Текст книги "Доктор гад"

Эдта пошла к крыльцу, на ходу изучая брошюрку, а Рофомм сбежал вниз, чтобы ей открыть. Скорее всего, вчера бывшая жена его не видела, иначе бы перепугалась и не пришла сегодня. Эдта же махнула рукой на все, что когда-то увидела наперёд и чувствовала. Всякий раз, когда она ожидала встретить Рофомма на месте очередного бедствия, там оказывался этот Парцес. Стало быть, во всемире что-то сломалось, а Рофомм и впрямь был обычным опустившимся пьяницей и ни для кого, кроме самого себя, опасности не представлял.

– Туманного дня, Эдта, – он отворил дверь. В последний раз поговорили они не очень мирно, и теперь он решил вести себя любезно. – Увидел тебя с крыши.

– Хмурого, – кивнула она, не отрываясь от брошюры. – Что это ещё такое? Какая-то анонимная гражданская организация… – она раскрыла буклетик, Рофомм вместе с ней изучал книжечку, хмурясь у неё за плечом.

«Памфлетный альманах «Клякса»», было написано наверху большими и жирными буквами. «Мы работаем над названием, – напечатали они сразу под первой строкой. – Мы хотели назвать издание „Беспощадный глашатай”, но побоялись быть слишком предсказуемыми. Если следующий номер будет называться иначе, вы все равно узнаете нас».

Там были статьи и карикатуры на злободневные темы, а гибели Министра границ выделили отдельный разворот. Иллюстрация изображала несколько скелетов в мундирах, свесивших ноги с треснутого каменного изваяния Улдиса, лежащего на боку. «Всё, что мы пока что не знаем», говорил заголовок, а текст был рваным, его поделили как список, обозначив цифрой каждый абзац. Информатор из Префектуры говорит, что самокончание было вызвано совокупным и злым контролем чиновнего собрания. В тот же день никто не мог толком связаться с сотрудниками «Точности», хотя массовое закрытие контор из-за тумана началось несколько позже. Пустует место шеф-глашатая полиции, госпожа Леара Листра пропала, а её заместительница, исполнявшая обязанности шефа всего один день, сейчас находится под внутренним разбирательством. Её давно не видели, уж не увезли ли её в Гог?

– Ну и ну, – покачала головой Эдта. – А граждане-то не хотят быть поддаными второго Доминиона. Глядишь, и туман рассосётся. Чистка всё-таки недаром так зовётся, – она закрыла брошюрку. – Вчера я очень устала, – Эдта показала ему стёртые ладони, и Рофомм еле удержался, чтобы не схватить её за руки. – Гребла через реку ночью.

Эдта неплохо обращалась с парусами, но сейчас они были бесполезны, и, даже раскачивая лодку, чтобы наполнить паруса, было невозможно преодолеть течение.

– Что случилось? – почти удивился он. Видимо, он её так напугал, что она не решилась возвращаться по земле. – Ты, верно, и не выспалась после такого. Проходи, пожалуйста. Сварить тебе «одинокой горечи», чтобы взбодрилась?

– Нет, спасибо, просто воды, – она села в зале на новенький диван, который раздобыл Парцес, и принялась доставать из портфеля бумаги. – Я пошла в Кампус за Зироммой, еле нашла её – она спряталась в каюте. С ней… туман. Она мирная, но страшно напуганная. Не хотела вести её по циркуляру, там опасно. Посадила в тузик от «Ядовитого», перевезла через реку, кое-как пришвартовалась у прогулочного причала в Голубом Циркуляре, дотащила её до твоего приюта. Равила ещё не писала тебе?

Она говорила, ты сегодня выходной, но, наверное, ждала, что ты всё равно явишься – хотя бы проведать Парцеса, он должен уже прийти в себя после дурмана…

Рофомм молча поставил на столик стакан воды и уселся напротив неё. Почему-то ничего в нём не ёкнуло, не встревожилось, когда Эдта рассказала про сестру. Раз она в руках Равилы – значит, все в порядке, в порядке. А вот упоминание Парцеса отозвалось какой-то едкой горечью. Если б не Парцес, понял вдруг он, от него бы не ушла жена. Это он притащил в себе тёмную дрянь, что разрушила площадь, это всё он. Но Парцес помог маме, от него шло тепло. Но из-за него ушла Эдта. Думать стало неприятно, и он впервые за долгое время вытащил коробок.

