Текст книги "Доктор гад"

5. Марши в пустоту

Ему оставалось лишь глупо наблюдать за тем, как Равила в лаборатории крепит стёкла в трубе из всемирно закалённой медицинской стали – Дитра она не подпустила, хоть он и просился помочь. Занимался рассвет, и отступившая мгла открыла жуткий вид с крыши, где он заводил манекена. На булыжнике в зловещем смирении лежали люди, едва не соприкасаясь друг с другом конечностями, они были похожи на рассыпанные спички.

– Они здесь теперь.

Вирцела, Эдтина племянница, забралась на крышу в поисках кота. Ей было н евдомек, что Паук улёгся на груди спящего под дурманом хозяина и греет заживающую душу.

– А где ты их ещё видела? – нахмурился Дитр, заводя манекен.

– На радиусе, где стекольщики, мы с Равилой туда ходили за стёклами, которые делают всё маленьким. Они там лежали, один даже меня схватил – но отпустил, а другие упрашивали Равилу лечь вместе с ними, но я её не отдала. И теперь они здесь. Как гулять по радиусу? Я хочу гулять!

Равила, покончив с трубой, нырнула в комнату к другу, измеряя ему пульс.

– Быстро отойдёт от дурмана, он потрясающе живуч, – шептала она, пряча присвоенный секундный хронометр.

Дитр, стараясь не потревожить кота, склонился над Рофоммом и поцеловал его в лоб, а Паук даже не зашипел. Эдта, спавшая с ним, приоткрыла глаза в полудрёме и протянула руку к Дитру, погладив его по лицу. Он поцеловал её в губы, и она снова зарылась под бок к бывшему мужу. – Ну начинается, – снисходительно буркнула Равила. Дитр хотел было спросить, что, по её мнению, начинается, но попридержал жёлчь – ему было неловко, чуть стыдно, тревожно в каком-то теплом предвкушении. – Сколько времени? Клес должен привезти его сестру через час, она уже оклемалась. Образец проклятия собрали в банку, чтобы я могла…

– Он сюда не доедет.

Дитр повёл её на крышу, Равила взяла с собой трубу. Она долго хмурилась, разглядывая заснувший Циркуляр и прислушиваясь к тишине.

– Дай мне прибор, – попросил Дитр. – Хочу посмотреть на них сверху.

– Только не лезь никуда, – предупредила Равила, и он кивнул.

Никогда ещё нездешний взор не был так лёгок и так тяжёл одновременно. Он не видел человеческих тел, потому что не было тел там, куда смотрело всё его существо. А видел он лишь неподъёмные скопления тьмы, которые грузами сплющили то, что одушевляло людей Технического Циркуляра. Грузы были твёрдыми, но вместе с тем пульсировали, как гигантские органы, раздуваясь и уменьшаясь в такт своему неживому дыханию. Их было невозможно сдвинуть, они угрожали выплюнуть очередную порцию мрака, если к ним приблизиться.

«Да кто мне только не угрожал», – подумал Дитр, стремясь своим существом к тёмным массам. Ближайшая к нему угрожающе заколыхалась, и где-то там его тело отяжелело, чуть не рухнув на руки Равиле.

Тьма была самой тяжёлой на свете всемирном, но она была твёрдой, а значит, хрупкой. И чем же бить её, думал он, перебирая собственные силы. Яростью, упрямством или жалостью? Чего боится груз весом более двух морских слонов, что жили на ледяном острове Южного Края планеты? «Всего тебя», – сказала Виалла, что теперь жила в нём растворившейся запредельной любовью.

Он не знал, на что теперь похож его кулак – была ли то полицейская рука мужчины или покрытая лёгкими шрамами ладонь кодировщицы котов, но такой сильной руки у него не было никогда. Он ударил по ближайшей массе гигантским кулаком, и тварь треснула. Брыкнувшись, она попыталась сопротивляться. В массе разверзлась круглая пасть с несколькими рядами серых зубов, юрким сполохом оттуда вырвался хищный язык, обхвативший его не-запястье как чудовищный браслет. Дитр дёрнул руку с такой силой, словно сущность его увеличилась вдруг в несколько раз, и вырвал язык с корнем. Жуткий орган начал разлагаться, опадая гнилыми комьями. Они превращались в чёрные лужицы и таяли, вся тварь разлагалась и таяла, а человек под ней шевелился, приходя в себя.

