкая извивающаяся нить.

– Пошли, пошли, пошли, – твердила Кеа, рванув его на себя.

Они держались подальше от прохожих, а те, кто встречались им на пути, медленно поворачивались и шагали к ним. Их не преследовали, но за каждым поворотом они боялись наткнуться на очередного одержимого, который будет покрепче того парня.

– Поезда ещё ходят, – облегчённо выдохнула она, взглянув на часы на станции лёгкой железной дороги. – Залезай.

Они плюхнулись на холодные скамейки, в вагоне были лишь какие-то девчонки, судя по всему, с отделения репутации. Кеа без разрешения полезла к нему в карман за портсигаром, Рофомм невозмутимо протянул ей зажжённую спичку.

– С тобой ведь не то, что с ними, – как ни в чём не бывало продолжила Кеа прерванный разговор. – Ты заметил эти штуки? Я впервые увидела их в Административном Циркуляре, в тот день, когда случились беспорядки. Мощное было дерьмо. Я хотела привести тебе одержимого, но, когда всё кончилось, он свалился без чувств, у него кровь шла из носа и из ушей, умер уже в реанимации. А теперь я вижу подобное каждый день – массово. Очень хорошо вижу…

– Ты всегда хорошо видела тьму, – одобрительно кивнул он. – «Здравствуй, сумрак, друг мой старый…»

– «…К тебе шёл я благодарный. Ведь мой сон сплошен тобою, весь мой взор пронизан тьмою», – допела она. – У тебя особенная тьма, Ребус. Я увидела, когда ты выходил из дома, оставив там своего кота. Ты ничего не делал, но внутри тебя словно что-то накалялось, – и сейчас я поняла что. Ты знал, что она якшается с этим мужиком? Шёл убить?

– Не понимаю, о чём ты, – Рофомм невозмутимо улыбнулся, поглядев за бортик вагона. На реке, что странно, тумана было меньше, можно было даже различить плывущие по ней предметы. Один из них явно был не очередной корягой, понял он, прищурив свои зоркие глаза. – О, что это там? Огла, гляди, там утопленник!

Студентки, заслышав их, вскочили и завизжали, Рофомм злорадно усмехнулся. На отделении репутации учились, по слухам, самые бесстрашные девушки, и забавно было наблюдать, как они пищат, словно обычные цветочницы. Кеа смотрела на него до отвратительного изучающе.

Она утащила его в своё логово в Администрации. Она, палач Терлецес и один из местных коронёров свили себе гнездо в морге – один анатомический стол, два письменных, уменьшенный приборчик душескопа на один палец, который они выпросили у Равилы. Жертв сюда притаскивали ещё живыми, а удобная температура морга помогала дольше держать объекты в бессознании. Но человек на анатомическом столе был уже, очевидно, мёртвым, когда его сюда привезли.

– Тот самый кучер, – объяснила она. – Исследовали возможные телесные нарушения после одержимости.

Заметили некоторые искажения… Ну да ладно. Присаживайся, чувствуй себя как дома. Налить тебе?

– Нет, – спокойно ответил он. Сегодня ему не хотелось ни алкоголя, ни эритры. Душа впервые пребывала в странном порядке.

– Ты ведь не просто чудной, Ребус. Я об этом давно догадывалась. Но тогда я не чувствовала… не чувствовала этого. Оно, знаешь… было похоже на тьму в том парне с площади. Жаль, что мне не дали его изучить, ну да ладно. Сущая гадость, я такой даже в бывшем муже не видела.

Кеа два года была замужем за неконтролируемым мерзавцем – зная её вкус на мужчин, Рофомм с Равилой подозревали, что такого человека она искала намеренно. И когда он в очередном помешательстве попытался её зарезать, Кеа, которая была к этому готова, умудрилась заманить его под хлипкий стеллаж и обездвижить. Через несколько минут у неё дома уже были коллеги-полицейские, а через несколько дней он ехал в тюремном вагоне на юг, в приют для душевнобольных преступников. Кеа, со счастливой ухмылкой продемонстрировав суду шрамы от их многочисленных драк, без труда получила развод. Через терц она издала статью о проклятии ревности в «Ремонтнике» и пару заметок в «Схроне», а ещё её приглашали читать лекции будущим душевникам-криминалистам. Кеа любила мужчин, которые любили кровь.

