Текст книги "Наследница. Графиня Гизела (сборник)"

Часть вторая

Глава 17

Графиня пошла по дорожке к Аренсбергу, которую ей указал старый солдат.

С возрастающим стыдом и смущением глядела она на свою руку к которой впервые прикоснулись губы мужчины. При других обстоятельствах, переступи кто-нибудь границу очерченную ею вокруг себя, она немедленно, без всяких размышлений окунула бы руку в воду; сейчас же ей и в голову не пришло подобное «очищение». Она была потрясена.

Взгляд девушки был устремлен вверх. Сквозь густую листву просвечивало синее небо, золотистые лучи солнца освещали толстые стволы деревьев, на которых пестрел мох.

Разве не светило сегодня солнце ярче, не пели веселее птицы, порхающие над ее головой? Нет, все было как прежде. И источник чувств, волновавших молодую душу, был стар, как и сама любовь…

«Ах, как прекрасен мир! – думала молодая графиня, идя по тропинке. – Как хорошо быть здоровой!»

Когда Гизела пришла на поляну, там уже не было никого, кроме старого Брауна, который укладывал в корзину посуду. Он доложил своей госпоже, что его превосходительство получил телеграмму и с обеими дамами вернулся в Белый замок.

Гизела словно в первый раз увидела старого служителя. Она припомнила, что раньше у него были черные волосы, а теперь он был сед как лунь; эта перемена совершалась на ее глазах постепенно, она и не заметила… И у папа много было седых прядей на голове и в бороде, но об этом она подумала совершенно спокойно, тогда как вид седой головы старого слуги вдруг пробудил в ней какое-то щемящее чувство сострадания к нему.

– Милый Браун, пожалуйста, дайте мне стакан молока! – сказала она так мягко, что странным показался сам тон фразы, не говоря уже о том, что она впервые в жизни попросила.

Старый слуга в недоумении оглянулся и молча уставился на нее.

– Что, молоко все выпито? – спросила она, ласково улыбаясь.

Человек бросился со всех своих старых ног к импровизированному буфету и принес оттуда на серебряном подносе стакан молока.

– Скажите, Браун, есть у вас семья? Я до сих пор этого не знаю, – продолжала она, поднося к губам стакан.

– О, ваше сиятельство, не извольте беспокоиться, – пробормотал старик в полном недоумении.

– Но мне хотелось бы знать.

– Если вы желаете, ваше сиятельство… У меня жена и дети. Двое живы, а четверо лежат на кладбище… Была еще внучка, ваше сиятельство, славная девочка, радость всей моей жизни… – проговорил он, поднимая глаза, полные слез. Старик плакал.

– Бога ради, Браун, останьтесь! – воскликнула пораженная девушка, когда старик, видимо встревоженный нарушенным им этикетом, хотел удалиться. – Я желаю знать, что так глубоко огорчает вас.

– Вот уже три недели, как мы похоронили нашего ребенка, – произнес он дрожащими губами, стараясь вновь принять почтительную позу. Гизела побледнела.

Правду сказал старик на террасе Лесного дома! Сердце ее подобно камню, она бесчувственна к людям, окружающим ее… Этот человек, который являлся ежедневно в своей пестрой ливрее, прислуживал ей и в тот день, когда родное существо лежало в гробу и сердце его разрывалось от горя!

Она подумала, что прислуга долгое время обязана была носить глубокий траур по ее бабушке… Что дает право знатным людям ставить других людей в такое ненормальное положение? С высоты своего холодного, изолированного величия они бросают бедному люду кусок хлеба и за это требуют полнейшего самоотречения… И в эту жестокую игру барства играла и она до сих пор, да иногда еще похлеще других…

Со всей искренностью и чувством, на какие только способно было ее постепенно оттаивающее сердце, стала она утешать старика.

Но радость в душе исчезла.

