Текст книги "Доктор гад"

Она плакала у него на груди, целуя костяшки пальцев, а Рофомм хмурился, разглядывая её. Эдты ему будет не хватать.

Она всегда была с ним ласкова, им даже было о чем поговорить – девочка была умна и быстро развивалась. Верно, лет через пять станет прекрасной юной дамой, красивой, образованной и нежной, будет жаль, если она достанется какому-нибудь скоту вроде Апфела Зенеца. Равила – и та от скота настрадалась, не хватало ему ещё колотить приятелей Эдты.

Равила поселилась в Доме-с-манекеном. Как и всем девицам из хороших ирмитских семей, ей было плевать, как это выглядит со стороны. Ей хотелось увидеть душу не меньше, чем ему, Рофомм не ошибся, сказав про её огонь.

Кеа и другие курсанты как-то притащили к нему домой труп свежеповешенного каннибала – друзья пытались исследовать его мозг на предмет изъянов, но изъянов не нашли. Душа не содержится в мозге, поняли они. Душа – везде, она, как кровь или лимфа, сочится по всему телу, но её нельзя ощутить обычным способом.

К разгадке они приблизились, лишь когда бывший военнопленный Барль прислал чемодан с цензорскими лупами из самого Доминиона. Конфедерация не знала такой цензуры, а в соседнем милицейском государстве всё, даже любовные письма, проверяли на предмет крамольных эмоций с помощью всемирно усиленных стёкол.

Душа, похоже, и впрямь крепилась к каждой телесной клетке, потому что при свёртывании крови что-то разом отмирало и на всемирном уровне, как показал нездешний взгляд через отлитое доминионской милицией стекло.

– Всё дохнет и дохнет, – посетовала Равила. – Если б мы могли вставить их куда-нибудь внутрь…

– Надо заставить Дирлиса пустить к себе в операционную, – заявил друг, прикладываясь ноздрей к пузырьку с эритрой. – Ты его спросишь, меня он терпеть не может.

– Совсем сдурел?! – осведомился голос из-за мольберта.

– Вставлять стекла диаметром с пять ногтей в кровоточащее нутро? – Равила вздохнула и запустила пальцы в волосы. – Хотя бы сделать их поменьше – раз в двадцать. Пусть Барль пришлёт инструкцию по изготовлению.

– Надо что-нибудь разрезать, засунуть туда стекло и поглядеть, – маниакально бормотал Рофомм, шаря по заваленному столу. – Ага, вот! – он вытащил свою заржавевшую бритву. – Нет, пожалуй, ты не подойдёшь. Пойду поищу скальпель.

Равила поглядела ему вслед, плохо понимая, что он собрался делать. Но через полчаса она вскочила с кресла, чуть не опрокинув на себя чемоданчик с лупами: заливая кровью пол, друг вышел к ним с развороченным боком, одной рукой прижимая стекляшку к огромному порезу.

– Погляди-ка ты, – безумно улыбнулся он, – мне что-то плохо видно, но не исключено, что ничего не получилось.

Джер взвыл, вскинув кулаки к потолку, а Равила выбежала на радиус, неистово размахивая жёлтым врачебным флажком, чтобы её увезли в Кампусный Циркуляр, где сейчас был Дирлис. К счастью, срочных дел у него не было, и он согласился приехать. Ругаясь, он грохнул на стол чемоданчик с инвентарём и заявил, что не будет колоть этому выблудню дурман, потому что не знает, сколько накануне Ребус снюхал эритры и выпил алкоголя, а у него, Дирлиса, люди на столе не мрут.

– Да и небольшое наказание в виде боли тебе не повредит, – зло ухмыльнулся он, прицеливаясь иглой к развороченной плоти.

– Ну ты же погля… – начал было Рофомм, но тут же страдальчески зашипел, а Дирлис гадко хихикнул. – Ну ты же поглядела туда, Равила? Там было что-то видно? Да осторожней ты, мудак!

– Схлопнись, – посоветовал Дирлис.

– Поглядела, – слабым голосом ответила Равила. – Ничего там не видно. Когда кровь сворачивалась на открытых пробах, было видно. А тут она не сворачивалась, как на закрытых пробах между стёклами, то есть она живая – может, дело в этом?

