Текст книги "Доктор гад"

Когда Сироса слегла с болезнью, Подкаблучник прислал её сыну листок с башмачком. Рофомм тогда был в запое и внимания не обратил. Подкаблучник принял это как личное оскорбление и насел на неё, Тейлу, одну из партнёров семейного дела. Сначала это были только листки, но теперь она боится ходить одна в тумане. Пока она ехала сюда, за её экипажем будто кто-то следил. Верно, они обернули копыта и колеса тряпками, но она всё равно слышала преследование.

– В тумане и не такое услышишь, – с ложной беспечностью ответил Ребус. – Мы пока сюда шли, успели насмотреться на то, как город сходит с ума. Да у меня в клинике атмосфера здоровее, чем на радиусах.

– Кстати о клинике, – Тейла поджала тонкие губы. – Что он тут делает? Он опасный…

– Ничего подобного, – Ребус похлопал Дитра по спине. – Равила его со мной отправила, я уже почти не против.

– Равила пустила меня к вам, пока вы лежали под дурманом, – прошипела дама. – Страшно интересно было своими глазами поглядеть на человека такой всемирно-разрушительной мощи. Он спал, – бывшая жена Урномма Ребуса повернулась к пасынку, – но что-то в нём бодрствовало. И оно сказало, что сварит моё лицо, оно… – дама схватилась за щёки. – Ох, жуть всемирная, я чувствовала, как оно прикоснулось к моему лицу, оно…

Тень внутри Дитра кровожадно зашипела. Мачеху тень не переносила. Когда-то в другой жизни Тейле Ребусе сварили лицо в кипящем масле.

– Пока я в сознании, я контролирую это – большую часть времени, – Дитр пытался быть убедительным, пробиваясь сквозь её страх. – У вас красивое лицо, я бы не хотел, чтобы с ним что-то случилось, госпожа.

В другом времени Тейла успела родить сына – судя по всему, от стороннего мужчины, как это часто делается в гралейских семьях. Эронн Ребус не был похож ни на отца, ни на брата, потому что они, похоже, не были родственниками по крови. У Урномма Ребуса была крепкая порода – его родные дети получались похожими друг на друга и на него.

Здесь же Тейла никого не успела родить, хотя постоянно ездила в Акк к другим мужчинам, а о своих похождениях отчитывалась мужу в письмах, неизменно начиная их со слов «Дорогой приятель». Она была помолвлена с ним с самого детства, поэтому не представляла себе, что скажет её семья, узнав, что её бросили ради какой-то столичной аптекарши, от которой Урномм приблудил сына. Она заявилась к Лирне, когда муж уже ушёл на войну, разряженная в пух и перья, с твёрдым намерением отстоять своё.

«Женщина без подруг – не женщина», – всегда говорила Лирна Сироса, а у Тейлы их не было – до встречи с любовницей мужа. Да и муж ей был не нужен, поняла она в столице. Прозябание в богатом браке на цветущем севере, зависимость от мужа или своей богатой семьи – пустота для такой, как она. Тейла написала «дорогому приятелю» на фронт, потребовав развода, а ещё привезти ей «тех бесподобно уродливых золотых безделушек, которыми славится Доминион». Гралейцы часто тащили с войн «трофейное золото» своим жёнам – так они, правда, называли военнопленных за их цвет волос. Однако Урномм Ребус умудрился найти для неё целый ларец самых грубых золотых гребней и браслетов, а Лирне же он привёл пленённого офицера с золотыми волосами.

Тейла слышала что-то о сектантах и всегда гадала, откуда у мужа шрам на весь торс. Теперь она знала все. Но на постыдном бракоразводном процессе она молчала и о Лирне, которая уже была беременна дочерью, и о незаконнорождённом сыне мужа, а лишь отвечала на отвратительные вопросы касательно взаимной холодности супругов. Из-за развода с Тейлой рассорились все её родственники, Урномм тоже перестал общаться со своими. Оба переехали в столицу. Урномм и Лирна жили здесь, над аптекой, а Тейла сняла квартиру в доходном доме для уважаемых дам в Зелёном Циркуляре.

