Текст книги "О чем плачут лошади"

«Дарья, – тычу ее в бок-то, – чуешь ли?» – «Нет», – говорит. А у меня в ушах до утра вой, и до утра глаза не закрываются. Стал сохнуть, с лица почернел. Ну, баба видит такое дело – надо мужика спасать. Дом на выселках продали, в деревню большую переехали. А я вот, – Егор развел руками, – рыбок у рыбзавода караулить подрядился.

Он снова закурил.

– Напрасно только баба старалась. Тоска одна с этими рыбками. Рыбки… Разве рыбки заменят охотнику лес? А в лес ступить не могу. Утопыш перед глазами стоит. Так вот и мучаюсь… В прошлом году в Архангельск к профессору ездил. Куда там! Все проверил, ринген наводил, анализы все снял. «Здоров», – говорит. По-ихнему здоров, а я жизни лишился. Вот теперь к старичку одному – под Пинегой живет – собрался. Слово, говорят, такое знает – от всего лечит…

Егор замолчал, отвел глаза в сторону.

– Как думаешь, поможет? – спросил он меня.

Я пожал плечами. Да и что я мог ответить ему, жаждущему немедленного исцеления?

1961

Из рассказов Олены Даниловны

В дачку Туркиных я влюбился сразу.

Домик, правда, неказистый, щитовой, под цвет густой зелени, так что издали не скоро и разглядишь, зато все остальное – благодать.

Я в жизни не видел столько пернатой мелочи.

Воробьи, синички, зяблики, малиновки, скворцы – этих не пересчитать. Эти носились стаями. Да там жил и такой закоренелый индивидуалист, как дятел. Утром откроешь окошко, рано – еще туман не осел на землю, а он уж за работой – трясет сухую ольшанину за дровяным сараем, только розовая труха летит. А дрозды-рябинники, любители сырого густолесья? Разве они вьют гнезда чуть ли не на песке – на пружинистой лозе пахучего жасмина? А у Туркиных вили.

Поначалу я думал: причиной тому лес, который на задах подступает к самому забору, но Вовка, ласковый шестилетний мальчуган с крутым завитком льняных волос спереди, забраковал мое объяснение.

– Не, – замотал он головой. – У нас бабушка колдунья. Она их приманивает.

– Ай-яй-яй, Владимир! – Олена Даниловна как раз в это время спускалась с крылечка. – И не стыдно тебе понапраслину на бабушку возводить. Наслушался всяких глупостей от соседей, вот и повторяешь, а разве не знаешь, чем твоя бабушка Божью тварь к себе завлекает?

Олена Даниловна, высокая тучная старуха с черными веселыми глазами, в чистейшем белом платке, повязанном по-деревенски, концами наперед, повела меня по усадьбе.

Батюшки! Черепки с подсолнечником, с гречей, с пшеном, с льняным и конопляным семенем, баночки с водой, тарелочки… Повсюду, чуть ли не под каждым кустом.

– Вот ведь каким колдовством твоя бабушка птичек приманивает, – мягко выговаривала Олена Даниловна своему внуку. – Тем, которым в магазинах торгуют…

Потом, сидя на скамейке напротив дома, Олена Даниловна стала рассказывать, как она еще смолоду, живя послушницей в монастыре, полюбила птах и всякую живность.

– Строго было в монастыре, молодых нету, одни старухи монахини, а мне тринадцать лет. Меня отец по обету отдал. Лошадь у нас, вишь, подыхать стала – Гнедко. Исправный конь был. И вот по-теперешнему бы к ветеринару побежали, а в старое время какой ветеринар? Отец Николу Чудотворца на помощь призвал: дескать, яви, святой угодник, чудо, а уж я тебе отплачу – Оленку на пять лет отдам.

Ну, Гнедко, к нашей радости, выздоровел, а меня в монастырь – надо держать обет, раз дан. Ох! Ну, света белого я невзвидела, хуже темницы всякой. Правда, работой меня попервости не томили. Я при матери-казначейше состояла, ей засыпать помогала. Тяжелая, сырая старуха была, такая же, как я. Работящая, а сон туго давался – часами ворочается, бывало. И вот позовет меня: «Оленушка, почитай-ко, пощебечи на ухо». Ну, я и почитаю. Много всяких стишков знала. И Пушкина, и Некрасова, и Кольцова. Смотришь, у меня мать-казначейша и захрапела.