– Душу видно в посмертии или около того? – предположил Ребус, на которого маниакальные беседы действовали получше всякого дурмана. – Но что толку глядеть на умирающего, ведь его всяко потом бессмысленно лечить.

– Знаешь что, Лорца, – подал голос Дирлис, заканчивая со швом, – таких дерьмовых друзей, как ты, я ещё не видел. Этот хмырь снюхивает своей дряни больше, чем вдыхает воздуха, а ты ничего не делаешь!

На Джера он кидаться не стал – Джеров троюродный дядюшка держал лавку спиртного, и Шорлу там делали скидку на фруктовую гоночную, терять такие связи молодой человек не хотел. А вот отношения с Равилой он теперь считал безвозвратно сожжёнными.

Дирлис тогда был относительно мирный. Он нажаловался шкиперу студенческой парусной команды, что Рофомм ненормальный нюхач, и того выгнали, хоть и с досадой, потому что он отлично чувствовал ветер и имел крепкие руки, чтобы тягать верёвки. Но всерьёз Головной начал вредить в первый год интернатуры.

Рофомм, которому надоел расстроенный кампусный рояль, написал родителям в Акк, чтобы выделили ему денег на пианино, а Джер нашёл настройщицу. Студенты обмывали пианино, пока дама возилась со струнами и молоточками, а Дирлис, пьяно облокотившись на инструмент, выспрашивал у дамы, почему такая, как она, бегает и настраивает каким-то идиотам пианино.

Дама, глухо закутанная в платье и шали, отвечала, что она приехала в столицу из Акка, она пианистка по профессии, но тут смогла найти лишь такую работу. Шорл Дирлис, когда протрезвел, понял, что влюбился. Через Джера он разыскал даму и принялся задаривать её подсолнухами, которые она так любит. Дама была лет на десять старше его, но Дирлиса это не беспокоило. Она сдержанно отвечала на его ухаживания, хотя Рофомм чувствовал, как Дирлис ей нравится – а ещё он чувствовал глубокую, кровавую трещину. Не он один, как выяснилось. Все, кто учился на душевников, считали, что с пассией будущего хирурга что-то не то. Не носят дамы из Акка таких закрытых платьев.

Однажды Рофомма вызвали в отделение неотложки на случай попытки самокончания: интерну неотложки велели передать лечебное дело и пациентку интерну от душевного отделения с последующим доведением до шефа. Там уже кружил Дирлис, который был здесь не по работе, а потому, что свою даму с рассечёнными запястьями нашёл он. – Что, Шорл, достал ты её? – вместо соболезнования осведомился Рофомм, Дирлис же был в таком ужасе, что не отреагировал. – Вы, погляжу, даже её не осматривали? – обратился он к интерну скорой помощи.

– Первично, – ответил он. – Нужно было наложить…

– Нужно было осмотреть! – рявкнул будущий душевник. Под эритрой он часто становился злее, чем надо. – Почему я этим должен заниматься? Дайте ножницы! А, к демонам, я сам, – махнул рукой Ребус и принялся расстёгивать пуговицы на её домашнем платье, в котором её забрали в больницу.

Под платьем у неё обнаружилась окровавленная нижняя рубаха, но тут Рофомму наконец-то подали ножницы, и он, не глядя, выхватил их и принялся распарывать ткань. Дирлис наконец очнулся:

– Почему нельзя это сделать в душевном покое? Мы же в коридоре!

– А почему бы тебе не заткнуться?! – взвился он, распахивая на бессознательной женщине рубаху. – Гляди, все сюда глядите!

Тело женщины было исполосовано кровавыми узорами, словно чья-то неумелая и жестокая рука пыталась использовать её кожу как холст для своих уродливых произведений. Кое-где шрамы были старыми и складывались в дурно вырезанные изображения людей и символов. Внизу живота шёл шрам от грубой полостной операции. Рофомм разогнулся и хлопнул в ладоши.

– Отстегните руки и переверните спиной кверху.

– Швы…

– Да вас тут трое стоит, шершни вы ленивые! – зашипел он. – Переворачивайте давайте! И платье стащить не забудьте.