В ушах ее раздавались мрачные обвинения старого солдата, и весь путь до Белого замка она не переставала гадать, с какой это «несчастной погибшей, проклятые руки которой уже истлели», сравнивал ее старик? Но разгадка была далеко. Как могла она связать эти слова с образом своей дорогой покойной бабушки, и разве можно ее высокое положение в обществе назвать «пронырством»?

В мрачной задумчивости вошла она в Белый замок.

Начавшаяся в нем вчера бурная деятельность, казалось, достигла какого-то лихорадочного возбуждения. Суета не ограничилась покоями для его светлости – она распространилась и на весь первый этаж. Двери по обе стороны холла стояли распахнутыми; были видны комнаты, в которых работали обойщики, полотеры, горничные.

Наверху, в первой же комнате, в которую вошла молодая графиня, среди груды белья и платьев стояла Лена с пылающими щеками и укладывала все в корзины.

Прежде чем она успела что-либо сообщить своей госпоже, с удивлением остановившейся на пороге, из боковой двери показался министр в сопровождении госпожи фон Гербек. Он был очень взволнован; в руках держал карандаш и записную книжку.

– Ах, милое дитя, – обратился он к девушке. Голос его был нежен, он опять был прежним снисходительным папа. – Я в ужаснейшем затруднении: полчаса назад я получил телеграмму от князя, где он извещает меня, что завтра вечером прибудет в Аренсберг со свитой, гораздо более многочисленной, нежели предполагалось. Я положительно вне себя, ибо… ах боже мой, как неприятна мне вся эта история! – прервал он самого себя, махнув рукой в воздухе.

Госпожа фон Гербек очень кстати подоспела к нему на помощь.

– Но ваше превосходительство не должны по этому поводу так беспокоиться! – воскликнула она. – В подобных вещах наша графиня очень благоразумна.

– Вы сейчас поймете, в чем дело, милая графиня. Прошу вас, успокойте папá, а то он в таком затруднении. Дело в том, что он вынужден с вами расстаться на несколько дней. Замок слишком мал, чтобы можно было удобно в нем разместить гостей… Мы с вами сегодня же уедем в Грейнсфельд от всей этой суматохи.

Гизела почувствовала что-то вроде ужаса… Почему ее сердце заныло при мысли, что она должна покинуть Аренсберг? В голове пронеслась мысль о Лесном доме…

– Я, папа, готова ехать хоть сию минуту, – сказала она спокойно.

– Ты понимаешь, дитя мое, что я уступаю лишь самой настоятельной необходимости? – спросил министр ласково.

– Конечно, папа.

– О, как я тебе благодарен, Гизела! Но уж доверши свои благодеяния, извини нас с мамá: они с мадемуазель Сесиль завалены туалетами и совещаются; мамá, скорее всего, будет обедать у себя в комнате, а у меня едва ли будет время сесть за стол… Ты пообедаешь уже в Грейнсфельде, я отправил туда повара.

– Ну, остается только приказать заложить экипаж, – сказала молодая девушка. – Лена, не будете ли вы так любезны распорядиться?

Горничная была поражена просьбой «быть любезной», а госпожа фон Гербек стояла, буквально разинув рот и бросая уничтожающие взгляды на обласканную ни с того ни с сего субретку.

Гизела спокойно надела шляпу и перчатки, которые только что сняла, войдя в комнату.

– Но ты зайдешь к мама, не правда ли, дитя? – спросил министр, полностью игнорируя эту перемену в обращении падчерицы с прислугой. – Милочка, очень возможно, что князь пробудет здесь более недели, и все это время мы не будем тебя видеть!

– Но это от тебя лишь зависит, папа. Ты можешь совершить прогулку в Грейнсфельд! – возразила девушка. – Госпожа фон Гербек рассказывала мне, что князь нередко заезжал туда к бабушке.

Сонливые веки вдруг опустились, скрыв выражение глаз его превосходительства, губы сложились в насмешливо-сострадательную улыбку.

– Милочка, это опять одна из твоих детских фантазий, – сказал он. – С какой стати его светлость поедет в дом к семнадцатилетней девочке, которая, извини меня, еще не представлена ко двору?