А я-то как? На меня кто сон нагонит? Меня кто из темницы вызволит? И вот только тем и спасалась, что выбегу в сад да с птичками поговорю. Птички, птички! Слетайте к нам на подворье да разузнайте, как там наши. А на другой день опять спрашиваю у птичек, какие новости принесли, с чем прилетели. Так вот и жила со старухами за каменной стеной. А потом, когда на волю вышла да свой угол завела, я уж этих птичек да зверюшек отовсюду домой несла.

– Бабушка у нас доктор Айболит, – восторженно сказал Вовка.

– Да уж, бессловесная тварь на меня не пообидится, – не без гордости сказала Олена Даниловна. – Грача – лапка была сломана – выходила, больше месяца костылик носил, скворчишек, тех за свою жизнь без счета спасала, может, десятка два или три, журка – хромой был – тоже на ноги поставила…

– А зверюшек-то, бабушка, забыла? – напомнил Вовка.

– Ну, про тех что и говорить. Тех и вспоминать не вспомнить. У меня дома всегда свой зоопарк был. Да и здесь не одни с Владимиром живем…

Тут Вовка, не дожидаясь, пока кончит бабушка, нетерпеливо потянул меня к колодцу в кустах смородины – там жила Василиса Прекрасная, большая пучеглазая лягушка с забинтованной задней лапкой.

– Это на нее ворона напала, когда она через дорогу переходила, – объяснил Вовка. – Мы как раз с бабушкой из магазина шли…

Потом Вовка показал мне черепаху по имени Марья-торопыга, которая грелась на теплом песочке под окошком, потом минут десять мы ползали по колючему малиннику у дровяного сарая, в надежде, что наткнемся на Ежа Ежовича, и, наконец, вечером, за ужином, Вовка познакомил меня с Борькой-бурундуком, который выскочил к нам на веранду на стук грецких орехов.

Я прожил на даче у Туркиных четыре дня, и за это время каких только рассказов и историй не наслушался от Олены Даниловны. Некоторые из них я записал.

Как Олена Даниловна в няньках жила и попа учила

– Я рано в работу пошла. У отца нас шестеро было, а землицы одна душа – как тут жить? И вот не знаю, было мне шесть-то полных, когда меня в няньки отдали. Сперва в родную деревню – ничего, а через год и на чужбину, за четыре деревни от своей. Вот тут я взвыла. Всю дорогу плачу, угорела от слез да рёву, и в каждом ручье тоску с меня смывали. Вода холодная, весной дело было. А все равно не смыли. Я попервости как елушечка в сырую погоду – сижу у окошка вся в слезах. Сижу да поджидаю: скоро ли Карюха Егорушкина покажется.

А Карюха – соседская кобыла, уголь барину каждый день возила. Старая, костлявая, страшная, с бельмом на глазу, а Егорушка – тоже не заглядишься – с головы до пят черный да грязный. А мне они всех дороже да всех милее. И долго так сижу да провожаю их глазами. До тех пор провожаю, покамест в полях оба не растают…

Ну, хозяева попались мне нехудые. Оба еще молодые – и сам, и сама. А уж работящие-то! А на мне двое: зыбочный ребеночек да Федя, трех лет мальчик. Меня няней называет, а няня такая, что не сразу и поймешь, кто кого нянчит. После до чего дело дошло – ой! Этот-то самый Федя да пришел меня сватать.

– Да ну?

– Вот те и ну! Крест святой. Рослой, красивой парень вырос. Ну, пришел: «Отдайте за меня няню».

– Так и сказал?

– Вот то-то и оно, что так. Может, скажи он как по-другому: отдайте Лену или Олену Даниловну – я бы еще подумала. На три-четыре года старше – ничего. Бывает и больше – живут. И дом хороший, родители хорошие. А уж он-то сам золото. С рюмкой на голове пройдет – вина не расплещет. Вот какой был Федя!