Дитр стоял на крыше с танцующим манекеном, он был высокий, выше всех на радиусе, он видел людей на десяток сотнешагов перед собой, не чувствуя глаз. Ладони у него стали такими огромными, что могли бы зачерпнуть целую горсть морских слонов, и он пальцами давил демонов, огрызавшихся на него многозубыми пастями. Его кусали за пальцы, но тёмный яд их отлетал от него, а раны затягивались сияющими шрамами.

И наконец он упал на колени, и железная труба выпала у него из рук, она непременно разбилась бы, не поймай её Равила.

– Я же сказала туда не лезть! – возмущённо причитала она, а люди один за другим поднимались с булыжника, оглядываясь друг на друга, и тишина огласилась их неловким дыханием и шорохом одежд.

Она еле дотащила его вниз и свалила на кровать около Эдты, как он и просил, хотя Равила сначала хотела привести его в гостевую комнату.

Он спал без кошмаров, едва не растеряв жизненные силы, но сон всё равно окрасился образами. Облака над его головой рассеивались, открывая сладко-жёлтое закатное небо, а женский силуэт на горизонте менял свои очертания с каждым порывом дыхания. Виалла тянула к нему руку с ласковой улыбкой, а когда он подошёл к ней, ветер закрыл её лицо волосами, которые не были волосами Виаллы, они были темны до синевы. «Спасибо», шептали у него над ухом чьи-то губы, и голос не был ни мужским, ни женским. Чьи-то руки обвили сзади его стан, и голова его наполнилась холодным и горьковатым запахом цветов, которых здесь не росло. Зыбкая фигура жены протягивала ему букет колокольчиков, лицо её менялось от ветра, словно было нарисовано дымом. Дитр уже не знал, кто перед ним, и букет в её руках уже был из огромных голубых астр, не было там колокольчиков.

Он вдыхал неведомый запах, а с лица Виаллы исчезали черты, растворяясь всемирной любовью, проникая в поры его лица. Фигура обратилась дымкой, а когда он глубоко вздохнул, вскрикнув во сне, руки сзади ещё крепче обняли его. Виаллы больше не было, ладони его обхватил своими тонкими кистями коленопреклонённый человек с чёрными волосами.

На небе более не было ни единого облака, лишь чье-то дыхание да гудение бражников над цветами заполняли его сон. Он бы всю жизнь там находился, потому что знал, зачем снятся сны, но не знал, где у них начало, а где растворяются они бессердечным утром и чьими-то поцелуями.

Он уже не спал, когда Эдта целовала его лицо и шею, расстёгивая пуговицы на его сорочке. Она была уже обнажённая, а сзади её обнимали руки отошедшего от дурмана шеф-душевника. Он прижался подбородком к её плечу и смотрел на друга из-под поволоки глубоких тёмных глаз. Эдта, прильнув щекой к его лбу, улыбалась. Дитр вдруг подумал, что порой супруги так похожи друг на друга – и это было не потому, что Рофомм и Эдта были оба темноволосы, а из-за чего-то другого.

– Ты будешь моим Береговым? – тихо спросил Рофомм. – Будешь охранять мою семью, пока не придёт время передать их мне?

Дитр понятия не имел, кто такой Береговой, и на всякий случай нахмурился. Эдта рассмеялась, притянув его к себе. Он не сопротивлялся, хотя его тревожило стать одним из всех тех мужчин, ему не хотелось, чтобы им пользовались. Словно угадав его мысли, друг сказал:

– Она же тебя любит, Дитр. Мне ты безмерно дорог. Мы тебя ни на кого не променяем. Теперь только ты – с нами, с ней и со мной. Будешь моим Береговым?

И он, завершивший поход сквозь время, уничтоживший ненависть и потерявший себя, вдруг понял, в чём его жертва – он, Дитр Парцес, и только он теперь отвечает за эту всемирную ошибку, Звёздного Помазанника. Чистота мира телесного в его руках.

