Текст книги "Наследница. Графиня Гизела (сборник)"

Обернувшись, дамы не увидели португальца, который, тихо раздвинув кусты, скрылся в глубине леса.

Глава 13

Госпожа фон Гербек с насмешливой улыбкой указала в направлении подрагивающих веток, где еще мелькала светлая летняя одежда португальца.

– Вот он, исчез, точно сказочный герой, – сказала она. – Ваше превосходительство сами смогли убедиться, какого восхитительного соседа получил Белый замок! Ведь это ни на что не похоже! Его благородная португальская кровь не считает нужным склонить голову перед немецкой дамой! Ваше превосходительство, я вне себя от манеры, с которой он принял вашу благодарность!

– Глубоко сомневаюсь, что это была гордость, – задумчиво ответила баронесса с едва заметной, многозначительной усмешкой.

Глаза гувернантки сверкнули по-кошачьи – ее противник имел могущественного союзника – женское тщеславие.

– Что, его поступок с графиней, ваше превосходительство, вы тоже извиняете? – спросила она с горечью после минутного молчания. – Он бесцеремонно схватил ее, прижал к себе, а потом отбросил в сторону!

– В этом моя душечка сама виновата, – возразила баронесса, слегка касаясь рукой щеки Гизелы. – Эта геройская попытка спасти собаку была по меньшей мере ребячеством, не правда ли, малютка?

– Да-да, оттолкнул ее, – возвышая голос, продолжала гувернантка, – причем с какой-то ненавистью, вы могли это заметить, ваше превосходительство.

– Я этого не отрицаю, моя милая госпожа фон Гербек, я это видела собственными глазами, но согласиться с вашим утверждением, что это было с ненавистью, не могу. Какую причину имеет этот человек ненавидеть графиню? Он совсем не знает ее! Как я понимаю, это бессознательное движение, с которым он оттолкнул нашу дочь… Должна вновь напомнить, что ей необходимо полное уединение. Имейте в виду это наше с супругом желание.

И она выставила свою прелестную, обутую в щегольской ботинок ножку, устремив на нее свой, как бы полный мучительного затруднения, взор.

– Мне не хочется еще раз поднимать эту деликатную тему, – обратилась она наконец к Гизеле, – но я считаю своей обязанностью сказать, поскольку ты, мое дитя, желаешь эмансипироваться… Очень многие мужчины и женщины питают отвращение ко всему, что называется «нервными припадками». Твоя болезнь, к несчастью, многим известна, моя милая Гизела. В свете тебе уже пусть неумышленно, но дали бы это понять. Доказательством служит сегодняшнее происшествие.

И она указала в направлении, куда скрылся португалец.

– Глупенькая, – ласково продолжила она, увидев, как побелели губы девушки, – это не должно тебя тревожить. Разве нет людей, которые тебя любят, разве мы не носим тебя на руках? Мы надеемся, что постепенно здоровье твое улучшится.

Как и все искушенные в дипломатии люди, успешно отправив стрелу в цель, сразу же меняют тему, так и она не замедлила прекратить разговор.

Приказав одному из лакеев найти брошенный зонтик, она с улыбкой призналась, что «ужасно испугалась».

– Да и неудивительно, – добавила она. – Я видела Лесной дом, он производит такое же впечатление, как и его хозяин: с одной стороны, кажется жилищем сказочного принца, с другой – логовом какого-нибудь северного варвара. Кто знает прошлое этого человека – даже его попугай кричит о мщении…

Она замолчала.

Из Лесного дома пришли люди, чтобы унести собаку и перекопать то место, где она лежала. Они подняли животное так бережно и осторожно, как будто это был труп человека.

– Как же его любил барин! Геро был ему добрым товарищем, – сказал один из пришедших лакею из Белого замка. – Однажды спас его от разбойников… Барин вернулся домой бледный как смерть, и старина Зиверт чуть не воет, он так привык к Геро за это время.

Дамы стояли неподалеку и слышали каждое слово.