Ну, а как сказал он – няня-то – ой! Как же, думаю, я за воспитанника-то своего пойду. Нет, ни за что! Заплакала, упросила маму. А Феденька, бедный, так у меня и не женился. Может, двадцать лет холостяком жил. А потом на войну взяли – и не вернулся. Вот ведь как бывает…

– А как же вы, Олена Даниловна, в шесть-то лет с двумя ребенками управлялись?

– Нет, не в шесть ведь. Семь мне было. Год уж стажу у меня нянишного было, когда меня в чужую-то деревню отдали. Да вот, управлялась. Бывало, сам и сама уйдут в поле затемно, да в потемках и придут. А я с ребятками. Да еще что-нибудь приготовлю им поисть – самой-то не до разносолов в страду. Ну, да это все ничего. Привычка. Не я одна, и другие в няньках жили. А вот как я штаны-то Феденьке сшила – ой! Такого ни у кого не было. И смех и горе.

Феденька, скажу вам, запущенный был ребенок. Родители работают – света белого не видят. Дом хороший, все хорошее, а Феденька без штанов бегает. Бывало, бедный, прибежит с улицы – весь задок выколет, на камешках да на деревах сидючи. А тут как раз я в сарай пошла за чем-то да на подволоку и залезла. Смотрю, а там грязные брюки лежат. Хозяина. Ну, я и смекнула: сошью-ка я из этих брюк Феденьке штанки. Куда это годится – ребенок весь задок исколол.

Вот взяла я эти брюки, сходила на речку, выстирала, высушила, каталкой выкатала да давай шить. Сшила. С карманами, с помочами. У меня Феденька оделся – картинка. Хозяева вернулись с поля и ребенка своего не узнали. Чей это у нас франт? А франт и есть. Я отмыла его, в божеский вид привела, причесала. Да еще в штанки одела. Нет, говорю, этот франт не чужой, а Феденька. А брючки, говорю, я сшила сама.

Ой! Я думала, хозяин обрадуется, а хозяин-то у меня побелел. «Ты, говорит, из чего их сшила?» Это брючки-то. А я говорю – из твоих. Из тех грязных, что на подволоке лежали. Ой! «Что ты, говорит, ведь это мои выходные, праздничные брюки. Я, говорит, от женки их спрятал».

Я тут так и присела.

А дело-то было так. Хозяину незадолго до моего прихода справили праздничные брюки. Хорошие, дорогие. Вот он и пошел в церковь. Все ладно было. В церкви побывал, Богу помолился, нет ли, а отъявился, показался на глаза попу – строгий батюшка был. Ну а обратно – мужики, известно: зашел в кабак да выпил, да домой-то уж на четвереньках приполз. А жена у него строгая – как в таком виде показаться? Вот он и переоделся в сарае да новые-то грязные брюки и забросил на подволоку, чтобы жене на глаза не попали. Да и забыл за работой-то. А мне они попадись на глаза…

– Строго взыскал хозяин?

– За брюки-то? Нет. Ничего, обошлось. Меня не притеснял. Поплакал только. Жалко брюк-то было. Новые, дорого заплатил. Да и жены боялся – говорю, строгая жена была.

Вот так я жила в няньках-то. В школу на десятом году пошла, две зимы ходила, а у меня, по-нонешнему взять, уж рабочий стаж был три-четыре года. А двенадцать-то лет мне стукнуло, я уж попа учила.

– Попа?

– Ой, порассказать – дак ухохочешься. Далеко, за пятнадцать верст, к попу отдали. Хозяйство большое, пять коров. Попадья больна, после родов в постели лежит. Дети. И сам поп такой неприспособленный – ничего не умеет. Коровы не доены, ревом ревут – вымя от молока рвет. Сено не кошено, и исть нечего: всего в доме полно, а поп ничего не умеет.

– А что же он работниц не догадался нанять?

– Говорю, попишко непутевый был. Да и страда у людей. Работницы которые уже подрядились, которые нейдут – дома полно работы. А я с коровами сама не могу, я худющая – подойник не удержать. Вот я и говорю батюшке: «Батюшка, говорю, надо тебе самому доить». – «Да как, говорит? Я сроду не умею». – «А научу, говорю. Тут, говорю, хитрости нету, только бы сила была в руках». А коровы-то… Милые! Как баржи, стоят во дворе. Большие, высокие.