– Он уедет в Принципат, так надо, я сейчас поняла, что так надо, – шептала Эдта, целуя их по очереди. Руки двоих мужчин гладили её наготу, натыкаясь друг на друга. Глаза её были закрыты, а взор всемирный устремлён в бесконечность. – Мы с тобой справимся с тем, что тут есть, и уедем следом. Там, на севере… – она вдохнула и открыла глаза, потемневшие до цвета болота. – Там, там…

Узор из золотых нитей времени триумфально ткался церемонией репатриации аристократа, возводил леса над башней на утёсе, хлопал парусом, отражался от белых зубов смеющейся женщины в оранжевом кафтане – и разбивался надвое. Эдта вскинула руку, стремясь вцепиться хотя бы в один, – и ей удалось. Триумф окрасился кровью, кровь брызнула на герб с тремя старогралейскими буквами, а дама-экзекутор схватила отрубленную голову за чёрные локоны под вопли глашатая об измене и сбросила в корзину. Эдта вскрикнула и открыла глаза.

– …всегда только с ним, это всемирное чувство, особенное чувство, – шептал ей Дитр, запустив руку между бёдер.

Эдта скользила по нитям будущего назад, просматривая узор задом наперёд, и дошла до той женщины с белыми зубами. Есть и другой узор – что там?

– Вернёшься ко мне, радость? – тихо спрашивал её бывший муж, осторожно прижимая руку к её беременному животу. – Будешь со мной снова?

– Буду, – ответила она и снова закрыла глаза.

И взор её стал темнотой – как у простого человека. Она видела лишь свои веки, лишь обычную пустоту. Эдта Андеца больше не видела вперёд. Эдта Андеца ослепла.

* * *

Клес приехал в шесть утра, как и обещал. Неуверенно ступавшую девушку он отвёл в пустующую, вылизанную как операционная комнату брата, а сам пошёл к Равиле за указаниями.

– Готовь отчёт по Парцесу, – диктовала она верному помощнику. – Я поправлю, но думаю, ты справишься. Мы обговаривали, что писать?

– Да, шеф, – кивнул он. – Парцес был одержим демоном. Но не заметят ли фальши? Ведь демон неразумен, а тень…

– Кто докажет обратное? – она хмыкнула. – Наше мнение аксиоматично, мы – первооткрыватели нового направления медицины – душевной хирургии. Клес, всемирщики с этим туманом доказали, что вся польза от них будет только после кремации, цветочки удобрять. Если мы будем молодцы, Клес, мы с тобой, Ерлом и ребятами, ох, мы вытравим их ржавчину! Пиши доклад. Ты принёс кого-нибудь почтового? Мне нужно написать Министру Зиниву, чтобы сделали Парцесу нормальный личник.

Министр всегда общался только с Равилой, причём в их общении не было ни искринки теплоты, они были как две машины – одна передавала просьбы, другая выполняла. Министр начинал функционировать только после фразы «омм Ребус попросил», он был готов сделать для омма Ребуса все что угодно, и этой формулой Равила кодировала несчастного чинушу выполнять и её личные просьбы. Интересно, были ли там какие-то границы? Равила была слишком умна, чтобы это проверять.

Она рассказала коллеге о Подкаблучнике и краже лечебных дел пациентов, надо было что-то с этим делать, пока полиция не перевернула вверх дном дом вдовы сгоревшего бандита. Клесу надо поговорить со вдовой – она раненая и глупая женщина, они могут друг другу помочь. – Парцес сказал, что Рофомм дал ей нашу визитку. Приходи к ней к полудню, оденься получше и сбрей…

– Нет! – возмутился Клес, накрыв лапищей бороду.

– …эту проблудь с лица, у неё муж был бородат. Клес, тебе не все равно, с кем спать? Ты же со всеми спишь – кроме меня и мужчин. Клес, мне нужны лечебные дела пациентов, я вдруг поняла, насколько они ценны. Ты ко мне лоялен, Клес?

