Текст книги "Доктор гад"

– Стало быть, странным ты был всегда, но свихнулся потом, – Дитр провёл рукой по подбородку, наблюдая за Пауком, который гонял по грязному полу винную пробку. – Ты родился странным. Потому что тебя зачали… странно.

– Страшно, не странно, – спокойно бросил Ребус, хватая кота на руки. – У кого такие лапки? У кого такие?.. Ай, тварь, что же ты делаешь! – вскрикнул он, когда котёнок, которому надоели руки хозяина, впился в них когтями, прочертив на ладони три длинные царапины. Он спрыгнул на пол и принялся вылизываться.

– Котов… – Дитр помедлил, пытаясь припомнить, с какого года ввели законы об охранных котах, но решился, поняв, что Ребус не законник и мало что смыслит за пределами медицинского права. – Их по-прежнему выписывают в бессрочный найм по разрешению полиции? – спросил он, и душевник кивнул. – Тогда как ты получил бракованного кота?

– Взятка, – пожал плечами он и, увидев, как Дитр на него смотрит, поспешил объясниться. – Помог одной даме с абортом. Договорился с типом с Больничной дуги, сказал, что она не в том состоянии, чтобы рожать, но и на учёт в душевном отделении её ставить не следует. Да, я постоянно так делаю. Чего уставился? Имеешь что-то против абортов? – Ничего, – процедил Дитр. – Но ты не должен брать за это взятки.

– Ага, я вообще должен быть добрым доктором и работать за бесплатно, – Ребус презрительно зевнул. – Я ради них свихнулся, так что пусть платят. Деньгами, котами, коллекционным вином – плевать.

Дитр отмахнулся, решив больше его не донимать. Душевник берет взятки за помощь с абортом, а его коллега, Равила, в свою очередь, очень ловко вытащила Дитра из петли на медицинские эксперименты, всего лишь поговорив с Министром. У Больничной дуги – да и у всего Министерства общественного благополучия (а то и у всей Администрации) проблема «всемирной ржавчины». Туман опустился на Конфедерацию неспроста.

– Ты, следовательно, поехал к родне в Акк и там узнал о…

– О секте? Нет, не там. До этой дыры я так и не доехал, – Ребус скривился в отвращении и грохнул коробком над ухом, но тут же вспомнил что-то приятное, и лицо его посветлело.

«Забавно, – подумал Дитр. – Когда только познакомились, рожа у него была как мрамор. А едва почувствовал себя в тепле, начал гримасничать».

* * *

По данным Леары, семья Сирос проживала в поселении со странным названием Чистая Коммуна. Особой визой самого Улдиса ему добыли билет и усадили в третий класс.

С войной всё перемешалось. Третьим классом ехали и зажиточные горожане, и безрукий солдат в вечном увольнении, которого всю дорогу поила дама в чиновничьем мундире, бородатые всемирщики, работяги, глашатаи – все и всё на свете телесном.

Места были только сидячими, спать пришлось, откинувшись на спинку лавки, спрятав бумажник и папиросы под рубахой, чтобы не стянули. Он проснулся от заботливого воркования дамы, которая на гралейском распекала его, что не укрылся, и подкладывала ему под голову какой-то валик. У дамы имелось четверо совершенно не похожих друг на друга ребятишек (все наверняка от разных мужчин) и вдовья серьга в ухе. Господин при ней, судя по всему, был не мужем, а всемирным поверенным, на которого оставляют семью уходящие на войну люди, – Береговым, как рассказывал дядя Веллог.

– …совершенно один, разве так можно – в такое время! Хоть бы укрылся, хоть бы…

– Не пугай парня, Даинна, – хмыкнул мужчина, – взяла и разбудила. Может, он сном борется с голодом. Есть хочешь, красавец? Нет? Тебе надо есть, не для того старались твои родители и их родители и десятки поколений их предков, чтобы ты был тощим. Ешь давай.

Его опекали до конца поездки, и Рофомм, который с сородичами, кроме Веллога, доселе не водился, не понимал, зачем и почему. У него спросили лишь имя, и, когда он ответил, дама с Береговым переглянулись, а дети уставились на него как на фейерверк. Дама запричитала, что страшные времена наступили, раз уже за породистыми детьми нет никакого присмотра, а мужчина спросил, куда он едет один. Рофомм, вытащив карту, принялся искать поселение Чистая Коммуна, водя пальцем где-то у границы.