Коллеги покорно перевернули женщину на живот и стали разрезать её платье на спине, которая оказалась вся в старых шрамах. На задней части шеи ухмылялся круг с лучами, изображающий солнце. К лопаткам расходились изображения кого-то вроде птиц или скорее людей с крыльями. Пояс был перечерчен горизонтальным и толстым шрамом, очевидно, символизирующим земную твердь, а на ней стояли несколько человечков с примитивными знаками различия полов. Вдоль позвоночника шёл самый страшный шрам, начинавшийся у солнечной рожи и оканчивающийся на копчике. Два вертикальных шрама тянулись по обе стороны позвоночника, а их соединяли мелкие горизонтальные – и вся эта дрянь, похоже, означала лестницу. Чтобы увидеть конец рисунка, с женщины приспустили панталоны. На ягодицах несчастной тоже имелось по физиономии, но, в отличие от солнца, эти, видимо, ничего хорошего не изображали. Одна рожа была женской, другая мужской, рты у них были открыты, и туда вниз головой летели человеческие фигурки.

– Гной всемирный! – почти выкрикнул парень из неотложки.

– То ли ещё найдём, – проскрипел Рофомм. – Переверните обратно.

Когда они вернули тело в прежнее положение, он сдёрнул юбку с её ног и разрезал панталоны. Дирлис что-то вякнул, но при взгляде на коллегу тут же заткнулся. Разведя в стороны колени женщины, Рофомм согнулся, кривя свой красный рот.

– Дай угадаю, Шорл, ты с ней ещё не спал, – сказал он, а Дирлис замотал головой, схватившись пальцами за лоб. – Нагнись-ка и погляди.

– Ну и чего ты там хочешь увидеть? – осмелился съязвить тип из неотложки.

Рофомм, продолжая гримасничать, поднял на него чёрные от напряжения глаза.

– Жену между ляжек целуешь?

– К чему это вообще?! – возмутился молодой человек.

– А к тому, что теперь долго ещё не будешь. Погляди сам, раз Шорл не хочет, – он уступил место коллеге.

– Проблудь! – снова не удержался он, увидев, что хотел показать ему душевник. – Это же не она сама?..

– Не она, – качнул головой Рофомм. – Это секта.

Мирта Колнеа была из местечка под названием Земля Начальная. Мать зачала её вне брака, за свой «грех» она расплачивалась перед праведными. Мирта, будучи плодом этого самого греха, расплачивалась ещё пуще. Её изувечили как потенциальную грешницу, лишив возможности блудить, а остатки плоти сушили на солнце, которому поклонялись. Мирта в пятнадцать лет бежала из секты, работала в тёплых домах музыкантшей, а потом перебралась в столицу. Дирлис ей сильно нравился, она бы хотела ему отдаться, хотела бы за него замуж, но Мирта Колнеа была изувеченным, сломанным человеком. И вместо Дирлиса она выбрала бритву.

Душа не поддавалась обычным способам лечения. Если б её можно было вскрыть и прооперировать – или хотя бы увидеть, что там внутри, Рофомм мог бы ей помочь. Она была как мама с папой и как он сам. И поэтому Рофомм совершил ошибку многих молодых врачей, решив стать её другом. Он подолгу с ней говорил, обращая на неё больше внимания, чем на других пациентов, а ещё носил ей подсолнухи.

Дирлис, с которым она настолько боялась видеться, что решила вскрыть себе вены, вдолбил себе в голову, что Рофомм увёл у него даму и пользуется своей врачебной властью. И тогда Дирлис начал вредить. Он соорудил кляузу в Больничную дугу о том, что он, Головной студент медицинского отделения, считает соученика с кафедры душевного здоровья Рофомма Ребуса неуравновешенным профнепригодным вместилищем дурных привычек и нарушающим врачебную этику потаскуном до пациенток. Дирлис даже прибежал к нему домой похвастаться, что сейчас шеф-душевник Легцес читает нечто весьма замечательное и Рофомма в лучшем случае ждёт Гог, а в худшем – исключение. Беседа закончилась дракой, а на следующий же день Рофомм, весь в синяках и ссадинах (Дирлис был очень сильной тварью) сидел в кабинете у шефа.

