Текст книги "Наследница. Графиня Гизела (сборник)"

В эту минуту раздался стук в дверь и в тихо отворенную дверь вошел лакей.

– Его светлость князь, – доложил он с низким поклоном.

Министр вполголоса проворчал проклятье, но тем не менее с радушным видом подошел к двери, которую широко раскрыл лакей.

– Но, милый Флери, что должен я думать? – упрекнул министра князь, входя в комнату.

Тон его был шутлив, хотя лоб нахмурен и маленькие серые глазки не скрывали неудовольствия.

– Разве вы забыли, что там, в лесу, все общество горит нетерпением приветствовать вас? В Белом замке скоро не останется ни души, а вы заставляете себя ждать. К тому же мне доложено было уже час тому назад о приезде нашей прекрасной графини, но я не вижу ее, а между тем вам известно, что, опираясь на мою руку, она должна сделать свой первый шаг в свет!

Стоявшая до сих пор в неосвещенной глубине комнаты Гизела приблизилась к князю и поклонилась ему.

– А, вот и вы! – его светлость радостно протянул обе руки. – Мой милейший Флери, я действительно мог бы рассердиться! Госпожа фон Гербек, – он обернулся к отворенной двери, там в боязливо-выжидательной позе застыла гувернантка, – сказала мне, что графиня час тому назад скрылась за этой дверью.

– Ваша светлость, мне нужно было поговорить с дочерью о важных вещах, – перебил его министр.

Может быть, его светлости первый раз приводилось видеть перед собой барона не в его обычной дипломатической маске, ибо взгляд князя с удивлением остановился на его лице, потерявшем все свое олимпийское спокойствие и выражавшем теперь глубокую ярость.

– Мой милый друг, надеюсь, вы не думаете, что я бестактно желаю вмешиваться в ваши семейные дела! – воскликнул он обиженно. – Я немедленно удалюсь отсюда!

– Я закончил, ваша светлость, – возразил министр. – Гизела, в состоянии ли ты следовать за его светлостью? – обратился он к молодой девушке, устремляя на нее угрожающий взгляд.

Госпожа фон Гербек отлично умела угадывать значение подобных взглядов.

– Ваше превосходительство, если дозволено мне будет сказать, молодой графине следует немедленно вернуться в Грейнсфельд, – сказала она вдруг, выступая вперед. – Посмотрите, на что она похожа!

– И неудивительно, – князь огляделся с неудовольствием. – Воздух этой комнаты может вызвать обморок хоть у кого. Как могли вы выдержать здесь целый час, для меня непонятно, мое дитя.

Он предложил Гизеле руку. Она боязливо отшатнулась от него. Ей следовало непринужденней вести себя с человеком, обманутым таким постыдным образом… Она оказалась соучастницей отвратительного преступления и должна была молча разыгрывать комедию, хотя вся душа ее была возмущена.

– Воздух освежит вас, – ласково сказал князь, взяв ее дрожащую руку.

– Я не больна, ваша светлость, – возразила она твердо, хотя и слабым голосом, и последовала за ним в коридор.

Между тем министр, протянув руку за шляпой, с яростью сбросил с подставки фарфоровую статуэтку, которая разбилась вдребезги.

Глава 26

Старый лес на берегу озера, по вершинам и мшистой почве которого в ночное время играл до сих пор лишь бледный луч луны, сегодняшней ночью, по мановению княжеской руки, должен был засверкать волшебными огнями. В несколько часов лесной луг стал неузнаваем.

На маленькой лужайке было собрано все самое красивое, что было в городе, хотя самые красивые и молоденькие из дам еще не показывались, они должны были появиться в живой картине в виде эльфов, цыганок, разбойничьих невест – всего того, чем поэзия и фантазия наделяют воображение. Между несколькими дубами натянули пурпурный занавес, который в определенную минуту должен был исчезнуть в густой зеленой листве, открыв зрителям обворожительную картину молодости и красоты среди живых, природой созданных декораций – пикантная мысль, привести в исполнение которую готовились искусные руки.

Все эти приготовления к блестящему празднеству не оставляли более ничего желать, между тем было сомнение, что это удовольствие не будет нарушено. Жара была ужасная; веера и носовые платки были в непрестанном движении, даже тень ветвистых дубов и буков не спасала от палящего зноя. Ни один лист не шевелился, поверхность озера была гладка как зеркало, в воздухе висела тишина, предвещавшая грозу.