– Это тебе через Марил добираться, доедешь, а оттуда пешком, – наставлял его мужчина. – Странное какое-то название у этого места, да, Даинна?

– Какое-то неправильное, – она поёжилась.

Он не понимал, почему ему надо идти пешком, но, когда возница затормозил на площадной остановке посёлка Марил и заявил, что дальше он не поедет, Рофомм взбесился.

– Я вам плачу до Чистой Коммуны, туда и везите!

С чего б я должен тащиться несколько десятков сотнешагов в гору?!

– Ваше племя не любит лошадей, и ты это лучше меня знаешь, парень, – артачился кучер.

Рофомм попытался выпрыгнуть из открытой повозки прямо на козлы, чтобы отобрать у кучера вожжи, и грозил, что сейчас придушит его волю, если сам не поедет. Из приземистых, изящно декорированных зданий на маленькой площади выходили люди в кафтанах, наблюдая эту сценку, а сидящие на террасе ресторана господа оторвались от холодной бурлящей воды, косясь на остановку, где ругались кучер и пассажир.

– Поезжайте-ка отсюда скорее, – скривившись, сказала какая-то дама, прикрываясь от солнца зонтиком, – ваше животное воняет.

– Я ему и говорю, чтобы ехал, мне вообще сюда не надо, – заявил Рофомм, пнув ногой по бортику экипажа. – Давайте, трогайтесь!

– Чтобы тварь гадила на наших улицах? – возмутился кто-то. – Нет уж, пусть едет обратно, это конечная остановка. А вы сам дальше идите.

– И сколько я должен идти? – зло прошипел Рофомм. – В горы и по солнцу – полчаса, час? Мне надо в Чистую Коммуну.

– В вашей телесной форме, – протянул один из людей на террасе, – минут двадцать. Я могу подняться и попросить для вас средства от солнца, чтобы вы не сгорели или, чего хуже, не нахватались веснушек, хотите?

Рофомм, устав препираться, понял, что тут этих ненормальных слишком много и, бросив ассигнацию кучеру, выпрыгнул из повозки на тёплый от северного солнца булыжник. Люди разглядывали пришлого юношу, пока кучер торопливо разворачивал экипаж. Смотрели они без враждебности, но с интересом. «Не чужак», – наконец понял Рофомм. Как и для той семейки в поезде – он не чужак. Или не такой чужак, как для остальных. Ему было от этого неловко, он думал, что в совершенстве овладел искусством быть посторонним.

Душистый воздух цветущего края незримо поблёскивал кругом и внутри, тут царила какая-то ленивая завороженность. Солнце маслянистыми мазками оседало на густых волосах дам, которые они все как одна носили распущенными, мужчины носили шейные платки расслабленным узлом, а сидели они, вытянув ноги.

– Зачем вам в Чистую Коммуну? – спросил какой-то господин, выдыхая папиросный дым в сторону сиреневого куста. – Там живут снедаемые душевными изъянами люди – явно не вашего сорта.

Господин разглядывал его пристально, с таким лицом Джер выбирал себе карандаши.

– Еду к родственникам, – коротко ответил Рофомм, гадая, принесут ли ему обещанную мазь от солнца или то была простая любезность.

– И какие у вас там могут быть родственники? – господин усмехнулся, следом за ним хохотнули и другие. – Какая чушь – чтобы у кого-то из наших там были родственники!

– Семья Сирос, – ответил Рофомм, и господин вздрогнул, больше не улыбаясь. Лицо у него помрачнело, и Рофомм вдруг подумал, что всё же некоторые соплеменники жутко похожи друг на друга – как он, к примеру, на этого господина. – Что? Вы их знаете?

– Как вас зовут? – тихо и отчётливо осведомился господин, поднимаясь со стула. Он был высокий и, даже когда спустился с террасы, смотрелся поразительно высоким. – Рофомм, – ответил он, против воли ощущая чужое дребезжащее волнение.

– А фамилия? Ваша фамилия Сирос, так?

– Нет, Ребус.