Ну, батюшка вошел во двор – ошалели. На рога готовы поднять. Я и смекнула. «Батюшка, говорю, надень платок. Они к бабам привыкли, потому и кидаются на тебя».

Батюшка сделал по-моему, подоил коров.

Потом позвал работников: страда, косить надо. И опять у меня батюшка за голову: чем кормить? А дом у самого полон всякой всячины. Ну, я говорю: «Все будет хорошо, батюшка. Ты только делай, что я скажу».

Ну, наварила я каши, супу, ватрушку спекла, масла сбила. Да у меня работники едят – не нахвалятся: ну уж, ну уж, батюшка! Кто у тебя такая мастерица? А батюшка и указывает на меня: «А вот моя, говорит, мастерица. Ей, говорит, всем обязан». Да я у батюшки приделала все дела и попадью на ноги поставила. И хлеб, кабы не я, начисто сгнил. Сырое лето было. Жито пьяное – из поля, как из бочки, несет. Батюшка у меня пригорюнился: «Оставаться мне в этом году без хлеба». – «Не тужи, говорю, батюшка, можно этому горю пособить. Надо, говорю, только мужику хорошую еду положить да денег не жалеть – тогда он сам прибежит». Вот когда еще бабка Олена насчет материальной заинтересованности понимала. В одиннадцать-двенадцать годов. А у нас после войны до чего мужика довели – из деревни побежал…

А все-таки я у батюшки только одно лето прожила. Выгодное бы место и хорошо кормили, да крыс боялась.

– Крыс?

– Крыс. По всему дому бегали. Ну, летом-то я с лампой спала да на сеновале. А осень подошла, я и взревела. Что же, я ведь по-нонешнему совсем ребенок была – двенадцать лет…

Несмышленыши

В это утро мы с Вовкой славно поработали. Выкосили траву под окошками, засыпали семена и крупу в многочисленные тарелочки и черепушки для птиц, сменили воду в баночках и, сверх того, еще пропололи грядку клубники.

Олена Даниловна, как истая крестьянка, была довольнехонька.

– Ну уж, ну уж какие у меня работники! – говорила она. – Чем только мне с этими работниками и расплачиваться. Разве что пирог со свежей капустой закатать…

– Не надо, бабушка, пирога, – сказал Вовка. – Ты лучше чего-нибудь расскажи.

– Да чего же я вам расскажу?

– А про бельчат, бабушка.

– На-ка, выдумал – про бельчат. А почему не ты? Ты ведь тоже знаешь. – Олена Даниловна хитровато подмигнула мне своим черным глазом. – Давай, не стесняйся. В школу пойдешь, что будешь делать-то, когда учительница спросит? Бабушки рядом не будет. Ну, как? Жили-были…

Вовка застенчиво прижался ко мне. Его маленькое сердечко воробьем запрыгало под моей рукой.

– Ох ты зайчишка, зайчишка… Ну, жили-были две белки, у них родились деточки… Так?

– Не так, бабушка. Неинтересно так.

– Давай как интересно.

– А ты сама знаешь как.

– Вот не любит сказок, – со значением заметила Олена Даниловна. – Все надо, чтобы по жизни было. А по жизни рассказывать, полдня надо положить. Все в строку лезет: и птичка, и сучок, и каждый чих. Люди-то увидят, что скажут… Бабка Олена с утра, скажут, языком мелет.

– А ты поближе к кустикам сядь, тогда и не увидят, – посоветовал Вовка.

– Да уж разве что к кустикам… Ну тогда так, Владимир, вместе будем. – Тут Олена Даниловна опять многозначительно подмигнула мне: дескать, ты уж извини меня, старуху, пожалуйста, а мне нельзя иначе, мне надо внука подучивать.

Вовка, однако, подучиваться при мне не захотел, и Олене Даниловне пришлось скоро от этой затеи отказаться.

– Ох, Владимир, Владимир, – для порядка пожурила она внука, – ведь знаешь, с чего все началось. Когда мы первый-то раз белок увидели?

– Весной.