При упоминании имени Зиверта баронесса с презрением отвернулась и направилась к накрытому столу. Усевшись, она принялась сквозь лорнет разглядывать падчерицу, которая медленно шла с госпожой фон Гербек в ее сторону, в то время как люди португальца со своей ношей скрылись в лесу.

– Кстати, Гизела, – обратилась она к подходившей молодой девушке, – не обижайся, скажи мне, почему ты одеваешься так странно и так бедно?

На молодой графине было точно такое же платье, как и в тот день, когда она каталась на лодке, разница была лишь в цвете. Нежно-голубое, без всякой отделки, оно походило на талар[7]7
  В Средние века длинное, до пят, одеяние западноевропейского католического духовенства. (Примеч. ред.)


[Закрыть] с широкими, открытыми рукавами. Талия была перехвачена узким поясом. Черная шелковая лента удерживала темно-русые волосы, зачесанные назад. Наряд этот мало походил на парижский туалет a la Watteau[8]8
  В стиле Ватто (фр.).


[Закрыть], но девушка похожа была в нем на эльфа.

– Ах, это извечное горе Лены, ваше превосходительство, – пожаловалась гувернантка. – Я уже давно замолчала.

– Вы этого и не должны были говорить, госпожа фон Гербек, – прервала ее строго Гизела. – Не вчера ли вы уверяли одну из наших судомоек, что большой грех быть тщеславной?

Улыбка заиграла на губах баронессы, гувернантка же вспыхнула.

– И я была вполне права! – ответствовала она с жаром. – Эта глупая, бессовестная девчонка купила себе соломенную шляпку точь-в-точь как моя новая! Но, милейшая графиня, возможны ли подобные сравнения… Это непозволительно с вашей стороны. Это опять одна из ваших колкостей!

– Я надеялась увидеть тебя в том восхитительном домашнем туалете, который я тебе прислала из Парижа, дитя мое, – сказала баронесса, не обращая внимания на сетования гувернантки.

– Он слишком короток и узок – я выросла, мама.

Испытующий взгляд черных глаз мачехи скользнул по лицу девушки.

– Он сшит по той мерке, которую Лена сняла перед моим отъездом, – сказала она медленно и в то же время едко. – Надеюсь, ты не желаешь убедить меня, милочка, что за столь непродолжительное время ты сильно изменилась?

– Я никогда ни в чем не желаю тебя убеждать, мама, и потому должна сказать, что этого платья я никогда бы не надела, даже если бы оно было мне впору, – я не терплю ярких оттенков, и тебе, мама, это известно. Красную кофточку я подарила Лене.

– Хороша будет горничная в дорогом кашемире! – Баронесса под маской насмешки попыталась скрыть досаду. – На будущее я остерегусь что-либо выбирать без твоего одобрения, душечка. Но я позволю себе заметить, что к столь вычурной простоте молодой особы я всегда отношусь с недоверием: по-моему, это лицемерие, ни больше ни меньше.

На лице Гизелы мелькнуло презрение.

– Я буду лицемерить? Нет, для этого я слишком горда, – сказала она спокойно, – и горда уже тем, что являюсь подобием Божьим. Я не отвергаю твоего стремления быть одетой к лицу, – продолжила она. – Другие пусть украшают себя, повинуясь моде, но я этого делать не буду.

Подобное редкое спокойствие в таком молодом существе невольно заставляло сомневаться, было ли оно следствием врожденной мягкости характера. Скорее, источник его лежал в преобладании разума над чувствами.

– А, так ты, моя маленькая скромница, убеждена, что так тебе более подходит? – баронесса была полна презрительной иронии.

– Да, – отвечала Гизела без тени смущения, – мой вкус говорит мне, что прекрасное должно заключаться в простоте и благородстве линий.

Баронесса расхохоталась.

– Ну, госпожа фон Гербек, – сказала она язвительно, обращаясь к гувернантке, – интересные убеждения приобрело это дитя в своем уединении! Мы вам очень благодарны за это!

– Боже мой, ваше превосходительство! – Госпожа фон Гербек была очень испугана. – Я не знаю, откуда у графини такие мысли! Никогда, я могу в этом поклясться, я не видела, чтобы она смотрелась в зеркало.

