Текст книги "Голубой ангел"

– Ты дала себе труд над этим подумать? Или все думала, какую бы мерзость заставить его совершить? Да, такой тип вполне может убить кошечку, только сделает он это где-нибудь поблизости. И, скорее всего, к кошке он будет добрее, чем к женщине.

В классе стоит мертвая тишина. Все дыхнуть боятся. Хоть бы раз колокола зазвонили в нужный момент, избавили бы их от этой затянувшейся паузы.

Слово вынужден взять Свенсон.

– Кажется, Анджеле рассказ Мег не очень понравился, – усмехается он. Ему вторит еще кто-то.

Опять молчание. Клэрис говорит:

– Я во многом согласна с Анджелой, но… но… вот что я хочу сказать. Профессор Свенсон, простите, но, по-моему, это нечестно: Анджела тут всех разносит, а ее собственных работ мы не обсуждаем. Ей-то что, она играет по другим правилам.

Какой же он идиот! Решил, ему эта встреча в коридоре сойдет с рук?

– Это точно, – соглашается Карлос. Остальные молча кивают. Почему они накинулись на Анджелу? Да они ее благодарить должны за то, что она прекратила это занудное обсуждение. Неужели Клэрис рассказала кому-нибудь, что встретила Свенсона в общежитии? Свенсон вымученно улыбается.

– Я с самого начала говорил: здесь никого не заставляют выносить свои произведения на всеобщее обсуждение…

Не проходит. Его слова никого не убедили.

– Хорошо, – говорит Анджела. – Как пожелаете. Если вас это как-то задевает – ради бога, я принесу свое. Я же не из страха этого не делала. Просто не видела смысла. Но если вам так хочется – обсудим меня на следующей неделе.

– Спасибо, Анджела, – говорит Свенсон. – Спасибо, что вызвались. А теперь вернемся к сегодняшнему обсуждению. Мег, хотите что-нибудь сказать?

– Нет, – мгновенно откликается Мег. – Переживу. Спасибо.

– Хорошо, – кивает Свенсон. – Встретимся через неделю. Анджела, останьтесь, пожалуйста. Давайте решим, что вы нам покажете.

Все слегка ошарашены. Поднимаются, уходят. Шум на лестнице, но Свенсон его словно не слышит… Он смотрит на Анджелу, пытается прочесть по ее лицу: то, что было между ними, – это конец или только начало?

Он собирался делать вид, будто ничего не произошло, но он так рад сейчас, что она здесь, рядом. Он по ней соскучился. И глаз отвести не может. То, что между ними было – или не было, – хотя бы дает ему право смотреть ей в глаза. Ему кажется, что лицо ее разрумянилось от лихорадки чувств. Теперь им надо быть осторожными – не то ее чувства к нему, их чувства друг к другу очень осложнят им жизнь.

Он пытается разглядеть в молодой женщине, сидящей напротив него, ту обнаженную девушку, которая сидела на нем верхом, ту, чьи соски он ласкал губами. Да нет, этого просто не могло случиться. Ему все приснилось. Кончиком языка он дотрагивается до сломанного зуба. Не приснилось. Все было.

– Мне стыдно, что я так разошлась, – говорит она. – Не понимаю, что на меня накатило. Сидела, ни во что не совалась и вдруг, напустилась на Мег.

– Вы были совершенно правы, – говорит Свенсон.

– По сути – да, но не по форме. Вот и огребла… Мне так не хотелось приносить им свою работу, не хотелось подставляться…

– Можете отказаться. Вы совершенно не обязаны обсуждать свой роман на семинаре.

Честно признаться, он надеется, что она откажется. Он предпочел бы не проводить семинар по роману об учителе и ученице, написанном студенткой, к которой он (об этом догадываются даже самые непонятливые) испытывает особые чувства.

– А может, стиснуть зубы и терпеть? Пусть рвут меня на части. Отомстят за разгром, который я учинила Мег. Хотите правду? Не в рассказе Мег дело. А в моем состоянии. Я уже пришла сюда на взводе.

– А… а в чем дело? – Свенсон и жаждет ответа, и боится его.

– Потому что вы за всю неделю так и не позвонили.

Боже мой, думает Свенсон. Ну вот, начинается.