Медленно, с задумчиво опущенной головой и заложенными за спину руками, шел португалец из Лесного дома. Он был также приглашен, хотя и не выглядел человеком, спешившим на празднество.

С лужайки доносился шум собравшегося там общества; взор молодого человека устремлен был в чащу с таким выражением, будто он шел туда с твердым намерением померяться силой с врагом, которому бросил вызов.

Вдруг около него послышался шорох, из-за куста вышла восхитительная цыганка и остановилась перед ним.

– Стой! – воскликнула она, направляя на него крошечный игрушечный пистолетик.

На ней была черная полумаска, но голос, слегка дрожавший, хотя она и старалась придать ему силы и смелости, округлый подбородок с ямочкой и нижняя часть щек, подобно белому атласу выделявшаяся из-под черных кружев маски, ни на минуту не оставили португальца в сомнении, что перед ним стояла красавица фрейлина.

– Сударь, речь идет не о ваших топазах и аметистах и не о кошельке! – сказала она, стараясь придать своему голосу торжественность и твердость. – Я хочу предсказать вам ваше будущее.

Жаль, что бледная воздушная блондинка не была свидетельницей торжества своей подруги, ибо прекрасная головка, вскользь освещенная золотистыми лучами заходящего солнца, была восхитительна, глаза победоносно улыбались. Он снял перчатку и протянул ей руку ладонью вверх. Она быстро оглянулась вокруг, и черные, сверкавшие в отверстиях маски глаза подозрительно остановились на кустарнике. Тонкие пальцы ее задрожали, когда она коснулась руки португальца.

– Я вижу здесь звезду, – начала она шутливым тоном, внимательно рассматривая линии на его ладони. – Она говорит мне, что вам много власти дано над людскими сердцами, даже над княжескими… Но я не должна также от вас утаить и того, что вы слишком полагаетесь на это могущество.

Португальца веселила сцена, он иронично улыбался, равнодушно стоя перед прелестной гадальщицей, а она, видимо, с трудом выдерживала свою игру.

– Вы смеетесь надо мной, господин фон Оливейра, – сказала она обиженно, оставляя его руку и засовывая за пояс пистолетик, – но я объясню вам свои слова… Вы вредите сами себе своей, извините уж меня, своей неосмотрительной искренностью!

– А кто говорит, прекрасная маска, что я сам этого не знаю?

Блестящие глазки испуганно остановились на лице говорившего.

– Как вы можете с полным сознанием пренебрегать собственным благом? – спросила она с неописуемым изумлением.

– Прежде всего надо знать, что я считаю своим благом.

Минуту она стояла в нерешительности, опустив глаза в землю и как бы раздумывая, не оставить ли ей свою роль.

– Конечно, об этом я не могу с вами спорить, – продолжала она, решившись не прерывать так быстро разговора. – Но вы должны со мной согласиться, что врагов иметь неприятно.

Она снова, хотя несколько колеблясь, взяла его руку и стала рассматривать ладонь.

– У вас есть враги, нехорошие враги, – продолжала она, впадая в прежний полушутливый тон. – Я вижу здесь, например, трех господ с камергерскими ключами – у них всякий раз нервные боли и судороги, как только они заслышат хоть издали намек на простых людей. Впрочем, те три врага не так опасны… Здесь я вижу еще одну пожилую даму, которая очень близка к его светлости. У женщины этой наблюдательные глаза и острый язык.

– Чему обязан я, что графиня Шлизерн удостаивает меня своей ненавистью?

– Тише, сударь! К чему называть имена? Заклинаю вас, – зашептала фрейлина в ужасе.

Ее прекрасная головка завертелась во все стороны, и в первую секунду испуга красавица хотела зажать рот португальца своей крошечной ладошкой.

– Дама эта покровительствует благочестию в стране и не может простить вам четырех еврейских детей в воспитательном доме.

– Стало быть, женщина с умными глазами и острым языком стоит во главе ополчения?

– Именно так, и пользуется значительным влиянием… Вы знаете мужчину с мраморным лицом и сонливо опущенными веками?

