Текст книги "Жизнь-в-сновидении. Посвящение в мир магов"

Стремясь воспользоваться открывшейся новой возможностью, я продвигалась вперед, как будто подстегиваемая каким-то безжалостным надсмотрщиком. Однако бывало, что такое развитие разума и метода доводило меня до физического и умственного изнеможения. В то время я спрашивала Исидоро Балтасара об интуитивном знании, о внезапном интуитивном прозрении и понимании, о том, что маги считали необходимым развивать прежде всего.

Он всегда говорил мне о бессмысленности только интуитивного знания. Озарения интуиции нужно перевести в какую-то ясную мысль, иначе они бесполезны. Он сравнивал такие озарения с наблюдением за непонятным явлением. В обоих случаях образ исчезает так же быстро, как и появляется. Если не происходит постоянного усиления образа, то сомнение и забвение берут верх, ибо разум поставлен в условия испытания практикой и воспринимает лишь то, что может быть подтверждено и рассчитано.

Он объяснял, что маги – это люди знания, а не разума. По существу, они на шаг опережают интеллектуалов Запада, предполагающих, что реальность, часто отождествляемая с истиной, познание с помощью разума. Маг утверждает, что познаваемое нами посредством разума является ментальным процессом, но только с помощью осознавания нашего тотального бытия на его наиболее тонком и сложном уровне мы сможем стереть границы, которыми разум определяет реальность.

Исидоро Балтасар объяснял мне, что маги культивируют тотальность своего бытия. Другими словами, они совершенно не делают различия между рациональной и интуитивной стороной человека. Для достижения области сознания, называемой ими безмолвное знание, которое лежит вне языка и вне мышления, они используют обе.

Чтобы заглушить рациональную сторону какого-то человека, не уставал подчеркивать Исидоро Балтасар, необходимо понять процесс его мышления на самом тонком и сложном уровне. Он был убежден, что философия, начиная с классической мысли Греции, обеспечивала наилучший способ освещения этого процесса мышления. Ученые мы или нет, постоянно повторял Исидоро Балтасар, но все мы – участники и последователи интеллектуальной традиции Запада. А это означает, что, независимо от нашего уровня образования и опыта, мы являемся пленниками этой интеллектуальной традиции и способа интерпретации того, что есть реальность.

И лишь поверхностно, заявлял Исидоро Балтасар, мы воспринимаем тот факт, что называемое нами реальностью является детерминируемой в культуре конструкцией. А нам необходимо воспринять на максимально глубоком уровне, что культура является продуктом длительного, совместного, чрезвычайно избирательного, чрезвычайно развитого и – последнее, но не менее важное – чрезвычайно принудительного процесса, который в качестве своей высшей точки имеет соглашение, отгораживающее нас от других возможностей.

Маги активно стремятся разоблачить тот факт, что реальность навязывается и поддерживается нашим разумом, что идеи и мысли, возникающие в нем, создают системы управления знанием, которые предписывают, как нам видеть мир и как в нем действовать. И это невероятное давление оказывается на всех, чтобы обеспечить нашу восприимчивость к определенным идеям.

Он подчеркивал, что маги занимаются культурно недетерминированными способами восприятия мира. Культура детерминирует наши личностные переживания и общественное соглашение, по которому наши органы чувств, способные к восприятию, навязывают нам образ воспринимаемого. Все, что находится вне этой обусловленной области восприятия, нашим рациональным умом автоматически капсулируется и отбрасывается. Маги утверждают, что восприятие происходит вне нашего тела, вне наших органов чувств. Но недостаточно просто прочитать или услышать об этом от кого-нибудь еще. Для осуществления такого восприятия его необходимо пережить.

Исидоро Балтасар говорил, что маги всю свою жизнь стремятся разорвать густой туман человеческих допущений. И при этом они не бросаются во тьму слепо. Маги готовят себя. Им известно, что, когда бы они ни попали в неизвестное, им понадобится хорошо развитая рациональная сторона. Только при этом условии они будут способны объяснить и осмыслить то, что смогут вынести из своих путешествий в неизвестное.

