Текст книги "Наследница. Графиня Гизела (сборник)"

– Папа, я очень взволнована, – сказала она своим обычным голосом. – Могу я пройтись по лесу?

Казалось, к министру вернулось его прежнее расположение к падчерице. Он не прервал ее тираду ни единым словом, ни единым жестом и теперь отечески благосклонно кивнул в знак согласия. Девушка через луг отправилась в лес.

– Вы уже состарились, госпожа фон Гербек, – сказал барон с едкой беспощадностью, обращаясь к побледневшей гувернантке, когда голубое платье скрылось за кустарником. – Здесь нужны иные вожжи.

Глава 15

Гизела пошла вдоль берега. В одной руке она держала шляпу, другая скользила по ивовым кустам, окаймлявшим эту сторону озера.

Легкий ветерок развевал волосы молодой девушки и поднимал рябь на позолоченной солнцем поверхности воды.

В лесу полуденная тишина изредка нарушалась птичьим щебетом да монотонным жужжанием пчелы, перелетающей с цветка на цветок.

Девушка погружена была в себя, ее карие глаза выражали мрачную задумчивость.

Простая деревенская женщина сильно поколебала почву, на которой до сих пор сознательно и твердо стояла молодая графиня.

До сей поры слова «тебе не пристало» управляли всеми поступками девушки. Если когда-либо сквозь холодный рассудок в ней начинали пробиваться чувства, то сразу же три голоса взывали к памяти умершей бабушки и напоминали этот постулат. «В духе, парящем над Нейнфельдом, есть евангельская любовь», – сказала пасторша. А ей вот уже семнадцать лет, а между тем сердце ее еще никогда не согревалось этим чувством. В лице своей бабушки она боготворила идеал аристократизма, представительницей которого та была, но никогда у нее не возникало желания обвить своими маленькими ручонками прекрасную белую шею гордой дамы, и теперь сердце ее тревожно сжалось при мысли, как было бы воспринято подобное проявление чувств. И когда она подумала о тех людях, которыми была окружена на протяжении всей своей жизни – отчим с его холодным лицом и непроницаемым взглядом, красивая мачеха, разжиревшая благочестивая гувернантка, доктор, камеристка Лена, – невольный внутренний трепет охватил все ее существо при осознании той враждебной холодности, с которой она относилась к ним.

Да, она была слепа и не хотела думать, а сердце никогда не подсказывало ей, что есть на свете существа, которых она может и должна любить. Вернее, она не понимала, что можно и нужно любить людей, хотя Пуса-то она нежно любила, могла поцеловать и красивый цветок.

Она вдруг с ужасом почувствовала, что в ней распустилась какая-то невидимая почка. Девушка готова была бежать к жене пастора, прижаться к ней и просить, чтобы она полюбила ее.

Да, в Нейнфельде царила любовь, там был иной мир, отличный от того, который окружал ее до сих пор. Там нашла себе деятельность душа португальца. Там витал тот дух, который охватывал собой все живое! «Если сейчас вы попираете истину ногами, то это не значит, что всегда так будет», – сказала пасторша. Над Нейнфельдом всходила заря новой жизни. Заря эта есть сознание долга человека перед своим ближним… Там строили дома, предоставляли работу, сиротам заменяли отца и мать… И тот, кто творил эти дела любви, был иностранцем. А она, богатая наследница, проезжала мимо жалких лачуг своих рабочих, видела их голодных, оборванных детей и считала, что так и должно быть.

Чужестранец из Лесного дома прав, презирая ее. Он швырнул ей в лицо те жалкие деньги, которые от ее имени послала гувернантка. Гизела вспомнила ту брезгливость, с которой он отстранился, вероятно, из-за ее недуга, и удивление, в котором он застыл перед мачехой. Этот человек, с мрачным лицом и загадочными глазами, имел полное право презирать ее. Девушка остановилась на минуту, переводя дыхание; яркий румянец разлился по ее лицу, сердце билось так сильно, словно хотело выпрыгнуть.