– Визит этот дает мне возможность быть представленной ко двору, – оживилась Гизела. – Бабушка, так строго придерживавшаяся привилегий нашей касты и исполнявшая связанные с ними обязанности, была бы очень удивлена, что это до сих пор не исполнено, ведь ей не было и шестнадцати, когда она была уже при дворе.

Министр пожал плечами. Приближенным его был очень хорошо известен этот жест, как признак того, что его превосходительство выходит из терпения, хотя и кажется спокойным.

– Рассуди сама, дитя, какую роль в шестнадцать лет ты могла бы играть при дворе? – произнес он холодно. – Кроме того, должен сознаться, меня удивляет смелость, с которой ты ставишь себя рядом с бабушкой, блестящей и прославленной графиней Фельдерн.

Он поднял веки и бросил выразительный, чтобы не сказать враждебный, взгляд на девушку.

– Ты не имеешь и понятия, что заграждает тебе путь туда, – прибавил он с еще большим ударением. – Со временем ты узнаешь, только…

Вошел слуга и доложил, что присутствие его превосходительства необходимо в приготовленных для князя комнатах.

– Итак, да хранит тебя Господь, милое дитя! – поспешил министр, изменив тон. – Не скучай в Грейнсфельде.

И он наклонился, чтобы поцеловать в лоб девушку, но она отшатнулась, смерив его суровым, испытующим взглядом.

– Дурочка! – усмехнулся министр, ласково дотронувшись пальцем до щеки девушки, но острые белые зубы хищно мелькнули за бледными, искривившимися губами, а глаза злобно сверкнули из-под опущенных век.

Он вышел, а Гизела с госпожой фон Гербек отправилась проститься с мачехой.

Баронесса занимала покои, в которых жила молодая графиня, будучи ребенком, и из окон которых был самый лучший вид на окрестности.

Ее превосходительство приняла падчерицу в своей уборной. Девушка с гувернанткой на минуту в нерешительности остановились у дверей, ибо на самом деле было трудно пробраться к хозяйке. Вся комната заставлена была картонками, ящиками с разными принадлежностями туалета, целое облако газа расстилалось по полу.

Баронесса стояла перед трюмо и примеряла новый наряд – занятие, видимо, не из легких, ибо на лице камеристки выступили крупные капли пота. На красивом лице мачехи было торжество: в новом платье она была необыкновенно хороша.

Парижский портной желал, очевидно, как нельзя более угодить красивой заказчице: головной убор, украшавший ее волосы, представлял собой свежую зелень, весенние цветы; зеленая шелковая материя платья была заткана желудями и своим шуршанием напоминала отдаленный шелест дубов.

– Ах, душечка моя Гизела, благодари Бога, что ты не на моем месте, – устало обратилась она к падчерице. – Посмотри только, что я должна терпеть! Мадемуазель Сесиль битый час мучает меня, бедную! Я еле держусь на ногах!

Однако маленькие ножки были вовсе не так утомлены, как уверяла их прекрасная обладательница, ибо она, грациозно приподнимая платье, кокетливо вытягивала то одну, то другую.

– Не правда ли, великолепный туалет? – обратилась она с улыбкой к госпоже фон Гербек.

Гувернантка начала восхищаться мастерским искусством парижского портного. Между тем обе дамы кое-как пробрались ближе к баронессе.

– Что ты скажешь на то, моя милочка, что мы вынуждены отпустить тебя от себя в Грейнсфельд? – спросила она. Гизела молчала. Девушка впервые увидела современный дамский туалет, который явно утратил свое предназначение скрывать наготу и стал просто рамкой для обнаженного женского тела.

– Ты обижена, мое сердце? – Баронесса иначе поняла молчание падчерицы и продолжила жалостливым тоном, в котором одновременно слышались досадные нотки. – Но иначе как нам было поступить? Мы и без того будем как сельди в бочонке в этом противном гнезде, которое на первый взгляд кажется просторным и вместительным, а на самом деле тесное и неудобное!