Он убрал руку с подбородка. Он уже был фельдшером на Больничной дуге, когда Равила Лорца была лишь интерном, он ходил за нею по пятам, следя, чтобы на девушку не набросился очередной буйный пациент. Он был из небогатой семьи, к тому же наполовину церлеец, и нормальной карьеры ему не светило, пусть он и был всемирно одушевлён мощью и спокойствием. А молодые изобретатели, Ребус и Лорца, вооружили его глаза и дали заглянуть в больные души, дали контракт, чтобы он соприкасался с душами и лечил их, пусть и ценой его тепла душевного. А ещё ему платили больше, чем врачам, и поэтому Клес содержал мать с бабушкой и снимал в Зелёном Циркуляре дорогую маленькую квартирку – в доме, где селились одинокие врачи, законники и счетоводы без склонности к порокам. Клес вообще был нравственно чистоплотен. Но Клес был лоялен к Равиле Лорце.

– Если даме потребуется помощь… – вместо согласия проговорил он, а Лорца закончила за него:

– Ты отправишь её лечиться к тому, кого посчитаешь нужным. Мы с пациентами не спим. Приюту недолго осталось, Клес. Гад уедет в Принципат, а мы с тобой займёмся более масштабной операцией.

Она проводила его, пожав руку, а когда экипаж скрылся в тумане, на радиусе вдруг что-то застрекотало. То бы не птичий стрекот, а человечий сигнал. На заборчике террасы закрытой рюмочной сидел парень в стеклянной маске и размахивал брошюркой.

– Буквальное Сопротивление благодарит вас за чистый воздух, госпожа, – промолвил он. Равила знать не знала ни о каком сопротивлении, их старшая жена и её лучшая подруга глашатай Леара Листра сбежала на север, и теперь Равиле придётся узнавать всё самой.

– Не меня, – ответила она, и парень бросил ей брошюрку, которую она ловко поймала. – Не только меня.

Парень ловким профессиональным жестом вытащил блокнот и карандаш, приготовившись задавать вопросы, а лицо под маской, наверное, улыбнулось.

Равила сама не поняла, как это произошло – откуда взялись двое в конторских сюртуках, сидевших на них как на манекенах. Она даже не заметила, чтобы кто-то из них вытащил оружие, но после глухого хлопка журналист в маске повалился с забора мёртвым кулём.

Двое подбежали к телу, и один из мужчин снял с него маску затянутой в перчатки ладонью. Журналиста Равила видела впервые, быть может, его узнала бы Леара. Равила глядела на убийц, но не могла сосредоточиться, её взгляд соскальзывал то на дорожную выбоину, то на заборную пику, взгляд не мог ухватиться за их черты, что-то защищало лица людей от её памяти.

– Зачем было убивать? – сказал товарищу человек с маской в руке.

– Устранять при совершении нарушения. Я видел, как он дал госпоже свой печатный мусор.

– Сначала допросить, а потом устранять! Отдайте брошюру, госпожа, – потребовал мужчина, и Равилу объяло чувство чужой власти, которое она с возмущением стряхнула. – Госпожа, прошу вас, это запрещено к печати.

– Чтение тоже является нарушением? – с апломбом спросила она, понимая, что поступает опрометчиво.

– Госпожа, вы сейчас ведёте себя очень опрометчиво, – сказал он, кивнув на труп, и протянул руку. – Мы избавим вас от лежащей и предстоящей проблем.

– Ну ладно, – буркнула она, отдавая им брошюрку.

– Спасибо, госпожа. А теперь вернитесь, пожалуйста, в дом. На радиусах опасно.

Каждый шаг по двору до входной двери, каждый вздох в атриуме шуршал по её мыслям сухим веником. Равила глубоко вздохнула, и от напряжения у неё заслезились глаза. «Я помню, я всё помню», – говорила она себе, не давая неведомой всемирной силе стереть недавнее событие из её памяти.

– Что случилось? – спросила Эдта, увидевшая, как Равила вытирает глаза воротом врачебной рубахи.

– Мужчина… мужчины… один и ещё двое… – пыталась выговорить она, а мысли не складывались в речь, роясь незримым беспорядком. – Что-то сделали, со мной сделали, я не могу…

– Нагнись, я тебя вычешу, – сказал вдруг детский голосок, и доктор упала на корточки, подставляя волосы и мысли падчерице. Резкая боль отрезвила её, и Равила вспомнила – человека в стеклянной маске, убийц и какую-то брошюрку. А Вирцела продолжала болтать, сжимая в пальцах колтун. – Дядя Берлар говорил, что они как доминионцы, их учат доминионцы, он сам их привёл.