Баронесса сделала ей знак замолчать – на дороге от озера показался министр.

Нельзя было сказать, чтобы его превосходительство был в хорошем расположении духа.

Из-под надвинутой на лоб соломенной шляпы он смотрел на женщин.

Во время разговора Гизела, стоя у дерева, машинально держалась за ветку; рукав платья сполз к плечу, поднятая рука была обнажена – поза, полная благородного целомудренного спокойствия.

– Смотрите, жрица в рощах друидов! – с сарказмом заметил министр, подходя ближе. – Что за фантастический вид у тебя, дитя мое?

Обычно подобные шутки сопровождались добродушной усмешкой, на этот же раз ее сменило выражение апатии. Он поцеловал руку супруги и сел рядом с ней.

Госпожа фон Гербек разливала шоколад, а баронесса рассказывала супругу о происшествии с владельцем завода, ограничившись при этом сообщением о выстреле в собаку и не сказав ни слова о поступке Гизелы.

– Господин, как видно, желает окружить себя романтическим ореолом, – произнес министр, отказываясь от шоколада и зажигая сигару. – Разыгрывая из себя оригинала, он хочет, чтобы все заискивали перед ним с его миллионами. Но все это прекратится, как только приедет князь: богач желает быть ему представленным, как говорят. Вот тогда мы узнаем его поближе.

Говоря это, он казался рассеянным – похоже, мысли его были заняты другим.

– Болван обойщик разбил новую вазу! – сообщил он после небольшой паузы.

– Какая жалость! – воскликнула баронесса. – Но это не должно так расстраивать тебя, мой друг! Это легко исправить, ведь вещь стоила не более пятидесяти талеров.

Министр стал сдувать пепел с сигары, в движениях его сказывалось нетерпение.

– Когда я уходил из замка, – начал он после минутного молчания, – мадемуазель Сесиль получила сундук от твоего парижского портного, Ютта.

– О, это очень приятная новость! – обрадовалась баронесса. – Сесиль уже жаловалась, что вещи так долго не присылают, да я и сама была расстроена, что должна буду предстать перед князем замарашкой!

– Болван оценил их в пять тысяч франков, – заметил министр.

Баронесса посмотрела на него с удивлением.

– Иначе и быть не могло, – сказала она. – Я и купила на пять тысяч франков.

– Но, милое дитя, если я не ошибаюсь, ты привезла с собой туалетов на восемь тысяч франков.

– Положим, не на восемь, мой друг, – улыбнулась баронесса, – а на десять, ибо кто расплачивается из собственного кармана, как это сделала я, тот очень хорошо помнит… Но меня удивляет, как тебе не приходит в голову, что невозможно носить здесь туалеты, предназначенные для А., – такой безвкусицы, надеюсь, ты не мог от меня ожидать!

Говоря это, она спокойно крошила бисквит в шоколад. Губы улыбались, но взгляд пристально скользил по породистому профилю супруга.

– И с каких пор, любезный Флери, ты контролируешь мои посылки? – спросила она шутливо. – Это для меня новость!

И к чему это мрачное выражение на лице? Я не хочу, чтобы ты становился брюзгливым! Фи, милый друг, все простительно, только не старческие выходки!

Все было бы мило и очаровательно, если бы слова эти не скрывали язвительного намека для человека, на двадцать лет старше своей жены, во что бы то ни стало желавшего казаться бодрым.

Его невозмутимое лицо покрылось легким румянцем, на тонких губах появилась вымученная улыбка.

– Я расстроен, – проговорил он, – но никак не твоими парижскими туалетами, мое дитя, – вон сидит виновница! – Кивком головы он указал на Гизелу

Девушка подняла свои задумчивые глаза и удивленно, но твердо встретила взгляд отчима. Этот резкий тон испугал бы всякого, кто близко знал министра, но лицо девушки не выражало ничего похожего хотя бы на замешательство, что еще больше возмутило его превосходительство.

– Только что я услышал от твоего доктора интересные вещи, – сказал он с ударением на слове «интересные». – Ты не выполняешь его предписаний.