– …чтобы оформить всё у законника… Рофомм, да прекрати же ты! Убери, пожалуйста, спички, – она раздражённо цокнула коготками по столу, он подчинился. – Восемьсот союзных в терц – можешь? Я не хочу выписывать их из наследного фонда Зироммы, будут постоянные ревизии на предмет моей добросовестности…

– Восемьсот – это мало. Столько даже младшие фельдшеры на Больничной дуге не получают. Две тысячи вполне…

– Побереги, пожалуйста, ценности, – она гордо вскинула подбородок, и за высоким воротом мундира показалась её шея. Вот бы снова увидеть всю её статную шею. – Тебе ещё предстоит репатриация. Ты же собираешься, верно?

Он ещё не собирался, но уже крепко задумался. Репатриация «мозгов и крови» была идеей нового Принципа, как и все мечтатели при власти, довольно деспотичного типа. Правда, оммерия Реб-да-Норнеи, которой когда-то владели его предки, находилась не в столице, хотя и близко к ней, как следовало из названия, на побережье. Омма Барлуса из посольства показала ему пейзаж с имением, которое за триста лет, пока линия Ребус находилась в иммиграции, превратилось в весьма живописную развалину. Принципат выделит средства на восстановление, но денег на проведение канализации не предполагалось. Зачем-то заставили подписать согласие на генеалогическое расследование – если с его отцом все понятно, то Лирна Сироса была неизвестного происхождения. Нового Принципа Малдомма Коруса очень заботило происхождение подданных, а то, что Рофомм метис, намекнула Барлуса, ему чести в глазах венценосного родича не делает.

– Уеду, буду барином, – он пожал плечами. – Буду держаться подальше от Коруса.

– Тот ещё демон, – Эдта закивала, и Рофомм вдруг вспомнил, как же хорошо с ней было сидеть по утрам и листать газеты, поливая грязью публичных персон. – Берлар намекал, что Корус… ну, из этих.

«Из этих» могли быть только Джер и его коллеги, Эдту Урномм Ребус научил, что на извращение имеют право только проклятые артистизмом люди. А Корус и без сплетен был жутким человеком – начал своё правление с семейных чисток, выявил браки с явным селекционным мезальянсом и заставил людей развестись, организовав публичные процессы. А ещё лицемерно отрубил головы нескольким любителям своего пола за «преступление против всемирной семейственности». И если раньше Корус ему просто не нравился, то теперь Рофомм вдруг почувствовал тошнотворную, разъедающую сердце ненависть. Вот бы и Его Совершенство так разъело. Пусть ложью своей растворится – где-нибудь в кислоте. Доктор не знал, что в прошлых его жизнях Корусу сильно не поздоровилось от дальнего родственника. Он не успел стать Принципом в первый раз, потому что террорист Рофомм Ребус скинул его в кислоту, да и во второй тоже – принципарная семья после государственного переворота, который устроил Народный представитель Рофомм Ребус, была вынуждена искать убежище в Конфедерации. И хоть доктор Рофомм Ребус знать этого не мог, тень его темнела от ненависти, пока Эдта делилась сплетнями.

– На неофициальной части венчания на княжение он прошел-таки испытание публичным соитием, но закончить так и не смог. Говорят, то ли порошка из нарывников принял, то ли ещё что. Вместо любовницы – нет у него любовницы – ему положили наперсницу, которая отвечает за церемонии. Бедная бабёнка, терпеть на себе…

– Быть придворным – значит терпеть, – скривился Рофомм. – Тионна уже уехала туда с мужем, а так как дама она хоть и с родословной, но без герба, им осталось только добиться места при дворе. Писала мне тут, что скоро её Лоннелу дадут белый герб. А ведь если оба будут себя хорошо вести, то однажды их внуки или даже дети на этом гербе что-нибудь нарисуют.

– Червяка, – хихикнула Эдта, а Рофомм встал, сделав карикатурный придворный поклон.