– А, властелин сорока квадратных миль и ста пятидесяти тысяч душ, изображающий из себя Меттерниха или Талейрана?

– Он сердится, когда произносят ваше имя. Нехорошо, очень нехорошо и вдвойне опасно для вас, что вы своей неосторожностью дали ему возможность вредить вам во мнении его светлости.

– Э, разве поклоны мои погрешили чем-нибудь против этикета?

Она с неудовольствием отвернулась от него.

– Господин фон Оливейра, вы смеетесь над нашим двором, – сказала она печально и вместе с тем дерзко. – Но, как ни мал он есть, вы, по вашему собственному вчерашнему заявлению, ждете от него исполнения каких-то ваших желаний – если я не ошибаюсь, вы просили тайной аудиенции.

– Вы не ошибаетесь, остроумная маска, я просил аудиенции, но не тайной, а особой, и я желаю, чтобы она состоялась под открытым небом, при тысяче зрителей.

Боязливо-испытующий взгляд она устремила на его лицо, выражение которого нисколько не открыло ей, смеется он или действительно снисходит, разговаривая так серьезно.

– Я могу уверить вас, – продолжала она решительно, с несвойственной для придворной дамы несдержанностью, – что этой аудиенции в Белом замке, в резиденции в А. или под открытым небом вам трудно будет добиться.

– Вот как!

– Вчера на обратном пути из Грейнсфельда вы утверждали, что благочестие в полководце есть не что иное, как абсурд.

– Э, неужели изречение это столь интересно, что оно даже известно придворным дамам? Я сказал, сударыня, что мне претит постоянное цитирование имени Божьего в устах солдата, отдающегося своей профессии со страстью. Готовность убивать и истреблять людей и в то же время горячая любовь к ближнему, которого, если понадобится, я уложу на месте, для меня несовместимы. Все это лицемерие… И что же далее?

– Что далее? Бога ради, разве не известно вам, что его светлость – солдат душой и телом, что для него великим наслаждением было бы сделать солдатами всех своих подданных?

– Мне известно это, прекрасная маска.

– И также то, что князь никак не хочет, чтобы его считали нечестивцем?

– И это тоже.

– Ну, пускай мне объяснят это! Я вас не понимаю, господин фон Оливейра… Вы сами преграждаете себе путь ко двору в А., – прибавила она тихим голосом.

Фрейлина, видимо, была взволнована. Она подперла рукой подбородок и, опустив голову, смотрела на кончик своего вышитого золотом башмака.

– Вам известны, как я вижу, странности нашего светлейшего повелителя так же хорошо, как и мне, – начала она после небольшой паузы. – Поэтому совершенно излишне будет сказать вам, что он ничего не делает, ни о чем не думает без человека с мраморным лицом и опущенными веками. Вы должны знать, что доступ к нему невозможен, если этого не захочет этот человек, но может быть, вы не знаете того, что тот очень не желает этой аудиенции… Вы будете иметь лишь сегодня случай увидеться с князем лицом к лицу, так воспользуйтесь моментом.

Она готова была ускользнуть за куст, но обернулась.

– Вы будете хранить эту маскарадную тайну?

– С нерушимым молчанием.

– Так прощайте, господин фон Оливейра!

Последние слова были чуть слышны и сорвались скорее как вздох с уст девушки.

Затем восхитительное явление исчезло в лесной чаще, только издали мелькала шапочка, унизанная жемчугом.

Оливейра продолжил свой путь.

Если бы прекрасная фрейлина еще раз могла бросить взгляд на это решительное лицо, она с торжеством могла бы сказать себе, что слова ее достигли цели.

Появление португальца произвело большое впечатление на лужайке. Всеобщий говор смолк… Дамы начали перешептываться; их жесты и любопытство, сквозившее в каждом взгляде, были не менее выразительными, чем тыканье пальцем крестьянского ребенка в возбуждающий его интерес предмет. Три обладателя камергерских ключей очень дружелюбно потрясли руку пришедшему и с достоинством истых кавалеров приступили к утомительному процессу представления. К счастью для «интересного обитателя Лесного дома», вся вереница имен, проносившаяся мимо его слуха, вдруг оборвалась, как по волшебству, все расступились и отошли к опушке леса – вдали показался князь.