– Вот видишь, все помнишь. Весной, весной мы первое знакомство свели с белками. Отец у нас в командировке, мати в больнице, а кто участок вскапывать? Земля-то не ждет. Ну, я на все запреты докторские махнула – поедем, Вова. И вот им, белкам-то, видно, интересно стало, чего это старый да малый все земле кланяются, – пойдем-ка, посмотрим. Ну, из лесу выскочили да вон на ту елушку. – Олена Даниловна указала рукой на пушистое, густо усыпанное розовой шишкой дерево рядом с дровяным сараем. – Вылезли, смотрят на нас, и, видно, уж понравились мы им с Владимиром – они и обгнездились на той елушке.

– Бабушка! – воскликнул Вовка. – А кто первый их увидел?

– Бельчат-то? Ты, ты, Вова. Ох, что было! – Олена Даниловна всплеснула руками. – Утром вбегает ко мне на кухню – я как раз крапиву чистила, крапивник надумала варить: «Бабушка, бабушка, там котятки на елушке!» Где, какие котятки? Почто на елушке? А то, что это бельчата, у нас с Владимиром и в мыслях ни у которого нету. И вот ведь как тайно белки жили – мы даже и не знали, что у них там гнездо. Две недели, а то и три уж на даче жительствуем, а их и в глаза не видели. Ну, я бегу за Вовкой, да ох же! – бельчата. Три сразу, четвертый-то больной был, уж после на глаза попал… Нет, – вдруг тяжело вздохнула Олена Даниловна и нахмурилась, – не приведи Господь, чтобы они еще раз к нам заявились. Я за прошлое лето извелась. И мои спокоя не знали.

– А что так? – Меня удивил этот крутой переход от детской радости и воодушевления к суровой озабоченности.

– А то, что горе с ними, маета одна. Я с ребятами со своими столько не перживала, сколько с этими бельчатами. Вот те Бог.

– У них мать была нехорошая, – сказал Вовка. – Сбежала.

– Да, сбежала, – не очень уверенно подтвердила Олена Даниловна, затем послала внука зачем-то в дом и, когда тот хлопнул дверью, сказала: – Это мы ему говорим, что сбежала, чтобы не расстраивать – очень уж расстроистый, а на самом-то деле съел кто-то ихнюю матерь – собака или кошка. А отец у бельчат нынешней породы вертихвост, – пошутила Олена Даниловна, – не видали при детях.

Вовка обернулся быстрее ветра, в доме все было в порядке, и Олена Даниловна, похвалив его, повела рассказ дальше:

– Хлебнули, хлебнули мы горюшка в то лето. Перво дело – люди. Весь поселок к нам переходил, каждый день экскурсии – все грядки у нас стоптали. Да грядки ладно – у отца у нашего и не топтать – одна трава, да ведь им охрана, присмотр надо. Ну-ка, мало в поселке собак да кошек, а они глупые, несмышленыши, сами в пасть лезут. И никто не подучит – сироты, нету родителей.

Ну днем мы с Владимиром начеку. То он, то я – всегда глазами там. А ночью-то как? Ночью-то кто их удозорит?

– А ночью, – нетерпеливо выпалил Вовка, – мы Василия Ивановича заставляли. Да, бабушка?

– Да, да, Василия Ивановича. Как хошь, говорю, Васенька, а придется тебе ночной досмотр на себя взять.

(К этому времени я уже знал, кто такой Василий Иванович, или Васенька. Кот. Большой сибирский кот, который, по словам Олены Даниловны, был самой умной животинкой на свете и которого по старости – отнялись ноги – нынешней весной пришлось усыпить в больнице.)

– Выручал, выручал Василий Иванович. Я ночью проснусь, выйду, а он уж у ели – сидит да на ель смотрит. А то опять вдоль забора похаживает, чтобы кошка чужая на усадьбу не забежала.

Ох, да сколько всего с этими бельчатами было – не пересказать. Хоть про ту же еду вспомнить. Попереживали мы с Владимиром. Матери нету – с голоду помрут. Мы уж и грибков-то сушеных на елушку навешали, и баночку-то с молоком под ель ставили, а потом, когда увидели – молодые побеги грызут, отлегло от сердца. Ладно, грызите, ребята. Ель у вас большая, надолго хватит. А одной ели мало – лес рядом.

– Бабушка, а как они ползать учились, помнишь?