– Да неужели? – протянула Эдта, переглянувшись с Равилой, которая поднялась на ноги и отряхивала брюки. – Берлар мало что говорит о своей работе.

– А где котик? – Вирцеле надоели проблемы взрослых.

– Отдыхает от тебя, – прошипела её тётка, которую беременность не сделала добрее к детям. – Иди к себе.

На Эдте было одно из тех потаскушечьих платьев, что носят дома гралейские жёны, – совершенно прозрачное, однослойное газовое платье из паучьего шёлка, под которое она ради Равилы надела сорочку. Платье не скрывало её едва округлившегося живота, на который Равила неустанно поглядывала. Это было странно, но Равила чувствовала её любовь, с которой Эдта изо всех сил боролась – животную, унизительную любовь.

– Ну и как ты это назовёшь? – осведомилась она. – Я бы дала имя, связанное с огнём, я знаю древнеирмитский, могу подыскать…

– Никак, отстань, – прошипела она, обняв себя за живот.

В гралейских семьях продолжению давал имя тот, кто на данный момент находился в большей опасности. В мирное время это была мать, в грозное – отец, ушедший на войну или в море. Зиромму «свободной госпожой» в письме с фронта назвал Урномм Ребус. А кто сейчас находился в большей опасности – это предстоит выяснить.

Равила призадумалась и крепко затянулась папиросой, наплевав на здоровье беременной дамы. В другом времени, в другой своей судьбе она достигла таких высот, о которых недавно и думать не смела. А здесь и сейчас была младшей женой в семье, старшим заместителем на работе, она всегда была какой-то второй – а между тем могла быть выше. В другой жизни с ней говорили на равных и справедливость, и война, и пустота, и даже само зло, воплощённое в том, кто так и не стал тогда её лучшим другом. Разве Дитр Парцес менял её судьбу, её время? Её он не трогал, Равила Лорца всё та же, так что же её останавливает?

– Посмотри в моё время, – она выдохнула облако дыма. – Мне надо наверх.

– Надо – иди, – Эдта резко подобрала прозрачную юбку и ринулась прочь, в глубины Дома-с-манекеном, который теперь без малейшего скрежета отмахивался от серости, где больше не летали птицы.

Мужчины были в столовой, Дитр сидел под капельницей, а Рофомм с ходу переводил другу статью из «Варфе рал турло» – «Крови на каждый день» – гралейской газеты, специализирующейся на криминальных новостях, которую он выписывал из самого Принципата:

– Шестьдесят восьмого дня был найден мёртвым Каддон да Нерцеи, работник цеха по производству такелажа. Работница… нет, эксперт общественной охраны… гвардии… Эксперт общественной гвардии определила, что смерть наступила в результате отравления ивой ядовитой, из которой производят костюм… наряд остова гоночных лодок, чтобы защитить корпус от морских вредителей. Каддон да Нерцеи, по всей осязаемости… по всей видимости, при установке «он-канфери»… Это такие железные кнуты, которыми держат мачту.

– Ахтерштаги, – подсказала Эдта.

– Да, верно. При установке ахтерштагов, по словам работника-господина, тьфу, цехового шефа, да Нерцеи имел обыкновение держаться зубами за корму, дабы продемонстрировать высокое качество своих зубов. Из раза в раз всё больше отравы ивы ядовитой поступало в его тело, и после очередной установки такелажа на лодке клиента да Нерцеи вернулся в цех и, почувствовав себя плохо, лёг отдохнуть и больше не поднялся. Мы скорбим об утрате человека с крепкими зубами и желаем, чтобы челюсть его продолжилась в телесном его детей и детей его детей, – он сложил газету и потянулся к стакану с отваром.

– Я читал как-то, что гралейцы живут в среднем меньше варков из-за их предрасположенности к идиотским смертям, – слабо вымолвил Парцес. Все силы всемирные из него высосали туман и Эдта.