Она углубилась в лес. Далеко позади остался накрытый для завтрака стол, где, вероятно, еще судили и рядили о непристойном поведении графини Штурм.

Вдруг молодая девушка подняла задумчиво опущенную голову: откуда-то издали доносился плач ребенка. Он звучал так жалобно и беспомощно, был столь непрерывен, что казалось, ребенок брошен в лесу на произвол судьбы.

Гизела, подобрав платье, стала пробираться сквозь кусты. Она вышла на пустынную дорогу которая вела из Нейнфельда в А., а там, немного поодаль, прислонясь головой к стволу бука, без сознания лежала женщина.

Это была одна из тех бедных женщин, которые из года в год должны что-то предпринимать, чтобы не умереть с голоду. Они покупают на фарфоровых фабриках по дешевке брак и таскают свою ношу по всей округе, продавая свой товар и имея самую скудную прибыль, которая и дает им возможность выжить. С тяжелой корзиной за спиной, крошечным ребенком на руках, а зачастую и с еще одним, побольше, странствуют эти бедные труженицы со сбитыми ногами в зной и непогоду, более жалкие, чем даже вьючные животные, ибо не только страдают сами, но и видят, как мерзнут и голодают их дети.

Обморок, очевидно, произошел от истощения. Корзинка с посудой стояла рядом, маленький мальчик месяцев восьми барахтался на ее коленях. Глазенки его опухли от слез; он сейчас же притих, увидев Гизелу.

Молодая девушка со страхом посмотрела на лежащую в глубоком обмороке женщину и осторожно взяла ее холодную руку. Она нуждалась в помощи, но Гизела не знала, что делать – не было под рукой ни расторопного слуги, обязанного уметь ее оказывать, ни даже стакана свежей воды, и вокруг – ни души… При этом место было совершенно незнакомым – самые дальние прогулки Гизелы не простирались за озеро. Нечего делать, придется вернуться на лужайку за помощью.

В эту минуту ей послышался плеск воды. Девушка прислушалась и пошла вдоль дороги. Шум становился все явственнее. Дорога сменилась тропинкой и потянулась через кустарник; девушка, не колеблясь, пошла по ней – было очевидным, что она ведет к человеческому жилью.

Сзади вновь раздался плач ребенка, и это заставило ее ускорить шаг. Наконец перед Гизелой предстал высоко бьющий фонтан Лесного дома. Минуту она стояла как вкопанная, затем осторожно вышла из кустарника.

Перед ней был утопающий в зелени средневековый серый замок – «место пребывания не то сказочного принца, не то северного варвара», как выразилась мачеха. Здесь жил португалец, и каждую минуту он мог выйти из широких дверей галереи. Ни за что на свете не хотела бы она снова встретиться с тем мрачным и холодным взглядом, с которым он отпрянул от нее тогда в лесу. А между тем в нескольких шагах лилась живительная влага, которую она искала; но в ее плеске и журчании чудились строгие, негостеприимные звуки, каждая капля словно льдом стискивала сердце. Однако долетавший до ее слуха жалобный плач ребенка толкал графиню вперед.

Она подошла к фонтану.

Мертвая тишина царила вокруг, лишь гибкие ветви деревьев слегка колыхались ветерком да яркие лучи солнца заливали светом зеркальные стекла окон. Может статься, хозяин дома сейчас в Нейнфельде, он человек деятельный. Может, кто-нибудь из прислуги пойдет с ней к бедной женщине.

Несколько ободренная, она приблизилась к ступеням, ведущим на террасу, но тут остановилась, вскрикнув от испуга: попугай, спокойно сидевший до сих пор на своем кольце, вдруг закричал резким голосом, а обезьянка спрыгнула с плеча каменного юноши и, почмокивая губами, завертелась вокруг девушки.