– Я прекрасно знаю, что ты не трогаешь пациенток, Рофомм, – говорил Легцес. Его шеф любил, как и Равилу. – Но границы ты нарушил. Этого нельзя делать – иначе ты сгоришь, понимаешь? Уже горишь – у тебя уже все нутро белое от твоего порошка. Второй год интернатуры проведёшь на юге, будешь работать на гражданское население Серебряной Черты. Шеф-врач, омм Ирлус, проследит, чтобы ты не занимался тем, чем занимаешься здесь без присмотра родителей. А родителям твоим…

– Нет, – сипло охнул Рофомм.

– …я уже написал.

Пытаясь предотвратить катастрофу, Рофомм примчался в Акк, пока мать его сама туда не вызвала. Матери он боялся, хотя она ни разу в жизни его пальцем не тронула.

Она встретила его всемирным пинком, и молодой человек грохнулся перед ней на колени, не в силах разогнуться. Лирна запустила руку ему в карман и вытащила пузырёк с эритрой. Рофомм молча дышал, наблюдая, как удаляются её домашние туфли, и лишь когда мать покинула переднюю и уже была в зале, крича прислуге, чтобы приготовили комнату её сыну, он решился поднять голову.

Перегнувшись через деревянную балюстраду, за ним наблюдала Эдта. Она изрядно вытянулась за последние три года, что он её не видел, уже была, кажется, совершеннолетняя или что-то около того. Рофомм вскочил с колен и взбежал по ступеням. Конечно же, она была рада его видеть, думал он, обнимая её за талию и целуя в щёки. Почему-то хотелось поцеловать её за ухом и в шею, но он сдержался и ещё крепче прижал её к себе.

– Я по тебе скучал.

– Ничего ты не скучал. Ты ни разу не приехал в Акк. Ты бы не приехал сюда, если б не письмо твоего шефа, – сказала она, и Рофомм отстранился от девушки, не отнимая рук от её талии. – Я сначала думала, отдать ли его твоим родителям, но решилась.

– Да пошла ты, – прошипел он, оттолкнув от себя подругу детства.

За ужином отец запретил наливать ему вина и долго рассуждал о том, какое Рофомм безнравственное существо, наплевавшее на всемирную ответственность многих поколений благородных предков.

– Твой шеф отправит тебя в гражданский госпиталь, с чем я согласен, – вещал Урномм Ребус. – Я написал кузену, чтобы тоже за тобой присмотрел. Заодно поработаешь на сватовстве у его побочной дочери. Тщеславный хлыщ в погонах организовал целый спортивный праздник по двадцатиборью, победителю достанется породистая жена, – сообщил он Лирне, которая покачала головой и закатила глаза. Кузен омма Ребуса, генерал Серебряной Черты, был слишком гралейцем даже для сородичей.

После ужина, когда Рофомм сидел за своими записями, к нему пришла Эдта – мириться.

– Давай я тебя побрею, – мягко сказала она, протянув руку к его подбородку. Рофомм зашипел, но прикосновение стерпел. Девушка достала щётку и предложила хотя бы расчесать его, Рофомм согласился, откидываясь в кресле. Как и когда-то в детстве, она села к нему на колени и принялась водить щёткой по его спутанным кудрям. Руки у неё были ласковые, и пахло от неё хорошо. – Зря ты так. Тебе шло без бороды. В Гоге тебе понравится, я вижу. Я вижу далеко не всё, но из того, что знаю, – в Гог тебе надо, – она отложила щётку, но с колен не слезла.

Она обвила его шею обеими руками и заглянула в глаза. Рофомм уже отвык от ощущения молниеносной пустоты, но не дёрнулся, когда она начала снова смотреть его время. Он понял вдруг, что ему тут хорошо – в кругу семьи, даже не хотелось выпить за ужином, отец мог бы и не беспокоиться. Даже к спичкам не тянуло.

– Понятия не имею, как мы с Равилой будем работать над душескопом, находясь в разных концах страны, – пробормотал он, поигрывая пером двумя пальцами.

