Текст книги "Доктор гад"

Рофомм вздрогнул и в страшной слабости пополз вниз, хотя Эдта сзади пыталась его удержать. Дитр схватил его за плечи и прижал к себе, гладя по затылку. Сущность Рофомма Ребуса открылась тусклым отблеском потемневшего от плохого обращения серебра, принимая всемирное рукопожатие человека, который уже убивал его дважды, а в третий раз предложил стать его другом. Близкого друга-мужчины у Дитра никогда не было, любимого брата тоже, и приятно было, что тебе доверяет свою душу кто-то такой же сильный.

Шеф-душевнику же приятно не было. Он вдруг странно всхлипнул, но отнюдь не от своих всемирно-сущностных колебаний, а от явной и телесной боли. Он отшатнулся от Дитра, и тот увидел, что из уголков его тёмных глаз течёт кровь. Тонкая красная струйка бежала и из носа, а ладони синюшно побелели. Там, где они хватались за ткань, остались кровавые пятна – мелкие капли сочились и из пор на ладонях. Эдта, которая ещё не видела его лица и рук, лишь крепче прижала к себе мужа.

– Любимый, любимый, – повторяла она, и Дитр явственно почувствовал, как где-то в запределье из болота и сухостоя произрастают крепкие зелёные стебли, пахнущие изысканным холодом и тонкой горечью, а на вершинах растений набухают огромные голубые бутоны.

Едва Ребус обернулся к ней, Дитр почувствовал, как всколыхнулась прозрачная опухоль в его сущности. Ребус протянул ладонь и прикоснулся побелевшими пальцами к лицу Эдты, которая, хоть уже и увидела, что из глаз и из носа у него течёт кровь, все равно поднялась на носки, чтобы поцеловать его. Не успела Эдта коснуться его губ, как и изо рта у него хлынула темно-бордовая жидкость. Кровь полилась на её домашнее платье, и женщина с воплем отскочила. Кровь вытекала сгустками. Он грохнулся на колени, заливая пижамную рубашку тёмной жидкостью, что уходила из него вместе с жизнью.

Дитр выругался и подхватил его под руки, пытаясь поставить на ноги, отчего душевник вскрикнул, схватившись за уши, откуда тоже потекла кровь.

– Жуть всемирная! – выдохнул он, таща друга к лестнице с крыши. – Равила! Равила!

Его уложили в лаборатории на анатомический стол, а Равила носилась по комнатке в поисках работающих приборов и дурмана.

Дитр сидел рядом с умирающим, скрипя зубами от жалости и участия. Нельзя было давать им проходу – от этого тень лишь пуще взъярится. Разрушенная площадь, сожжённая Префектура, беременная Виалла со свёрнутой шеей, изуродованное лицо Ралда Найцеса, имущество семьи Реэ, что уходит с молотка. Начальник, Коггел, Локдор и многие другие. Плотина, пожар в квартале семь города Енц, кошачья резня, массовое самокончание в посольстве Керн-ол-Вана, бойня в поселении Серебряной Черты, прыгающие с высоты скалолазы, памятный День Правды, облитый кислотой наследник Принципата, доминионские жители, развешенные вдоль границы на собственных кишках, Урномм Ребус на заборной пике, горящий оркестр, самодельный суд в общежитии Кампусного Циркуляра и самоубийство Марелы Анивы. Сгорающая живьём телесная красота, которой душевный урод не понимал и не признавал, сгоревшая непонятно как и когда душа.

Дитр всем своим естеством отрёкся от человека на столе, он окунался в ненависть и омерзение, и руке его стало противно придерживать плечо шеф-душевника. Тот еле дышал, но был жив, и жив он был лишь благодаря взаимной ненависти Дитра Парцеса.

Введя дурман, Равила принялась фиксировать конечности, и с больного сполз халат, обнажив избитую грудь. – Что это такое? – дёрнулась она.