– Я здорова с тех пор, как стала выбрасывать его лекарства.

Министр поднял голову – глаза его широко раскрылись и сверкнули гневом.

– Как ты осмеливаешься?

– Да, папа. Но с моей стороны это вынужденная оборона. В любое время года он позволял мне кататься лишь в закрытом экипаже, не допускал, чтобы я собственными ногами прошлась по саду; пить свежую воду мне было запрещено, как какой-то смертоносный яд… Но когда полгода назад заболела Лена, то ей он рекомендовал в основном свежую воду, воздух и движения. Вот и я, папа, стала жаждать свежей воды, воздуха и движений. Поскольку доктор на все мои просьбы отвечал сочувствующей улыбкой, я должна была помочь себе сама.

– Ваше превосходительство, понимаете вы теперь всю трудность моего нынешнего положения? – спросила дрожащим голосом госпожа фон Гербек.

Министр хорошо умел владеть собой.

– Ты также купила верховую лошадь, – продолжал он спокойно, не обращая внимания на реплику гувернантки.

Сигара, которую барон рассматривал со всех сторон, казалось, занимала его в настоящую минуту гораздо больше, чем ответ падчерицы.

– Да, папа, из своих карманных денег, – ответила девушка. – Я не могу сказать, чтобы мне очень нравилось дамское седло, но я хочу быть крепкой и сильной, а подобная прогулка на свежем утреннем воздухе укрепляет мышцы и нервы…

– Позволено ли будет спросить, почему графиня Штурм во что бы то ни стало стремится превратиться в валькирию? – продолжал допрашивать ее министр с насмешливой улыбкой.

Прекрасные карие глаза Гизелы метнули искры.

– Почему? – переспросила она. – Потому что быть здоровой – значит жить, потому что мне оскорбительно и унизительно быть предметом всеобщего сострадания. Я последняя из рода Штурмов! Я не хочу, чтобы этот древний род закончил свое существование в жалком, немощном создании. Когда я вступлю в свет…

До сих пор баронесса, с насмешливой улыбкой следившая за разговором, в эту минуту покраснела и заметно встревожилась.

– Как! Ты хочешь быть при дворе? – прервала она молодую девушку.

– Непременно, мама, – отвечала Гизела без колебаний. – Я должна это сделать хотя бы ради бабушки, ведь она тоже была при дворе. Я как сейчас ее вижу, когда, вся в бриллиантах, она приходила ко мне в комнату проститься… Однажды я увидела глубокую красную черту на ее лбу, которую оставила тяжелая диадема, и с тех пор питаю отвращение к этим холодным камням, и мне неприятна мысль, что мое положение заставит меня в свое время носить бабушкины бриллианты.

И она обеими руками обхватила свою шею, словно уже сейчас почувствовала на ней холодное, как лед, бриллиантовое ожерелье.

Как ни владел собой министр, но при словах о бриллиантах бледные щеки его стали еще бледнее. Он далеко отбросил сигару и стал выбирать другую.

Прекрасное лицо супруги его окаменело в мрачных размышлениях. Она машинально мешала ложечкой шоколад, глаза были устремлены в землю.

Как бы не слыша ни единого слова обеих женщин, министр после краткой паузы заговорил тем ласковым тоном, с которым он прежде обращался к болезненному ребенку:

– Думаю, придется нам расстаться с нашим добрым, старым доктором, ибо он уже потерял всякое уважение своей маленькой упрямой пациентки. А принуждать тебя к чему-либо, Гизела, я не хочу. Придется думать… Не пригласить ли доктора Арндта из А.? У тебя слишком радужное настроение относительно твоего здоровья, а доктор, напротив, предполагает возобновление и усиление припадков, если…

Он остановился и, нахмурив лоб, посмотрел в направлении леса.

– Пойдите посмотрите, кажется, сюда кто-то идет, – велел он лакею.

– Ваше превосходительство, там пролегает самая короткая пешеходная дорога в Грейнсфельд, – осмелился заметить слуга.