Многие из присутствующих, взор которых с нетерпением был устремлен на дорогу, извивавшуюся вдоль озера, когда-то знавали графиню Фельдерн. Мужчины, почти все без исключения, были восторженными почитателями ее красоты и еще сохранили о ней воспоминание. Само собой разумеется, что роскошь туалета и обаятельная красавица были в их памяти неразделимы – они никогда не видели изящных форм ее тела иначе, как в дорогих кружевах и обтянутыми блестящей шелковой тканью. Несмотря на это, когда молодая девушка в своем скромном белом платье, опираясь на руку князя, приблизилась к ним, имя давно умершей прошелестело на всех устах.

Лицо его светлости сияло удовольствием.

– Графиня Штурм! – произнес он громким голосом, представляя Гизелу. – Наша маленькая графиня Штурм, которая для того лишь скрывалась в своем уединении, чтобы теперь предстать перед нами во всей своей прелести.

Их окружили с радостными восклицаниями. Никто не обратил внимания, что прекрасное лицо девушки оставалось при этом холодным и смертельно бледным, а ресницы были опущены, так как это означало в их глазах восхитительное замешательство и застенчивость, придававшие еще большую прелесть этой сцене. Образ блестящей, гордой и самоуверенной графини Фельдерн поблек рядом с этой юной красотой и стыдливостью.

Никто не заметил, что в эту же самую минуту в пурпурных складках занавеса мелькнуло бледное, гневно нахмуренное чело, украшенное бриллиантовой диадемой, и два черных сверкающих глаза с ненавистью устремились на девушку.

– Ну, милый барон, что скажете вы об этом вступлении? – обратился князь с торжествующим видом к министру.

Лицо его превосходительства было мертвенно-бледным, и мраморная невозмутимость черт была безукоризненной.

– Я скептик, ваша светлость, – возразил министр с холодной улыбкой, – и держусь хотя и очень избитой, но неоспоримо верной поговорки: «Не хвали дня раньше вечера»… Я доверяю всему столь же мало, как и небу, которое неминуемо зальет сегодня дождем нашу иллюминацию.

Князь бросил озабоченный взгляд на непочтительную небесную твердь, где угасал последний луч заката.

Нежно-золотистые облака становились все мрачнее, тем не менее князь подал знак к началу празднества, и из чащи леса раздалась веселая увертюра Вебера – из А. была привезена отличная придворная капелла его светлости.

Князь стал обходить гостей, раскланиваясь с ними. Он приблизился также к Оливейре; лоб его несколько омрачился и маленькие серые глазки приняли жесткое выражение, но какая-то необъяснимая власть, должно быть, была в сильной фигуре иностранца, какое-то превосходство, которое невольно чувствовалось и подчиняло себе других.

Графиня Шлизерн, с сосредоточенным вниманием на лице стоявшая поблизости, в негодовании сверкнула глазами. Все заранее были уверены, что его светлость молча, не удостоив ни единым словом, пройдет мимо португальца, окинув его тем жестким взглядом, который неминуемо ввергал вызвавшего этот взгляд в пропасть княжеской немилости и требовал немедленного удаления с княжеских очей… И вдруг старый, бесхарактерный повелитель забыл, что этот человек оскорбил его своей насмешкой, раскланялся с ним самым дружелюбным образом и заговорил, как и с прочими!

Тем временем душа Гизелы испытывала сильное страдание. Все эти чуждые ей голоса с льстивыми речами, обращавшиеся к ней, были невыносимы. Не сказал ли ей отчим, что именно эти самые люди с неумолимой преднамеренностью поддерживали подозрения в подлоге ее бабушки, чем не давали возможности забыть все? А теперь они восхищаются «божественной графиней», которую, по их словам, нежно любили и глубоко уважали!

Она чувствовала нечто вроде презрения к этим людям, которые, вооружившись маской приличия, с бесстыдством выдавали свою лицемерную ложь за утонченную нравственность, благопристойность и благовоспитанность.

А там, прислонившись к дереву, стоял хозяин Лесного дома в непринужденной, почти небрежной позе. После приветствия князя он немедленно отошел в сторону. Глаза его рассеянно смотрели на толпу, казалось, он слушал музыку.