Он добавил, что я не должна постигать магию через чтение работ философов. Скорее я должна увидеть, что философия и магия являются очень сложными формами абстрактного знания. Как для мага, так и для философа истина о нашем бытии-в-мире до некоторой степени является приоткрытой. Маг, однако, находится на шаг впереди. Он действует в соответствии с полученными им знаниями, которые по определению находятся уже вне признанных в культуре возможностей.

Исидоро Балтасар полагал, что философы являются интеллектуальными магами. Однако их исследования и стремления всегда остаются лишь ментальными попытками. Философы не могут воздействовать на мир, который они так хорошо понимают и объясняют, способом, отличающимся от культурно обусловленного. Они дополняют уже существующее ядро знания. Они истолковывают и перетолковывают имеющиеся философские тексты. Новые мысли и идеи, возникающие в результате таких интенсивных исследований, не изменяют их, исключая, быть может, психологический план. Они могут стать более добрыми, более понимающими людьми или, возможно, наоборот. Однако с философских позиций они не могут сделать ничего такого, что изменило бы их чувственное восприятие мира, ибо философы действуют в рамках социального порядка. Они поддерживают социальный порядок, даже если не согласны с ним интеллектуально. Философы – плохие маги.

Маги также достраивают существующее ядро знания. Однако они делают это отнюдь не принятием того, что было установлено и доказано другими магами. Они должны заново доказывать самим себе, что принятое до них действительно существует, действительно поддается восприятию. Для выполнения такой грандиозной задачи маги нуждаются в огромной энергии, которую они получают в результате своего отторжения от социального порядка, происходящего без ухода из мира. Не ослабляя себя, маги разрушают соглашение, определяющее реальность.

Глава 15

Как только мы пересекли границу Мексики, меня охватила неуверенность. Казавшийся таким замечательным повод для поездки в Мексику с Исидоро Балтасаром теперь выглядел предлогом для того, чтобы он взял меня с собой. Я уже сомневалась, что смогу выполнить обещание и заниматься социологией в доме ведьм. Ведь там я снова буду делать все то, что делала во всех предыдущих случаях: подолгу спать, видеть загадочные сны и безнадежно пытаться понять, чего же хотят от меня маги.

– Сожаления? – Голос Исидоро Балтасара заставил меня вздрогнуть. Он смотрел искоса и, должно быть, какое-то время уже наблюдал за мной.

– Нет, конечно, – поспешила я его заверить, промямлив что-то о жаре, и уставилась в окно, размышляя, что он имел в виду – общее мое состояние или молчаливость.

Молчала я потому, что была напугана и расстроена. От страха по спине бегали мурашки.

А Исидоро Балтасар пребывал в состоянии радостного возбуждения: пел, глупо шутил, читал стихи на английском, испанском и португальском. Но даже пикантные подробности сплетен о наших общих знакомых по UCLA не могли развеять моего уныния. Он даже не замечал, что рядом неблагодарный слушатель, и оставался в хорошем настроении, несмотря на мое рявканье и просьбы оставить в покое.

– Если бы люди посмотрели на нас, они подумали бы, что мы женаты, – заметил он между взрывами смеха.

Если бы маги посмотрели на нас, подавленно подумала я, они бы поняли, что что-то не так. Они бы поняли, что мы с Исидоро Балтасаром не равны. Я реалистка и конкретна в своих действиях и решениях. Для него же действия и решения непостоянны, каков бы ни был их результат, и их окончательность определяется тем, что он принимает на себя всю ответственность за них, – независимо от того, важны они или нет.

Мы ехали на юг и не петляли, как обычно, а направлялись сразу к дому ведьм. Но когда выехали из Гуаймаса – никогда еще прежде мы не заезжали так далеко на юг по дороге к дому ведьм, – я спросила:

– Куда ты меня везешь?

Он равнодушно ответил:

– Мы едем дальней дорогой. Не волнуйся.

То же самое прозвучало, когда я его еще раз спросила за обедом в Навохоа.