«Тебя не начнут приглашать в судьи, пока будешь торчать в этой дыре, – увещевала она «дорогого приятеля». – А ты будешь считать медяки, пока не откроешь аптеку на Блестящей дуге, – говорила она Лирне. – Я расскажу тебе, как продавать богатым, у нас будет целая сеть аптек для богатых, вот увидишь». Семья перебралась в Голубой Циркуляр, а затем в Зелёный, а Дом-с-манекеном оказался в распоряжении Рофомма, который постепенно сходил там с ума все студенческие годы без родительского контроля, превратив дом в научный притон.

Бывшему шеф-следователю не нужно было особо чутко принюхиваться, чтобы понять, что эти двое периодически спят. Рофомм, у которого уже сформировался особый подход к маминым подругам, впервые оказался с Тейлой перед испытаниями на Стипендию. «Ну видишь, какой ты молодец, – говорила ему потом бывшая жена отца, гладя по кудрям. – Поступишь ты на свой медицинский». Шестнадцатилетний Рофомм невинно улыбнулся и заявил Тейле, что она у него первая, Тейле это понравилось.

Пока они тепло беседовали в атриуме, Дитр ушёл, чтобы не нервировать даму. Рофомм её успокаивал, говоря, что ничего ей не будет, Подкаблучник – как некоторые болезни, если не обращать внимания, сгинет сам. Рофомм, может, и был умен на свой учёный лад, но в чем он точно не разбирался – так это в том, что живёт посреди тумана.

Тейлу ждал её экипаж у крыльца, но на козлах было пусто. Она не успела удивиться – дважды громыхнуло, и дама замертво упала на булыжник.

Рофомм дёргал за цепь с сигнальным колокольчиком для вызова полиции, какая есть во всех богатых домах, а потом бегал по радиусу и орал об убийстве, пока не приехали плащи. Дитр, которому нельзя было здесь находиться, ушёл на второй этаж, спрятавшись в комнате, где когда-то жила Эдта Андеца. Снизу доносились голоса полицейских, а Дитр даже не прислушивался, он лежал, вперившись взглядом в корешки на книжном стеллаже. «Всемирные тираны. Истоки диктатуры», «“Взаперти” и другие пьесы», «Старогралейские мифы и легенды».

Он заснул, и снилась ему жена напротив книжных полок. Виалла протягивала ему тлеющие угли и шептала голосом Эдты Андецы:

– В тебе столько нежности. Отдай её другу.

Виалла менялась, красивое лицо грубело и плавилось, тело вытягивалось, а платье на ней превращалось в тальму. Угли у неё в руках рассыпались пеплом.

– Отдай другу, – говорил массовый и серийный убийца Рофомм Ребус. – Отдай сам, пока не ушло.

Дитр волевым усилием проснулся и подскочил на кровати. Кошмар, как у него водится, прервал шеф-душевник, нависший над ним с распростёртой пятернёй. – Не трогай, – твёрдо сказал Дитр. – Иди к себе. Не трогай, понял?

Ребус обиженно зашипел, отстраняясь.

– Тебе своих кошмаров мало, ещё и мои смотреть? – Дитр грустно улыбнулся.

– У меня нет кошмаров, – резко ответил врач. – Мне снятся мать с отцом. А теперь ещё приснится Тейла. Я спрашиваю их во сне, когда можно будет наяву поговорить, а они отвечают, что никогда, теперь я сам. Уж лучше кошмары.

– Сам не ведает, что несёт, – прошептал Дитр ему вслед.

* * *

Утром Ребуса за шкирку вытащили из дома и усадили в экипаж. Шеф-душевник, конечно же, ругался на чем мир телесный стоит, но Клес загородил выход своей тушей и сказал, что курить можно.

– Не хочу, чтобы ты раздобыл бутылку или порошок по дороге, – добродушно улыбнулся он. – Мы с коллегами решили, что тебя нужно оберегать. Пешком ходить нынче опасно, шеф.

– Ты неуравновешенный алкоголик, зависимый от эритры к тому же, – спокойно говорил Дитр, наблюдая, как Ребус пытается вырваться из экипажа. Из дома выбежал котёнок и запрыгнул в экипаж, не желая оставаться наедине с ненавистным человеком с тьмой внутри. – Наконец-то за тебя возьмутся всерьёз. В полдень ему на допрос, господин Цанцес, – напомнил он, и фельдшер кивнул, что помнит. – Отдайте мне, пожалуйста, его бумажник. Деньги, на которые он сможет надраться в обеденный перерыв, ему ни к чему.