– Очень мудрое замечание, любезный Браун, это мне хорошо известно, но, когда я здесь, то не желал бы, чтобы шлялись мимо меня, если есть другие дороги.

Глава 14

Между тем в чаще мелькнула чья-то одежда. Простым смертным, осмелившимся своим появлением прервать речь его превосходительства, оказался ребенок – дочь нейнфельдского пастора.

Увидев приближающуюся девочку, Гизела на миг почувствовала в душе боязнь быть осужденной окружающими ее особами за свои сношения с низшими. Это было малодушное, жалкое ощущение, унижающее человека, и природная честность характера победила воспитание.

Молодая графиня быстро поднялась и повелительным жестом остановила лакея.

– Папа, ты не должен прогонять этого ребенка, – сказала она решительно, обращаясь к министру. – Это та самая девочка, которая по моей вине чуть не утонула.

Она взяла за руку подбежавшего к ней ребенка и поцеловала в лоб.

– Благодарю вас за апельсины, которые вы мне прислали! – улыбнулась девочка. – Ах, как славно они пахнут! А мой голубой передник мама выстирала и выутюжила, и он опять как новый. Мама идет сзади – мы направляемся в Грейнсфельд. Я побежала вперед, чтобы набрать земляники для тети Редер, но вас я охотнее угощу.

И она подняла крышку своей корзиночки, полной душистых ягод.

– О, милая графиня, ваша очаровательная маленькая протеже говорит странные вещи! – едко сказала госпожа фон Гербек. – Я собственноручно буду запирать фрукты. Не для ребенка же нечестивого нейнфельдского пастора выросли они!

Гизела, немного смешавшаяся и покрасневшая при словах ребенка, гордо выпрямилась и холодным пристальным взглядом смерила маленькую толстую женщину.

– Как глупо из опасения, что другие осудят, скрывать свои добрые поступки! – жестко сказала она. – Моим долгом было осведомиться о здоровье ребенка и доставить ему маленькое удовольствие. Но, зная вашу ненависть к пасторскому дому, я была так малодушна, что не сообщила вам о своем поступке. И я наказана за это – впервые в своей жизни я чувствую себя глубоко униженной, ибо на меня падает подозрение во лжи! Не сделав ничего дурного, я должна стыдиться! – Яркий румянец разлился по всему лицу графини. – Ах, какое скверное ощущение! – Горькая гримаса исказила ее лицо. – Это послужит мне уроком, госпожа фон Гербек! Никогда я не опущусь более до подобного малодушия перед светом и действовать буду так, как сочтут за лучшее мой разум и мое сердце!

Оторопевшая гувернантка устремила вопрошающий взгляд на министра. Было непонятно, на чью сторону он склонялся, хотя она и подметила враждебный взгляд, брошенный им на взбунтовавшуюся падчерицу. Дальнейшие объяснения были неуместны, тем более что из леса выходила женщина, жена нейнфельдского пастора.

Увидев собравшееся здесь знатное общество, она на мгновенье остановилась. Но земля, где пролегала узкая тропинка, принадлежала общине, и так как женщина не слышала резких слов его превосходительства о нарушении его покоя, то продолжала идти дальше.

Одиннадцать лет отделяли этот день от того памятного рождественского вечера в пасторате… Совершившийся в то время разрыв между замком и пасторатом с тех пор с ожесточением поддерживался первым. На маленькой лесной лужайке три женщины встретились в первый раз за все эти годы.

Время, труды и заботы, конечно, оставили отпечаток на лице пасторши. Но по-прежнему румянец горел на ее щеках, крепость и гибкость были в движениях. Женщина отметила и почти неизменившуюся внешность Ютты, которая всегда жадно глядела своими черными глазами на свет, и расплывшуюся фигуру гувернантки.

– Мама, вот милая, прекрасная графиня, по милости которой я упала в воду! – закричала девочка, бросаясь к матери.

Гизела рассмеялась, пасторша также усмехнулась наивности своей дочери. Но вдруг она остановилась как вкопанная перед молодой графиней.