Мы оставили Навохоа позади и поехали на юг, направляясь в Масатлан. Я не находила себе места от волнения. Около полуночи Исидоро Балтасар свернул с шоссе на узкую проселочную дорогу. Автофургон трясло, он дребезжал на ухабах и камнях, по которым мы ехали. Шоссе позади нас угадывалось только изредка, по мигающим огонькам, потом оно и вовсе исчезло, поглощенное обрамлявшими дорогу зарослями. После утомительно долгой езды мы внезапно остановились, и он выключил свет.

– Где мы? – спросила я, оглядываясь вокруг.

Сначала ничего не было видно, но когда глаза привыкли к темноте, прямо перед собой я увидела крохотные белые пятнышки. Эти звездочки, казалось, упали с неба. Меньше всего я ожидала ощутить пьянящий аромат кустов жасмина, взбирающихся на крышу и ниспадающих с рамады, и, неожиданно узнав его, я почувствовала себя так, словно лишь во сне вдыхала подобное благоухание. Я глупо хихикнула. Все это вызвало почти детское чувство удивления и восторга. Мы были у дома Эсперансы.

– Первый раз мы приезжали сюда с Делией Флорес, – пробормотала я про себя и, тронув Исидоро Балтасара за руку, спросила:

– Разве это возможно? – На мгновение я чуть не задохнулась от страха.

– Что? – переспросил он озадаченно. Он был взволнован и раздражен; его рука, обычно теплая, была холодна, как лед.

– Этот дом на окраине Сьюдад-Обрегона, более ста миль севернее! – вскрикнула я. – Я сама ездила туда. И никогда не сворачивала с асфальта. – Осмотревшись в темноте, я вспомнила, что ездила из этого дома в Тусон и никогда в жизни не была в Навохоа или в его окрестностях.

Исидоро Балтасар некоторое время молчал; казалось, он был занят поиском ответа. Ни один из них не удовлетворил бы меня. Пожав плечами, он повернулся ко мне лицом. В нем была какая-то сила и некое преимущество – как в Нагвале Мариано Аурелиано, – когда он сказал, что, нет сомнений, я сновидела-наяву, когда мы вдвоем с Делией ехали из Эрмосильо в дом целительницы.

– Предлагаю, чтобы ты воспринимала это как есть, – предостерег он. – По себе знаю, как может блуждать разум, пытаясь совместить несовместимое.

Я попыталась было протестовать, но он прервал меня, указав на приближающийся огонёк, и выжидающе улыбнулся, будто знал, кому принадлежит эта громадная, колышущаяся на земле тень.

– Это же смотритель! – пробормотала я в изумлении, как только он предстал перед нами, инстинктивно обняв и расцеловав его в обе щеки. – Никогда бы не подумала, что встречу тебя здесь, – прошептала я.

Ничего не сказав, он застенчиво улыбнулся. Обнявшись с Исидоро Балтасаром и похлопав его несколько раз по спине, как это обычно делают при встрече латиноамериканцы, он что-то шепнул ему. При всем своем старании я не расслышала ни единого слова. Он повел нас к дому.

Что-то зловещее почудилось мне в массивной парадной двери. Она была закрыта. Окна с решетками тоже были закрыты. Ни света, ни звука за толстыми стенами. Мы обошли дом со стороны обнесенного высокой изгородью заднего двора и вошли в дверь, ведущую прямо в квадратную комнату.

Я почувствовала себя уверенней, узнав эти четыре двери. Это была та же комната, куда меня приводила Делия Флорес. В ней почти не было мебели – какой я ее и запомнила, – там были только узкая кровать, стол и несколько стульев.

Смотритель поставил керосиновую лампу на стол и заставил меня сесть. Повернувшись к Исидоро Балтасару, он обнял его за плечи, и они вышли в темный коридор. Неожиданность их ухода ошеломила меня. Я даже не успела прийти в себя и решить, стоит ли идти за ними, как смотритель вернулся. Он дал мне одеяло, подушку, фонарик и ночной горшок.