Гизела не решалась взглянуть на него, и с чувством униженности повернула голову в противоположную сторону. Теперь ей стало понятно, почему тогда, на лесном лугу, он оттолкнул ее с таким отвращением; теперь она оправдывала его негостеприимство – всегда избегают того, кого презирают…

Ему известен был позорный поступок ее бабушки, он знал так же хорошо, как и все собравшиеся здесь, что большая часть владений графини Штурм досталась ей по подложному документу… И он, гордый, безукоризненный, от всей души презирал род, который заслуживал того, чтобы стоять у позорного столба, и который при всей подлости своих намерений в безграничном высокомерии желал видеть у своих ног остальное человечество. А она была последней представительницей этого рода и осталась верна его традициям, воображая, что по рождению имеет право стоять выше прочих людей и с высоты своего величия пренебрегать ими.

… И должна была молчать… Она не могла сказать этому человеку: «Я знаю, что ореол святости был фальшивым! Я несказанно страдаю! Всю свою жизнь я посвящу тому, чтобы загладить преступление той женщины, только сними с меня проклятие своего презрения!»

Лицо ее было бледно и сурово, а вокруг раздавался шепот: «Красивая, замечательно красивая девушка, но князь ошибается, она еще не вполне оправилась!»

Темнота наступила так внезапно, что все глаза невольно обратились к небу. Грозовая туча висела над вершинами деревьев, ни один лист не шевелился на них…

Общество, казалось, решило еще некоторое время игнорировать нелюбезность погоды и за громадными пирамидами дорогих фруктов забыло об удушливой жаре; дневной свет был не нужен. В одно мгновение, как от электрической искры, загорелись венки из звезд, разноцветные шары и факелы и пестрыми волнами света залили озеро, лужайку и сумрачное небо.

Оркестр заиграл неподражаемую увертюру к пьесе «Сон в летнюю ночь», пурпурный занавес взвился, и перед глазами зрителей предстала обворожительная картина отдыхающей Титании, окруженной эльфами… Никогда «бриллиантовая фея» не торжествовала такой полной победы, как в эту минуту! Забыта была безмолвная, бледная девушка, лишь благодаря благосклонности князя обратившая на себя всеобщее внимание; забыто было девственно-чистое создание при виде этой обворожительной женщины, в пленительной позе замершей на ковре из мха, усеянном цветами.

Раздались восторженные рукоплескания: занавес то поднимался, то опускался, и все последующие живые картины принимались с прохладцей, даже восхитительная Эсмеральда-Зонтгейм потерпела заметное поражение.

– Прекрасная Титания, довольны ли вы вашим успехом? – спросил князь, когда баронесса по окончании представления, опираясь на руку своего супруга, подошла к его светлости.

Князь был в добром расположении духа. В антрактах, разговаривая с Гизелой, он нашел, что протеже его, девушка характера грустно-строгого, в ответах своих проявляла так же много остроумия, как и покойная блестящая графиня Фельдерн.

– Ах, ваша светлость, я, может быть, была бы и гордой, и тщеславной, – возразила прекрасная Титания нежным голосом, – но я так озабочена, что, право, совсем не думала об успехе. В то время как я должна была лежать неподвижно, глаза мои только и видели мое бедное дитя, мою маленькую Гизелу – она казалась такой бледной и уставшей… Я ужасно расстроена! Ах, ваша светлость, я опасаюсь, что бедная девочка слишком рано и во вред себе покинула благодетельное для нее уединение. Гизела, дитя мое…

Она остановилась.

Молодая девушка поднялась со своего места и с истинно царским величием встала перед мачехой. Бледное лицо, о котором так скорбно упоминала прекрасная баронесса, покрылось жгучим румянцем, и карие глаза долгим презрительным взглядом измерили жалкую, фальшивую комедиантку.

Теперь победа была на ее стороне, что без труда смог прочесть его превосходительство на лице князя и всей теснившейся вокруг толпы.

– Пожалуйста, без сцен, Гизела! – проговорил он с мрачной строгостью, едва сдерживая свое волнение. – Ты очень любишь разыгрывать комедии, но здесь не место для твоих припадков… Госпожа фон Гербек, отведите графиню в сторонку, пусть она успокоится.

Молодая девушка хотела что-то сказать, но дрожащие губы отказывались ей повиноваться.