– Подкаблучник, – буркнула Эдта. – Пока тебя не было, его бандиты влезли в твой кабинет и выкрали дела определённых пациентов… – сообщила она, и Равила тут же издала испуганный скрип. – Но он сжёг всех головорезов, – успокоила её Эдта. – Кроме вдовы Подкаблучника, дал ей визитку приюта. Мерзкая баба.

– Приятным бывает только здоровое, нездоровье всегда вызывает отторжение. Надо будет убедить её отдать нам дела. Мне отдать, – пробормотала Равила, протыкая пальцы и настраивая приборы. Эдта подошла к подголовнику кресла, принявшись гладить мужа по волосам и целуя его горбинку на носу. – Метод охватного поискового анализа и расшифровки метафор, – монотонно приговаривала Равила, щурясь над окуляром, – схож с работой полицейских. Невозможно вычленить одну из деталей общей картины, однако именно ремонт вершится детально, ибо личность есть совокупность…

– Равила, пожалуйста, – застонала Эдта.

Равила пришла в себя и снова заговорила обычным бодрым голосом.

– Я говорю, что у гада не личность, а настоящая химера. Когда я видела его впервые, то поняла, что ничего не понимаю. Всюду эти клетки, в каждой по конечности.

Отдельно голова – что-то бормочет, сквозь грохот ничего не слышно, кроме того, что он называл себя бракованным. Ужас, я подумала, ведь Ребус-то далеко не самый тяжёлый случай, как же я буду работать с остальными? Решила, что у него проклятие расщепления. А потом, после того как он женился на тебе, он вдруг начал вести себя почти как нормальный человек, и я уговорила его снова лечь под иглы – знаешь, и там все было… целостно. Никаких клеток, полная, живая и красивая душа с жизнеутверждающим одушевлением. Как у Парцеса. Только у него колокольчики в душе цветут, а у Рофомма – эти голубые здоровые… как их там?

– Голубые гралейские астры, – мрачно усмехнулся Дитр.

– Это мои любимые цветы, он мне их всегда дарил и даже всю первую зарплату потратил на саженцы, – слабым голосом поведала Эдта. – Это они там на крыше растут, никак не могут расцвести из-за тумана. Очень дорогие…

– Дурак, не умеющий обращаться с деньгами, – заключила Равила. – А когда вы развелись, мне снова хотелось глянуть, что у него там, полагаю, все обратилось болотом. Я все гадала, расщепит ли его снова? Моя тайная мечта – уложить под душескоп змейку, но я боюсь убить его дурманом…

– Так он проклят или нет? – не выдержала Эдта.

– Да нет же, просто придурок. Был. Сейчас проклят – но это можно починить.

– Я не хочу туда смотреть, – пробормотала Эдта. – Он никогда не предлагал мне лечь под иглы, потому что мы слишком близки, и я не хочу смотреть ему в душу.

Дитру тоже было неловко заглядывать в нутро близкого человека, однако он решился.

Над горящей бездной бесконечно простиралось пустое ночное небо, в котором неведомым образом висели фиглярские голубые звезды из картона. От звёзд тянулись дымчатые гнилые цепи, на которых раскачивалась клетка. Языки пламени порой поднимались почти до донных прутьев узилища, но пока что человек, сидевший в ней, оставался цел. Ребус, голый, бледный и весь в испарине, дрожал, схватившись за голову руками. Он сидел на коленях, прижав уши к локтям и опустив лицо в пол. Дитр не слышал, говорил ли он что-либо, всё заглушали рёв пламени да грохот раскачивающейся на цепях клетки.

– Цепи эти я уже видел, – припомнил он. – Ребус – тот, которого я узнал в своё время, – похожими связывал волю людей.

– Злая воля, значит, – протянула Равила, бесполезно приглаживая волосы. – А огонь…

– Это ирмитский огонь из пустыни, которым он напитался в гробницах мёртвого государства, – ответил Дитр. – Думаю, там много чего ещё есть, но я вижу лишь зло и ярость.