Каждый раз, когда ей приходилось видеть бледное лицо знатного ребенка, она думала, что видит девочку в последний раз, а между тем всего за один год хилая оболочка спала и миру явился пышный цветок.

– Боже мой, милая графиня! – обрадовалась она. – Да вы живы! Нет, ваше сходство с бабушкой поразительно… – У нее не хватило сил это юное, чистое создание, с такой лаской держащее за руку ее ребенка, сравнить с женщиной, которая в своем безграничном высокомерии, глухая к человеческому страданию, безжалостно и немилосердно попирающая чувства людей, царила когда-то на этой земле.

Пасторша остановила сама себя и промолвила:

– Да вы само здоровье!

– Дитя мое, заканчивай! – закричала баронесса.

Лицо Гизелы омрачилось. Эти резкие слова прогоняли добрую, честную женщину.

– Я возьму земляники с собой, Розхен, – сказала она ребенку, – а завтра ты придешь за корзинкой, согласна?

– В Белый замок? – недоверчиво спросила малютка, широко раскрыв глаза; потом она энергично покачала своей белокурой головкой. – Нет, туда я не могу прийти, – возразила она решительно, – брат Фриц говорил, что папу в Белом замке никто не любит.

На это нечего было возразить, так как госпожа фон Гербек действительно ненавидела этого человека.

Гизела пастора не знала.

Лицо женщины приняло строгое выражение, хотя взор ее все с той же искренностью был обращен на девушку.

Она взяла за руку свою девочку, чтобы продолжить путь.

Женщина не имела столько такта, чтобы не узнать в красивой, важной даме ту, которая когда-то нашла радушный приют под крышей ее дома и ела ее хлеб, а теперь с видимым презрением делала вид, что не замечает ее.

Тропинка проходила рядом с тем самым местом, где был накрыт завтрак. Проходя мимо стола, пасторша вежливо поклонилась, дамы ответили легким наклоном головы, министр приподнял шляпу.

То ли солнечный луч, падавший на его лоб, оживил это мрачное лицо, то ли действительно полузакрытые глаза были на этот раз не так суровы, но пасторша неожиданно остановилась перед ним.

– Ваше превосходительство, – сказала она скромно, но без робости, – случай привел меня сюда. В Белый замок я бы не пришла, а здесь, на воздухе, который не является ничьей собственностью, слова как-то легче произносить… Не подумайте, что я хочу о чем-нибудь вас просить – мы бедны, но можем, слава Богу, заработать себе на хлеб… Я хочу только спросить, почему муж мой получил отставку.

– Об этом спросите вашего мужа, сударыня! – едко ответствовал министр.

– Э, ваше превосходительство, тогда я пойду лучше в любую кузницу и отвечу сама себе. Чего я буду надоедать своему мужу, ибо если бы он захотел отвечать мне по чистой совести, то должен был бы сказать: «Я такой, каким должен быть человек, честно и строго исполняющий свои обязанности как перед Богом, так и перед людьми, и могу только удивляться несправедливости света, который наказывает невиновных».

– Придержите свой язык! – перебил ее министр ледяным тоном, угрожающе поднимая палец.

Госпожа фон Гербек повторила как бы про себя слова «честно и строго исполняющий свои обязанности» и злобно захихикала, хотя подобное вмешательство было против этикета, который она так чтила.

Цветущее лицо пасторши побледнело.

– Сударыня, – сказала она спокойно, повернувшись к гувернантке, – смех ваш неуместен. Возможно, нейнфельдские прихожане правы, что это по вашей милости мой муж лишился места. А ведь такое преследование недостойно христианина!

Глаза гувернантки загорелись злобой, она уже не сдерживалась.

– Можете думать и говорить, что хотите! – взвизгнула толстуха. – Это нисколько не помешает мне вновь раздавить ехидну, если я встречу ее на своем пути!

– Вы забываетесь, госпожа фон Гербек! – проговорил министр, жестом заставив ее замолчать.