– Тирания, вот как это называется, – рявкнул из экипажа шеф-душевник.

– Это называется забота, – Клес бросил Дитру бумажник. – Господин Парцес, вы-то как? – он тревожно дёрнул усами. – Если от дома по возвращении останутся руины…

– О, за дом не волнуйтесь, – Дитр мрачно усмехнулся. – Моё проклятие ненавидит беспорядок, оно любит контроль. Впрочем, тут я солидарен. Я разобрал кухню и начал чинить лестницу. Дом-то хороший.

– Что ж, удачи вам, – Клес хмыкнул и захлопнул дверь экипажа.

Дитр понимал, что в кафтане с чужого плеча ему ходить не пристало, если он знает на гралейском лишь пару десятков слов, и те – ругательства, а его собственная одежда выделялась в чужом времени, мешая ему быть незаметным. Он, следуя своим привычкам выбившегося в люди южанина, раздобыл костюм и плащ на Блестящей дуге между Зелёным Циркуляром и Циркуляром Артистов. На голову он надел цилиндр из тех, что носили сейчас многие мужчины, без головного убора с приметными седыми волосами было никак.

У доктора дома было много денег, он их, похоже, совсем не тратил. Дитр нашёл шатающихся без дела рабочих и заставил вынести разломанную мебель. К вечеру должны были доставить новую, а ещё пианино. Тень ухмылялась, наблюдая глазами бывшего шеф-следователя за тем, как в дом постепенно приходил порядок.

Лишь одно Дитр запретил трогать в Доме-с-манекеном – лабораторию. Тут когда-то создавали душескоп, понял он, снова на свой страх и риск взглянув в прошлое. В этом доме, вне зависимости от комнаты, было неловко смотреть назад.

Когда-то тут были очень счастливы, это он сразу понял, увидев, как шеф-душевник любится с женой по всем углам – из-за этого он, наверное, и не держал слуг. Иногда он был не один, и Дитр сплюнул, назвав его извращенцем. У гралейцев была традиция, оставшаяся с древних времён, так называемый «институт общественных жён» – отдавать даму соплеменнику. Это делалось для наследственного многообразия, чтобы в семьях дети не были похожи один на другого. Но вершилось это согласно строгому нравственному ритуалу – муж за занавеской держал за руку лежащую на спине жену, пока с ней был другой мужчина.

Но Ребусу, который детей не хотел, больше нравилось трактовать традиции как ему удобно, и поэтому, когда кто-то был с его женой, Ребус был там же – с другого краю. Но столица вообще во все времена славилась своими нравами, Дитр к этому привык, хотя и принять не смог.

После экскурсии в прошлое он час отлёживался на крыше без сил, с пропитанной перекисью ватой у носа, из которого неустанно бежала кровь. Кое-что он всё-таки увидел посреди бесконечного супружеского блуда – в атриуме дрались Ребус и Дирлис, неумело и комично, на взгляд бывшего полицейского, как два взбесившихся кота, они сцепились на полу. Дирлис прицелился врагу в нос, крича что-то о том, как он сейчас поправит красавчику рожу, как вдруг его отшвырнуло к двери. Ребус, с трудом поднявшись, назвал его помешанным придурком и, схватив за шкирку, вытолкнул за дверь.

– Она моя пациентка, выблудень! – заорал он на Дирлиса, который поднимался с булыжника с перекошенным от злобы лицом. – Всего! Лишь! Пациентка!

– Я на тебя всей администрации дуги донесу, гниль! Будешь всю жизнь торчать в дурке для нищих в Гоге! В Гоге сгинешь!..

Дирлис, впрочем, когда-то приходил и с миром. В атриуме однажды зимой устроили анатомичку. Студенты пили какое-то дымящееся пойло, а в середину атриума вытащили обеденный стол и положили на него труп. Над трупом торжествовала девица в плаще полицейской курсантки с врачебным черепом – то ли экзекутор, то ли патологоанатом, то ли душевник. Ребус, босой, в одних штанах и кафтане на голое тело, наматывал круги по атриуму, грохоча коробком над ухом. На вид ему было лет двадцать, он был бородат и совершенно безумен.