– Лучше я выйду во двор, – сказала я, поджав губы.

Смотритель пожал плечами и задвинул ночной горшок под кровать.

– Это на всякий случай, если тебе понадобится выйти ночью. – Его глаза откровенно смеялись, когда он говорил, что Эсперанса держит во дворе большого черного сторожевого пса. – Ему не нравятся посторонние, которые по ночам расхаживают по двору.

И, как предупреждение, я услышала громкий лай.

– Я не посторонняя, – заметила я между прочим, стараясь не придавать значения собачьему лаю, в котором угадывалась угроза. – Я бывала здесь и знаю эту собаку.

Смотритель удивленно поднял брови и спросил:

– И собака тебя знает?

Я выразительно посмотрела на него. Он вздохнул и, направляясь к двери, потянулся за лампой на столе.

– Не уноси ее, – сказала я, быстро преградив ему дорогу. Я хотела улыбнуться, но губы мне не повиновались. – Где все? – смогла я наконец выдавить из себя. – Где Эсперанса и Флоринда?

– Сейчас я один.

– А где Исидоро Балтасар? – спросила я в панике. – Он же обещал привезти меня в дом ведьм. Мне нужно писать статью.

Я рассказывала смотрителю, чуть не плача, почему поехала с Исидоро Балтасаром в Мексику и как важно для меня закончить работу, но мысли и слова путались и сбивались.

Он ободряюще похлопал меня по спине, как будто успокаивал ребенка.

– Исидоро Балтасар спит. Ты же знаешь его. Стоит ему только прикоснуться к подушке, и он засыпает как убитый. – Он едва заметно улыбнулся и добавил: – Я оставлю свою дверь открытой, вдруг понадоблюсь. Позовешь, если приснится кошмар или еще что. Я сразу приду.

Не успела я сказать, что после того последнего кошмара в Соноре не было больше ни одного, как он исчез в темном коридоре.

Лампа на столе начала шипеть и вскоре погасла. Наступила кромешная тьма. Я легла, не раздеваясь, и закрыла глаза. Кроме равномерного хриплого дыхания, доносившегося издалека, ничего не было слышно. Слыша это дыхание и ощущая, как тверда и узка кровать, я вскоре оставила попытки заснуть.

С фонариком в руке, крадучись, я неслышными шагами брела по коридору в надежде найти Исидоро Балтасара или смотрителя. Я тихонько стучалась в каждую дверь. Но никто не отвечал. Из комнат не доносилось ни звука. Странная, почти гнетущая тишина охватила весь дом. Прекратились даже шорохи и щебет снаружи. Как я и предполагала, меня оставили в доме одну.

Чтобы не расстраиваться из-за этого, я решила осмотреть комнаты. Это были спальни, всего восемь: одинаковые по размеру, довольно маленькие, абсолютно квадратные, в которых из мебели были только кровать и ночной столик. Стены и два окна в каждой комнате были выкрашены в белый цвет, а полы выложены замысловатым узором из плитки. Я открывала раздвижные двери стенных шкафов, осторожно нажимая ногой на левый нижний угол двери, зная, но не понимая, откуда мне известно, что легкий удар или пинок в это место приводит в действие механизм, открывающий двери.

В одном из шкафов я, отодвинув сложенные внизу в стопку одеяла, оказалась перед маленькой потайной дверцей и отвернула скрытую задвижку, замаскированную под стенную розетку. Поскольку меня ничто не удивляло, я просто принимала свое знание об этих потайных дверях, – знание, которое мой бодрствующий разум, конечно же, не воспринимал.

Открыв эту маленькую потайную дверцу, я проползла через узкий проем и оказалась в стенном шкафу соседней комнаты. Без особого удивления – поскольку об этом уже знала – я обнаружила, что, пролезая в эти потайные проемы, можно попасть из одной комнаты в каждую из семи других.