– Ваше превосходительство, а что, эти бриллианты вашей супруги настоящие? – спросил в эту самую минуту португалец спокойным, но громким голосом, привлекшим всеобщее внимание.

Оливейра стоял рядом с министром и показывал на камни, украшавшие наряд повелительницы эльфов.

Министр отшатнулся, как будто кто ударил его по лицу, супруга же с глубоко возмущенным видом обернулась к прекрасному чужестранцу.

– Не думаете ли вы, милостивый государь, что баронесса Флери захочет обманывать свет, надевая на себя фальшивые камни? – баронесса была в гневе.

– Ее превосходительство вправе возмутиться вашими словами, господин фон Оливейра, – проговорила графиня Шлизерн со своей саркастической улыбкой. – Что эти чудные камни без изъяна, может сказать каждый ребенок в стране, ибо это знаменитые фамильные бриллианты графов Фельдернов! Прославились же они с тех пор, как ими стала украшать себя красавица графиня Фельдерн, а она умела носить бриллианты!

И она нежно провела рукой по волосам Гизелы.

– Хотела бы я видеть вашу юную, восхитительную головку увенчанной этой сияющей диадемой, – прибавила она со спокойно-беззаботной миной, указывая на бриллиантовые фуксии в локонах баронессы.

Женщина эта обладала той редкой способностью немногими словами касаться чувствительного места в душе человека и, играя, наносить ей тяжкие раны.

Прекрасная баронесса стояла в оцепенении перед своей неумолимой мучительницей, тонкие ноздри ее раздувались в безмолвном гневе.

Неприязнь, поводом к которой послужила обоюдная зависть, существовавшая между двумя дамами, хотя и прикрытая лицемерной дружбой, нередко прорывалась наружу и давала его светлости повод являть свою обходительность и рыцарство.

И на этот раз он хотел помешать их поединку.

– Вы любите драгоценные камни, господин фон Оливейра? – спросил он, повышая голос, который немедленно должен был заставить смолкнуть все вокруг него.

– Я коллекционер, ваша светлость, – ответил португалец.

Он помедлил несколько секунд, затем быстро добавил:

– Но это украшение, – он указал на диадему Титании, – интересует меня особо: у меня есть точно такое же.

– Это невозможно, милостивый государь! – воскликнула баронесса. – Диадема почти четыре года тому назад была переделана по моему собственному рисунку, и парижский дом, который выполнял эту работу, обязан был уничтожить рисунок, чтобы предупредить всякое подражание.

– Я могу поклясться, что эти два украшения невозможно отличить, – спокойно проговорил Оливейра, слегка улыбаясь и обращаясь более к князю.

– О, милостивый государь, этим уверением вы лишаете меня радости! – сказала баронесса полушутливым-полужалобным голосом, с нежной выразительностью поднимая на него глаза.

Но сейчас же она опустила их, испугавшись уничтожающей холодности и угрюмой строгости в чертах этого человека.

– Ютта, подумай, что ты говоришь! – министр пытался увещевать супругу; казалось, последняя капля крови исчезла из его губ.

– Зачем же я буду скрывать, что разочарование делает меня несчастной? – спросила она дерзко.

И бросив враждебно сверкающий взгляд на португальца, который из воображаемого пламенного поклонника вдруг превратился в дерзкого противника, она продолжила:

– Я не люблю носить то, что можно встретить у каждого! Я бы многое дала, чтобы иметь возможность убедиться собственными глазами, насколько обоснованно ваше утверждение, господин фон Оливейра!

– Ну, моя милая, это, наверное, нетрудно сделать, – вмешалась графиня Шлизерн.

– Признаюсь, и мне хочется убедиться в правоте господина фон Оливейры. Лесной дом так близко, – поддержала баронесса.

– Не угодно ли будет вашей светлости подать знак к началу кадрили? Молодежь уже как на иголках, – вмешался министр, пропуская мимо ушей высказанное с таким жаром желание своей супруги в ответ на предложение графини Шлизерн.

Женщина с умными глазами и острым языком бросила удивленный, оскорбительно-испытующий взгляд своему союзнику, который он позволил себе проигнорировать.

– Слишком рано, слишком рано, любезный барон, – сказал князь уклончиво. – Программа заканчивается танцами.