– Эр номинно, Ваше Совершенство, я состряпал припарки для вашей серебряной задницы…

Эдта задрала голову назад, хохоча, из её причёски выпала волнистая прядь волос и затерялась где-то за воротом, щекоча бледно-оливковую кожу. И он понял, что если не будет слышать её смеха каждый день, то попросту обратится даже не змеёй – пустотой, вот чем. Что-то дёрнулось в нём, и мир вдруг обрёл краски – элегантный диван нежно-жабьего цвета, блеск витражных стёкол в двери, даже завихрения тумана за окном, а главное – смеющаяся женщина у него в гостиной. Эдта почувствовала на себе его пристальный взгляд и умолкла, неловко кашлянув.

– Только вот вопрос, – он подсел к ней на диван, она отползла, чтобы между ними было больше места. – На кого я всё тут оставлю? Полиция… закрыла дело об убийстве Тейлы, представляешь? Повесили всё на какого-то местного пьяницу, не стали это никак связывать с тем, что на нас наседает Подкаблучник, – он умолк и призадумался, рассказать ли ей о двух трупах. Но решил не рассказывать. – Продай-ка ты это всё, положи ценности в контору роста и поезжай со мной в Принципат. Сестре там будет лучше…

– На каких это основаниях я должна с тобой ехать? – Эдта приподняла изящную густую бровь. – Я всего лишь опекунша, а не родственница, и не имею права на гражданство с тех пор, как мы развелись…

– Это ты со мной развелась, – жёстко проговорил Рофомм. – Я с тобой не разводился.

– Да плевала я, что ты там думаешь! – прошипела чиновница. – Ты вообще предлагаешь всё продать и сбежать – что бы на такое твоя мать сказала? Это я и сама могу, а мужчина у нас, вообще-то, ты.

Плевала она, что я думаю, надо же, говорил певучий голос в него в голове. Как ехать с ним, так они больше не семья, а как не может сама справиться – Рофомм, помоги, ты же у нас мужчина. По всему телу проходили стуки и спазмы, а он смотрел на её небольшой лиловый рот и шею, выглядывающую из-под высокого глухого ворота мундира.

– Если тебе так нужен мужчина, то назначу тебе Берегового. Чего ты так на меня смотришь? – он усмехнулся одними губами. – Славная и, главное, полезная древняя традиция. Скажи-ка, Эдта, кто из мужчин, которых я к тебе приводил, понравился тебе больше всего? Кого…

– Засунь-ка эту гралейскую проблудь в свой пронюханный нос. Какой же ты всё-таки мерзкий, – она принялась сгребать свои бумаги обратно в портфель.

– Спасибо. А теперь сядь, – приказал он. – Сядь, я говорю! – он повысил голос, сдобрив его изрядным волевым импульсом. От неожиданности ноги у неё подкосились, и Эдта опала обратно на мягкий диван. Где-то в недействительности она вилась угрём, пытаясь вырваться из его пут: у Эдты Андецы, такой тонкой и нервной на вид, была очень сильная воля. – Куда это ты собралась? – Он подсел поближе и схватил её за запястья, не давая на себя замахнуться. Подняв её руки, он поцокал языком, разглядывая порезы на обнажившейся коже. – Опять этим занимаешься? Давай-ка тебя распакуем и поглядим, где ещё…

– Не трогай меня, – глухо сказала она, силясь преодолеть сковывающую немощь. Его воля поднималась от её коленок, опутывая тело бывшей жены как чёрный паразит. Портфель выпал из её руки, при падении он раскрылся, и оттуда посыпались бумаги. Эдта дёрнулась в сторону портфеля, но больше ничего сделать не могла. Чужая недобрая воля сковывала её по рукам и торсу, подбираясь к горлу.

– Непорядок, что мою сестру будет опекать женщина с проблемами. А что люди скажут? Доктор Ребус – паршивый душевник, раз у него жена съехала в самоистязание… А ну не дёргайся! Терпи, как я терпел – все это долгое, жуткое время без твоего общества, – прошептал он, поцеловав её истёртую веслом ладонь.

Хорошо бы уложить её лечиться, вдруг холодно и жестоко подумал он. Никакого душескопа – пусть лежит одурманенная, в смирительной рубахе, как обычная сумасшедшая. Ничего не соображает, никого не видит, кроме ведущего врача и любящего мужа, запертая в тюрьме собственного дурного рассудка. Если только так она может с ним быть, то пусть так и будет.