– Ты бы хоть за пар заплатил, Рофомм, – протянул парень, тоже курсант. – Это только нашему мёртвому другу плевать, а ты же пока не мёртвый.

– Разум ученого должен пребывать в свежести, – пробормотал он, прикладывая золотой пузырёк к тонкой ноздре. Со свистом втянув эритру, он собрал с носа остатки порошка и принялся втирать его в десну.

– А и то верно, – икнул Дирлис, трудящийся над трупом. Дрожащей пьяной рукой он пилил череп. – Это даже хорошо, что тут температура два ртутных шага, мы же не хотим, чтобы мозги растеклись по всему дому. Не твои, Рофомм, его. Свои ты уже снюхал. Держи, дарю, – он хихикнул, протягивая ему выпиленную из кости звезду под пьяный хохот однокурсников. – Эр ауриу, эллерн.

– Эр аорио, дурень безграмотный, – зло прошипел Рофомм, наклоняясь над вскрытым черепом. – Ну и что я вижу? Я ничего не вижу.

– Мы изначально сомневались, что у него какие-либо телесные нарушения мозга, – застрекотала девица в плаще. – Бывает так, что телесные изъяны искажают душу. Но этого жрать людей заставляло нечто иное.

– Много сожрал? – поинтересовалась Равила Лорца, похоже, единственный трезвый человек из живых присутствующих.

– Четверых. На последней жертве его скрутил блудовод, – поведала девица. – Уличные девки, вишь ты, невкусные, повадился ходить в притоны. И сразу же попал в лапы к шлюшьему шефу. На допросе знаете, что сказал? Денег на мясо нет, а работать лень. Тупая скотина, как и все гнильцы. Хорошо, что их вешают, а не расстреливают. – Без толку, что не расстреливают, – прошипел Ребус. – Я не вижу ничего особенного в его мозгах. Вывод: душа – не в голове.

– Это верно, раскудрявый ты мой, – заухмылялась девица, прильнув к нему. – Хочешь покажу, где у женщины душа? – она провела пальцем по его голой груди и подцепила ноготком пояс брюк.

Ребус с руганью оттолкнул от себя девушку:

– Отвали, не то вышвырну на мороз! – рявкнул он, и атриум снова взорвался вульгарным смехом пьяных студентов.

В атриуме временной узор так частил, что Дитр побоялся, что у него лопнут сосуды в мозгу, и стал исследовать узор других помещений. Хозяйскую спальню он не брал – оно и так понятно, что тут либо сношались, либо спали. В спальне были кипой навалены номера какой-то гралейской газеты, которую Рофомм выписывал, судя по всему, через посольство, альманахи «Венца», издания для селекционного населения, согласно которому Ребус, пусть и четвероюродный внучатый племянник Принципа, но гражданин другой страны, находился на тысяча шестьсот семьдесят пятом месте в очереди на престол. Аккуратно на полке стояли коммерческая моделька парусной лодки, которую дарят при покупке судна (лодку звали «Ядовитый»), а ещё несколько наград за победы в студенческих парусных гонках как грота-шкотовому команды медицинского отделения, и семейный портрет, написанный, как уж повелось, тонкочувствующей кистью Джера Таттцеса. Рофомм, пусть и вылитый отец, был совершенно на него не похож – серьёзное, мрачноватое выражение лица он унаследовал от Лирны Сиросы. Дитр её сначала не узнал – он видел её тридцать лет назад, невзрачную, оборванную и обречённо беременную плодом мракобесных ритуалов. Женщина на портрете имела лицо сердечком, аккуратные прямые волосы и изящную линию ключиц, пересечённую справа шрамом от сектантских издевательств. Любовь и сытость сделали из Сиросы если не красавицу, то интересную даму точно.