Восклицание это, вероятно, было услышано в доме, и в дверях показался старик. При виде Гизелы он остановился. Вся его фигура выражала такой ужас, как будто перед ним стояло привидение.

У молодой девушки не было опыта наблюдения за лицами, но она сразу поняла, что перед ней враг. Ненависть и вместе с тем какое-то недоумение отразились на его темном худом лице. Он, как бы защищаясь, вытянул в ее сторону свои большие костлявые руки и заговорил с угрюмым видом:

– Что вам надо? В этом доме вам нечего делать. У него больше нет с вами ничего общего. Ни Цвейфлингены, ни Флери ногой сюда не ступят!

Он указал на узкую тропинку в лесу и прибавил:

– Там дорога в аренсбергский лес!

В ужасе глядела молодая девушка на негостеприимного старика.

Неясное воспоминание из детства предстало пред ней: ее второй раз прогоняли с порога Лесного дома. Гизеле стало страшно. Но в графине текла гордая аристократическая кровь Штурмов и Фельдернов.

Гордым взглядом смерила она старика, углы рта ее опустились, точь-в-точь как когда-то у графини Фельдерн.

– Я и не собиралась входить в этот дом! – Гизела повернулась с намерением уйти, но ее остановила мысль, что она не может вернуться без помощи к бедной женщине.

Огромного усилия стоило ей снова обернуться и посмотреть в глаза ужасного старика, но она сделала это, ибо сердце ее все еще было под впечатлением тех мыслей и чувств, которые пробудила в ней пасторша.

– Прикажите дать мне стакан, чтобы я могла налить воды, – сказала она тем повелительным тоном, которым привыкла отдавать приказания в Белом замке, и указала на фонтан.

– Эй, госпожа Бергер! – закричал старик в галерею, не двигаясь с места, будто ему было поручено охранять вход в это жилище.

Показалась женщина почтенного вида в белом чепчике и переднике, очевидно домоправительница.

– Принесите стакан, – сказал ей старик. Женщина исчезла.

– Что случилось, Зиверт? – раздался из глубины дома мужской голос.

Старый солдат испугался – видимо, этого человека он так заботливо охранял.

Старик поспешно обернулся, как бы с намерением не допустить его приближения к двери, но португалец стоял уже на пороге.

Он был бледен. При взгляде на Гизелу, с выражением гордой надменности стоявшую у подножия террасы, яркий румянец вспыхнул на его смуглом, мужественным лице. В эту минуту оно не выражало ни отвращения, ни презрения. Глубокая, резкая складка на лбу, правда, оставалась, но в глазах появился какой-то загадочный блеск.

Под этим взглядом девушка преобразилась. Теперь это была не надменная высокородная графиня, а молодое, робкое создание, случайно оказавшееся в незнакомом месте.

Девушка собралась уже тихо объяснить причину своего появления и, обращаясь к португальцу, протянула к нему руки.

Но это движение окончательно вывело из себя старого солдата.

– Убирайтесь отсюда! – закричал он, отстраняя рукой португальца. – Это она, как две капли воды… Только недостает огненной змейки на шее… Ни дать ни взять, то же белое лицо, те же длинные волосы, как и у той бесчестной твари! И она так же поднимала руки, и с той поры господин мой стал пропащим человеком. Она, конечно, уже сгнила в земле, но еще живо ее отродье!

И он указал на молодую девушку.

Точно ветхозаветный пророк, призывающий кару небес, стоял этот старик на террасе.

– Она ничуть не лучше той, – продолжал он, повышая голос. – Сердце ее как камень. В Грейнсфельде и Аренсберге молятся за бедняков, а чтобы помочь им, так никому и в голову не придет! Не пускайте ее сюда! Как та всегда приносила с собой беду, так и эта…

Закрыв лицо дрожащими руками, графиня пошла прочь, но кто-то остановил ее и нежно отнял руки от лица. Перед ней стоял португалец.