– Всё будет хорошо, – ясно ответила Эдта, гладя его по бороде. – Почту у тебя никто не отнимет. Ты увидишь душу. Все, кто умеют смотреть, увидят душу. Это дело твоей жизни, Рофомм. Знаешь, как твой шеф назвал тебя в письме? Гений, вот как.

– Да ладно, полно уж, – смущённо пробормотал он и незнамо зачем провёл пером по Эдтиной руке. Девушка вздрогнула и положила руку на стол, чтобы он гладил дальше. Рофомм не удержался и принялся водить пером по её лицу, когда она, глубоко вздохнув, запрокинула голову, и по шее и ключицам. Из-под тонкой ткани её домашнего платья и нижней сорочки проступали соски, Рофомм нашёл это весьма милым, да и вообще с девушкой на коленях ему сидеть нравилось – до ломоты в паху. В Кампусе к нему лезли девицы, особенно Кеа, но они его не привлекали. То ли дело повзрослевшая Эдта.

– Радость ты моя, – прошептал он ей в шею, щекоча её кожу своей бородой.

– Меня никто не целовал, – она чуть отстранилась от него и расстегнула две пуговицы на платье, намекая, где следует гладить пёрышком. – Поцелуй меня, Рофомм, – голос шёл из самых всемирных глубин её чувственности, как когда-то у Нарлы. Только вот Нарле было за тридцать и делать она могла что угодно, а Эдте – пятнадцать, и за её благополучие отвечала его мать. Она расстегнула ещё одну пуговицу, и Рофомм вдруг словно протрезвел.

– Не глупи, застегнись! Ты чего делаешь?! Иди к себе.

Она обиженно встала и ушла, даже не пожелав ему спокойной ночи.

А на следующий день он вернулся в столицу, так и не поговорив с ней напоследок. Рофомм говорил себе, что она ему не нужна, а он ей – подавно. Это лишь обычная плотская истома, у девушек это проходит годам к семнадцати. А ему – проклятому, бракованному – какая ему женщина? Мирте Колнее семьи не светит, а чем он лучше?

В Гоге ему стало некогда об этом думать. Его и впрямь послали в медкомиссию на сватовское двадцатиборье проверять женихов кузины. У генерала Вергуса была куча незаконнорождённых сыновей и по их числу – количество бытовых шрамов на теле, которые оставляла ему своим кинжалом обиженная изменами жена. Но дочка у него была одна, папенька её баловал и даже устроил спортивные состязания, чтобы породистой девице досталась в мужья самая сильная, быстрая и выносливая особь. Тионна любила все, что её развлекало, и странный родич из столицы занял место постоянного собеседника на почётном месте подле невесты.

– Бегает хорошо, но рожа тупая, – комментировала она, наблюдая за двадцатиборьем. – А этот хмырь. Да он всё равно не победит. Хочешь? – она протянула кузену фляжку, Рофомм отказался. Тионна могла делать что ей вздумается, а вот он тут отбывает наказание.

С родителями он в то время рассорился, и поэтому, когда узнал из письма Тейлы, что они, оказывается, ездили на юг, на границу с Доминионом, чтобы повидаться с Барлем, не заехав к Рофомму на Серебряную Черту, даже не удивился, но ему было неприятно. О том он и поведал кузине, раскуривая папиросу прямо в постели.

Троюродной сестре он наврал, как у него водилось, что никогда не был с женщиной, и взбалмошная девка приняла это за вызов, но проделано всё было в строжайшей тайне – инцухт между родичами до шестого колена у гралейцев был табуирован.

– Да ладно тебе, они тебя любят, – она отмахнулась от табачного дыма и принялась одеваться. На юге дамы носили другое нижнее бельё, отметил Рофомм: если столичные и северянки надевали на сорочку лиф, прошитый жёстким балановым рогом, то в Гоге предпочитали что-то вроде исподнего доспеха, который держал весь торс в «трудовом состоянии». – Любят, хоть ты и чудик. Чудика у меня ещё никогда не было. Скажи, а у вас все на медицинском такие?