Между тем камеристка открыла несколько футляров и начала буквально осыпать бриллиантами венок на голове и платье своей госпожи.

Драгоценностей было несметное количество. Их накоплению должны были способствовать многие члены фамилии, затрачивая на это баснословные суммы денег.

– О, бабушкины бриллианты! – воскликнула с простодушным изумлением Гизела при виде камней.

Вслед за этим восклицанием баронесса вдруг испустила вопль, приподняла плечи и топнула ножкой.

– Сколько раз я вам говорила, мадемуазель Сесиль, чтобы вы не дотрагивались до моих плеч своими пальцами! – сказала она недовольно, обращаясь к француженке. – Ваши руки холодны, как лягушка! Опытная камеристка должна уметь одевать так, чтобы не касаться того, кого одевает!

Желая выручить из беды бедную горничную и перевести разговор на другую тему, Гизела взяла в руки осыпанный бриллиантами браслет. И она вполне достигла своей цели.

Делая выговор, баронесса ни на минуту не теряла из виду падчерицы и бабушкиных бриллиантов и теперь обжигающим взглядом следила за молодой девушкой.

– Ах, душечка, у меня замирает сердце, – проговорила она нервным, дрожащим голосом, протягивая руку к браслету. – Ты можешь возражать сколько угодно, но руки твои, к несчастью, очень слабы и, уронив браслет, ты испортишь мне драгоценность.

Гизела с удивлением устремила свои спокойные карие глаза на мачеху.

– Но, мама, – сказала она, улыбаясь и жестом руки как бы защищая взятый ею браслет, – если папа доверил тебе для примерки бриллианты, то, полагаю, это обстоятельство не отняло у меня еще права брать их в свои руки. К тому же я положительно не понимаю, каким образом эти камни находятся здесь. Сколько раз я просила у папá медальон с портретом моей покойной мамы, который бабушка носила на бархатной ленточке. Он отказывал мне в этом под предлогом, что по завещанию бабушки все бриллианты должны находиться под замком до моего совершеннолетия.

– Верно, мое сокровище, – возразила баронесса с язвительной медлительностью. – Эта статья завещания имеет силу для тебя, но не для меня, и потому ты позволишь мне положить браслет на его место, чтобы таким образом последняя воля графини Фельдерн была в точности исполнена.

Несколько озадаченная, Гизела, не возражая, отдала браслет; она была неопытна и правами в отношении ее собственности – что твое, а что мое – до сих пор очень мало интересовалась. Потому в настоящую минуту она не могла судить о действиях мачехи. Для той же лучшим помощником в данном случае было непобедимое отвращение падчерицы к тяжелым, холодным камням, от прикосновения к которым у девушки обычно пробегала дрожь по всему телу.

Между тем экипаж был подан.

Госпожа фон Гербек глубоко и с облегчением вздохнула, когда молодая графиня со сдержанным поклоном направилась к двери. Сама же она рассыпалась в любезностях, прощаясь с баронессой.

– Еще словечко, детка! – окликнула девушку ее превосходительство, когда та была уже у дверей.

Молодая девушка остановилась, нисколько не желая, по-видимому, вновь преодолевать загроможденное пространство. Свет из углового окна падал прямо на нее и освещал ее юную, полную решимости фигурку.

– Зная твою любовь к верховой езде, я не буду иметь ни минуты покоя, пока тебя не будет здесь, – сказала баронесса. – Дай мне слово не садиться на лошадь все время, пока будешь в Грейнсфельде?

– Нет, мама, я не могу этого обещать, ибо не могу исполнить.

Баронесса закусила губу.

– Ах, ты жестока! – пожаловалась она. – Таким образом, при всех волнениях, которые мне предстоят, я буду еще постоянно мучиться мыслью, что ты в один прекрасный день сломаешь себе шею, скача по горам и долинам!