Он, видимо, испугался смертельной бледности девушки, глаза которой с отчаянием и горечью смотрели на него. Может статься, в нем шевельнулось сострадание, потому что он взял ее за руки и сделал движение, как бы желая привлечь к себе, но быстро отстранился, как тогда, на лугу.

– Вы, кажется, собирались обратиться ко мне, графиня, я видел это по вашему лицу, – сказал он нетвердым голосом. – Чем я могу служить вам?

– В лесу лежит бедная женщина, – прошептала она едва слышно. – Обморок, очевидно, от утомления, я пришла к этому дому, чтобы просить как-то помочь ей.

И с поникшей головой, ускорив шаги, она пошла мимо него к лесу.

Это уже не была та самая молодая девушка, что недавно с такой гордостью произносила свой высокий титул, выражая этим, что никакие обстоятельства не заставят ее быть никем иным, как высокорожденной аристократкой. Куда девалась гордая кровь Штурмов и Фельдернов, которая еще так недавно придавала высокомерное выражение этому юному лицу? Еще совсем недавно в ней играли тщеславие, властолюбие и эгоизм: она становилась на дыбы при малейшем, как ей казалось, оскорблении.

Во время отсутствия Гизелы женщина пришла в себя. Она была в сознании, видела приближающуюся молодую девушку, но была все же не в состоянии подняться и произнести хоть слово. Маленький крикун успокоился и, улыбаясь и агукая, водил ручонками по бледному лицу матери.

Гизела слышала за собой мужские шаги.

Она знала, что помощь близка, и теперь, не поворачивая головы, хотела удалиться отсюда, ибо ею вдруг овладело новое чувство – женская гордость.

Возможно, этот друг человечества, нейнфельдский благодетель, и имел право осуждать ее, но он не должен был допускать, чтобы слуга оскорблял женщину.

И тем не менее не остановил проклятия старого солдата. Очевидно, оно находило отголосок в его собственных взглядах. Хотя на минуту им и овладело сожаление, но все-таки он не счел нужным смягчить обвинение в жестокосердии графини Штурм.

Сердце девушки было полно горечи, и под ее влиянием она отошла от бедной женщины в ту самую минуту, как к ней подошел португалец в сопровождении Зиверта. Старый солдат нес на подносе различные возбуждающие средства, но ребенок, увидев суровое, бородатое лицо, поднял крик и, дрожа от испуга, стал прятать головку на груди матери.

Гизела остановилась, глаза беспомощной женщины тревожно впились в нее. Она поняла немую просьбу и вернулась назад. Сорвав ягодку земляники, она поднесла ее ребенку, который протянул за ней ручонки и охотно пошел к девушке. Португалец бросился, чтобы взять мальчика у нее из рук. Его проницательные глаза были устремлены на Гизелу,

– Это не пристало вам, графиня Штурм, – произнес он отрывисто слова, так часто слышанные ею. – Вы плохо держите слово, – продолжал он. – Я помню ваше обещание, данное родственникам, не забываться до такой степени… Вы находитесь на опасном пути скрытности, так как не посмеете рассказать в Белом замке, что держали на руках крестьянского ребенка.

Он напомнил ей о той минуте, когда она, как бы устыдясь маленького общества, которое было с ней в лодке, дала обещание вести себя сообразно своему общественному положению, подтвердив этим, что разделяет взгляды своего круга. Он был невидимым свидетелем ее слабости, и в тоне, которым напомнил ей об этом, открылась вся его враждебность, с которой он, по словам госпожи фон Гербек, к ней относился.

Смягчившееся было сердце девушки вновь ожесточилось.

– Я умею отвечать за свои поступки! – возразила она гордо, прижимая к себе ребенка.

Он отошел от нее и снова склонился над женщиной. Все его усилия, однако, были безуспешны: ни растирание рук спиртом, ни вливание в рот мадеры не помогали вернуть ей силы.