– Почтенная госпожа пасторша, продолжительные объяснения не в моих принципах, – обратился он к ней с уничтожающей холодностью. – У меня не достало бы времени, если бы я пожелал мотивировать мои распоряжения каждому, к кому они относятся. Но вам я объясню, что это прославленное исполнение своих обязанностей вашим мужем оставляет желать лучшего. Мы сделали со своей стороны все, чтобы отвлечь человека от его привычек, но труд наш был напрасен. С постоянным упорством он противился каждой благодетельной реформе в области церкви, и стало вполне очевидным, что астрономические наблюдения для него гораздо интереснее и важнее, чем добросовестное изучение древних трудов отцов церкви. Священника на таком коньке мы не могли оставить!

– А боденбахского священника, которого надо отрывать от ульев для чтения проповеди, вы оставили? – спросила пасторша, глядя прямо в лицо его превосходительству.

– Э, почтеннейшая, – сказал он, снисходительно похлопывая ее по плечу, – боденбахский священник в своем пчельнике непрестанно имеет перед глазами пример исполнения установленных законов церкви. Раз и навсегда принятые, они будут господствовать в ульях до тех пор, пока существуют сами пчелы, и рабочие пчелы будут всегда подчиняться всем требованиям своей королевы… Я могу вас уверить, что боденбахский священник – наиусерднейший блюститель душ паствы, потому он и остался на своем месте.

– О, Боже милостивый, так, стало быть, это правда! – воскликнула пасторша, всплескивая руками. – Потому только, что там, на небе, не все так, как упомянуто о том в Священном Писании, люди не должны поднимать туда своих глаз! Они должны думать, что Всемогущий Творец ради прихоти вечером зажигает в небесном пространстве огоньки, чтобы посветить нам, копошащимся на земле! Мы должны вдолбить себе в голову, что белое – черное и дважды два будет пять. Но если бы мы хотели поступать так, то чем бы нам служило при этом учение нашего Спасителя? Не полнейшее ли будет с нашей стороны отрицание могущества и мудрости Творца, если мы станем умалять Его творения до сохранения буквы закона?

Она перевела дыхание и продолжила:

– Разве Библия не может остаться источником утешения, хотя в ней и проглядывают человеческие заблуждения? У кого хоть раз в минуту горести побывала она в руках, тот знает ей цену. Те, которые дрожат, чтобы не была нарушена в ней буква, те, стало быть, не разумеют ее духа. Я простая женщина, ваше превосходительство, но понимаю, что притча о пастыре и пастве указывает лишь на христианскую любовь между ними, но никак не на посох пастуха и не на плетень, куда загоняют овец… Об этом муж мой и говорил с кафедры. Вся община его любит; церковь всегда полна, и, когда он рассказывал о величии творений, которые сам наблюдал в тишине ночи, в храме стояла такая тишина, что можно было услышать, если пролетит муха.

До сих пор все стояли молча, но тут раздался громкий смех гувернантки.

– И в этих ночных наблюдениях ему помогает старый вольнодумец, солдат Зиверт! Прекрасное общество для служителя Бога! – Она с диким торжеством смотрела на пасторшу. – Ваше превосходительство, женщина эта сама себя обличает – она рационалистка с головы до ног!

– Старика Зиверта вы ни в чем не должны обвинять, сударыня! – возразила пасторша строго. – Это благороднейший человек, всю свою жизнь жертвовавший собой для других. В его сердце несравненно больше религии, чем в сердцах тех, у кого она на устах! Человека этого я хорошо знаю – он жил в моем доме до самой смерти нашего доброго горного мастера. Тогда старик чуть не помешался от горя. Даже сейчас, по прошествии одиннадцати лет, когда уже никто не вспоминает о том ужасном несчастье…

Лицо баронессы побледнело, ложка, которую она нервно вертела в руке, выпала, черные, сверкающие глаза с угрозой остановились на говорившей.

Министр пришел ей на помощь.

– Добрая женщина, до сих пор вы говорили как по книге, – прервал он ее, как бы не обратив внимания на последние слова. – Мне жаль потраченного вами труда, – продолжил он, пожимая плечами, – но изменить дела я не могу, все должно идти, как тому следует быть.