Когда фонарик погас, я чертыхнулась. В надежде оживить батарейки я их вынула и вставила обратно. Это было бесполезно: батарейки сели. Темнота в этих комнатах была такая, что не было видно даже собственных рук. Боясь удариться о дверь или стену, я на ощупь медленно выбиралась в коридор.

Делать это было так трудно, что, выпрямившись и прислонившись к стене, я задрожала, тяжело дыша. Я долго простояла в коридоре, соображая, в какую же сторону идти к себе в комнату.

Откуда-то издалека донеслись голоса, но нельзя было определить, из дома или снаружи. Я пошла на звук. Он привел меня в патио. Я отчетливо вспомнила зеленое, почти тропическое патио позади каменной арки, заросшее папоротником и густой листвой, наполненное ароматом цветущих апельсинов и вьющейся жимолости.

Но не успела я сделать и нескольких шагов, как увидела на стене огромную тень собаки. Зверь зарычал. Свет его сверкающих глаз леденил душу.

Вместо того чтобы поддаться страху, а возможно из-за него, я почувствовала: происходит что-то крайне странное. Как будто я всегда была сложена наподобие японского веера или бумажной фигурки и неожиданно развернулась. Физическое ощущение этого было почти болезненным.

Собака в замешательстве смотрела на меня. Она начала скулить, как щенок, опустила уши и свернулась клубком на земле. Я же стояла как вкопанная, но не от страха, просто не могла пошевелиться. Потом, как будто это было чем-то совершенно естественным, я снова сложилась, повернулась и ушла. На этот раз я без труда нашла свою комнату.

Проснувшись с головной болью и ощущением, что совсем не спала, которое мне, человеку, страдающему бессонницей, было хорошо знакомо, я была разбита. Громко и тяжело вздохнув, услышала, как открылась дверь, и яркий свет ударил мне в лицо. Я осторожно попыталась перевернуться на другой бок, чтобы не свалиться с узкой кровати.

– Доброе утро, – воскликнула Эсперанса, войдя в комнату в волнах верхних и нижних юбок. – Вообще-то, добрый день, – поправилась она, указывая на солнце через открытую дверь. Ее голос звучал с удивительной живостью и восхитительной силой, когда она говорила, что именно ей пришла в голову мысль забрать мои книги и бумаги из микроавтобуса до того, как уехали Исидоро Балтасар и старый Нагваль.

Я резко села. Сон тут же улетучился.

– Почему же Нагваль Мариано Аурелиано не зашел со мной поздороваться? И почему Исидоро Балтасар не сказал мне, что уезжает? – выпалила я. – Теперь никогда не смогу закончить свою работу и поступить в аспирантуру.

Она как-то странно взглянула и сказала, что, если написание моей статьи – такая корыстная задача, мне никогда ее не закончить.

Я не успела сказать ей, что лично мне все равно, поступлю я в аспирантуру или нет, поскольку она продолжила:

– Ты пишешь не для того, чтобы поступить в аспирантуру. Ты пишешь просто потому, что тебе это нравится. Просто потому, что сейчас нет ничего такого, чем бы тебе хотелось заняться.

– Да полно такого, чем бы я предпочла заняться.

– Например? – с вызовом спросила она.

Немного подумав, я не смогла сказать ничего определенного и вынуждена была признаться – и не только себе, – что еще ни одну работу я не писала с таким удовольствием. Впервые я начала читать и собирать материалы в самом начале семестра, а не ждала, как обычно, когда останется лишь несколько дней до сдачи рукописи. И только мысль о том, что эта работа – пропуск в аспирантуру, портила все удовольствие.

Эсперанса, как будто снова подслушав мои мысли, сказала, что мне нужно забыть об аспирантуре и думать только о том, чтобы написать хорошую работу.

– Как только станешь частью мира магов и начнешь постигать природу сновидений, ты начнешь понимать, что такое магия. И это понимание освободит тебя.

Я смотрела на нее в замешательстве и не могла понять, о чем это она.