Нерешительность не была в числе качеств этого человека – недолго думая, он поднял женщину на руки и понес в Лесной дом.

С какой легкостью шел со своей ношей этот сильный человек! Какая разница была между этим чужестранцем, так по-человечески помогающим своему ближнему, и владельцем Белого замка! Его превосходительство залпами освежающей эссенции опрыскивал вокруг себя воздух, если ему случайно доводилось находиться поблизости от «индивида», несущего на себе печать бедности.

Глава 16

И вот Гизела снова стояла на том самом месте, откуда только что в ужасе бежала. Она в молчании следовала за идущими впереди мужчинами.

Больная была внесена в дом, и с тревогой в сердце молодая девушка думала о том, что кто-то заберет у нее ребенка.

Она занимала его, указывая ему то на обезьянку, то на попугая, подносила близко к фонтану.

Наконец португалец вышел на террасу в сопровождении домоправительницы.

Женщина, очевидно, не знала, у кого находится ребенок, которого она должна была забрать, ибо торопливо и испуганно стала спускаться с лестницы, увидев Гизелу.

– Но, ваше сиятельство, – сказала она, низко и почтительно приседая, – как это возможно! Носить этакого тяжелого, грязного ребенка…

И она хотела было взять его из рук Гизелы, но не тут-то было: мальчик обхватил ручонками шею графини и, прижавшись к ней, разразился плачем.

– Тише, тише, маленький крикун! – успокаивала его почтенная женщина. – Ты напугаешь свою бедную маму.

Но все ее старания переманить ребенка с рук молодой девушки ни к чему не приводили.

Португалец меж тем спустился с лестницы. Сопротивление и плач ребенка, казалось, причиняли ему какое-то странное волнение: глаза его пылали, он с беспокойством смотрел на маленького упрямца, который все крепче цеплялся за девушку уткнувшись лицом в ее шелковистые волосы.

Южной вспыльчивой натуре португальца, кажется, надоела эта сцена. Он нетерпеливо топтался рядом и несколько раз поднимал руку, точно силой желая забрать ребенка из рук Гизелы.

Лицо графини вспыхнуло, она нерешительно взглянула на дом. Было ясно, что девушка боролась с собой.

Она, успокаивая, прижала мальчика к себе.

– Не плачь, мой милый, я тебя отнесу к твоей маме, – сказала девушка решительным и в то же время нежно-успокаивающим тоном и твердыми шагами стала подниматься по лестнице.

Зиверт из дверей молча смотрел на происходящее.

На пороге Гизела остановилась перед стариком. Гордо выпрямившись, но в то же время склонив свою красивую головку, она была неотразимо прелестна в своей целомудренной красоте.

– На этот раз не беспокойтесь, – обратилась она к нему со слегка дрожащими губами. – Если по моим следам и идет беда, как вы изволили выразиться, то в эту минуту она теряет всю свою силу, ибо это дитя разрушает ее могущество.

Старый солдат, может быть, впервые в своей жизни опустил глаза, в то время как графиня прошла в галерею.

Следовавшая за ней домоправительница отворила дверь, которая вела в комнату южной башни.

Там, на раскладной кровати, на чистом белье под мягким одеялом лежала бедная женщина. Она протянула руки навстречу своему ребенку – должно быть, слышала его крик.

Гизела посадила мальчика на кровать, при этом рука ее почувствовала слабое пожатие. В ту же минуту больная подняла ее к своим запекшимся губам. Эта бедная женщина и не подозревала, какая жертва была принесена ради нее гордой, высокорожденной графиней.

У Гизелы осталось неясное воспоминание о той ночи, когда она со своим отчимом искала гостеприимства в Лесном доме, да это и понятно: были предприняты все усилия, чтобы уничтожить его в ребенке.

Она не узнала комнаты и не подозревала, что стоит на том самом месте, где когда-то слепая старуха со злостью оттолкнула от себя ее маленькую ручку.