– Я езжу совсем не так уж дико и необузданно, мама, и Сара очень доброе животное.

– Я бы охотно этому поверила, но лишь ненадолго. Как только подумаю о неровной дороге между Аренсбергом и Грейнсфельдом, так меня мороз по коже пробирает. Что касается лично меня, я всегда отказывалась сопровождать верхом папа куда бы то ни было.

На пухлом лице гувернантки появилась двусмысленная улыбка.

– Успокойтесь, ваше превосходительство, – сказала она, выразительно взглянув на баронессу. – Наша милая графиня, без всякого сомнения, будет избирать другое место для своих поездок. Я не думаю, что она будет настаивать именно на этой местности между Аренсбергом и Грейнсфельдом, ибо действительно, как вы изволили заметить, дорога там очень ухабиста.

Баронесса благосклонно поблагодарила ее кивком головы.

– Ну, вы меня немного утешили, – вздохнула она. – Хоть это дает мне надежду не встретить тебя когда-нибудь мчащейся по этим ухабам, маленькая упрямица! Так ты обещаешь мне это, моя дорогая Гизела?

Молодая девушка согласилась с видимым нетерпением.

Эта нежность, не вызывавшая в ней ответа, была невыносима.

– Ну, так с Богом, мое дитя! – проговорила баронесса, вновь поворачиваясь к зеркалу.

Гизела вышла. За ней последовала гувернантка, еще раз почтительно склонившись пред ее превосходительством.

Дверь затворилась, и баронесса утомленно опустилась в кресло и закрыла глаза рукой. Элегантной парижской куафюре грозила опасность быть испорченной, что, казалось, нисколько не заботило в эту минуту ее превосходительство.

Камеристка в отчаянии заломила руки, причем взор ее со злостью остановился на недоброй госпоже.

Баронесса оставалась в прежней позе. Два года тому назад ее обворожительное немецкое превосходительство, буквально осыпанное бриллиантами, впервые появилось на одном из парижских балов, и с той незабываемой минуты она была прозвана в высшем свете «бриллиантовой феей».

Какой триумф, сколько волшебно прекрасных часов связано с этими ослепительными сокровищами! С их помощью красота ее совершала сокрушительные победы. Блеск драгоценностей напомнил ей пылкие взгляды побежденных, которых очаровательная бриллиантовая сирена заставляла испытывать все мучения страсти для того, чтобы потом оттолкнуть с высокомерной улыбкой.

И теперь ей предстояло расстаться с этим сверкающим оружием, расстаться для того, чтобы отдать его другому, более молодому существу!

Между тем графиня Штурм без сожаления оставила Белый замок. Все эти приготовления к празднеству нимало не интересовали ее. Какое значение могло иметь для нее лицезрение князя? Она, разумеется, питала безграничное уважение к его высокому положению. Уважение это, как она себя помнила, поддерживалось в ней чуть ли не заботливее, чем почитание Бога, но тем не менее она была далека от той ребяческой веры большинства в коронованную особу, как во что-то божественное. Она выразила желание быть представленной князю – это правда, но только из уважения к традициям древних родов Штурмов и Фельдернов. Ее предки в продолжение столетий появлялись при дворе, окружали престол, занимали высокое общественное положение, право на которое давало им как их происхождение, так и милость к ним государей. И этот блеск, и эти права должна была поддерживать последняя Штурм до последнего вздоха, что было ее священным долгом.

Но действительно ли мысль о долге побудила ее сегодня выразить свое желание отчиму?

Яркий румянец разлился по лицу девушки – в глубине души ее родилась тайна, открыть которую она не хотела даже себе.

Экипаж медленно продвигался вперед.

Между позолоченными солнцем стволами буков ей мерещился Лесной дом, на террасе стояла величественная фигура португальца. Тут же были и старый солдат, и обезьянка, приютившаяся на плече каменного юноши, и попугай, раскачивающийся на своем кольце.