Господин молча подошёл к нему, переглянувшись с соседями, наблюдавшими эту сцену. Вёл он себя совершенно бесцеремонно, когда приблизился совсем вплотную и ощупал пальцами его лоб и край шевелюры. Рофомм в кои-то веки и не подумал возмутиться. Господин был не груб, он не хватал его как охранного кота на выставке, в его прикосновениях было что-то иное.

– Сколько лет?

– Четырнадцать.

– Да, верно, четырнадцать, – пробормотал господин, проведя рукой по его плечу. – Ещё вырастешь. Не мог бы ты… – он притронулся к его подбородку, и Рофомм понятливо повернул голову в профиль. – Да, вот так.

Господин провёл пальцем по спинке его тонкого носа с горбинкой, потрогал волосы на висках, откинул за уши, пробормотав что-то про варкских цирюльников, которые не умеют нормально стричь и вечно закрывают уши, притронулся к ушной раковине. Затем взял его за руку и принялся разглядывать тонкую белую кисть от запястья до кончиков пальцев, на которых виднелись следы чернил.

– Учишься, да? – почти прошептал господин, и Рофомм кивнул.

– Он хорош, Урномм, – сказал кто-то из людей на террасе.

– Какая крепкая порода, – улыбалась дама с зонтиком, – статное и гордое создание.

– Без сомнения, – Урномм отпустил юношу и отошёл на шаг, разглядывая его из-под густых ресниц. – Он совершенно и непререкаемо прекрасен. Пойдем-ка со мной, тут недалеко. Никаких двадцати минут по солнцу. Пойдём же, Рофомм.

Он подчинился, слабея от чего-то непонятного. Оно было тут, в этом высотном воздухе, в дыхании этого господина, такого же кудрявого и горбоносого, как и он, в размеренном шорохе подола его длинного кафтана о гравий.

– Ты красив, – говорил господин, ведя его за собой. – И хорошо воспитан. Ты живёшь со своей матерью? – Жил.

– В Гоге?

– В Гоге? Нет же, я из столицы.

– Столица, да, конечно. Акцент не похож, и кожа на руках мягкая, у южан не такая, да… Я думал, она уехала в Гог, как и хотела, – непонятно к чему сказал он, подводя его к низкому забору с посеребрёнными гербованными пиками. – Знаешь, что это за знаки?

– Руо, эобе, усе, – прищурившись, прочитал он. – Переводится как «линия»… «линия»… Не знаю, видимо, какой-то топоним, откуда родом линия.

– Образован, – прокомментировал господин. – Даже я не знаю старогралейского, но эти буквослоги знаю. Ребус тут написано. Моя фамилия. И твоя фамилия. Заходи, – он отворил калитку.

Всё кругом пело о благополучии. Водосвинка, огромная, благородная и ухоженная, точь-в-точь как господин в длинном кафтане, подошла к чужаку, обнюхав его штанину, и подставила подбородок для почесываний. Жёлтая бабочка-парусник спокойно охаживала цветы, каких не было у них на аптечной крыше – цветы были лишь красивы, а потому бесполезны, мать не любила бесполезное. Бесполезны были фрески на морские темы на стене в гостиной особняка, равно как и портреты черноволосых людей, как и запах в доме – тонкий, сухой, нежный.

Господин вдруг развернулся к нему и крепко схватил за плечи, прижав к груди. То не запах был, понял Рофомм, то всемирно ощущался этот человек. Рофомм принял его тепло, он вдыхал его, питался им. Тепло заполняло его, когда господин целовал его лоб и виски, вся его суть сжалась судорогой, когда господин прошептал ему на ухо, что не знал, что у него есть мальчик, прекрасный словно звёздное небо.

– Я просил её мне написать, – тихо говорил господин Урномм Ребус, не отрывая рук от его плеч, – она спешила отсюда уехать. Куда – я даже не знал.

Этот человек его не бросал, он и мать не бросал, потому что вместе они не были. Он был лишь случайным прохожим во всемирном узоре её судьбы, но сыну, который был так похож на него, когда улыбался и не хмурился, он был готов отдать тепло.

– А не будь я похож на тебя, – сказал Рофомм, – ты бы сейчас со мной говорил? Ты бы признал меня на глазах у всего городка?