В эту минуту сердце ее щемило от какого-то необъяснимого чувства.

Глаза ее робко скользили по комнате – глубокие оконные ниши придавали ей мрачный, непривлекательный вид.

Старинная, как видно, немало послужившая на своем веку мебель, какую в Белом замке не поставили бы и в помещении для прислуги, стояла вдоль стен, увешанных выгоревшими картинами в черных деревянных рамах – то были портреты, изображающие самые обыденные личности в мещанской обстановке. Наверное, это была комната злого старика, хотя этому противоречило присутствие очень элегантных золотых часов на комоде и небольшого столика в оконной нише с изящным письменным прибором.

Над изголовьем кровати, на стене, был темный занавес, именно он и произвел впечатление на девушку. Его назначением было, главным образом, скрывать собой – не от солнечного света, ибо он и так сюда не попадал – от посторонних глаз чей-то портрет. Когда укладывали на кровать больную, занавес нечаянно отдернули, отчего образовалась узкая щель, но и ее достаточно было, чтобы увидеть лицо изображенного на нем человека… Глубокие, спокойные глаза и оттеняющие их сросшиеся брови невольно приковывали внимание, наводя почему-то на мысль о трагической судьбе их владельца.

Гизела точно видела где-то это красивое, задумчивое лицо с русой бородой… Может, в какой-нибудь из книг с германскими сагами, в которых она ребенком так любила рассматривать картинки? Было что-то в его облике, наводящее на мысль о том, что или никогда этого человека не существовало, или кисть художника мастерски прописала на портрете всю историю его жизни и страданий.

И сам портрет, и вся обстановка комнаты производили какое-то безотчетно грустное впечатление. Казалось, здесь слышен тихий шелест давно минувшего времени.

Поспешно вынув все находившиеся при ней деньги, она положила их на постель больной. Взяв с нее обещание по выздоровлении прийти в Аренсберг и выразив намерение позаботиться о ребенке, она оставила комнату. Проходя через большой зал, пугающий оскаленной головой тигровой шкуры на полу и сверкающим оружием на стенах, она подумала, что так же дик и чужд ее пониманию сам владелец Лесного дома.

Быстро миновав галерею, она вышла на террасу.

– Вы, как видно, очень торопитесь оставить мой дом, – раздался рядом голос португальца.

– Да, – почти прошептала она, проходя мимо него. – Я боюсь здесь старика и… – девушка замолчала.

– И меня, графиня, – добавил он странным голосом.

– Да, и вас, – подтвердила она, медленно спускаясь со ступеней террасы и поворачиваясь к нему с серьезным выражением в глазах.

Она подошла к фонтану и стала смачивать водой виски, в которых болезненными толчками пульсировала кровь.

– Мщение сладко! – прокричал на террасе попугай, раскачиваясь на кольце.

Испуганная девушка видела, как португалец, последовавший было за ней, вдруг остановился как вкопанный, устремив взгляд на птицу.

«Кто знает, какое прошлое у этого человека, даже попугай его кричит о мщении», – сказала мачеха. И в самом деле, в этом человеке присутствовало что-то неуловимо дикое, неукротимое… Казалось, он никогда ничего не прощает и не забывает, неуклонно следуя ветхозаветному изречению: «Око за око, зуб за зуб».

Все было очень подозрительным. Странно, но молодая девушка, зная, что человек этот явный ее недоброжелатель, в ту минуту, когда он снова повернул к ней свое благородное лицо, почувствовала что-то вроде стыда, какая-то острая боль кольнула в сердце.

Он уже подошел к фонтану и подставил руку под падающую струю.

– Прекрасная, чистая вода, не правда ли, графиня? – спросил он.

До того голос его был мягок и звучен, теперь же, после крика попугая, к нему вернулось мрачное настроение.