Равила и Рофомм обменивались посылками с приспособлениями для душескопа. Рофомм смог разработать полую иглу с пикообразным наконечником, достаточно расширявшим ткани для того, чтобы в плоть вошла крохотная, всемирно усиленная лупа. Иглы тоже были непростые – их делали тем же манером, что и брачные серьги. Иглы проникали не только в плоть, но и в саму суть человека. Души ещё не было видно, но Рофомм уже чувствовал какие-то изменения на всемирном уровне, когда пронзал пальцы иглами. «Главное – состояние объекта, – писал он Равиле. – Мы пытаемся посмотреть душу сознательного человека, а между тем личность человека состоит из посмертного одушевления и собственно души. Соответственно, нам нужно околопосмертное состояние – очень сильное бессознание…» Равила уговорила одного писателя, которому грозила операция под дурманом, проверить на нём теорию, пока он будет в реанимации. Писатель взял в ответ обещание, что ему тоже покажут душу, когда душескоп заработает. Равила что-то увидела, но этого было мало. Она в коллегии с мастерами оптики работала над множ ественным окуляром, который мог бы задействовать больше частей тела. Предполагалось, что один прибор будет выводить взор на предпосмертие из пяти пальцев руки или ноги.

Серебряная Черта, пусть и располагалась около доминионской границы, была отличным местом, вовсе не холодным, потому что находилась далеко от Южной Оси. Жили там в основном военные с семьями – гралейцы местной светлой метисной разновидности, а ещё северные, которые, отслужив контракт, уедут обратно в Акк. Край был благополучным, то ли дело холодный, полный преступности Гог.

Там постоянно убивали кого-нибудь и ночью, и даже в дни Застывшего Солнца, но особенно прославился изувер по кличке Хорь. Известность к нему пришла, когда они с парой таких же головорезов напали на лавку спиртного. Бутылок и союзных из кассы им было мало. Они изнасиловали сотрудниц лавки, после чего убили и поглумились над трупами, засунув горлышки бутылок в их потухшие глаза. Не успела очухаться полиция, как Хорь снова отличился. На этот раз они ограбили сторожа солевого склада, поживившись теми жалкими ценностями, что нашли у него в карманах. Несчастного они живьём похоронили в соли. Банда росла и очень быстро перемещалась по огромной густонаселённой агломерации. Хорь был глуп как бандит, но умен какой-то звериной смекалкой, и всякий раз, чувствуя приближение полицейских, он сбегал из очередной своей ночлежки. Он не задерживался в человечьих жилищах, не брезговал спать на улицах и свалках, а своих ручных ублюдков мог запросто прирезать и заменить новыми. Однажды он решил поиграть в зажиточного господина, это его и сгубило.

Забравшись на разгоняющийся поезд, он проник в привилегированный вагон, в котором ехал без охраны управляющий заводом паровых насосов в компании одной лишь глашатая. Свернув обоим шеи, он прикончил также и проводника, на свою беду заглянувшего к ним. Всю дорогу до Технического Циркуляра он в весёлом одиночестве сжирал и выпивал всё, что нашлось в привилегированном вагоне, а по прибытии сотрудники станции нашли его пьяное тело в луже собственной рвоты и в окружении трёх трупов.

Дело Хоря, несмотря на протесты южной полиции, передали в ведение столицы. Леара Листра, в девичестве Андеца, после войны ушла во внутренний порядок и уже вскарабкалась до поста старшего глашатая по информированию о насильственных преступлениях. Она громко расцвечивала поимку пьяной твари как доблестный акт столичной полиции в лице молодого следователя Глана Бонеэ. «Леара обещала дать поглядеть на Хоря, если успеем до его казни, – писала Равила. – Возвращайся скорее».

Равила имела наглость жить в Доме-с-манекеном, пока хозяин был в Гоге, хотя Леара звала её к себе, потому что на молоденькую докторшу уже положил глаз её муж Ильц. В столицу заявилась ещё и Эдта, которой опекунша решила оплатить обучение на отделении общественных наук. На удивление они с Равилой не перегрызли друг другу глотки, найдя точки близости в области гастрономии и литературы. Пожёвывая жаб, девицы уговаривали Джера достать им билеты на пьесу «Взаперти».

Душескоп был готов. Равила раздобыла специальную койку с креплениями для рук и ног, а игольчатые приборы нависли над пустой койкой в угрожающем любопытстве.