– Я бы тебя просто не узнал, – честно ответил он.

Он не знал Лирну, он видел её всего дважды – раз в его зачатие (тут Урномм Ребус дёрнулся, словно вспомнил что-то болезненное), а второй – когда пытался помочь ей сбежать. Он женат сейчас, уже одиннадцать лет как, на женщине, с которой был давно помолвлен. Они ладят, потому что друг другу не слишком интересны, она сейчас в Акке. Она красива, остроумна и любит внимание, а он её не держит – нельзя донимать человека, если не можешь его любить. Детей у них пока что нет, он вообще холоден к женщинам после определённого события в своей жизни. – И я, наверное, тоже буду, – пробормотал Рофомм, вытаскивая спички. Притворяться нестранным он и не думал. Если этот человек готов принять его таким, какой он есть – хмурым, грохочущим спичками, – то он его будет любить, когда Рофомм окончательно свихнётся. «Даю себе лет пять. Десять, если повезёт».

Он же рассказал отцу о том, зачем приехал в Акк, о железной дороге, где наверняка погибла мать, и об игорном доме. Он несовершеннолетний – без образования, зато при медали, без средств, зато при аптеке, а что делать дальше – он не знает. К эмансипации он не готов, а в сиротский дом ему тоже не хочется. И если ему там быть два года, то Эдте, дочери его погибшей первой любовницы, придётся приспособиться к долгой неприкаянности.

– А на кого ты хочешь учиться? – спросил отец. Он устроился в кресле, Рофомма усадил на диван и налил ему холодного отвара из цветов и трав из сосуда с лебединым носиком.

– На врача, – неожиданно для себя ответил юноша.

Он даже себе не говорил, что пойдёт на медицинское отделение, с тех пор как понял, что армия не для него.

– Это престижное и дорогое образование. Самое то для мужчины благородного происхождения. Врач, законник, военный, – перечислял Урномм Ребус, загибая длинные пальцы. – Я законник, иногда составляю нашим завещания, когда мне скучно.

Он велел сыну остаться у него покамест и велел мажордому приготовить для мальчика комнату. К таким людям, как Урномм Ребус, Рофомм не привык. Он был отрешённым, мечтательным гордецом, каким, должно быть, и обязан быть гралейский дворянин. Рофомм заговорил о войне, а отец лишь отмахнулся, сказав, что война – не их дело. Они платят налоги в ценности Конфедерации, этого должно быть достаточно, ибо числятся они гражданами, а не подданными. Здесь войны нет и не будет никогда, здесь всемирно благополучный край – на берегу Эллерна-да-Обиа, Красавицы Вод, посреди гор и цветущих растений.

– Здесь твой дом, – приговаривал отец, оглаживая его по кудрям. – Надо сшить тебе кафтан и подстричь должным образом. Ты, верно, и бриться не умеешь? Я вижу царапины. Научу тебя бриться.

Всё это убаюкивало, как дурманный сон, это было прекрасно, это было неправильно. В столице Эдта и бесхозная аптека. И резкий окрик прибывшего человека заставил юношу очнуться от пут чуждого тепла.

– Весь город твердит, что у тебя завёлся ублюдок и ты его прилюдно признал… Ах, вот и он, – скривился старый господин, прямой как палка, с густыми седыми волосами.

– Не понимаю, чего тебе не нравится, папа, – холодно промолвил Урномм. – Если весь город что-то твердит, то они должны знать, что зачат он был до моего брака, и посему…

– Я прекрасно догадываюсь, как он был зачат, – прошипел старик. – Что, парень, припёрся заявить о своих правах?

– Я вообще ехал не в это место, – начал было Рофомм, но старик его прервал:

– Отвратительное владение языком. Ужасный столичный акцент. Где ты вообще выучился гралейскому? Твоя мамаша не из наших. Но – подумать только! – назвала тебя именем знатного человека, вот это наглость! Да кем себя оборванка возом… – и тут он заглох, а рука его ринулась к злым губам, перекрывая поток слов.

– Он умеет за себя постоять, это я сразу понял, – беспечно вымолвил Урномм. – Это мальчик серебряной породы, как иначе?