– Чудесными свойствами обладает этот источник, – продолжал он. – Графиня Штурм окропляет им лоб и руки, смывая с себя следы соприкосновения с чуждым ей миром! Она может смело вернуться в Белый замок и предстать пред строгими взорами – ничто не пристало к ней, она безукоризненно аристократична, как и прежде!

Гизела побледнела и невольно отступила назад.

– Я опять внушаю вам страх, графиня?

– Нет, в эту минуту вы говорите под влиянием неприязни, но не в порыве вспыльчивости, как прежде. А меня страшит только слепой гнев…

– Вы видели меня сердитым? – в тоне его слышалось удивление и смущение.

– Разве решилась бы я войти в дом, если бы не дрожала за беспомощное существо, которое было у меня на руках? – спросила она. В ее голосе вновь послышалась оскорбленная, чисто женская гордость.

– Вы действительно думали, что я могу обидеть маленького ребенка?!

– Да, я неопытна, не разбираюсь в людях, ведь жизнь моя так одинока… – Девушка широко открытыми, наивными глазами смотрела на португальца.

– Но гнев в глазах вы видели?

– Да, и знаю, что именно ему скорее всего подчиняется рука человека.

– Странно, что вы так близко знаете теневую сторону человеческой натуры, – пробормотал Оливейра. Помолчав, он добавил: – И вы видели меня таким, не владеющим собой?

– Я так не сказала. – Гизела покраснела. – Но, увидев выражение ваших глаз, невольно подумала, что видела их раньше…

– Графиня была в Бразилии? – Деланно-небрежный тон человека, импонирующего ей своим благородным обликом и действиями, вновь оскорбил ее.

– Я могу говорить лишь о сходстве вас с человеком, который в детстве обидел меня в приступе жестокого гнева. Поэтому, пересилив себя, и внесла мальчика в ваш дом под защиту матери.

– Вы оскорбили этого человека?

– Нет, конечно. Я выбежала тогда из Белого замка, желая отдать свои сбережения бедным нейнфельдским детям, и в этот момент какой-то юноша, которого я не видела прежде, изо всех сил оттолкнул меня, и мне показалось, что он хочет меня убить. Он кричал, что я жалкое, больное создание. Это было так, а испуг в тот раз сделал меня еще более больной, лишив радости детства.

Слова девушки, звучащие так трогательно, вызвали большое внутреннее волнение португальца. Это было видно по тому, как покраснел его обычно бледный лоб.

– Неудивительно, что этот момент так врезался в вашу память. Но уверены ли вы, что тем молодым человеком двигал гнев? Может, душа его страдала в тот момент… – При этих словах, Гизела была уверена в этом, его губы задрожали.

– Кто знает, – пожала плечами девушка. – Тогда все боялись, что он подожжет дом, – таким был злым человеком. Он и папá наговорил много гадостей.

– Какая дерзость! Надеюсь, его превосходительство не замедлил передать дерзкого юношу в руки правосудия?

Гизела удивленно посмотрела на Оливейру.

– Разве он не предстал перед строгими судьями, которые здесь и слышат, и говорят устами его превосходительства? Все они честные, славные люди, отлично осознающие свое положение. Так что, сидит злостный преступник в темнице?

– Перестаньте, я не могу слышать это. Вы сами высказали сомнение, что он виновен во всем. К тому же он утонул в ту ночь.

– Как утонул? И вам, графиня, жаль его?

– Да, очень.

– У вас не было желания его наказать? – Лоб португальца снова побледнел.

– Что вы, никогда.

– Но ведь он вас обидел! Вы в состоянии простить ему это?

– Конечно, я простила его. Дурное время миновало, я никогда не вспоминала тот случай. Только опасения за маленького мальчика заставили меня заговорить об этом.

Она не поняла, что произошло, только вдруг почувствовала на своей руке горячие губы португальца, и тот же миг он уже быстрым шагом пересекал террасу. Тотчас там появился старый Зиверт и унес кольцо с говорливой птицей в дом. Возможно, она беспокоила больную женщину.