– Как не помню. Не по веткам – по сердцу твоему ползают. Ножишки слабые, расползаются, коготки жиденькие, не багрят – смотришь, один покатился, другой, – вот-вот на землю шмякнутся…

– А про грозу, бабушка, забыла? – еще про один случай напомнил Вовка. – Ты еще папу уговаривала лестницу поставить.

Олена Даниловна, к этому времени начавшая было заметно остывать, снова воспламенилась.

– Ну, это «мертвый» номер в цирке, – по-современному выразилась она. – Детсад на качелях. Вон с елью-то рядом видишь клен? Так вот, ель свою оползали – на клен пойдем. А что из этого получится, разве такие дурахи думают? Ну, на клен просто – здоровый сук в ель упирается. А как с клена на ель попасть? Веток у клена много, поди угадай, которая к твоему дому, которая от него, а прыгать еще не можем – не научились. И уж они тычутся! Туда-сюда, по той ветке, по другой, по третьей – заблудились. И вот раз на этом-то самом клену их и застала буря. Страшная. С грозой, с молоньей. Мы с Владимиром на другой день в лес пошли – вот такие ели вповалку лежат. Ну, три-то, которые посильнее да побойчее, быстро домой попали, а четвертый-то, горемычный, и остался. Ой! Уж так его полоскало да мотало, мы думали, живого места не останется. Дождь, по-бывалошному сказать, в вожжу, розы у нас растерзало начисто, а на грядках такие дыры навертело – кротам не навертеть…

– Бабушка, а ему после этого дождя лучше стало, да?

– Бельчонку-то? Лучше. Дождь первый помощник у жизни. У нас, бывало, в деревне всегда ребенка на дождь выставляют. Бежи, скажут, на улицу, подрасти немножко. А эти после дождя просто басурманами стали. Ой, что тут делалось! Ведь они мало того, что с дерева на дерево прыг-скок, на землю спустились. Утром в окошко глянешь – что за огоньки из травы выскакивают? А то они возле своей ели играют. А то опять сядешь на скамейку – на, прибежали. Согласны по тебе бегать…

Олена Даниловна посмотрела на небо – там было сине. В воздухе сильно пахло подсохшей травой. Птицы в саду примолкли.

– А ведь к дождю дело-то идет, – сказала она озабоченно и начала вставать.

Мы с Вовкой быстро сносили траву в сарай. Сама Олена Даниловна отправилась в дом, чтобы на случай грозы укрыть на кухне светлую посуду. Однако грозы на этот раз не было. Дождь тоже пронесло стороной, так что через каких-нибудь полчаса мы снова оседлали скамейку, правда без Вовки. Вовка с плетеной корзинкой пошел рвать заячью капусту для черепахи. Я хотел было тоже пойти с ним – веселее вдвоем ребенку, но Олена Даниловна меня остановила:

– Ничего. Пускай идет один. И так самостоятельности не хватает. Я, бывало, в его годы хлебы уже себе зарабатывала.

Олена Даниловна была чем-то явно недовольна. Я попытался вернуть ее к нашему недавнему разговору о бельчатах – мне все-таки интересно было знать, что с ними стало, заявлялись ли они весной на усадьбу или нет. Но старуха и на это откликнулась без прежней живости.

– Нет, не заявлялись, – сказала она сухо. Потом вдруг черные глаза ее гневно сверкнули, и она добавила: – Мудрено им было заявляться-то, когда их еще осенью загубил Васька Шиш. Есть тут у нас в поселке один горький пьяница – все от него стонут. Уж каждый день, каждый день пьяный. Женка бедная во все газеты писала: заберите от нас пьяницу, погибаем. Не берут. Сам мне признался. Весной встречается на дороге, рот до ушей: «Спасибо, Даниловна, за выручку. Я, говорит, на твою пушнину два дня газовал…»

Олена Даниловна старательно поправила белый платок на голове, поглядела в сторону леса, куда ушел внук.

– На моей совести эти несмышленыши. Я виновата.

– Да почему же, Олена Даниловна?

– А потому что не то воспитанье дала. Ведь они звери, им в лесу жить, а я их к человеку приучала. Вот и приучила. Тот Шиш их без ружья осенью взял. Сам похвалялся… Нет, не всякое, видно, добро впрок, – философски заключила Олена Даниловна и опять устремила взгляд на зады. – Добро-то, оказывается, тоже надо делать умеючи.