Стоял вопрос, кого первого уложат под иглы, а кто первый увидит душу.

– Меня, – Рофомм закатал рукав рубахи. – Коли дурман.

Чтобы не рисковать, он написал предсмертную записку о том, что он, Рофомм Ребус, кончает с телесным посредством дурмана по причине всемирной профессиональной и общей непригодности и душевного уродства.

Записка была наполнена его искренностью, поэтому в случае чего Равиле не грозила петля за преступную халатность. Джер, когда он очнулся, стукнул его книжкой по голове (они с Эдтой добрались до записки), Равила молча щурилась и что-то писала у себя в блокноте. Он не стал спрашивать, что она увидела в его душе, спросил лишь о функциях прибора.

– Годится только для диагностики, – она поджала губы и покачала головой. – Я не смогла достучаться до твоей души. Я видела и слышала, но, когда я говорила с тобой, ты мне не отвечал. Сам поймёшь, когда я лягу.

Душа в здоровом виде имела образ человека в его текущем возрасте. Ландшафт обитания – всемирная метафора недействительности – был персональным одушевлением, или опытом, который искажает личность на протяжении жизни. Равилина душа была почти целая – в её чреве, что никогда не выносит дочери, зияла брешь, заделанная шестерёнками, из-под которых шёл жар. Душа жила посреди сухой пустоши, расчерченной железнодорожными путями, по которым бешено носились составы, гружёные книгами и манекенами. Рофомм позвал подругу, а она ему не ответила. Он попытался протянуть к ней руку, но лишь его телесная рука коснулась её насаженных на иглы пальцев. Равила тоже не спросила его о своей сути.

От дурмана оба отходили тяжело. Рофомм пытался привести себя в форму, взяв привычку заниматься во внутреннем дворике. Увидев, что с крыши за ним наблюдает Эдта, он зачем-то решил, что ему жарко, и сдёрнул сорочку, оставшись с голым торсом.

Они общались, словно в Акке ничего не произошло, она только один раз предложила его побрить, молодой человек согласился расстаться с бородой, раз уж Эдте она так не нравилась. Рофомм сдавал экзамен на сертификат, Эдта проходила вступительные испытания. Жить она планировала в кампусном общежитии, ей полагалось там место как гражданке Акка. А то, что в Кампус её регулярно провожает мужчина, у которого она живёт, выглядело «неприлично». Эдтины подружки, завидев его, начинали хихикать, Джер посоветовал ему надевать на голову бумажный пакет, чтобы не смущать девок смазливой рожей. Джер сам обо всем догадался – он это умел.

– Чего тут неприличного? – буркнул Рофомм. – Мы же родственники. Живи у меня, плевать на них всех.

После получения сертификата они разослали свои дела кадровым контролёрам и стали ждать контрактов. Равиле Легцес пообещал место на Больничной дуге, Рофомм за себя беспокоился. Легцес может послать его обратно в Гог, но может и оставить при себе. Контракт был делом ещё более проблемным, чем само семилетнее обучение на медицинском. Например, Лоннел да Кенфери думал, что его матушка-наперсница всё за него уладила, пристроив его в престижную здравницу «Хвойник», шеф-врач которой был её клиентом. Но главный бросил ему декретную ставку младшего кожника, и холёный элегантный сын наперсницы даже посерел от разочарования и обиды.

Рофомм решил, что публичная демонстрация душескопа поможет ему с контрактом. Леара умудрилась выкрасть Хоря из камеры смертников, к вящему негодованию следователя Бонеэ, и убедила чиновника из Патентной конторы приехать в Технический Циркуляр. Равила, верная своим обещаниям, пригласила писателя, автора пьесы «Взаперти», и тот в восторженном предвкушении беседовал с Легцесом, пока одурманенного Хоря фиксировали ремнями под душескопом.

Идея притащить отморозка на публичную демонстрацию не нравилась только Эдте. Поджав губы, она шепнула Рофомму, что добром это не кончится, молодой человек отмахнулся.