– Сложный он, конечно, мужик, – Равила почесала подбородок. – Но я с ним справлюсь. Вытащу цепи, избавлю от огня. Пойдёшь со мной, Парцес?

– Не надо. Стой, – донеслось откуда-то из другого конца лаборатории.

Равила подняла глаза на собственный голос. В кабинете стояла она сама с хронометром в руке.

– Это мой хронометр, – спокойно заметил Дитр, поняв, что что-то пошло не так.

Сама же Равила такой спокойной не была, как и Эдта. – Пакость всемирная! – воскликнула она, тыча пальцем Равилу, переместившуюся из неудачного, очевидно, будущего. – Это… это… Так нельзя! Это же время!

– Да ты только и делаешь, что в него лезешь всю свою жизнь, – с хрипом вырвалось у Равилы, которая трясущейся рукой принялась выуживать из портсигара папиросу. – Почему я здесь? Что случилось?

Она глядела на себя, помятую, словно побитую самой пустотой, и слушала о том, что произошло и уже никогда не произойдёт.

* * *

– Но я с ним справлюсь. Вытащу цепи, избавлю от огня. Пойдёшь со мной, Парцес? – спросила она и склонилась над своим окуляром.

Она парила над языками пламени, которое не причиняло ей вреда, протягивая руку проекции Парцеса, который бормотал, что это самое удивительное, что ему доводилось испытывать во всей этой истории с человеком по имени Рофомм Ребус.

– Я был и во вневременьи, я спал чужими снами, но это… – он запрокинул голову. – Эта недействительность…

– Ничего хуже и ничего лучше с тобой более не случится, – Равила улыбнулась.

Опираясь на неразумную густоту запределья, они пошли вверх, где висела над огнём клетка. Цепи злой воли, учуяв злейшего врага, с мерзким звуком зашевелились. Человек в клетке поднял голову.

– Отопри мне клетку, – сказала Равила. – Если ты можешь.

– Не могу, – ответил он, качнув красивой головой.

Голос у него тоже был как до злоупотреблений алкоголем – мягкий, низкий и певучий. Ребус находился в клетке собственного посмертия в первозданном серебряном облике – гибкий, жилистый, без отечностей и мешков под глазами, с чистой белой кожей и блестящими волосами.

Равила принялась ходить вокруг клетки в поисках двери или проёма, но не могла найти входа. Где-то там, в лаборатории, она застыла как статуя, и руки её побелели, крепко вжавшись в столешницу. Цепи шевелились в своей недочеловеческой страсти к насилию, но её не трогали.

– Какие же они всё-таки злые, – скривилась она. – Уберём – глядишь, и клетка уйдёт.

– Не убирайте цепи, – зашептал Ребус, схватившись за прутья клетки. – Я сгорю, сгорю вон там!

Равила оторвалась от душескопа и потёрла красный след вокруг глаза. Эдта уже переместилась на диван и, сцепив пальцы замком, смотрела на профиль больного.

– Как ты собралась вытащить его из клетки? – спросил Дитр. – Ведь он действительно сгорит.

– Что? – охнула Эдта, округлив глаза.

Равила проигнорировала её.

– Не сгорит, если это и впрямь ирмитский огонь. В нем нет зла, он лишь чистая стихия. А зло легко вышвыривается. Не бойся, – добавила она, наблюдая за его встревоженным прищуром. – Я и не такое нутро чистила.

Она снова склонилась над окуляром, продолжая говорить. Извращенцы, взяточники, зависимые – вот у этих всемирный страх, стыд и грязь, что не выскрести, не уничтожив старую личность. Уродства или запущенные проклятия – за это она не берётся. А здесь лишь зараза души – пусть и неуравновешенной, но хорошей души профессионала, мужа, патриота и друга, – стрекотала она свою бодрую тираду.