– Это неприемлемо, – выдохнул старый господин, когда Рофомм отпустил его волю. – Вся аккская часть диаспоры осудит, что у тебя незаконнорождённый, о котором ты ещё и печёшься. Тут тебе не столица, где сплошь тройной блуд, адюльтеры и в законных браках рождаются лишь чиновники.

– Рофомм, ты хочешь стать чиновником? – ухмыльнулся Урномм Ребус.

– Я же уже сказал, что хочу стать вра…

– Тогда поехали в столицу.

В столицу, навстречу войне, никто не ехал, и даже третий класс был таким пустым, что можно было принять его за второй. Впрочем, отец не привык ездить третьим, он взял два купе в первом классе. Купе было огромным, комната, где Рофомм жил с матерью в игорном доме, пока её не повысили до должности снабженца, была меньше. Перед сном отец пришёл к нему пожелать спокойной ночи. День был странным, наполненным всякий всячиной, после такого тяжело заснуть. Но отец гладил его по волосам своими особенными, всемирно ласковыми пальцами, словно бы вычёсывая тревогу. «Интересно, а можно ли так же вычесать дурные сны?» – думал Рофомм, засыпая. Отец посетовал, что он такой взрослый, будь он хотя бы лет на пять помладше, он бы спел ему колыбельную, всегда хотелось спеть кому-нибудь, кто на тебя так похож, колыбельную.

– Спой, – прошептал Рофомм. Мама никогда не пела ему колыбельных, она любила молча, оценивающе и насторожённо.

 
Спят мечты под одеялом,
В звёздной песни спит планета.
Пусть, родной, сияет сон твой,
Моей нежностью согретый.
 

Мама не пела ему колыбельных, она никогда не говорила, что любит его, но Рофомм ни на мгновение не сомневался, что это так. «Как по-разному любят люди, – думал он, едва улавливая слова колыбельной. – Мне бы специальный прибор, чтобы увидеть любовь у каждого из них», – вот что было его последней мыслью перед тем, как он заснул.

* * *

Дитр нахмурился, чувствуя, как внутри него напряглась тень. В другом времени, в другой судьбе «статное и гордое создание» насадило отца на заборную пику с фамильным гербом – лишь за то, что Урномм Ребус жил лучше него. Шеф-душевник же отца обожал, полюбил с первого взгляда.

– Ты любил отца, Дитр? – прошептал Ребус.

– Не слишком, – коротко ответил он. – Отец уже спился, когда я родился. Мать начала следом за ним. Колыбельные мне пела сестра – пока не сбежала из дома. У меня не такая удачная семья, как у тебя, Рофомм, – добавил он, злорадно тешась, когда тень заскрежетала злобой. У тени семьи не было, а то, что могло быть, маньяк уничтожил. «Мой тебе подарок, ублюдок, – думал Дитр. – Прекрасная, хоть и съехавшая душа. Тоже уничтожишь?» Тень молчала.

– Я же ничего о тебе не знаю…

– Тебе и не надо, – резко оборвал его человек-из-ниоткуда. – Твоя мать вернулась с задания целая и невредимая?

– Целая, но злая и в царапинах, – Рофомм усмехнулся. – Когда мы приехали, она была в аптеке. Оказывается, забрала себе Эдту от Скорпионихи, которой она была даром не нужна, а зря. Когда Эдта сказала сестре, что всё равно пойдёт ко мне, она не капризничала, а всё ясно видела. Мать решила оформить над ней опеку, они с Нарлой были лучшими подругами. Отца она сразу узнала, велела убираться прочь. Тогда-то мне и рассказали всё. И обо мне, и о тебе, человек-из-ниоткуда.

* * *

– Я думал, ты погибла, – еле слышно сказал Рофомм. Мать подняла глаза на прибывших. Она стояла у пианино, за которым сидела Эдта, неумело наигрывая гаммы.

– Я единственная не погибла, – ответила она. – Так вот зачем ты ездил в Акк, – она перевела взгляд с него на Урномма, который вежливо поклонился.

– Нет, я ехал к твоим родственникам…

– У меня нет там никаких родственников, – звонко и зло вымолвила она. – Ты, – шикнула она на Эдту, – в комнату. – Девочка послушно встала с банкетки, оправив рукава. Рофомм мельком увидел, что запястья у неё расцарапанные.