Жизнь ученого проходила в лаборатории. До запоя он пытался снова что-то ваять – тут были разложены чертежи и лупы, а ещё какие-то записи, в которых разобраться было невозможно: душевник имел невыносимо уродливый почерк (тень террориста, обожавшего каллиграфию, при взгляде Дитра на записи так взбесилась, что один из листков загорелся, Дитр сбросил его на пол и затоптал), а ещё писал на трёх языках – варкском, гралейском и древнеирмитском. Время лаборатории было пропитано пьяной и дурманной суетой. Здесь и писал свой «Диптих о поиске» Джер Таттцес, здесь проходили первые публичные испытания. Лаборатория ещё не была лабораторией, когда совсем юный, едва начавший отращивать бороду Ребус донимал подругу:

– …совокупность всемирного и телесного, вот что такое душа.

– Я не стану с тобой спорить, – задумчиво кивала мрачная, измождённая Равила, выдыхая папиросный дым в форточку. – Дамский период или беременность меняют поведение – меняют мысли. Стало быть, в этом случае телесное первично и влияет на всемирное. Власть, обида, влюблённость могут изменить телесное…

– Не пробовал, – фыркнул Рофомм.

– Я пробовала, не советую. У меня выпали волосы, представляешь? Это всё проблудная воспитанница твоей мамаши – сказала мне, что я никогда не рожу дочерей. Я же не знала, что это не только нам важно, но и мужчинам. Вот он меня и бросил.

– Сестра симпатичней меня, я не спорю, – Ребус пожал плечами. – Но других достоинств против меня у неё нет. Обидно даже, что многие ваши дамы, узнав у прорицателя, что плод мужского пола, бегут на аборт. А твой Апфел – тухлый обрубок.

– Ты надоела, – проговорил голос из-за мольберта. – Давай убьём её бывшего, а, Рофомм? – Джер Таттцес подошёл к Равиле и погладил её по голове, а в его ладони осталась пара вьющихся волосков. – Влюблённость не всегда меняет телесное. Я вот тебя люблю, Равила, а телесное моё спокойное до вялого. Попозируешь мне нагишом в душе?

Равила дала ему шутливый подзатыльник и назвала шахтолазом, Ребус, секунду назад мрачный и серьёзный, заулыбался.

В лаборатории работали в пьяном угаре, сюда водили каких-то мастеров по оптике и ювелирному делу. Станок для игл до сих пор стоял на одной из этажерок, но он был весь в пыли – для работы Ребус с Лорцей пользовались услугами какого-то цеха. После того, как Ребус по причинам очевидной влюблённости, меняющей телесное, сбрил бороду, его часто навещала жена. Она сидела у него на коленях, пока он строчил что-то на машинке, читая биографии криминальных шефов и тиранов – Эдта Ребуса имела специфический литературный вкус. Она порой расчёсывала ему волосы и спрашивала что-то, водя пальцем по записям и чертежам, муж отвечал ей в шею воркующим медовым баритоном. На это было действительно неловко смотреть – да и больно к тому же. Дитру не нравилось, что ему больно за постороннего человека, который в другой своей жизни стал чудовищем, убившим кучу народу, включая Виаллу Парцесу и их нерожденную дочь.

Когда-то в лаборатории была гостиная – пока семья, за исключением сына, не перебралась в Зелёный Циркуляр. Мускулистый блондин с браслетом военнопленного на запястье сходу переводил книжку на церлейском о вивисекции. Ребус, крупный пригожий подросток, внимал ему с критическим прищуром.

– Всемирное нарушение – вскрывать живьём беременную преступницу, чтобы узнать, как развивается плод, – перебил он мужчину. – А мозг? Тыкать в ту или иную долю мозга живому человеку, чтобы из реакции понять, что за что отвечает?

– В стремлении к знанию нет нарушения. Казнь через вивисекцию в моей стране считается почётной, – с заметным южным акцентом сказал мужчина. – А ваши, такие всемирно-нравственные, чистыми руками листают исследования наших палачей и строят самую развитую в цивилизованном мире систему здравоохранения. Всемирное лицемерие, Рофомм.

Ребус вдруг схватил его за запястье с браслетом, глаза у него потемнели.