– Равила, – тихо проговорила Эдта. – Мне нехорошо, в глазах туманно, будто что-то…

– Так выйди, – бросила врач.

– Нет, не телесно нехорошо, а как-то… знаешь… Близко что-то, не знаю что, – ответила чиновница, вставая с дивана. – Дай я его поцелую, вдруг потом… Можно?

– Только иглу из носа не выбей, – милостиво согласилась Равила.

Эдта, ловко нырнув под прибор, наклонила голову чуть вбок и приникла к губам Ребуса сухим и твёрдым поцелуем, как-то отчаянно, словно целовала того, кто больше не очнётся.

– Варкская школа душевного здоровья, – вещала Равила, – делит людей на нормальных и проклятых, а проклятых уже на излечимых, уродов и так далее. Полутонов мало. Гралейская школа душевного здоровья выделяет также и эксцентрию – альтернативную нормальность. Это немудрено, у них вся нация какая-то странненькая. Видели б вы, как Лоннел да Кенфери протирает всё спиртом. А Урномм, да растворится он гордостью всемирной, тот ещё был чудила…

Эдта вдруг вскрикнула и схватила Дитра за локоть. Он смотрел на Ребуса, гадая, не обманывают ли его глаза. Лицо больного краснело, а бледные руки с каждым пальцем под иглой шли волдырями.

– Нащупала и тащу растворяться, – счастливо сообщила Лорца. – Прощай, гниль всемирная! – она впервые взмахнула рукой со сжатым кулаком, словно хлестала воздух невидимой цепью.

Дитр схватил Равилу за руку в тот самый момент, когда на голове у больного загорелись волосы, а из-под халата повалил дым. Равила осоловело смотрела на Дитра, не вполне понимая, что происходит.

Что-то оглушительно звякнуло, и окна в лаборатории осыпались на пол под неведомым напором. В комнату со двора начал сочиться туман, смешиваясь с дымом, что шёл от живьём сгорающего тела.

– Но я же растворила, растворила это, – пролепетала Равила, наблюдая за чем-то немыслимым.

Больше не было ни её, ни комнаты с душескопом. Лишь червивый шмоток разматывал перед ней гнилые щупальца, пульсируя как уродливый свежевырезанный орган. Телесные глаза учёной видели сгустившийся туман, что заволок всю комнату, и труп, распятый под душескопом. Не было больше слышно вони горящих волос и мяса, гнилой клубок вбирал в себя все запахи и звуки, а туман вокруг него вдруг закрутился смерчем.

Равила истошно заорала и упала, запутавшись в штанинах. Дитр пытался отбежать, но мертвецкий канат взвился над ним, свалив с ног. Из кармана у него вылетел хронометр и, раскрывшись, приземлился около Равилы. Не зная зачем, Равила схватила с пола хронометр и тупо вперилась в циферблат. Кнопка для секундомера – у полицейских часто бывают, наверное, для пыток. К Равиле уже ползли гнилые путы, и она попятилась, сжав в кулаке хронометр.

– Починить, починить, дайте мне починить! – затараторила она, но вырвавшееся на свободу зло неуклонно разматывало свои кольца. – Парцес! – возопила она, когда щупальце обернулось нитью, а нить, прекрасно справляясь без иглы, стала пронизывать тело мужчины, выходя с чавкающим звуком из тела, и, делая крутую петлю, летело вовнутрь. Тело стягивалось в местах проколов как тряпичная кукла. Он не кричал, но глаза вылезали из орбит, а пересохший рот раскрылся так широко, что треснул в уголках губ.

А туман густел, питая комок, и тот, вздрогнув особенно сильно, выбросил из себя несколько извивающихся нитей. Они оставляли в телесном следы гнилой серой слизи, у них не было ничего, что напоминало бы живых тварей, но они двигались с вполне определённой целью. Игнорируя горящего человека на столе, жизнь которого уже остановилась, неживые твари потекли по воздуху к Эдте, которая вскочила с дивана, заслоняя руками беременный живот.