Доктор Рофомм Ребус не мог знать, что в другой жизни Огла Кеа была в одном из первых составов группы по делу международного террориста, серийного и массового убийцы Рофомма Ребуса, но долго там не продержалась – погибла вместе с тогдашним шеф-следователем. Там никто не держался долго, кроме Дитра Парцеса.

Кеа продолжала его расспрашивать о недавнем – нравилось ли ему заставлять человека в тальме душить себя, почему он хотел его придушить, задумывался ли он о последствиях в момент покушения, хотел ли он убить бывшую жену следом за всемирщиком, что он чувствовал – ярость, власть, возбуждение?

– Стой, стой, – он выставил пятерню. – Не туда. Я просто увидел кое-что, что не успел проконтролировать. Это часть беспорядка. Это надо устранить. Какой-то человек лезет к моей женщине – а тебе бы понравилось, если б у тебя украли брошку и нацепили на себя?

– Я знала, что гралейцы считают жён своей собственностью, но не думала, что настолько…

– Всемирно и формально – женщина является собственностью не мужа, а нации. В Принципарном Уложении даже есть пункт, что избиение жены и иное членовредительство является порчей государственной собственности. Но мы не в Принципате, поэтому только муж в ответе за целостность жены. Я и женился-то на ней, чтобы она себе шкурку не портила. Она, – он провёл пальцем по губе, – любит наносить себе… Правда, будь она нормальной, я бы с ней даже спать не стал. Тебе ли не знать, Огла.

Кеа понимающе усмехнулась и подошла к нему. В студенчестве её интерес доставил ему много неловких моментов. Сейчас его забавляло, как льнёт к нему эта извращенка. Нормальным женщинам он никогда всерьёз не нравился. Кеа была из той же породы, что и Эдта, – её тянуло незнамо куда, к крови, к разрушениям.

Она поставила колено ему на бедро и расстегнула пуговицу на плаще. Кеа молча раздевалась, он её не останавливал. И лишь когда полицейский плащ полетел на пол, она протянула руку, чтобы погладить его по щеке. Рофомм схватил её за запястье и вывернул ей руку, развернув спиной к себе. Кеа рассмеялась. Он повалил её лицом на анатомический стол, отчего лежащий на нём труп съехал и из-под ткани показалась мёртвая рука, свесившись со стола.

Он вытащил из шлеек кушак и задрал у неё на спине рубаху вместе с нижней сорочкой. Кушак, пусть и из мягкой ткани, при нужном умении бил почти как ремень. Кеа вскрикивала от ударов по голой спине, а он методично обрабатывал её одной рукой, а другой раскуривал папиросу.

Кеа охала в своём извращённом экстазе, а когда у него уже устала рука, он отошёл, затушил папиросу и повязал кушак на кафтан. Дама встала и принялась оправлять одежду, счастливо улыбаясь.

– Пообещай мне никого не убивать, Ребус, – сказала она, благодарно чмокнув его в щёку. – Не то тебя расстреляют, ну а зачем ты мне мёртвый?

– Не убивать так не убивать, – он мирно пожал плечами.

Дома к нему выполз Паук, опасливо крадучись по лестнице. Морда у котёнка была заляпана кровью – наверняка опять ворует соседских канареек. У Рофомма уже были скандалы с соседями, что его кот угрожает жизни всего радиуса. Канарейки чувствовали утечки газа и своим визгом предотвращали многие бедствия, а Паук изловчился скидывать клетки на пол, те бились и раскрывались, тут-то он и ловил птичек, неизменно притаскивая их на хозяйский порог. Иногда он осознавал, что хозяин канареек не ест, и сжирал их сам.

– Кого ты там опять поймал? – Рофомм зевнул, поднимаясь по лестнице. Кот шмыгнул через три ступеньки разом, держась от него подальше. – Что, на кровать, поди, приволок? Глупое ты всё-таки живо…

На втором этаже был погром, словно несколько человек пытались от чего-то отбиться. А сами они лежали тут же – с перегрызенными глотками, в мёртвом спокойствии. В стенах застряли пули – очевидно, кто-то из них попытался пристрелить охранного кота. Оба в кафтанах, у одного на ключице была каторжная метка.