– Ты ведь не бросишь маму с папой? Ты же не уедешь в Доминион? Многие твои соплеменники решили остаться у нас, ведь здесь нет цензуры, тайной милиции, здесь ты свобо…

– Я люблю твоих родителей, – мужчина мягко убрал руку. – Я всегда буду частью вашей семьи. Но я не могу предать свою родину. Ты же сам патриот, у тебя награда за гражданскую доблесть – тебе ли не знать? Когда принесут выкуп, я уеду, но буду писать…

– Ну хоть пусть у меня будет брат от тебя! – Рофомм скрипнул зубами от досады. – Мы с Зироммой серебряные, а брат у меня будет золотой. Пусть тягает паруса, пока я у руля, и наоборот. Я бы научил его читать, я бы…

– Зачинать ребёнка вне брака – всемирное нарушение, так говорят наши всемирщики, – заявил доминионский военнопленный семьи Ребус. – Спать с чужой женой с разрешения её мужа – куда бы ни шло, – он усмехнулся, – а вот дети… Я понимаю, что это больно. Когда у тебя будет жена, никогда не приводи к ней чужака. У вас, гралейцев, своя форма дружбы и любви, только один из ваших сможет тебя понять и никогда не бросить, – он наклонился к юноше и поцеловал его в лоб. – Мы другие. Не только подданные Доминиона – варки, эцесы, эшфены, кернеры, все мы. Ирмиты похожи на вас – но зеркально. Жена приводит мужу свою лучшую подругу, и они живут одной семьёй под властью женщины, мне этого не понять, но тебе абсолютно точно…

– Не уезжай, Нодор, всемирно тебя прошу, – Рофомм сжал его пальцы и приложился бровью и веком к костяшкам – вроде бы так делали на севере. Варки считали глаза самой всемирной частью тела, а Ребус был наполовину варк.

– Давай продолжим, а то не узнаешь ничего и не получишь свою Стипендию.

Странные семейные сцены наблюдал бывший шеф-следователь во временном узоре Дома-с-манекеном.

Маленькая Эдта Андеца, которую даже в детстве можно было узнать по огромным зелёным глазам с длинными чёрными ресницами, сидела около мужа опекунши, который листал альманах ценностей Дома Бумаг, и тыкала пальцем в нужные строки. Урномм Ребус кивал и отмечал их красным карандашом. «Так они и разбогатели», – догадался Дитр.

Лирна Сироса сначала была недовольна, что Урномм притащил с войны «трофейное золото» о двух ногах, но Эдта шептала ей о выкупе, который заплатят за верра Барля, и Лирна согласилась принять его на службу. Образованный Барль, церлейский дворянин, быстро обучился основам права и помогал Урномму в адвокатской практике. Он, похоже, и впрямь полюбил эту семейку. Тут-то Дитр и понял, откуда у шеф-душевника эта привычка иметь любимую женщину на пару с посторонним мужчиной – Лирна спала с мужем и его другом-военнопленным поочерёдно и сразу, семья пребывала в странной гармонии. Лирна руководила ценностями и поставками в аптеке, Тейла отвечала за голос и богатый образ. Урномм порой распаковывал посылки с судейской мантией – в этом не было ничего удивительного: на процессы против гралейцев вызывали их соотечественников из уважаемых граждан, а чем омм серебряной породы с образованием законника не идеальный судья? Рофомм, казалось, даже не сходил с ума – или делал это незаметно (по крайней мере, коробок спичек всегда был при нем). Маленькая Эдта забиралась к нему на колени и вычёсывала кудри, спрашивая, какая дура выйдет замуж за такого лохматого. – А если бы ты не стал уничтожать семью отца в студенческие годы, – говорил Дитр, обращаясь к отражению в зеркале, – если бы ты пошёл к отцу познакомиться – он бы тебя полюбил. Ты бы был богат, уважаем, знаменит безо всякого насилия. Ты бы перестал быть посторонним.

– Мещанство, – прошипело из отражения сгоревшее лицо.

Злого, уставшего и трезвого шеф-душевника вернули, как и обещано, вечером. Допрос проходил, по его словам, «странно». Рофомма словно никто не желал слушать, листки с башмаком не приняли к делу, сказав, что ему показалось и что это наверняка чья-то шутка.

– У Подкаблучника там свои, – заключил он, Дитр с ним согласился. Он не знал, что делать, если в случае угрозы нельзя обратиться в полицию – он сам в другой жизни был полицейским, и к нему спокойно обращались в случае угрозы. Дитр Парцес привык к государству без ржавчины. – Жду, когда мне доставят её прах, поставлю к родительским черепам. Друзья должны покоиться вместе. Нет ничего важнее дружбы.