… Человек этот будет в Белом замке… Его представят князю, он будет окружен придворными дамами, с ним будет говорить ее красавица мачеха в своем нарядном зеленом парижском туалете…

Руки молодой девушки бессильно опустились на колени, голова поникла на грудь.

Глава 18

Три дня уже гостил светлейший князь в Белом замке. Сюда вернулись прежние роскошь и блеск, которыми принц Генрих окружал обожаемую им графиню Фельдерн. Князь прибыл в сопровождении многих кавалеров. Все самые красивые дамы при дворе в А. были приглашены, а заболевшая княгиня, будучи не в состоянии сопровождать своего супруга, в доказательство особой благосклонности и милости к владельцу Белого замка прислала сюда свою любимую фрейлину, общепризнанную красавицу, «чтобы придать больший блеск собравшемуся обществу».

На второй день своего приезда князь посетил нейнфельдский завод. Со своими могучими дымящимися трубами, вновь выстроенными домами, массой рабочих, предприятие это приобрело слишком большую известность, чтобы его игнорировать.

По случаю был представлен князю и новый владелец завода господин фон Оливейра. Он сам водил высокого гостя повсюду, и его светлость был очарован красивым, изящным молодым человеком, «который так удачно сумел соединить в себе интересную серьезность с элегантными манерами светского человека». Само собой разумелось, что Оливейра должен был предстать перед его светлостью и в Белом замке. Князь сам назначил для этого следующий день.

Было два часа пополудни. Лучи солнца заливали нейнфельдскую долину, но под вязами аренсбергского сада было свежо и прохладно. Благоухающие аллеи так и манили в свою спасительную тень.

Глубоко взволнованный, с бледным лицом, стоял португалец у железной решетки сада.

Бледность не покидала его прекрасного смуглого лица, когда он шел по аллее, ведущей к замку. Шаги его были медленными, взор бродил по сторонам, точно он должен был увидеть здесь что-то, что причиняло ему это волнение и делало лихорадочным его пульс…

Стоявшие у подъезда и болтавшие между собой лакеи тотчас же смолкли, завидя португальца, и приняли почтительные позы, склонившись чуть не до земли. Выражение презрения и сарказма промелькнуло на губах иностранца. Один из лакеев бросился вперед с докладом и повел его не в покои, занимаемые князем, а в апартаменты баронессы, где только что закончился завтрак.

Перед ним открылся длинный ряд комнат, в которых когда-то жила Гизела. В огромном зале прислуга прибирала со стола. На полу валялись пробки от шампанского, что предполагало приятный настрой общества. Он вошел в комнату, двери и окна которой были убраны фиолетовым плюшем, глаза его невольно обратились в угол – чужой человек, южноамериканец, никоим образом не мог знать, что там в былые времена на шелковой подушке у печки нежился единственный, нежно любимый друг маленькой графини Штурм Пус – белый ангорский кот. Одна из оконных ниш комнаты представляла гораздо больший интерес в эту минуту, чем пустой угол: там, из-под белых кружев, окаймлявших плюшевую гардину, выглядывала смуглая кудрявая головка красавицы фрейлины. Она болтала с другой молодой девушкой, и появление португальца вызвало румянец на щеках обеих – может статься, их прелестные губки только что шептали имя прекрасного иностранца, столь обворожившего его светлость.

Доложив о прибывшем, лакей в глубоком почтении вытянулся у дверей, чтобы пропустить гостя. Странное дело: эта величественная фигура, с гордо поднятой головой, вдруг как приросла к земле. Лоб пересекла странная красная полоса, а в красиво очерченном классическом профиле с нервно дрожащими губами в эту минуту появилось что-то демоническое.

В комнате, в дверях которой стоял португалец, разливался волшебный зеленый свет, падавший и на белые мраморные группы, и на ее превосходительство, в непринужденно-восхитительной позе раскинувшуюся на козетке в белом утреннем платье. Ее красиво уложенные волосы волнами ниспадали на зеленую подушку а маленькие ручки машинально играли великолепным букетом из цветов гранатового дерева.