– Я ему так и сказал, что в Чистой Коммуне у него нет никаких родственников. Велел остаться у меня, – начал отец, – но он рвался в столицу. Я хотел оформить над ним опеку и…

– И что? Держать при себе незаконнорождённого? Чтобы все ваши спрашивали, где ты его приблудил? – прошипела мать.

– Ты же держишь, – он пожал плечами.

– Мне можно, он мой.

– И мой тоже.

– Нет, не твой! – рявкнула мать. – Твои лишь сто союзных, которые ты мне швырнул на дорогу на юг, хватило их только до столицы, и если бы не…

– Там была целая пачка союзных! – возмутился Урномм.

– Мелкими купюрами – сто союзных. Ты вообще умеешь считать деньги?

– Не слишком, для мужчины это вульгар…

Мать застонала, закрывая лицо рукой.

– Горечь всемирная, Урномм, ты дал мне всего сто союзных – так оно и было. Я бы и в столице сдохла с голоду до родов, если б мне не помог один человек. Встретил с поезда, помог найти работу. Он – помог, а ты спохватился лишь пятнадцать лет спустя, не пытался меня найти даже! Тебе б и на него, – она кивнула в сторону сына, – было плевать, не будь он… таким.

– Я удивлён, что он такой, – заговорил Урномм. – Я думал, там будет некто… ты понимаешь.

Лирна Сироса кивнула. Она понимала – а Рофомм не понимал ничего. Он лишь чувствовал сплетения чужой боли – материнской, ощетинившейся ножами, и отцовской, глухой и нездешней, как паучий кокон. «Боль разная, – заключил он. – Интересно, как выглядит боль каждого из людей?»

– Я старалась, – вдруг тихо заговорила она. – Я запрещала ему быть жестоким, запрещала злобу и подлость. Я пообещала… – голос у неё совсем стих, она кашлянула и продолжила: – пообещала тому человеку вырастить его порядочным. Уж не знаю, ему-то оно зачем было и зачем он вообще мне помог.

– Кто-то из всемирно-нравственного аудита? – предположил отец. – Которые потом занимались антисектантской кампанией.

– Нет, явно нет. Хотя силы в нём было на десяток всемирщиков. И он знал всё. И сказал, что нет никакого Звёздного Помазанника, чушь всё это, а мне просто надо постараться – и я постаралась, – она подошла к сыну и провела рукой по его волосам. Радужки у неё посинели до черноты. – Странный человек, полный боли, с дыркой от пули в кожаной куртке, седой при молодом лице, с глазами цвета пустоты. Я не знаю, как его звали, и я видела, как он ушёл в никуда, пока я провожала его взглядом, – он исчез одним мгновением, бесследно. Он о нас всё знал.

– Я не видел такого человека в Мариле, – протянул отец.

– Я в Коммуне тоже не видела. Так нелепо – пёкся он не обо мне, а о нём. Сказал, что Звёздный Помазанник вырастет чудовищем, если его не…

– Да что вы оба говорите?! – возмутился Рофомм. – Я не понимаю!

– …если его не любить, – мать не обращала на него внимания. – Я до самого его рождения не знала, смогу ли я его любить, и лишь потом поняла, что люблю, – поняла сразу и бесповоротно. На всём моём теле лишь один добрый шрам – от его рождения, другие – от безнравственного мракобесия.

Отец вздохнул и распахнул кафтан, затем выпростал рубаху из брюк, обнажая грудь и живот. Через всё его тело тянулся тонкий глубокий шрам, словно от ожога, уходя куда-то вниз.

– У меня тоже – но он не добрый.

– Да что с вами обоими не так?! – Рофомм, уже схватившийся в кармане за спички, сжал кулак, чувствуя, как под смятым картоном ломается дерево. – Какие шрамы, откуда ещё шрамы, что вы оба несёте? Что со мной не так?