«Там спасение», – хихикнула вдруг недействительность, и Равила вздрогнула, поняв, что с ней говорит само всемирное посмертие.

Снова всё возвращалось, как тогда, когда они с Ребусом и Дирлисом искали текст врачебного контракта, только сейчас мёртвые голоса звучали стократ злее, и было их в разы больше, она с трудом могла разобрать.

Ты знаешь, что есть чистота, Равила Лорца?

Отдай себя.

Чистая власть.

Уже не починишь.

– Починю! – выкрикнула Равила. – Я всё починю!

Больше не чинишь. Ломаешь и строишь.

Чистота.

Эдта бросилась к двери, и демон устремился ей в спину, проткнув хребет. Взмахнув юбками, тело упало на пол, а хищные путы резвились над ним в чудовищном пиршестве.

Время чинит. Врач чинит.

Равила вскочила на ноги, уклоняясь от демона. Хронометр у неё в руке тикал уж слишком громко. Тикал. Там, где не было никаких звуков.

Где-то в другом углу комнаты с пола поднималось то, что несколько секунд назад было Дитром. Тварь снова метнулась в её сторону, и Равила отпрыгнула, ударившись бедром о стол. Если она не сосредоточится, она пропала.

Вернёшь ли ты времени чистоту, Равила Лорца? Отдашь ли ты власти исконную серость?

– Да! Да, верну! Я всё исправлю! Я отдаю себя! – закричала она, нажав на кнопку хронометра.

Первое минутное колебание пошло золотой волной. Глазные яблоки у Дитра стали серыми, и в них что-то копошилось – тварь выпускала зрительные щупальца.

Второе колебание нежно прикоснулось к её щеке, а тварь в шаге от него ринулась напролом, но Равила отпрянула, продолжая отсчитывать колебания. Простой механический хронометр тикал в пять секунд на одно минутное колебание, и это было долго, очень долго. С Эдтой покончили, и она поднималась с пола, не используя рук, опираясь на подбородок, как не делает ни единая живая тварь. Четвёртое колебание прошло, когда она повернулась к нему своим одержимым лицом. Её большие и некогда зелёные глаза превратились в копошащиеся комки червивых щупалец, на губах набухли какие-то жёлтые в чёрных пятнах пузыри. Пятое колебание тянулось бесконечно медленно. Равила снова увернулась от твари, но вдруг почувствовала, как скользкие как у гниющего трупа руки схватили её. Прямо перед ней стояло то, что было Дитром, а то, что овладело телом Эдты, терзало одежду на своём животе, где под кожей ходуном ходил чудовищный недоносок. В последнюю секунду, прежде чем схватиться за золотую нить времени, Равила увидела, что прямо ей в лицо летит вдруг раздавшийся огромной пастью конец червя.

Она снова стояла в чистой душескопной, с живым пациентом в кресле, самой собой, говорящей:

– Но я с ним справлюсь. Вытащу цепи, избавлю от огня. Пойдёшь со мной, Парцес?

– Не надо, – сказала она. – Стой.

* * *

Пока она рассказывала, прошло пять нитевых колебаний. Равила ничего не сделала, и узор сплёлся иначе. Она исчезла в одном конце комнаты и осталась единолично там, где стояла пять минут назад, отбиваясь от демонической нездешней мертвечины.

И тут до Равилы дошло, что Эдта беременна.

– Зачем? – страшно удивилась она. – Ты же ненавидишь детей, тебе омерзительно материнство, вы оба ведь…

– Так надо, – прошипела она, обняв себя за живот.

– От него? – она кивнула на бессознательного друга.

– От Иара Кациля.

– От Кациля? – Равила не удержалась и фыркнула. – Который шеф-счетовод «Золотого столпа»? А я-то думала, отчего и почему эта пиявка вдруг решила нам выдать беспроцентную ссуду… Они с мужем тебя поочерёдно имели или разом?