Рофомм хмыкнул. Быть может, и он скоро умрёт по-идиотски. Цель, с которой пришёл он в мир телесный, – чистка. В другой его судьбе он возглавил чистку, стал ею, воплотился всемирной карой. Конфедерация сплотилась под угрозой его террора, когда он был сгоревшей тварью. Проржавевшая просвещённая бюрократия пала в огне, который разжёг Народный представитель. А теперь доктор, ремонтник душ человеческих, должен чистку закончить. Не он её начал – она ему не нужна. Туман ему надоел.

Туман плохо влиял на сестру, хотя в ней больше не было демона. Девочка выглядела какой-то совсем угловатой даже для её высокого роста и телосложения. Зиромма унаследовала от матери лицо сердечком, которое от горя заострилось вместе с тонкими гралейскими чертами, унаследованными от отца. Она обречённо водила щёткой по потускневшим кудрям, глядя в окно, а на коленях у неё лежали родительские черепа, рядом стояла урна с прахом Тейлы.

– Нет никакого толку в том, что мы сохраняем черепа, – глухо сказала она, увидев, что брат за ней наблюдает. – Я пыталась поговорить с посмертием мамы, я ничего не слышу. Наверное, я всемирно бестолковая. Или они просто не хотят со мной говорить.

– Конкретный единичный голос не будет говорить с тобой из всемирного посмертия – за исключением особо неприятных случаев, – он сел рядом и, забрав щётку, сам занялся её волосами. – Голоса и силы умерших сливаются в некую совокупность с собственной логикой, неподвластной телесному интеллекту. Поэтому мы не можем угадать, когда будет следующая чистка, где её очаг и так далее. Сейчас, когда заржавела Администрация… – он осёкся, вдруг поняв.

Газеты писали, что туман идёт от реки, потом – что с пустошей. Но ведь это было не так, понял он, стуча спичками у себя над ухом, – на реке и в пустошах люди не жили, не было там тумана. Гуще всего он был в самом сердце и мозге страны – в Административном Циркуляре.

– Ты признаёшь сына? – голос сестры вернул его в мир телесный. – Если в Гралее сочтут, что у него кожа не бьётся со стандартами породы…

– Никого я признавать не буду официально, – успокоил он сестру, убирая спички. – Мне ещё не хватало рисковать сыном из-за этого чудовища Коруса, который может устроить показательный постнатальный аборт. Будет носить фамилию Андец – либо Сирос, как Эдта захочет, но жить на мои деньги. Я, если честно, – он отложил щётку и сцепил руки в замок, – не знаю, что с этим делать. Я – и отцовство, это же… странно.

– Ты ненормальный, конечно, – сестра обняла его за пояс, – но ты же хороший. Когда родители тебя обсуждали, всегда говорили, что, хоть от тебя много проблем, ты хороший. Как будто, знаешь – удивлялись этому.

Конечно же, они удивлялись – они всю его жизнь ждали, что он что-нибудь выкинет. А выходит, ждали не ту жизнь. Проект сектантов провалился благодаря Дитру Парцесу. Даже сквозь горе от потери родителей, понимал он, разглядывая их черепа, он был рад, что у него есть это всё – он умеет любить, дружить, у него всё ещё есть семья – сестра, любимая дама и скоро появится сын. У него есть много, несоизмеримо много сил против этого тумана.

Он собирался, проверяя отцовский револьвер, а труба была уже в глубоком кармане кафтана, когда его настигла Эдта. Его одного она отпускать никуда не желала, так было «нельзя». Когда он спросил, как можно, Эдта ответила, что только с ней. Не с Парцесом, не с Равилой – с ней. – Ты просил вести себя сквозь пустоту, – свистяще говорила она, натягивая городское платье поверх прозрачного. – Я поведу. Так надо, я видела, что так надо.

– Тебе не следует, ты в положении, – возразил он, но Эдта, проигнорировав его, устремилась к выходу, застёгиваясь на ходу.

Циркуляр встретил их навязчивой тишиной. Люди, которых Дитр спас от тяжёлых демонов, попрятались по домам с семьями и друзьями. Торговля остановилась, а даже дневной сбой повредит балансу ценностей в стране, заметила Эдта, впрочем, равнодушно. Она уволилась из Министерства, теперь она будет управлять ценностями семьи, всем, что оставили после себя её опекуны, – теперь она сама опекунша.

Ни о каком экипаже речи и не шло – даже постоянные каретные поезда больше не ходили.