Он потом долгое время спрашивал себя, зачем он заставил их ему это рассказать, нужно ли ему вообще это знать, но он знал, и ходу назад не было. Звёздной ночью под вопли лидера секты его зачинали жертвой мужчины крепкой крови и женщины всемирной мощи, дабы исполнилось пророчество о чистке мира телесного руками сына и помазанника многоглазого всевышнего, отождествляемого со звёздным небом. Нет никакого всевышнего, но есть извращение, в котором не зачать никого счастливого. И без любви, без контроля души, прорастающей на изначально отравленном одушевлении, станет он невесть кем – тем, кем хотели видеть его мракобесы, всемирным сжигателем, карателем и самым настоящим чудовищем.

– Их повесили, Лирна, – сказал Урномм, обнимая сына за плечи. – Всемирщики и полиция в год восемьдесят три пошли рейдом в Коммуну, повесили Клеэ и десяток особо буйных. Обезглавленная секта перестала сочиться гноем в соседние поселения. Не знаю, что сделали с твоими родственниками…

– Мне всё равно, – отрезала она. – У меня только один родственник, – она поцеловала сына в щеку.

– Я тоже, – сказал Урномм.

– Нет. Ты – нет. Ты для нас слабый.

– Неправда, Лирна, вовсе я не слабый.

Рофомм вырвался от них и молча ушёл в свою комнату. Он испортил коробок, громыхать ему было нечем. Как назло, он слышал всё, о чём они спорили, а слушать это ему было неприятно. Он просто хотел, чтобы у него была мать и был отец. Он-то меньше их виноват в том, что зачат в извращении, зачем они мешают ему? Он уже не помнил, о чём они говорили, слышал, как мать заплакала, похоже, впервые в жизни, а отец попросил показать ему шрамы. С громким шорохом куда-то на мебель бросили одежду, а после долгой паузы Урномм Ребус попросил Лирну Сиросу дать ему поцеловать её шрамы – все до единого – на лице, спине, шее, груди, и тот, добрый, на животе. А затем и её саму поцеловать. Он уже и забыл, как это – хотеть кого-то поцеловать, и вспомнил.

– Меня ещё никто никогда не целовал, – произнесла Лирна Сироса. – Пошли, Урномм, пошли в мою комнату.

Наутро отец прямо при сыне спросил Лирну, что ему сделать, чтобы она разрешила ему быть в их жизни.

– С чего б мне тебе разрешать? – фыркнула она. – Я героиня Конфедерации, меня за последние несколько дней раз десять чуть не пристрелили, а ты ничего страшнее проигранных бумаг в жизни не нюхал.

Отец спокойно поблагодарил за завтрак, встал и, взяв с собой только личник, куда-то ушёл. Вернулся поздно, сообщив, что записался в ополчение, и скоро будут учения. Мать расхохоталась болезненным смехом и назвала его изнеженным дураком, который сляжет под первой же пулей.

– Это вряд ли, – возразил он. – Моя нация отличается категорической живучестью, а ещё я умею стрелять и фехтовать.

Все трудовые дни он проводил на учениях в Окружних землях, в выходной его отпускали домой. Ночи он проводил с Лирной. Когда её начало мутить и шатать, он заявил, что теперь точно вернётся живым, Лирна снова расхохоталась и сказала, что теперь у неё будут двое детей, подопечная – и урна с прахом. Или череп, если в армии уважают чужие прощальные обряды.

– Он вернётся живым, – тихо сказала ей Эдта, пока отец не слышал. – Только ему не говори.

– Я бы сказал, – пожал плечами Рофомм.

– Не скажу, – твёрдо ответила мать. – Ибо тогда не будет в этом ни силы, ни смелости. Пусть идёт на смерть, а возвращается – живым.

* * *

Урномм Ребус не был трусом, но, чтобы он начал что-то делать, надо было дать ему хорошего пинка. В нём была какая-то нравственная лень, и это было его единственным пороком. Этим частенько страдают люди на севере, насколько знал Дитр, такой уж у них менталитет – что у варков, что у гралейцев. Когда им ничего не угрожало, они начинали ржаветь. Эцесам, церлейцам, гралейцам Серебряной Черты и другим людям холодного края у самой Южной Оси постоянно что-то угрожало, и они не были ленивы. У них были другие пороки.

Урномм Ребус после ритуала не прикасался к женщинам вообще, даже к красивой жене Тейле, которую ему подбирали по всем правилам гралейского сватовства с публичным раздеванием и замерами телесного, генеалогическим расследованием и медосмотром.