Он задрал юбки и с удовольствием прикоснулся к бледной полоске изрезанной кожи между чулками и панталонами. На спине у неё наверняка живого места нет, думал он, поглаживая её шею за воротом мундира. Одну за другой он вытащил шпильки из её причёски, и волосы рассыпались по плечам тёмным водопадом.

– Чем же я тебе так не нравлюсь, а? – тихо спросил он, гладя её по волосам. – Даже побрился, не буду тебя царапать. Расстегни мундир.

Руки женщины согнулись в плечах, а потом в локтях, как у манекена с аптечной крыши, занялись пуговицами. Пальцы не путались, пуговицы расстёгивались в чётком механическом ритме с равными временными интервалами, лицо потеряло выражение, даже ужаса на нем не было. Закончив с пуговицами, руки безвольно упали на колени.

Где-то внутри сущность Эдты дралась с чёрными щупальцами, с каждой секундой теряя силы. Когда они иссякнут, личность её повредится. Такое они с мамой в его детстве провернули с Кувалдой – он заслужил. Как и Эдта. Обычную обиду брошенного мужчины перекрывало что-то гораздо более тяжёлое и мрачное. Спички подсказали, что Кеа была права, но не во всём. Но нежность – она никуда не делась.

– Всегда будешь со мной, радость ты моя, любовь моя, – шептал он, повалив её на диван и расстёгивая блузку.

Голова Эдты запрокинулась как у болванчика, глаза стеклянно глядели сквозь потолок, пока он целовал её лицо и шею. За витражом что-то шевелилось – наверняка Паук нашёл себе новую игрушку. Рофомм, в ужасе от самого себя, целовал губы, которые ему не отвечали, это было хуже любого трупоблудия, это заставляло чувствовать себя извращенцем. А ещё он чувствовал себя слабым – Эдта делала его слабым с самого своего рождения. Уничтожить её – решить сразу несколько проблем, думал он, оглаживая её по груди и шее. Он сухо и прерывисто то ли вздохнул, то ли всхлипнул и, наплевав на обещание, данное Кее, сомкнул пальцы на горле женщины – а в ушах бился её страшный вопль, звучавший там, где не было никаких звуков.

– Руки, – вдруг сказал холодный голос, и Рофомма словно обдало ледяной водой. Так умели только ребята из медперсонала тюремных приютов, а ещё некоторые полицейские, как Первел, например. Только за спиной у него стоял и держал у затылка дуло не Первел, а кое-кто в сто раз сильнее. Рофомм покорно опустил шею бывшей жены и отстранился. Эдта, над которой больше не было его власти, возопила и вынырнула из-под него, отскочив подальше.

– Пристрели его, пристрели его к демонам сраным!

– Подожди за дверью, пожалуйста, – спокойно сказал Парцес. Эдта, опасливо подобрав портфель и все бумаги, до которых смогла дотянуться, выскочила прочь, грохнув стёклами в двери.

Рофомм медленно к нему повернулся, поняв вдруг, что боится этого человека, ведь он действительно может его убить. Раньше было как-то плевать – как и на всю жизнь. Но теперь он понял, что умирать не должен. Другие пусть мрут, а он – о, нет, нет – он, повелитель звёзд, не может просто так подохнуть. «Могу». Парцес ему в этом поможет, Парцес его уничтожит, как и всю его жизнь.

– К тебе в клинику доставили посылку, – сообщил он, нависая над ним. Удивительно было, как такой невысокий человек может закрывать собой буквально всё. – Саблю и вот этот револьвер, – Парцес помахал оружием прямо у него перед носом. – Как ты себя чувствуешь? Выглядишь неплохо. Будто у тебя всё под контролем.

– Да, – он уселся ровно, исподлобья сверля врага взглядом. А с каких это, собственно, пор Парцес стал ему врагом? И тут он сказал: – Она же из-за тебя ушла. Из-за тебя и дряни внутри тебя. Увидела что-то, не поняла, решила, что я, а там ты.