– Не позвонили, не сказали, что думаете о конце главы, – продолжает она. – Эта сцена… она такая откровенная. Мне очень нужно было узнать ваше мнение. И вот сижу я здесь, защищаю род мужской от кретинских нападок Мег, а вы-то на этой неделе продемонстрировали, мне истинно мужское поведение. Знаете, уж лучше бы какой-нибудь урод выбросил мою кошку из окна… Я так мучилась, когда писала эту сцену, она оказалась очень трудной, а вы, вы даже не позвонили.

Свенсон не может сдержать улыбки. Вот странное создание! Она даже не намекнула на то, что… что произошло между ними. Для нее важна только работа. Работа прежде всего. А все остальное – неужели не значит ничего?

– Обещаю, я вашу кошку из окна не выброшу…

– Да хрен с этим, – говорит Анджела. – Вы хоть заметили, что не позвонили мне? – Голос ее звенит – как звенел, когда она отчитывала Мег.

Эй, притормози! Это уже на скандал похоже. С чего она взяла, что ей позволено так разговаривать с преподавателем? Да сам ты, Свенсон, во всем виноват.

Ему стыдно. Надо было позвонить… Вроде как взрослый из них двоих он. Ей это тоже нелегко далось, то, что случилось в ее комнате, все только усложнило. А не позвонил он потому, что даже в мыслях представить себе не мог, как он ей говорит: привет, все отлично, мне очень понравился этот пронзительный эпизод, про секс со взрослым мужчиной.

– Вы хоть думали об этом? – говорит она.

– Постоянно думал. – Это что – признание в любви? Свенсон вдруг осмелел.

Анджела на его улыбку не отвечает.

– Уже неплохо, – говорит она.

– На самом деле я так хотел позвонить, что просто не смог.

Ну вот. Сказал. Будь что будет.

Анджелу, похоже, нисколько это не взволновало – она и не замечает, как он с разбегу перепрыгнул пропасть, разверзшуюся между ним и его жизнью.

– Полная ерунда! Не смогли позвонить, потому что очень хотели? Когда действительно хочешь позвонить, звонишь. А все прочее – типичный мужской бред.

Да кто она такая, эта девчонка? Она как видит их отношения? Куда подевалась студентка, благоговейно ловившая каждое его слово, где та девушка, чьим любимым писателем, чьим героем он был, чью жизнь он спас и изменил? В памяти всплывают слова, сказанные матерью Анджелы: «Но стоило ему обратить на нее внимание, она даже по телефону с ним разговаривать отказывалась». Она кое-что позволила Свенсону и потеряла к нему всяческое уважение. Вот в чем каверза любви. Начинаешь вести себя как барышня. Мег права, Макиша права, Анджела права: мужчин надо ненавидеть, бояться их силы. Он запросто может эту дурочку, к примеру, не аттестовать за семестр.

– Так как вам этот эпизод? – говорит она.

– Нормально, – отвечает Свенсон. – Учитель хоть зуб себе не сломал.

Анджела всплескивает руками, спрашивает с искренним участием:

– Ой, да, что ваш зуб?

– Нарастить можно. Надеюсь.

– Здорово. А текст вам как?

– Мне… мне понравилось. Отчаянно. Очень смело. Мурашки по коже. Наверное, вы на это и рассчитывали?

– Рассчитывала.

– У вас получилось.

Анджела навалилась грудью на стол, подперла щеку рукой – изображает пристальное внимание. Глаза у нее влажные, искренние, а голос резкий, насмешливый.

– Знаете что? Все это ровным счетом ничего не значит. То, что происходит в этом паршивом университете, – полная чушь, дерьмо собачье. Мои соученики могут развести костер и сжечь мой роман, а могут пасть ниц и превозносить его до небес, мне и на то и на другое плевать. Мне важно, что думаете вы. Очень важно. И вы это знаете. Но мне необходимо вырваться за эти стены, показать свой роман кому-то со стороны, пусть скажут, писать мне дальше или порвать все на мелкие кусочки и выбросить в мусорную корзину.

– Не надо никого спрашивать, – говорит Свенсон. – Тем более на данном этапе.

– На каком таком этапе? Я хочу вас попросить… Если это невозможно, так и скажите… В общем, когда вы в следующий раз будете говорить со своим нью-йоркским издателем, не могли бы вы сказать ему о моем романе, попросить его почитать, немного, хотя бы страниц тридцать? Чтобы он составил собственное мнение…

Давно надо было догадаться, к чему все это. Его должно было насторожить то, что она единственная из всех юстонских студентов говорила, что любит «Красное и черное». Как он сразу не понял? Естественно, Анджела любит Стендаля. И сейчас поступает так, как поступил бы Жюльен Сорель. Да нет, не могло… не может все быть так просто. Ее отношение к нему глубже примитивного авантюризма и честолюбия.