– Это освободит тебя от желания чего бы то ни было. – Эсперанса провозгласила эту фразу так четко, как будто я туга на ухо. Она посмотрела на меня задумчиво и добавила: – Алчность – твое второе имя, и все же тебе ничего не нужно и ты ничего не хочешь…

Ее голос стал тише, когда она стала раскладывать на столе мои книги, записи и стопки каталожных карточек. С сияющим лицом она повернулась ко мне, держа в руках несколько карандашей:

– Я оточила их для тебя бритвой и оточу снова, когда они затупятся. – Она положила карандаши рядом с блокнотом и широко развела руки в стороны, как бы пытаясь охватить всю комнату. – Прекрасное место для работы. Здесь тебя никто не потревожит.

– Я в этом уверена.

Видя, что она собирается уходить, я поинтересовалась, где спал Исидоро Балтасар этой ночью.

– На своей соломенной циновке, где же еще? – засмеявшись, она подхватила все свои юбки и вышла во двор.

Я провожала ее глазами, пока она не скрылась за каменной аркой. Глаза заболели от яркого света.

Немного спустя в одну из тех дверей, что выходили в коридор, громко постучали.

– Ты одета? – спросил смотритель, открывая дверь еще до того, как я успела сказать «да». – Пища твоим мозгам, – объявил он, ставя на стол бамбуковый поднос. Он налил мне прозрачного мясного бульона и заставил съесть мачаку по-сонорски. – Сам приготовил, – заметил он.

Смесь из взбитых яиц, нарезанного мяса, лука и красного жгучего перца была просто восхитительной.

– Когда ты закончишь, я свожу тебя в кино.

– Когда я поем? – взволнованно спросила я, запихнув в рот тортилью.

– Когда закончишь писать, – пояснил он.

После того как я разделалась с едой, он сказал, что мне нужно познакомиться с собакой.

– Иначе ты не сможешь никуда выйти. Даже просто в туалет.

Я хотела сказать, что, в общем-то, уже видела собаку и выходила ночью из дома, но он быстрым движением головы позвал меня за собой во двор. Большая черная собака, свернувшись, лежала в тени высокой изгороди, сплетенной из тростника. Смотритель присел на корточки рядом с псом и почесал его за ушами. Наклонившись еще ниже, он шепнул что-то зверю на ухо.

Неожиданно смотритель встал. Испугавшись, я отпрянула назад и приземлилась на мягкое место. Собака заскулила, а смотритель одним невероятным прыжком перепрыгнул через высокую изгородь. Я вскочила на ноги и собралась было бежать, но собака вытянула свои передние лапы и положила их мне на ноги. Сквозь туфли чувствовалась их тяжесть. Собака посмотрела на меня и разинула свою пасть, широко зевнув. Язык и челюсти у нее были иссиня-черными.

– Это признак превосходной родословной.

Я так испугалась, услышав голос смотрителя за спиной, что повернулась кругом, снова потеряла равновесие и свалилась на собаку. Сначала я не осмеливалась пошевелиться, а потом медленно повернула голову. На меня уставились ее янтарные глаза. Собака обнажила зубы, но не с рычанием, а с самой дружелюбной собачьей улыбкой.

– Вы стали друзьями, – произнес смотритель, помогая мне подняться. – Теперь тебе пора начать писать свою работу.

Я горела желанием выполнить свою задачу. Писала долгие часы, как-то не замечая времени. Не то чтобы я была настолько поглощена своей работой, что потеряла счет времени. Скорее время, казалось, трансформировалось в пространство. То есть я начала ощущать время как промежутки, – промежутки между появлениями Эсперансы.

Каждый день где-то в середине утра, когда я завтракала – тем, что было оставлено на кухне, – неожиданно появлялась она, казалось бесшумно материализуясь из вечной голубоватой дымки, которая висела в кухне, точно облако. Она неизменно расчесывала мои волосы грубой деревянной расческой, не произнося ни слова. Я тоже молчала.

Во второй половине дня я снова встречала ее. Так же бесшумно она возникала во дворе под аркой, сидя в своем кресле-качалке. Часами она смотрела в пространство, как будто видела что-то за пределами человеческого зрения. В это время между нами не было никакого контакта, кроме кивка головы или улыбки. Тем не менее я знала, что нахожусь под защитой ее молчания.