– Отвали, – буркнула чиновница.

– Мне правда интересно, Рофомм никогда ничего не рассказывает…

– Равила, прошу тебя, – не выдержал Дитр. Ему вдруг стало неприятно это слушать, словно это касалось лично его.

Равила ответила едким смешком – Эдту Андецу она недолюбливала всегда, а после двух своих выкидышей так и вовсе почти обрадовалась, что та ушла из жизни её друга, пусть он от этого и спился.

– Ладно, вся проблудь столичная с тобой, вернейшая из жён. Но что мне с ним делать, раз нельзя выбрасывать проклятие в туман? – Равила растерянно махнула рукой в сторону целого и невредимого, пусть и бессознательного Рофомма.

– Сшивать и резать, – Дитр пожал плечами. – То, что делают врачи, – режут и сшивают.

Равила, в которой боролись профессиональная гордость и ум, заставивший её признать, что она ошиблась, тёрла пальцами виски и бормотала про огонь.

– Злую дрянь я могу зашить. А огонь, что прикажете делать с огнём? Что это вообще за огонь? Проблудь, Эдта, почему ты не училась на всемирщика? Ты же прорицатель!

– А ты?! – взъярилась чиновница. – В тебе больше ирмитской крови, чем во мне, тебя вырастила ирмитская семья, ты просто обязана знать!..

Дитр хлопнул себя по лбу, поняв вдруг, что делать.

– Эдта, бери огонь себе! Бери его, вытаскивай и…

Женщины воззрились на него так, словно он превратился в тот самый гниющий клубок.

– Чтобы она сама сгорела? Это огонь, к тому же всемирный, – чётко и тихо заговорила Равила, словно он был её пациентом с мыслительными проблемами. – Огонь если с кем и дружит, то с мужчинами, это известно даже тебе, ведь ты изучал… – она прищурилась в сторону неподвижно лежащего Ребуса с иголками в пальцах и в носу. – Изучал его записи. Огонь слушается мужчин-ирмитов, женщины никогда к нему не прикасались, это мне рассказывали и мама, и мачеха. Ты сам рассказал, что могло бы произойти, зашей я огонь в гралейскую душу. Мы с Эдтой нужной национальности, но, как видишь…

– Нет же, у неё сын, – он кивнул на Эдту, а та вжалась в диван, ещё крепче схватив себя за живот. – На три четверти ирмит.

– Выходит, что так, – легко согласилась Равила. Отдала бы она неведомый огонь своему сыну? Навряд ли. Но это Эдта – ненормальная, склонная к самоистязанию и уродливым блудливым жертвам.

И Эдта отчего-то не возмутилась, хотя вдруг тяжело задышала, словно принимая какой-то страшный выбор.

– Хорошо, – наконец ответила она. – Отдайте ему огонь.

Эдта впервые смотрела в душескоп, и её проекция в предпосмертии хлопала расфокусированными глазами, будто озиралась в темноте. Она стояла в беснующемся пламени, которое уже не стремилось дотянуться до клетки с душой, а испуганно, словно злобная зверюга, брыкалось то в одну сторону, то в другую, не зная, нападать или спасаться. Равила шептала ей на ухо, что делать, а Эдта протягивала одну руку, а другой гладила себя по животу. Она схватила жёлтый язык, словно тот был чем-то твёрдым, и, зажимая в клетке из пальцев, как бабочку, поднесла к животу. Пламя всосалось в неё, не причинив вреда. Решившись, она взялась за более крупный кусок уже двумя руками. Из раза в раз пламя таяло, находя убежище в проекции её чрева.

Дитр шёл к клетке, не скрывая своего тепла. Всей его жертвой стала дружба с этим человеком. Он отдал все, чтобы его уничтожить и чтобы его спасти. Пахнуло горьковатой зеленью астр, и человек в клетке поднял голову. Он подошёл к прутьям и опёрся на них голой грудью, с надеждой смотря на проекцию бывшего шеф-следователя.