* * *

После ночи в роте солдат Равила рассказывала всем, что переспала с полусотней человек, и теперь перед славной смертью в бою они будут вспоминать её лицо. На деле это не было правдой. Леара, как и все глашатаи, заботилась о девушках, исполнявших «тёплый долг» перед солдатами, и поэтому после третьего партнёра отправила Равилу к себе домой – девушка ей понравилась. Старшая дочь Эрца-Скорпиона видела в ней негаснущее ирмитское пламя. К тому же отец у Равилы тогда был майором пограничных войск в Акке, девочка была ей ровней. Равила рассказывала за завтраком, сколько дочерей она родит от героев и как их назовёт, когда к столу приползла восьмилетняя, осиротевшая, пустая, но уже осознавшая свою разрушительную мощь Эдта.

– Ты не родишь дочерей. У тебя не будет девочки.

От героя не будет и от обычного тоже, – сказала она, а Равила, почувствовав своё сердце и зрачки, поняла, что девочка не отсталая и не врунья.

С Леарой она так и дружила, но Эдту возненавидела, хотя за долгое время обучения в Кампусе уже успела забыть, как выглядит злая предсказательница. Даже когда на третьем курсе института ей разбили сердце, она помнила лишь слова, а не саму Эдту.

Ни Дирлис, её на тот момент ближайший приятель, ни другие однокурсники не знали, как, почему и зачем Равила Лорца влюбилась в Апфела Зенеца из скорой помощи. Он смеялся над собственными шутками и умел метко стрелять по воробьям, на героя он мало походил. Но Равила уже поселилась с ним в столичном пригороде и собралась замуж, а он рассуждал, какие у них будут дочери – наверняка станут не меньше, чем шеф-врачом или Министром. А потом Апфел её бросил. Спросить, о чем она сломалась, никто не решился, и лишь странный высокий парень, который вечно курил отдельно ото всех, предложил ей огня, когда увидел, что она, спрятавшись за колонной, плачет, ломая спички.

– Я каждый день вижу его на Больничной дуге! – вдруг воскликнула она, хотя молодой человек не успел её ни о чем спросить. – Каждый, проблудь, сраный день! Хоть бы он исчез! Дочерей, вишь ты, не рожу – и сразу пустоцветка, недоженщина! Какая я недоженщина?!

– В тебе огонь, – глухо прошелестел Рофомм. – Увидеть бы его. Никому не давай от него прикурить.

Равила нагнулась над его спичкой и вдохнула сквозь папиросу.

– Ну спасибо тебе.

Рофомма она знала лишь шапочно и по словам Леары. Все ребята на медицинском были из врачебных династий, как Дирлис, или из очень зажиточных семей, как она. Ребус же был сыном простой аптекарши – правда, гралейцы с курса говорили о нём как-то по-особенному. Не нравился он ей не потому, что был нелюдимом со спичками, а из-за Леариной всемирно-глазастой сестры, которую взяла под опеку мать Ребуса.

Чтобы загладить паузу, Равила спросила юношу, выбрал ли он специализацию. Он ответил, что пойдёт на душевника. Наверное, несколько дней назад Равила бы рассмеялась, что откровенно ненормальный тип собирается лечить душевные изъяны – он бы ещё на лёгочника шёл. Но Равила задумалась, когда он спросил её. Тело барахлит и бестолково кровоточит каждые двадцать восемь дней, даже самая тщательная муштра и самый тёплый уход не заставят тело жить как надо. Лишь душа остаётся крепкой, даже у человека с разбитым сердцем. И Равила ответила:

– Да и я тоже, пожалуй, пойду на душевника.

А на следующий день Апфел Зенец пропал с Больничной дуги. Поговаривали, что он, весь в синяках и ссадинах, испуганный, как псина, притащился к шефу и потребовал уволить его одним днём. В полицию Апфел не обращался, но слухи быстро разошлись по Кампусу, и чудак со спичками перестал казаться таким уж безобидным.

Равилу от него оттаскивал Дирлис, шипя, чтобы не бросалась на сумасшедших с кулаками, а Рофомм, которого оторвали от марша, снова принялся отбивать аккорды. Костяшки пальцев у него посинели после недавней драки. Кеа, полицейская курсантка, в отличие от других, взирала на него с восторгом.