Собака всегда была рядом со мной, как будто смотритель приказал ей это. Она сопровождала меня днем и ночью, даже в туалет. Особенно я ждала наших прогулок в конце дня, когда мы вдвоем с собакой мчались через поля к деревьям, разделяющим земельные участки. Там мы обычно сидели в тени, глядя в пространство, как Эсперанса. Иногда мне казалось, что можно протянуть руку и потрогать горы, поднимающиеся вдалеке. Я слушала, как ветерок шелестит ветвями, и ждала, когда желтый свет заходящего солнца превратит листочки в золотые колокольчики; ждала, когда листья станут синими и, наконец, черными. Тогда мы с собакой мчались назад к дому, чтобы не слышать тихого голоса ветра, рассказывающего об одиночестве этой сухой земли.

На четвертый день я проснулась от испуга. Из-за двери, ведущей во двор, послышался голос.

– Пора вставать, лентяйка. – В голосе смотрителя было вялое безразличие.

– Почему ты не заходишь? Где ты все это время пропадал?

Ответа не последовало. Я села, укутавшись в одеяло, в ожидании, что он появится, слишком напряженная и сонная, чтобы самой выйти и посмотреть, что это он прячется. Через некоторое время я поднялась и вышла во двор. Никого. Чтобы окончательно проснуться, я вылила несколько черпаков холодной воды себе на голову.

Мой завтрак этим утром был иным: Эсперанса не появилась. Приступив к работе, я поняла, что исчезла и собака. Я равнодушно листала книги. Для работы не было ни сил, ни желания. Я подолгу просто сидела за столом, уставившись через дверь на далекие горы.

Прозрачная послеполуденная тишина время от времени нарушалась негромким кудахтаньем кур, ищущих в земле зерна, да звонким стрекотанием цикад, звеневшим в синем безоблачном небе, как будто все еще был полдень.

Я почти задремала, как вдруг услышала во дворе какой-то шум. Я быстро подняла глаза. Смотритель и собака лежали бок о бок на соломенной циновке в тени ограды. Что-то необычное было в том, как они лежали, растянувшись на циновке. Они были настолько неподвижны, что казались мертвыми.

Охваченная беспокойством и любопытством, я на цыпочках подошла к ним. Смотритель заметил мое присутствие раньше собаки. Он нарочито широко открыл глаза, затем одним движением быстро сел, скрестив ноги, и спросил:

– Соскучилась?

– Конечно! – воскликнула я, нервно засмеявшись. С его стороны это был странный вопрос. – Почему ты не зашел ко мне утром? – Поглядев на его ничего не выражающее лицо, я добавила: – Где ты пропадал три дня?

Вместо ответа он строго спросил:

– Как продвигается работа?

Я была настолько ошарашена его вопросом, что не знала, что и сказать: то ли надо было ответить, что это не его дело, то ли стоило признаться, что я застряла.

– Не ищи объяснений. Просто скажи мне честно. Скажи, что тебе нужна моя компетентная оценка статьи.

Боясь рассмеяться, я присела рядом с собакой и почесала ее за ушами.

– Ну? Не можешь признаться, что без меня ты беспомощна? – настаивал смотритель.

Не зная его настроения, я подумала, что лучше не буду с ним спорить, и сказала, что за весь день не написала ни строчки, а ждала его, зная, что только он может меня спасти. Я заверила его, что не мои профессора, а он должен решать мою судьбу как аспиранта.

Смотритель просиял улыбкой и попросил принести ему мою рукопись.

– Она на английском, – специально сказала я. – Ты не сможешь прочесть ее.

Уверенность в том, что я не настолько плохо воспитана, помешала мне сказать, что он все равно бы ничего не понял, даже если бы она была на испанском.

Он настаивал на своем. Я принесла работу. Он разложил листы вокруг себя, некоторые на циновке, некоторые на пыльной земле, потом достал из кармана рубашки очки в металлической оправе и надел их.