– Всё она прекрасно поняла. Ты себе не представляешь, что бы с тобой было, если б не я, – Парцес положил револьвер и саблю на журнальный столик. – Оставлю тебе, ты же не полоумный маньяк, а, Ребус?

Он улыбнулся и пошёл к двери. Рофомм спешно стянул со столика револьвер. С такого расстояния не промахнётся. Парцес вдруг остановился у самой двери и развернулся, всё так же ухмыляясь.

– У тебя бра криво висит, – он кивнул на один из светильников у двери. Рофомм не успел убрать револьвер и сидел с довольно дурацким видом и пальцем на курке. – Бесит? А так? – Парцес поправил плафон, и шеф-душевник почувствовал, как в нём что-то приятно щёлкнуло, и губы сами собой растянулись в ухмылке. – Какая у тебя улыбка – одним ртом, а глаза всё те же.

Рофомм поднял руку с зажатым в ней револьвером – тут и впрямь сложно промахнуться, но рука отчего-то ходила ходуном, хотя Парцес ничего с ней не делал, лишь облокотился на дверной косяк и наблюдал за ним. А затем ушёл, не прекращая улыбаться.

А Рофомм вдруг понял, что ему дурно – что-то пожирало его изнутри, и это отражалось на телесном. Это не могли быть последствия нескольких дней без алкоголя и эритры, это что-то другое, думал он, пока его рвало в корзину для бумаг. Умывшись, он взглянул на себя в зеркало – сосуды под глазами полопались, и тонкую кожу усыпали мелкие красноватые звёздочки, обычное дело при перенапряжении. Вдруг кожа начала меняться, пошла пятнами, волнами и какими-то увечьями, пока наконец не успокоилась, приняв форму сгоревшего и совершенно безумного лица.

А шеф-душевник кричал, как не кричал никогда в жизни, схватившись руками за лицо, а сгоревшее отражение вопило вместе с ним.

– Срань, срань! – вскрикивал он, глядя на пальцы.

Они были белыми, но зато в зеркале казались обожжёнными. Алкоголизм, безысходность, эритровая зависимость и даже обесчеловечивание – это всё была ерунда. А вот теперь он, кажется, окончательно проклят.

Он строчил Равиле записку, когда прорвало прожжённую эритрой носовую перегородку, крупные капли каждую секунду бились об бумагу, закрывая непривычно ровные, каллиграфические буквы. И лишь подпись из двойной старогралейской «руо» осталась прежней.

Заливая кровью кафтан и блузу, он помчался к соседям, у которых была почтовая вискаша. Он молотил в дверь и в окно, пока к нему не вышел ругающийся хозяин. – Слышь, доктор, по голове себе… Чего это с тобой?

– Письмо отправить, – он протянул ему записку. – Прошу вас. Я заплачу.

– Кто там? – послышался голос его жены. – Гадина гралейская? Гони прочь, не нужны нам его день… А! – взвыла она, отбегая от загоревшегося коврика.

– По-хорошему, – прошипел Рофомм, стряхивая с лица кровь, – помогите с почтой.

Округлая тварь с заспанной мордой, напоминающая короткоухого длиннохвостого зайца, оказалась резвой – она в два прыжка затерялась в тумане. Рофомм швырнул соседям купюру в десять союзных и поплёлся к себе, а они, отмахиваясь от дыма после тушения коврика, осоловело смотрели ему вслед.

Равила примчалась через полчаса, таща за собой падчерицу. Глаза у неё были какие-то слишком понимающие, Рофомму это не нравилось.

– Нос не насквозь прожгло, хорошо, что снова зашивать не надо, – приговаривала она, меняя ему вату с перекисью. – Помнишь, как на четвёртом курсе…

– На пятом, – холодно ответил он. – Я не нюхал уже больше квинера, её просто прорвало. Тошнота, сильная – видишь, сосуды полопались? А ещё лжевсемирные видения, я клянусь, никогда не было. У меня расщепление, Равила, я окончательно…

– Ну-ну, – она успокаивающе погладила его по плечу. – Ты просто чудила, эксцентрик, если по-научному. Расщеплением от тебя и не пахнет. Может, они не лжевсемирные, а всемирные? Что ты делал с туманом? Ты же хотел заняться туманом, быть может, оно от этого?