– Я опасаюсь, ваша светлость, что наша очаровательная Титания не успокоится до тех пор, пока не увидит самый corpus delicti[12]12
  Здесь: доказательство (лат.).


[Закрыть] интересующего нас дела, – пошутила графиня Шлизерн. – Не правда ли, пикантным интермеццо было бы для всех дам, если бы господин фон Оливейра дал нам возможность решить самим этот спорный пункт?

Женщина эта на минуту, казалось, совершенно забыла, что сегодняшним вечером ею было решено низвергнуть португальца.

– Не слишком ли многого вы желаете, дорогая графиня? – князь улыбнулся и пожал плечами. – Подумайте, в какое подозрительное общество господин фон Оливейра должен принести свои драгоценности! Кругом нас разбойники, цыгане и бог весть какие личности… Вы видите, господин фон Оливейра, – обратился он к португальцу, – я охотно беру вашу сторону, но вы сами неосторожно бросили искру, и я опасаюсь, что вам ничего более не остается, как представить доказательства.

Оливейра молча поклонился. Яркий свет факела озарял его смуглое лицо и придавал ему почти мертвенную бледность.

Он вынул из бумажника карточку, написал на ней несколько слов и послал лакея в Лесной дом.

– Мы увидим бриллианты! – воскликнули некоторые молодые дамы, радостно захлопав в ладоши. Разбредшиеся было гости снова собрались, приблизилась даже красавица фрейлина, опираясь на руку нежной, бледной блондинки.

– Неужели вы не боитесь хранить столько драгоценностей в столь уединенном доме? – обратилась к нему блондинка, поднимая на него свои большие голубые глаза, невинно-боязливый взгляд которых изобличал сильную впечатлительность.

Графиня Шлизерн рассмеялась.

– Малютка, неужели вы так плохо рассмотрели этот дом? Конечно, он не окружен ни заборами, ни рвами, но самый вид его как будто говорит: «Не подходи ко мне слишком близко…» Стены его – целый арсенал оружия и победоносных трофеев, я не поручусь за то, что там нет оскальпированных черепов индейцев. Куда ни посмотришь – повсюду тигровые и медвежьи шкуры, это при первом же взгляде убеждает вас, что пуля хозяина не знает промаха. Господин фон Оливейра, таинственность – действенная охрана вашей резиденции… Кстати, – прервала она свое шутливое описание, – признаюсь вам чистосердечно, что сегодня даже попугай ваш заставил меня обратиться в бегство! Скажите мне, ради бога, почему эта ужасная птица не переставая кричит своим приводящим в ужас голосом: «Мщение сладко»?

Было ли то от пламени факела, или на самом деле лицо португальца окрасилось таким пылающим пурпуром.

Все глаза с любопытством и ожиданием были устремлены на него.

– Когда-то эта фраза, беспрестанно повторяемая птицей, должна была карать человека, который под влиянием слабости уклонился от пути, предписанного справедливостью, – ответил он после небольшой паузы. – Хозяин ее, которого она очень любила, выучил попугая этим словам – он повторял их в беспамятстве, даже на последнем издыхании… С этими словами связана очень страшная история…

При последних, намеренно медленно и с ударением сказанных словах вся кровь, казалось, отлила от лица португальца.

Графиня Шлизерн устремила на него испытующе-вопросительный взгляд.

– Вы мистифицируете нас, господин фон Оливейра, – проговорила она с улыбкой, грозя ему пальцем. – Вы возбуждаете наше женское любопытство для того лишь, чтобы потом, пожав плечами, с таинственностью отказать нам в удовлетворении его.

– С чего вы взяли, графиня? Я мог бы без околичностей рассказать сейчас же, но вы сами, наверное, не простили бы мне, если бы без специального дозволения его светлости своим рассказом я нарушил программу праздника.

– Ах, ваша светлость, это же интересная бразильская история! – обратились молодые женщины в один голос с просьбой к князю.

– Э, а я-то полагал, что ваши маленькие ножки стоят как на иголках из боязни, что танцы будут задержаны, – пошутил он. – Прекрасно, я охотно принимаю в программу праздника историю господина фон Оливейры, а за это мы вычеркнем из нее мужской квартет, который должен был исполняться в лесу.