Сущностное нутро всемирно гнилого человека было далеко не огненной личностью Равилы. Рофомм ещё не успел ничего увидеть, как в голову ему ударила вонь, хотя он вообще не дышал первые несколько секунд. Он не мог разобрать, где оканчивается одушевление и находится сама душа преступника, потому что видел лишь бесконечную мёртвую массу. На серых, дырчатых, словно опустевшие осиные гнёзда, плоскостях вспухали и лопались белые гнойники, из гнилого посмертия поднимались пульсирующие толстые путы, напоминающие стебли уродливых болотных растений с западной части континента. Путы были пронизаны чем-то вроде вен, по которым медленно текла чёрная кровеподобная жидкость. Из окуляра над головой Хоря он смог проследить за путами, которые сплетались по кругу, образуя яму. Истончаясь к концам, они впивались в серое и гнилое тело души. Вокруг души Хоря кружились мухи, а по безжизненному лбу ползали мучнистые черви. Рофомм выпрямился и, потирая нос, где все ещё стояла вонь от пропащей души, поплёлся обратно, грохоча над ухом коробком.

Люди подходили к душескопу, сплёвывали и вскрикивали, а чиновника даже вырвало. Осторожная и беременная Леара не стала пробовать. Писатель был бледен как труп, но в восторге. Чиновник его эмоций не разделял.

– Я вам сразу скажу, омм, госпожа, – обратился он к изобретателям. – Ваша иглоглазая наукоересь – воплощённое преступление против всемира. Обнажённая душа…

– Ну вы же раздеваетесь перед другими врачами, а чем душевники хуже? – возмутилась Равила.

Им отказали в патенте, как и предсказывала Эдта. Наверное, если б они положили под иглы объект со здоровой душой, всё бы пошло иначе. Она, правда, нисколько не злорадствовала, когда вдруг снова уселась к нему на колени с щёткой в руке.

– Делай, как я говорю, Рофомм, – говорила она, вычёсывая его кудри. – Всегда делай. Позови погостить в столицу свою кузину. Забронируй номер в «Церца и дочери» – в Техническом Циркуляре она все равно не остановится. Поговори с тем парнем, которого Джер называет «червяком»…

– С Лоннелом-то? – нахмурился он.

– Да, с ним. Из «Хвойника». Пусть отдаст тебе дела пациентов. Передашь их моей сестре Сетии из «Жёлтой ленточки», они опубликуют…

– А с чего бы Лоннелу нарушать врачебную тайну? Мы же даже не друзья.

– Ты не дослушал, – девушка говорила хрипло и с каким-то надрывом, словно ей было больно. Она взяла его за подбородок и пристально воззрилась прямо ему в глаза. И хоть у неё были длинные чёрные ресницы и пахло от неё прохладной горечью астровых стеблей, Рофомму стало жутковато. – Ты дашь этому Червяку то, что ему нужно. Скажешь, что устроишь их брак с генеральской дочкой. Он всё сделает. Не спорь, – она приложила палец к его губам, когда Рофомм собрался спросить, зачем Тионне какой-то кожник, если она отшила всех, кто сватался к ней на двадцатиборье. – Я очень устала, распутывая этот временной узор, чтобы хоть что-нибудь понять после того, как вы перепугали всех своим маньяком. Иди пиши кузине на юг, а я пойду спать.

Строча на машинке приглашение в столицу, Рофомм думал о том, что у Эдты глаза не шестнадцатилетней девушки, а древние очи всемирно проклятого существа. Кто её проклял? Ни он ли сам своей любовью Звёздного Помазанника?

То, что она проклята, он убедился в этот же вечер, когда Равила позвала его наверх – «Срочно!».

Равила нависала над полуголой девушкой, шипя что-то о том, чтобы даже не пробовала добраться до её воли, – у Равилы против таких, как она, профессиональный иммунитет.

– Я давно унюхала, что с ней что-то не то! Смотри, смотри! – Равила схватила её за плечо и поставила на ноги. Вся кожа между чулками и краем панталон была изрезана. – И это ещё что! Сними сорочку, – приказала она девушке, а Эдта обняла себя руками и униженно замотала головой. – Он врач, чего он тут не видел? Повернись спиной и сними сорочку, не то я с тебя её срежу. – Ты ведёшь себя непрофессионально, – прошипел Рофомм.