– Может, – кивнул Рофомм. – Но мне кажется, началось оно раньше. Знаешь, всё стало… никак. Не далеко – как бывает перед обесчеловечиванием, а никак. Словно я пустой, – он повернул к ней голову, и Равила вздрогнула. «Рассказать ей про Эдтиного урода в тальме, про Кею? А про саму Эдту только что?» Нет, он не будет. Никогда нельзя врать душевнику. А другу можно. – Как сестра? – наконец догадался спросить он.

– Реца ею занимается, – ответила она, Рофомм удовлетворённо кивнул. У Рецы был особый подход к молоденьким девушкам. – Покажешь, что сделал по туману?

Равила тоже ничего не видела, даже когда они вставили стёкла в большую как телескоп трубу из того самого металла для игл. Туман становился злее, но тайн своих не раскрывал. Туман не давал заглянуть в свою растворённую суть, его смыслы и бессмыслицы ускользали от вооружённого глаза. Разглядеть душу живого человека они с коллегами смогли, а вот то, чем растворяются люди после кончины своей, оставалось неуловимым и необъяснимым, хотя концентрированно и точно атаковало живых.

– Что-то не то, – бормотала она, взяв на руки Паука. Эцесскому охранному коту природой было положено терпеть только хозяина-самца и самок, поэтому для женщин он опасности не представлял. – Где-то мы ошиблись, и это что-то очень простое.

– Совсем он маленький получается, – сказал детский голосок.

Вирцела стояла на лестнице, сжимая в руках морской бинокль, который нашла в хозяйской спальне.

– Разумеется, маленький, – Равила рассеянно почесала Паука за ухом, и кот запрокинул морду, впившись когтями ей в рукав. – Ему ещё долго расти.

– А так его не видно, – сказала девочка, прижав к глазам бинокль. – Так я даже шёрстки не вижу, только дырку черепа у тебя на платье, – она чуть повернула голову. – А вот если смотрю на котика, то он будто сплошной и серый, как туман.

– Ну да, ничего ты тут не разглядишь, – Рофомм изобразил снисходительную улыбку. В детях самое лучшее было то, что они не его. – Это же все равно, что рассматривать такой крупный объект под микроск…

– Рофомм! – вскрикнула Равила, выпустив кота. – Я поняла, поняла! Дурь всемирная, как же все просто!

Дай сюда, – она схватила трубу. – Я к нашим стеклодувам, тут недалеко. Ты сиди, ты болеешь. Вирцела, со мной.

Она как-то странно на него глянула, не желая оставлять с ним пусть и не беззащитную, но неопытную особь. Равила чуяла тьму не хуже Кеи, но, в отличие от последней, тьма ей вовсе не нравилась. Рофомм дал ей с собой револьвер, а сам уселся чертить вогнутые фигуры – стекло должно быть не увеличивающим, а уменьшающим, как всё просто, как же всё просто! Ему казалось, что всё в нём изменилось – но кое-что осталось прежним: его отношения с Равилой Лорцей, которая как паровой двигатель тащила его тяжкий, сложный ум к самим звёздам.

Они отмычкой отперли дверь и бесшумно вошли в дом, на шеях у них на всякий случай были защитные металлические вороты. Но шеф велел не волноваться – кот у докторишки не закодирован, баб, стало быть, не тронет. Миелла и Пеларра были потомками гвардейских женщин, а после бегства из разорённого сектантскими войнами Принципата их праматери не оставили привычки зачинать потомство от самых сильных особей. В полицию обе не пошли, хотя телесное к тому располагало, потому что Подкаблучник платил больше.

– Вон он, – Пеларра кивнула на кота под консолью, а Миелла сразу дёрнула руку к поясу. – Не трогай, разозлишь, – одними губами сказала она. – Кис-кис!

Паук с любопытством подошёл к женщинам и потёрся о сапог той, что его подозвала. Самки не могут быть опасны для большого друга, опасны только самцы. Самки только гладят. Эти его тоже гладили.

– Пристрелить бы…

– Убивать котят – харкать себе в посмертие! – почти беззвучно прошипела Пеларра. – Оставь его в покое, пошли искать гада.