– Надо идти дугами, – сказала жена. – Там обычно меньше людей. Туман там, где люди. Это единственное полезное открытие «Чистки-1008».

Рофомм согласно кивнул. Они пошли через злачный сквер, где больше не слышалось пьяного хихиканья проституток и грубых мужских голосов, а у первых же лавок оба затормозили, с ужасом созерцая картину, открывшуюся им из тумана.

На деревьях были развешаны люди. Одних подвесили верх ногами, других – за шейные платки. Трупы даже не покачивались, потому что ветра больше не было. Они застыли следом за деревьями. Звякнул мерзкий, режущий уши, вякающий смешок, зашелестел гравий. Эдта больно впилась пальцами в его локоть, и он чувствовал, как колотится её сердце.

К ним прямо по земле приближалась маленькая фигурка младенца в ползунках. Он двигался словно нездешний слизняк, и за ним тянулась полоса чёрной слизи, доступной лишь всемирному зрению шеф-душевника. Младенец, раскрыв беззубую пасть, снова рассмеялся, а Эдта согнулась пополам, зажав уши. Рофомм схватил её за пояс и потащил прочь из сквера, пока чудовищная тварь их не настигла.

Завозившись с женой, он чуть не споткнулся об перевёрнутую коляску и ещё что-то мягкое.

– Погань всемирная! – прошептала Эдта, во все глаза глядя на труп оммы да Нерели. Грудь у неё была разворочена, горло посинело, а из мёртвых глаз вытекали чёрные слёзы.

– Пошли, пошли, веди, – он стиснул её ладонь, и Эдта, собравшись с духом, рванула прочь из сквера, увлекая его за собой в Циркуляр Артистов.

Зелёные фонари тёплых домов больше не горели, вывески услуг сиротливо сообщали, что тёплый дом для дам теперь предоставляет услуги и господам – «тёплый собутыльник для тех, кому некому рассказать». Они крюками вышли в Зелёный Циркуляр, здесь должно быть безопаснее – это была богатая и наименее населённая часть города, отсюда до Префектуры рукой подать, поэтому решили идти напрямик через радиус Тридцатилетия союза, где находилось гралейское посольство.

– Интересно, трогает ли туман иностранцев? – прошептал он, словно боялся, что туман их подслушает.

В посольстве работа как будто шла – через дорогу неслась девушка, прижимая к груди папки, она старалась не вдыхать клейкий воздух до самого крыльца, на котором невозмутимо курила трубку омма Барлуса в обществе охранного кота.

– Эр номинно, онн Ребус, – поздоровалась она. Барлуса, как и все дипломаты, упорно пользовалась сложной системой обращений, принятой в Принципате. Человека высокой профессии – врача, законника, всемирщика и инженера – следовало называть «онн», «уважаемый», невзирая на сословие. – Эра Андеца, – она равнодушно кивнула Эдте, ту перекосило. Так обращались к простым людям. – Эр номинно, омма Барлуса, – ответил он. – Как вы себя чувствуете? Я так и думал, что туман атакует только граждан Конфедерации, вы, кажется, в порядке, и кот у вас чудесный.

– Он не мой, он посла, – она мягко тронула кончиком туфли шерсть охранника. – Одолжила его, чтобы выходить на улицу, так спокойнее, – Барлуса вдруг поёжилась.

– Что с послом, омма Барлуса? – жёстко спросила Эдта. – Что-то с ним случилось?

– Я… я не… – она принялась вытряхивать табак из трубки в стенную пепельницу. – Знаете, это вас не касается, веллэра Андеца.

Эдта, которой только что намекнули, что в Принципате её никогда не примут, фыркнула и, дёрнув Рофомма за рукав, потащила дальше, даже не попрощавшись. Туман сгустился, здание посольства пропало из виду.

Путь до Административного Циркуляра ещё никогда не был так долог – не знай они, что им надо постоянно идти прямо, обязательно бы заблудились в этой серой тишине. Впрочем, сплошной тишина не была. Глухой, ритмичный стук доносился до них, а какая-то дама, прислонившись к декоративной колонне, плакала, закрывшись вуалью.

– Тук-тук-тук, – говорило эхо сквозь туман.