– Рофомм, она там, рядом, гладила тебя по волосам. Она любит тебя, она тебя больше не оставит. И я не оставлю тебя никогда. Ты пожмёшь мне руку?

Цепи злобно зашевелились, а у человека в клетке начала меняться кожа. Дитр видел, как работают душевники, как они раздают себя по капле. Наверное, потом ему будет очень плохо, но оно того стоит. Он впился в небытийную плоть своей проекции, разрывая кожу, мышцы и раздвигая кости, а нутро его глухо и нежно загомонило. Бражники, огромные ночные насекомые, серым роем вылетели из него и запорхали вокруг клетки. А человек в ней – обожжённый, изуродованный – опасливо закрывался от них пятнистыми руками.

Виалла растворилась в другом времени, успев одушевить мужа лишь своей нежностью – закатным теплом и мягкостью чешуйчатых крыльев. Света в ней было столько, что хватит заполнить всемирную пустоту ржавой столицы, а уж тем более – душу одного лишь несчастного человека.

Дай мне быть твоим другом, чтобы мы смеялись над шутками, понятными лишь нам одним. Позволь мне слушать тебя, разреши молчать с тобой. Я спиной встану к спине твоей и укрою тебя спереди, я буду охраной сути твоей, равновесием твоим, волнорезом, килем, метрономом. Пожми же руку, что я протягиваю тебе.

Сгоревшая душа аккуратно схватила одного из бражников в клетку из своих длинных пальцев и поднесла к уродливому лицу. Стоит ему сжать кулак, и тварь сдохнет. Большая бабочка с черепом на спинке опустила черно-желтые крылья и доверчиво уселась на его ладонь, и не думая улетать. Ребус разжал пальцы, разглядывая насекомое. Можно резко схлопнуть кулак и убить бабочку, а затем каждую из них поубивать, вырвать с корнем колокольчики, уничтожить Дитра Парцеса, думал он, и ладонь начинала дымиться.

Бражник царапал крохотными нежными коготочками по коже, ползая по руке. А горелая кожа ничего не чувствовала. Ребус наблюдал за бабочкой, думая, как бы хорошо было, чтобы рука снова побелела, – и тут же ожоги начали таять, и кожа вновь стала мраморно-белой и чувствительной. С уханьем на его ладонь опустилась ещё одна бабочка, затем ещё одна. Шеф-душевник поднялся, наблюдая, как вокруг него собираются бабочки, слетаясь густой стаей.

Они заполонили клетку, не оседая на прутьях, парили по ней, а он расставил руки, словно входя в огонь, но не в огонь входил он, а в шуршащую стену крыльев и хоботков, в славное насекомое объятие добрых тварей, что опыляют цветы под звёздным небом.

Из последних сил Дитр поднял глаза – туда, где таяли и осыпались чёрной пылью верхние прутья клетки. Трухой обратились и стены, а через миг и пол клетки рассыпался в небытие. Стая бражников с гудением медленно несла душу вниз, где Эдта собирала в себя пламя, а фиглярские звёзды сжимались и разгорались белыми холодными лучами настоящих небесных глаз. Ребус встал на землю своей недействительности, спокойно глядя на кровоточащие пальцы.

– Ложись, – сказала Равила, подходя к нему со скальпелем.

Ребус молча подчинился. Дитр без особых усилий схватил цепи, что так долго истязали его самого, и, свернув всю злобу в клубок, спустился к Равиле. Она приняла клубок из его рук, благодарно кивнув.

– Справишься с этим? – спросила Равила друга.

– Это обычное зло, которого много в любом человеке, – тихо ответил Ребус. – Просто одни за него держатся, а другие – утаивают от самих себя в самой глубине души. А чем я не другие?