Вдвоём они бы могли справиться с докторишкой, который, по слухам, расхлябанная пьянь, пусть и здоровенная, даже одна из них могла бы его скрутить. Но это был душевник, он, говорят, втыкал в людей иглы и перекраивал самую суть, как ему вздумается, и поэтому лучше всего было лишить его сознания чем быстрее, тем лучше.

Он увлечённо стрекотал на своей печатной машинке, как и всякий учёный, не замечал ничего кругом. Миелла прижимала ему к лицу пуф с хладоном, пока Пеларра держала вырывающегося мужчину за плечи. Когда всё было кончено, Миелла с отвращением заглянула в его корзину для бумаг, полную использованной окровавленной ваты. – Нюхач, нос проело, – объяснила Пеларра. – Запущенный случай. А мужик-то, кажись, когда-то был роскошный.

– Башку бы отрубить за такое, – Миелла взяла его за ноги, пока Пеларра тащила его под руки. – Я думала, будет похож на Принципа, они же вроде одной породы. А он похож на развалину. В одном повезло – шеф не заставит лезть под стол к его… как там её зовут?

– Да плевать, скоро новая будет, – ответила товарка, и женщины хмыкнули.

Шефу нужна не смазливая рожа, а вся аптечная империя, которую оставила после себя Лирна Сироса. К Сиросе только дурак полезет, но она, по счастью, растворилась тем, чем растворяются все жуткие бабы. Упрямую подружку Сиросы устранили, Кувалду, по-рабски верного ей как всякая псина, тоже. Остались только нездешний и явно туповатый сынок и шлюха, которая с ним развелась. С ними-то шеф и побеседует.

* * *

Многоэтажные доходные дома на Звенящем радиусе молчали закрытыми ставнями – все жители были снаружи, поняла Равила. Пустынный, на первый взгляд, радиус словно закидали чем-то громоздким и тяжёлым. Равила шёпотом велела падчерице не наступать на лежащих людей, девочка понятливо кивнула.

Те лежали словно покойники перед кремацией – на спине и с открытыми пустыми глазами, но не были они покойниками. Что-то незримое давило их к земле, высасывая сущность.

– Держись поближе, иначе мы друг друга потеряем, – сказала падчерице Равила и тут услышала эхо.

– Держись, – ответил радиус.

– Потеряем, – вторили стены зданий.

И её уши заполонили шепоты. Она не могла разобрать ни единого слова, но знала, что нечто мягкое, как вечный сон, тянет вниз на холодный булыжник. Ноги слабели, а тело превратилось в гирю в тысячу ударов. Колени подкосились, и Равила резко села, оцарапав руки об камень. Шепоты роились в неё голове, а в нездешности роились серые сонные черви, их ворох покоился у Равилы на плечах, если бы были у неё плечи. Сквозь ноздри, которых у неё не было, они проникали в голову, они стали её дыханием, вытеснив все запахи и воздух.

– Равила, – девочка затрясла женщину за плечо. – Нельзя спать в пустыне.

Равила очнулась, молча и рывком поднялась на ноги.

Они шли осторожным бойцовским шагом – так с детства учат ирмитских девочек ходить на уроках дамского боя. Пустынная женщина должна передвигаться грациозно и бесшумно, чтобы не наступить на опасную тварь и не попасть в ловушку. Равила ступала ловко, а вот Вирцеле было тяжелее переступать через юбки, ноги и трости.

Она случайно отдавила кому-то палец, и тут её схватили за башмачок. Девочка отчаянно засопротивлялась, пытаясь высвободить ногу, а Равила уже вскинула револьвер, как вдруг всё кончилось – демон испугался и отпустил жертву.

– Ты большая молодец, ты как мама, – прошептала она.

– Расскажешь ей, когда они вернутся из пустыни? Какая я молодец?

– Из пустыни? – нахмурилась Равила. – В пустыне злой генерал Эрль, они не могли…

– Я слышала, как дядя Берлар рассказывал папе, что Эрль не злой, просто он цельно-устремленный. Однажды он придёт с плёткой и отхлещет всех ржавых. Один он не сможет – он же один. А если с ним будут мама с папой, то сможет – это я сама решила, так и поняла, что они у него в пустыне, ведь они тоже не любят ржавых…

Равила повела бровью – девчонка была слишком умна даже по её меркам. Гражданская война, пусть и начатая иностранным генералом-изгоем, может разгореться уже в этом году – главное, чтобы это случилось не в тумане. Туман должен уйти.