– Я и не прошу ничего, ваше превосходительство, – ответила она и взяла за руку ребенка. – Не без труда, конечно, расстаемся мы с нейнфельдской долиной, где в продолжение двадцати одного года делили горе и радость с добрыми людьми.

– Нет, вы не покинете этих мест! – крикнула Гизела, подходя к пасторше.

Ее карие глаза сверкали и казались в эту минуту чернее глаз мачехи, которые в свою очередь в безмолвном гневе остановились на лице девушки.

– Переезжайте ко мне в Грейнсфельд! – твердо сказала молодая девушка.

– Графиня! – воскликнула госпожа фон Гербек.

– Не тревожьтесь, милостивая государыня, – сказала пасторша, обращаясь к гувернантке и пожимая протянутую руку Гизелы. – Я не приму этого ради самой графини. Да благословит Господь ваше доброе сердце, но из-за меня у вас не будет ни одной горькой минуты. Вам же я еще раз скажу, – добавила она, обращаясь к гувернантке, – что вы прогнали человека, «раздавили ехидну», как вы говорили, лишили его призвания, что в тысячу раз для него тяжелее, чем потеря средств к существованию. Да, сейчас такое время, что вы можете делать все, что вам угодно, ибо сила на вашей стороне.

Но не думаете ли вы, что если вы истину попираете ногами, так будет всегда? Взгляните на Нейнфельд! Там с каждым часом зреет дух, который вы желали бы уничтожить! Но все ваши козни против него будут бессильны, в конце концов он поглотит и вас, ибо на его стороне будущее. В нем есть та евангельская любовь, которую прежде всего и проповедует христианство. Тащите своего идола из преисподней, стройте ему трон выше того, на котором восседает Всемогущий, – все напрасно, не в вашей власти оживить труп.

Поклонившись министру и графине, она пошла по тропинке. Его превосходительство не произнес ни слова. Такая смелость переходила все границы; а он не мог даже наказать женщину, ибо не мог же он заставить ее мужа дважды уйти в отставку… Это походило на поражение. Он спокойно опустился на стул и снова прикурил свою потухшую сигару.

Госпожа фон Гербек с бледными, дрожащими от гнева губами украдкой бросила неприязненный взгляд на министра, ибо, по ее мнению, подобное дипломатическое спокойствие в данный момент было неуместным.

– Бесстыжая женщина! – вырвалось у баронессы. – Ты позволишь ей безнаказанно уйти, Флери?

– А что, пускай убирается, – ответил он презрительно.

Откинувшись на спинку стула и выпуская колечки дыма, он насмешливо окинул взором падчерицу, которая в глубоком волнении стояла перед ним. – Милая дочь, – сказал он, иронически усмехаясь, – ты сию минуту намерена была воспользоваться своим древним грейнфельдским правом покровительства. Терпимость к иноверцам – вещь прекрасная, но, право, было бы чересчур ново и остроумно, если бы католическая графиня Штурм в своей домашней капелле заставила служить мессу протестантского священника!

Руки Гизелы судорожно сжимались у груди, как бы желая сдержать биение ее взволнованного сердца.

– Я не этого хотела, папа. Я… – сказала она сдавленным голосом, – я всего лишь хотела дать приют несчастному преследуемому семейству!

– Очень великодушно, милая дочь, – продолжал насмехаться министр, – хотя и не совсем тактично, ибо я то лицо, которое их «преследует», как ты изволила сейчас выразиться.

– О, милая графиня, неужели действительно вы позволили опутать себя этой ересью? – госпожа фон Гербек была вне себя.

– Ересью?! – повторила молодая девушка, и глаза ее сверкнули. – Пасторша говорила истину! – продолжала она решительно. – Каждое ее слово находило отголосок в моем сердце! Как ребячески неопытна была я до сих пор! Я смотрела на вещи и на людей вашими глазами, госпожа фон Гербек, не размышляя. Я была слепа! Это самый горький упрек, который я должна себе сделать.

Внезапно она умолкла, губы ее плотно сжались.

Всегда сдержанная, теперь она вдруг излила поток речи. Гизела сжала руками виски и постояла так минуту, затем взяла в руки шляпу.