– Со мной тёща пыталась такое провернуть, жена запретила, – пробормотал Дитр.

– Ох уж эти гралейские тёщи, – Ребус фыркнул, безучастно наблюдая за тем, как он роется в погребе в поисках рыбы. Пока что Дитр находил только жаб. – Чего ей в тебе не нравилось?

– Рост.

– У тебя средний по Гогу рост. Телосложение типа «велло»: мяса много, растёт без лишнего корма. Отличный нос и кожа, ровные зубы. Гралейки, особенно полицейские, таких любят. Видел, как пялилась на тебя хозяйка шлюшьего сквера? А я видел. Даже сестра сказала, чтобы подарил тебя ей на совершеннолетие, но я ответил, что ты старый.

– Не подмазывайся, не пущу тебя пить, – Дитр смирился с жабами и вытащил брикет спрессованных вяленых лапок. – Почему тут только жабы, Рофомм?

– Жена ими питалась, приучила меня. Скорпион в своё время кормил жён жабами, они научились пихать их во все национальные блюда. Нарла варила южную сливочную похлёбку, но вместо рыбы добавляла туда жаб, научила дочку. Эдта считает, что так проявляется её метисная идентичность как эцески и как ирмитки. Хотя ирмиты много чего едят, кроме жаб.

В атриуме что-то заскрежетало, Паук побежал на шум, за ним пошёл Ребус, засунув папиросу за разодранное ухо.

– …знала, что всё плохо, но не знала насколько! – говорила элегантная женщина лет пятидесяти, не обращая внимания на кота, который тёрся об её ноги. Дама потрясала газетой и хваталась за голову изящной, затянутой в лайковую перчатку кистью. – Он не просто его убил – он пробил ему ладони! И где он этому научился? – В Гоге на каторге, – Рофомм мрачно пожал плечами. – Видал я эту скотину, когда интернатуру проходил. Меня по тюрьмам послали как гражданского наблюдателя. Мы тогда только ваяли душескоп, и я подумал, когда ко мне привели Подкаблучника, – как бы мне увидеть то, что у него вместо души. А он сказал, что сделает из моей рожи обивку на стул для своей жены, на другое дворянчики не годятся. Коллеги писали ему гнилостное проклятие личности, но Подкаблучник последователен, вменяем и прекрасно себя контролирует, даже своё извращение. Блудная власть оно называется, часто соседствует с обратным ему извращением блудной боли…

– Кто такой Подкаблучник? – Дитр выглянул в атриум и поклонился даме, та насторожённо кивнула в ответ.

В тумане расплодились преступники, они сбивались в шайки по этническому признаку. Пока у всех на слуху банда ирмитских мошенниц, которые один за другим создают пузыри ценностей – собирают деньги, обещая огромную прибыль, а потом исчезают, появляясь в другом городе. А ещё Эррил да Лицери, которого в глаза Подкаблучником никто никогда не называл. Подкаблучник, получивший свою кличку за извращённый стиль третирования оппонентов, специализируется на соотечественниках, донимая гралейских дельцов от Серебряной Черты до Акка. Пока была жива Лирна Сироса, их семейное предприятие было хорошо защищено, в том числе и силами Нерса Кевцеса, который однажды стал важным господином и начальником охранной конторы. Но Кувалду-Нерса пристрелили, говорила газета в руках красивой дамы, напоследок пробили ему руки, унизив его посмертие. Нерс-то, конечно, паскуда и псина, но Подкаблучника это никак не касалось.

Он просто любил унижать. Жертв притаскивали к нему, и он, усадив за стол свою очередную жену (они у бандита часто менялись, говорят, что одно ухо уже кончилось и на нём нет места для вдовьих серёг), в случае удачных «переговоров о делах», велел новому «партнёру» лезть под стол и радовать его жену. В случае отказа можно было лишиться языка или жизни.

– А не сажают его потому, что… – протянул Дитр.

– Потому что у полиции нет доказательств, что он возглавляет дело и в ответе за всё. Его и в прошлый-то раз послали на каторгу за паршивую бухгалтерию. Подкаблучник юркий как мурена – и такой же жестокий, – дама поёжилась. – А я думаю, враньё это всё. У них у всех есть свои дружки, а то и родичи в полиции.