– Странно! – прошептала с удивлением красивая фрейлина своей соседке, когда португалец, точно вследствие внезапного толчка, наконец скрылся за плюшевой портьерой. – Человек этот явно боялся переступить порог комнаты, как в тюрингенских поверьях о ведьмах, я это очень хорошо видела!

– Все понятно, – произнесла бледнолицая, нежная блондинка. – Это зеленое призрачное освещение причиняет и мне головокружение – идею кокетливой графини Фельдерн я положительно нахожу ужасной!

Ее превосходительство, со своей стороны, тоже как нельзя лучше объяснила себе эту нерешительность португальца: она усмехнулась, небрежно бросила свой букет на стол и поднялась.

Приход нового гостя прервал что-то вроде спора между князем, министром и несколькими кавалерами из свиты и придворными дамами. Его светлость стоял у стены и оживленно говорил о чем-то. Он приветствовал вошедшего дружеским взглядом и милостивым движением руки.

– Не только восхитительная свобода деревенской жизни, – обратился он к нему благосклонно и с достоинством, – при которой я охотно отбрасываю в сторону всякий этикет, но главным образом уважение к вам побуждает меня дать аудиенцию прямо здесь… Но будьте осторожны! Комната эта обладает опасным очарованием… – он смолк и, выразительно улыбаясь, указал на стоящую рядом с ним группу дам, к которым присоединилась баронесса.

– Я знаю, ваша светлость, что русалки всегда топят тех, кто их полюбит, но я застрахован от этого, – ответил Оливейра.

Это было сказано с почти мрачной серьезностью, что было странным в весело настроенном обществе. Баронесса, отшатнувшись, изменилась в лице и со страхом вскользь посмотрела на обращенное к ней в профиль лицо португальца.

– Вы слишком строги, – возразила ему пожилая дама, графиня Шлизерн, которой португалец был представлен вчера при осмотре завода князем, – и я хочу попытаться бросить вам перчатку, хотя бы ради моих маленьких протеже. – Улыбаясь, она указала своим тонким белым пальцем на придворную красавицу и воздушную блондинку, которые, будучи привлечены звучным голосом португальца, остановились в дверях.

Две грациозные женские фигурки в светлых благоухающих утренних туалетах действительно представляли собой в эту минуту что-то неземное.

– Согласитесь со мной, господин фон Оливейра, – продолжала графиня, – что зеленая комната выигрывает от их присутствия… Неужели вы можете предполагать столь злые умыслы в этих детских головках?

– Как бы то ни было, – весело проговорил князь, – спор об этом невозможен, ибо кто знает, какой опыт у господина фон Оливейры относительно жестоких русалок лагуны дос Натос или озера Мирим! Я не разрешаю вам объявлять войну, милая графиня, и буду очень признателен, если вы возьмете на себя труд познакомить фон Оливейру с дамами.

На устах баронессы снова заиграла обворожительная улыбка, и, когда представление дошло до нее, она напомнила ему о недавней встрече в лесу. Ее гибкий голос звучал чуть ли не меланхолически, когда она заговорила о застреленной собаке, – ее превосходительство могла изобразить и сострадание. Глаза гостя и хозяйки встретились; лоб португальца вновь вспыхнул, а взгляд сверкнул диким пламенем. Баронесса скромно опустила веки под вспышкой такой сильной, никогда не виданной ею страсти.

Умная, утонченная кокетка скрывает свою новую победу еще тщательнее, чем молодая, стыдливая девушка свою первую любовь… Ее превосходительство удалилась с триумфом, расположившись позади молоденьких фрейлин, которые при всей прелести молодости не могли быть опасны для нее. – Теперь я хочу представить вас еще одной даме, – сказал князь, обращаясь к португальцу, когда церемония представления была окончена. Он указал головой на единственный висевший на стене женский портрет. – Она моя протеже и останется ею, хотя эти дивные формы уже давно сокрыты землей и моя фамилия имеет все причины обижаться на нее… Тем не менее графиня Фельдерн была божественно прелестной женщиной… Лорелея, восхитительная Лорелея!