– Ты избил придурка из скорой? – сразу и в лоб спросила Кеа. Она умела подобрать нужную интонацию – ей через несколько лет предстояло работать с преступниками.

– У нас возникла телесно усиленная дискуссия, – Рофомм, не обращая внимания на сокурсников, продолжал играть. – Наверное, не надо было принимать эритру перед обсуждением… его ухода.

– Это бодрящая настойка такое с людьми делает? – удивилась Кеа.

– Он не её пьёт, а перегоняет эритру в порошок и снюхивает, – с отвращением поведал Дирлис. – Прожжёт однажды нос – и будет знать.

– Да куда ты лезешь вообще, хмырь?! – взвизгнула Равила, но ничего сделать не смогла – Дирлис крепко зажал её руки за спиной.

– Ты сама сказала, что не хочешь видеть его на Больничной дуге, – спокойно ответил Рофомм.

– Это он всего лишь её бросил, – протянула Кеа, поблёскивая глазами. – А если б там было что похуже – более весомый повод, скажем, изнасилование? Тогда что бы ты сделал? Убил? – Кеа даже облизнулась, разглядывая бугрящиеся под рубахой пианиста мышцы.

Рофомм даже остановился и нахмурился, рука его нырнула в карман. Вытащив коробок спичек, юноша принялся грохотать им над ухом, словно спички знали ответ. – Нет, убивать я бы не хотел. Пришлось бы забыть про эмоции и обратиться в полицию. В случае обычного ублюдочного поведения полиция тебе не поможет, потому что нарушение тут не телесное, а всемирное, и поэтому пришлось побить.

– А тебе нравилось его бить? – жадно спросила Кеа, не замечая, как на неё смотрят сокурсники. – Ты испытывал удовлетворение, когда он вскрикивал от боли? Когда на его теле проступали следы? И какое удовлетворение это было? Откуда оно исходило? Из головы, из груди, из паха?

Рофомм уставился на неё как на извращенку.

– Нет же. Я просто хотел, чтобы он свалил с Больничной дуги и не расстраивал Равилу. Я чувствую её боль, мне не нравится.

Человеку тяжело предложить кому-то дружбу, никто никогда не делает этого напрямую, а Равила Лорца была понятлива. Если кому-то не нравится твоя боль, значит, он хочет с тобой дружить. Ему и кошмары её не нравились – Равилин кошмар о пустоцветении и мёртвых девочках был первым, что он вытащил из чужой головы, когда девушка ночевала в одной из гостевых комнат Дома-с-манекеном.

Барль к тому времени вернулся на родину, за него прислали огромный выкуп. Он мало рассказывал о своём роде, но отец подозревал, что Барль очень знатный, примерно таких же кровей, как потомки линии Ребус по отношению к Принципу. Родители решили уехать в Акк, продав дом в Зелёном Циркуляре, когда Рофомм заявил, что жить будет в Доме-с-манекеном, у него там «исследования».

– Он выглядит болезненным, – цокала языком Тейла, наблюдая, как сын бывшего мужа глушит залпом второй бокал вина за прощальным ужином. Принимать эритру он боялся, когда шёл к родителям, и ему было дурно без порошка, помочь мог только алкоголь.

– Он много учится, – ласково сказал отец, погладив его по плечу. Отец, в отличие от матери, часто его гладил и целовал в лоб. Позже Рофомм перенял эту привычку в обращении с пациентами, они его обожали, как он обожал отца. – И больше того – хочет увидеть душу.

Он особо не распространялся о том, что делает, но однажды признался-таки матери, зачем заполонил весь Дом-с-манекеном стёклами с пробами собственной крови, микроскопами и записями, она его не засмеяла. Лишь кивнула, сказав, что он у неё умный, а значит, должен усердно искать.

И они уехали в Акк – маме с Тейлой надо было развивать аптечную сеть в богатом регионе, отцу было ближе к Дому Бумаг, да и вообще все они больше привыкли к горному климату. Сестрёнке было всё равно, она была слишком мала. Не хотела уезжать только двенадцатилетняя Эдта.