– Очень важно выглядеть ученым, – прошептал он, наклонившись к собаке. Пес поднял одно ухо, потом глухо заворчал, как бы соглашаясь с ним. Собака поменяла позу, и смотритель жестом велел мне сесть между ними.

Сосредоточенно изучая отдельные листы на земле, он напоминал начитанную строгую сову. Он неодобрительно цокал языком, почесывал затылок, складывал и перекладывал листы, как бы пытаясь отыскать ускользающую от него связь.

От сидения в одном положении у меня заболели шея и плечи. Вздыхая от нетерпения, я прислонилась к изгороди и закрыла глаза. Несмотря на возрастающее раздражение, я, должно быть, задремала, поскольку вдруг испугалась внезапного навязчивого звона. Я открыла глаза. Рядом, лицом ко мне, сидела высокая, роскошно одетая, красивая женщина. Она что-то сказала, но я не расслышала. Звон в моих ушах усилился.

Эта женщина наклонилась ко мне и громким чистым голосом спросила:

– Ты что же, не хочешь поздороваться со мной?

– Нелида! Когда ты пришла? Я просто пыталась избавиться от звона в ушах.

Она кивнула и, подтянув под себя длинные красивые ноги, обняла руками колени.

– Приятно тебя видеть, – мечтательно произнесла она.

Хмуря брови, смотритель что-то бормотал про себя, изучая лежащие перед ним страницы. Через некоторое время он произнес:

– Твои каракули не только трудно разобрать, в них и смысла мало.

Прищурившись, Нелида осуждающе посмотрела на меня, словно призывая возразить.

Желая уйти от этого нервирующего меня пристального и изучающего взгляда, я заерзала, чтобы подняться. Но она наклонилась и неожиданно схватила меня за руку, будто взяла ее в тиски.

Смотритель начал читать вслух раздражающе медленно. То, что он читал, казалось знакомым, но я не могла определить, действительно ли он воспроизводит текст, так как не могла сосредоточиться. Кроме того, меня выводила из себя та показушная манера, с какой он кромсал предложения, фразы и изредка даже слова.

– И наконец, – заявил он, заканчивая чтение последней страницы, – это просто плохо написанная работа. – Он сложил разрозненные листы в стопку и облокотился на изгородь, не спеша согнув колени в то самое положение, которому меня научил Исидоро Балтасар, – согнул правую ногу так, чтобы ее щиколотка лежала на левом бедре, – и закрыл глаза. Он молчал долго, и я подумала, что он уснул, – даже вздрогнула, когда он медленно и размеренно начал говорить об антропологии, истории и философии. Его мысли, казалось, облекались в форму, слова были ясными и точными. Он говорил просто, было легко следить за ходом его речи и легко ее понимать.

Я внимательно слушала, но одновременно в голове моей роилась масса вопросов. Как он может столько знать о западноевропейских интеллектуальных течениях? Где он учился? Кто же он на самом деле?

Как только он закончил говорить, я сразу же попросила:

– Не мог бы ты все повторить сначала? Я бы хотела кое-что записать.

– Все, о чем я говорил, есть в твоей работе, – заверил меня смотритель. – Все это похоронено под множеством сносок, цитат и сырых идей. – Он наклонился, почти прислонив голову к моей. – Недостаточно цитировать работы, пытаясь придать правдивости тому, что написано тобой.

Ошеломленная, я тупо смотрела на него.

– Помоги мне, пожалуйста, написать статью.

– Нет, этого я сделать не могу, – произнес он с мрачным блеском в глазах. – Это ты должна сделать самостоятельно.

– Но я не могу, – запротестовала я. – Ты же только что показал, как плохо написана моя работа. Поверь, это лучшее, на что я способна.

– Нет! – уверенно возразил он, посмотрев на меня в изумлении, к которому примешивалось дружеское участие. – Я уверен, твои профессора примут работу, как только она будет отпечатана. Но не я. В ней нет ничего оригинального.