Он послал воздушный поцелуй портрету.

– Не правда ли, – продолжал князь, – при взгляде на этот портрет становится понятно, как человек даже на смертном одре может отказаться от своих лучших намерений ради этих обольстительных глаз?

– Я не в состоянии представить себя в подобном положении, ваша светлость, ибо всегда стараюсь привести в исполнение все свои намерения, – отвечал спокойно Оливейра.

Маленькие серые глазки его светлости расширились от изумления, – эта простая, неподслащенная речь непривычно резала ухо и шла вразрез с изысканным тоном коронованной особы. Как бы то ни было, но к этому чужеземному чудаку, ворочающему миллионами и владеющему в Южной Америке территорией, вдвое больше его государства, каким бы оригиналом он ни был, следовало быть снисходительным. К тому же человек этот, при всем своем гордом достоинстве, был весьма почтителен относительно его, князя. Неприятное изумление на лице его светлости, вследствие этих соображений, сменилось лукавой улыбкой.

– Вслушайтесь хорошенько, mesdames, – обратился он к окружавшим его красавицам. – Может быть, вам впервые в жизни придется испытать этот печальный опыт: могущество ваших прекрасных глаз не столь безгранично, как вы могли бы то предположить… Что касается меня лично, я не принадлежу к неумолимым сердцам из стали и железа. Для меня они непонятны, но для моего княжеского дома было бы гораздо выгоднее, если бы мой дядя Генрих придерживался тех суровых взглядов, которых держится наш благородный португалец. Как вы считаете, барон Флери?

Министр, до сих пор безмолвно стоявший рядом с князем, скривил губы.

– Ваша светлость, всему свету известно и не требует более никаких доказательств, что добрые намерения принца Генриха на смертном одре касались единственно примирения сердец, но никоим образом не изменения его предсмертных распоряжений, – проговорил он; помимо воли в голосе его слышалась неприятная нота. – Точно так же хорошо известно, что графиня Фельдерн по какому-то необъяснимому предчувствию в ту ночь вдруг оставила маскарад для того, чтобы принять последний вздох своего высокого друга… Кто может осуждать те таинственные симпатии, которые в момент, когда дух покидает тело, вспыхивают и призывают к себе родную ему душу! Также всем известно, что принц Генрих до последнего вздоха находился в полном сознании, что графиня, стоявшая у его одра на коленях, вполне сочувствовала его идее примириться с двором в А. Она и секунды не оставалась с ним наедине: Эшенбах и Цвейфлинген все время не покидали комнаты. Принц разговаривал с графиней, выражал горесть разлуки с ней, но о распоряжениях своих относительно наследства он не проронил ни единого слова… Я, конечно, был в заблуждении, отправившись в А., я думал…

– Доставить княжескому дому наследство, – перебил князь красноречивого министра. – Как можете вы так трагично принимать шутку, милейший Флёру? Мог ли я допустить вторичное появление графини при моем дворе, если бы не был убежден, что лишь ее обольстительные глаза, но никак не злонамеренные нашептывания, взяли верх над нашими правами? Ах, оставим в покое эти старые, никуда не ведущие истории! Как, господин фон Оливейра, вы уже очарованы? Во время всей прекрасной защитной речи его превосходительства вы пожирали глазами нарисованную там сирену.

Если бы его сиятельство обладал большей наблюдательностью, то от его внимания не ускользнули бы перемены в выражении бронзового лица португальца. В продолжение всего разговора на нем отражались то волнение, то гнев.

– В эту минуту я, без сомнения, нахожусь во власти очарования, – возразил он подрагивающим голосом. – Вашей светлости не случалось слышать, что бывает с маленькими птицами, когда они находятся вблизи змеи? Они цепенеют перед смертельным неприятелем, который под своей блестящей гладкой кожей скрывает дьявольскую измену.