Три женщины, взявшись за руки, водили хоровод на проезжей части, но они не были одержимы – пока что.

Странный способ нашли они, чтобы спастись от демонов, но он работал.

– Тук-тук-тук, – звук становился яснее по мере приближения.

Рофомм шагал, почти прижимая к себе жену, думал о том, как бы он назвал сына. Гралейским именем или ирмитским? Не ему решать, не он подвергает себя опасности беременностью. Близость любимой женщины придавала доктору сил.

Он стоял на проезжей части, где теперь мало что ездило, и выстукивал тростью по булыжникам. Одна нога была зафиксирована гипсом и тугими бинтами, другая была босой. Овальное, благородное лицо пожилого человека изображало пустоту, а глаза закатились до белых щелей между веками.

– Омм посол, – прошептал Рофомм. – Вы в порядке? Вас проводить?

Посол не обратил на него внимания. Он был в жутком подобии обморока, но стоял крепко, и рука его чётко выстукивала тростью свой бесконечный марш. Но голова не жила, голова задыхалась. Рот его был судорожно раскрыт, и дышал он сипло, с кривыми присвистами.

Эдта попятилась, потому что больше не могла смотреть на сплошные белки, в которые превратились глаза посла, Рофомм обнял её, отвернувшись от одержимого. Вслед им неслось «тук-тук-тук», затихая бледно и скорбно.

Фонтанная площадь, нарядное и элегантное место с маленьким сквериком посередине, теперь была глуха, словно оссуарий. Чуть дальше, на радиусе, были люди: они сгрудились у декоративного заборчика, слушая немытого человека в длинной чёрной рубахе из грубой ткани.

– …гнева всевышнего! Да разверзнутся небеса, да обрушится кара на грешников! И сгинут неверящие, а невинные возьмут мечи, дабы обагрить их гнилостной кровью!

Человек говорил со знанием дела, сама Леара бы позавидовала. Рука шеф-душевника сама потянулась к револьверу, Эдта качнула головой и тронула его за локоть, призывая сдерживаться.

– Ибо что не есть серое бедствие, как хмарь очей всевышнего, взирающего на заблудших чад своих? Вы нарушаете скрижали воли его своими лукавыми машинами на нечистом огне, тройственными браками, пустым смехом и танцами – так получите же заслуженное! Отцы и матери горят под землёй, ожидая вас в объятиях плача, ибо пытку и боль заслужили те, кто всю жизнь думал о жизни, забывая о власти всевышнего над своим жалким существом.

Люди не спорили с его чушью, они внимали. Лица у них были какими-то светлыми, побелели даже радужки глаз, морщины разгладились как на глупых младенцах, а рты открылись, забывая дышать. Это было преступное гнилое убеждение, за которое раньше полагалась петля, но теперь, как рассказал Шорл Дирлис, с этим больше никто ничего не делает.

– В трёх шагах от Префектуры, возмутительно! – буркнул он, а Эдта вцепилась в его запястье и поволокла за собой. – Да куда же ты так быстро?! Ты в положении, тебе нельзя…

– Надо быстрее, быстрее, – приговаривала она, почти задыхаясь от бега. – Оно требует, требует жертву!

– Какую ещё жертву, о чём ты говоришь? – говорил Рофомм ей в затылок, но она не обернулась и не ответила.

Надо быстрее, быстрее, жертва зреет в ней, напитанная всемирным огнём, лишь огонь может победить распылённую по стране проклятую воду. Она не желала этой жертвы – но ведь на то она и жертва, чтобы причинять боль.

Она думала, что избежит этого, спрятавшись, закутавшись в одиночество, но такое не суждено всемирно сильной женщине, пусть и ослепшей. Эдта жила старыми видениями, а они привели её к концу тумана.

Словно чувствуя угрозу, серость пришла в движение. Неведомые пальцы, извиваясь уродливыми спиралями, тянулись к их телам и душам, хватали за ступни, наполняя ноги всемирной усталостью. Стараясь не обращать внимания, Эдта бежала в центр опустевшего Административного Циркуляра, не замечая, что полицейские стояли у входов стенами с щитами и дубинками – зато это очень хорошо замечал Рофомм. Это был чей-то страх, боялось само государство.