Около здания оптического цеха господина Гиэ тел было меньше, но ужас был в том, что люди, раскинувшие руки на булыжнике у чистого крыльца с вывеской в виде лупы, смотрели в туманное небо навеки потухшими глазами мертвецов. У одного лицо было залито кровью, другой валялся с простреленным в нескольких местах сюртуком, третий лежал лицом вниз, и он умер, подползая к крыльцу, пальцы его когда-то судорожно сжались, изломав все ногти об булыжник. Двое были в фартуках мастеровых-стеклодувов, третий, ползущий, был в чёрной тальме – Гиэ иногда привлекал всемирщиков для консультаций.

– Ох, проблудь, – пробормотала Равила. – Господин Гиэ! – крикнула она, сложив руки у рта. – Ларт! Это мы! Ларт, откройте!

Что-то наверху заскрипело, и из крохотного, декоративного на первый взгляд окошка на третьем этаже высунулось дуло винтовки, которая непонятно как оказалась у мастера оптики.

– Не сметь! – закричали в ответ. – Не пущу, не позволю! Убийцы, душевнобольные, да чтоб вы…

– Господин Гиэ, – Равила отошла на несколько шагов, чтобы он мог её видеть. – Это я, доктор Лорца. По поводу душескопа. Со мной моя падчерица.

– Не вижу ваших лиц, не различаю в тумане, – ответил Гиэ.

– Глупость всемирная, Гиэ! – раздражённо воскликнула она. – Те, от кого вы отбивались, разве могли говорить что-то членораздельное? С нами всё в абсолютном и всемирном порядке. Пустите, пожалуйста. Не заставляйте давить на вас совокупностью воль.

– Я вас проверю, – прошипело сверху, и окошко с грохотом закрылось.

Через несколько секунд открылась дверь, которую удерживала цепь изнутри, и что-то сверкнуло. Равила поняла, что на них наставили огромное стекло в железной рамке. Гиэ что-то удовлетворённо буркнул, и дверная цепь выпала из засова.

Стекло в руке Гиэ было странным – хоть оно было чистым и прозрачным, лица мастера оптики сквозь него не было видно, лишь какая-то вибрирующая телесность рябила в глазах тех, кого изучали через всемирно усиленный блеск.

– А вы додумались и без нас, – уважительно промолвила Равила.

– В какой-то мере, – ответил Гиэ, важно подбоченившись. – Только вчера отлил, когда понял, что через линзы ничего не видно.

– Металл обычный, – заметила она, изучая раму. – Не проникающий.

– Само собой, – фыркнул Гиэ. – У меня тут только стёкла, иглы вам делают отдельно. А не пора бы уже создать душескопный цех, чтобы держать все вместе?

– Как только расправимся с туманом, так сразу, Ларт, – кивнула Равила, пройдясь по приёмному помещеньицу цеха. – Да я погляжу, тут у вас была бойня!

Гиэ делано охнул, махнув короткой рукой, а щипцы в кармане его фартука утвердительно звякнули. Из-под диванчика выглядывала чья-то нога, и Равила присела на колено, чтобы поглядеть на труп. Туда его явно запихал Гиэ, не желая смотреть в мёртвые глаза бывшего коллеги. – Как все началось, мастер?

– Быстро, – Гиэ обнял пухлую грудь руками, словно защищаясь от воспоминаний. – Я как раз работал над ровным стеклом, когда на меня напал Риццес, старший помощник. Он лежит там, – Гиэ дёрнул подбородком, указывая на потолок, где тонкий слой белил потемнел от крови. – Я разбил экспериментальный образец и всадил ему в горло, – отрешённо поведал он. – А потом пришли другие…

– Не стоило его убивать, мастер, – укоризненно сказала она.

– А что мне, по-вашему, было делать?! – рявкнул он. – Что делать, если тебе целятся пальцами в глаза?! – Гиэ откинул прядь пегих волос с виска и продемонстрировал глубокую царапину.

– Не ожидала от вас такой прыти, Ларт, – признала Равила. – Вы и стрелять, оказывается, умеете.