– Хороший котик, – похвалил он питомца.

Одно было паршиво – эти двое, пусть стократно головорезы из банды Подкаблучника, – не могут быть убиты охранным котом. Если он сейчас вызовет полицию, те начнут проверять способ защиты имущества на наличие регистрации. А Паук кода – и, соответственно, регистрации – не имеет.

Он посыпал их лица щёлоком, а тела закатал в ковры. Какой-то господин при должном всемирном давлении на его волю согласился отвезти его до свалки на границе с заводским городком, куда трупы и выкинули.

Конечно, Подкаблучник пришлёт к нему других – и Паук вновь их загрызёт. В его доме будут бесследно исчезать сомнительные элементы, так его жилище станет проклятым местом. А почему бы и нет, думал он, засыпая под урчание кота, который устроился на подоконнике. Проклятому доктору – проклятый дом. Так оно и должно быть.

* * *

Всё стало каким-то серым – красивое, уродливое, яркое и бесцветное слилось одним пятном, не трогая больше его всемирное сердце. Даже котёнок больше не вызывал прежнего умиления. Лишь проявления беспорядка заставляли шеф-душевника раздражённо скрипеть зубами – в частности, тело. Жены, которая будет гладить его по мускулам, восхищаясь статью и силой, у него больше нет, но тело пришло в запущенное, неудобное для жизни состояние. Доминионские эксперименты на людях показали, что средний гралеец восстанавливается от двух до пяти раз быстрее представителя другого этноса, а Рофомм недаром считался породистой тварью – и, по его расчётам, тело придёт в порядок дней за пятьдесят, если он будет заниматься и меньше курить.

Человек дворянского происхождения должен употреблять не более бокала лёгкого сухого вина в квинер, пятидневный период, и выкуривать не более пяти папирос в день – так гласили «Рекомендации по сохранению телесного» (в Принципате они были не рекомендациями, а строгими законами). Поэтому пришлось оставить привычку курить над стёклами и печатной машинкой, когда он снова взялся за прибор для изучения тумана. Туман нельзя пронзить иглой, да и вообще он слишком обширный. Но на него можно посмотреть, а тот, кто умеет смотреть и изучать, способен чинить. Учёный прыгал по крыше, собирая туман в банку, а затем глядел через всемирно усиленное стекло, но ничего не видел – правда, кое-что чувствовал, куда сильнее, чем когда натыкался на очередного одержимого.

Внизу, на радиусе, двое горожан скрутили буяна и спорили, куда его вести – в полицию или к черепам. Какие-то лавки с утра так и не открылись – что-то случилось с их хозяевами. Столица впала в молчаливое и опасное безумие. Он сидел на траве на крыше и раздражённо скрипел зубами над пробой с туманом, не желавшим открыть ему свои тайны, как вдруг услышал ясный женский голос. – …без пощады! – кричала она бойко, почти весело, и звуки её голоса были всемирно усилены. – Молчи без пощады! Думай звонко! Молчи, столица!

Глашатай бежала, пританцовывая вокруг своей оси, заплечный чемоданчик хлопал по спине, а юбка резвым колоколом вздувалась вокруг лодыжек. Рофомм опёрся на изгородь на крыше, с интересом изогнув бровь. У глашатая словно не было лица – и тут он понял, что женщина надела стеклянную маску, которая не мешала ей кричать.

Из проулка вышла другая женская фигура, и разодранное ухо доктора по привычке дёрнуло болью – и тут же он разозлился, что Эдта шляется по опасному городу пешком и одна. Глашатай тоже её завидела и тотчас же подлетела к ней.

– Есть ещё уши в Техническом Циркуляре! Буквальное Сопротивление приветствует вас, госпожа, – бодро сказала она, снимая заплечный чемоданчик. Девушка достала из чемоданчика тонко сшитый свёрток и протянула Эдте. – Держите! Не забывайте, что значит быть гражданином, а не льдом под их ногами, – она застегнула чемоданчик и закинула обратно за плечи. – Всего правдивого! – она махнула рукой и побежала дальше, выкрикивая в рупор то, чего не мог заглушить даже туман.