Лену Карри вполне может понравиться роман Анджелы – в нем есть молодой задор, он провокационен, кто знает, возможно, в Нью-Йорке только этого и ждут. Это было бы замечательно – для Анджелы, для Свенсона, для Юстона.

– Мне надо подумать, – говорит он.

– Подумайте.

– А для меня у вас есть что-нибудь новенькое?

– Есть, – отвечает она. – Только вот странно – забыла принести.

– Действительно странно.

– Кто знает – может, этому имеется фрейдистское объяснение или еще какое. Может, я просто разозлилась, что вы мне не позвонили. Подумала, вдруг вы то еще не прочитали.

– Прочитал.

– Это я поняла. Но все равно – такой текст я на следующей неделе в класс не понесу.

Она права. Надо быть совсем ненормальной, чтобы выйти на поле кровавой битвы полов со столь эротическим эпизодом. Тем более таким, в котором учитель вступает в сексуальные отношения с ученицей, да и написанным ученицей, вступившей в сексуальные отношения с учителем. Вступившей? Вступавшей. А теперь? Свенсону никогда не было так одиноко. Если не с Анджелой, с кем еще ему об этом поговорить? Нет, ни за что. Не станет он пытать Анджелу про ее с ним… отношения. От этого слова его всего передергивает.

Анджела говорит:

– По-моему, лучше всего обсудить самую первую главу. Она довольно нейтральная. Там еще ничего не происходит.

– Какой смысл? Первая глава вполне доработана.

– В этих обсуждениях вообще смысла нет. Просто обряд инициации. Я должна войти в банду. «Латина дьяблас».

– На семинаре заткните уши. Никого не слушайте.

– Я и так не слушаю. И обещаю: в следующий раз обязательно при несу вам последний кусок. Сама не знаю, как я его сегодня забыла. Неделя была напряженная.

– Это точно, – говорит Свенсон.

– Знаете, мне очень неловко, что я попросила вас насчет издателя. Считайте, этого разговора не было.

– Да нет, все нормально. Обещаю, я об этом подумаю.

– Хорошо. Встретимся через неделю, – говорит она и уходит. Свенсон глядит ей вслед. Его грызет тоска, рвет нутро. Но нельзя же так сидеть в одиночестве в пустом кабинете и страдать по студенточке в татуировках и с кольцом в губе. Он встает, спускается вниз и во дворе натыкается на Магду.

– Тед! Как твой семинар?

– Чума, – говорит Свенсон.

– Из ряда вон или в пределах нормы?

– В пределах, – врет Свенсон.

Если бы он мог ей все рассказать! Взял бы Магду за руку, усадил в машину, отвез куда-нибудь и поведал бы о занятиях, о консультациях, о романе Анджелы, о сломанном зубе и о том, что она попросила показать ее роман Лену.

А потом задал бы вслух мучающие его вопросы. Действительно ли Анджела в него влюбилась или просто использует его и его связи? Она его шантажирует или просит помочь? И что за помощь нужна той, которая в два счета может погубить твою жизнь? Как же Магда огорчится, узнав, что он переспал со студенткой. Да, так преступники и попадаются. Рано или поздно пробалтываются. Не полицейские их ловят, они сами себя выдают – тянет на признание или похвастаться хочется.

– Ну, когда мы с тобой на ланч пойдем? – Магда тщетно пытается скрыть за игривостью тона горячее желание с ним повидаться.

– Обязательно пойдем, но чуть позже, ладно? У меня сейчас со временем туго. Боюсь сглазить, но… вроде роман пошел.

Черт его за язык дернул. Все, теперь он ни строчки не напишет.

– Так это замечательно! – радуется Магда.

– Посмотрим. – Свенсон и сам начинает верить своим словам. – Мне надо будет в ближайшее время показать кое-какие куски Лену Карри.

Теперь-то он точно лжет. Тренируется – то же самое придется повторить Лену, когда он позвонит и скажет, что у него кое-что готово, а на самом деле позвонит он по поводу романа Анджелы. А, собственно, что мешает ему показать Лену книгу Анджелы, пусть посмотрит, вдруг его это заинтересует? Вполне можно позвонить своему издателю, порекомендовать талантливую студентку. Так сказать, эстафета поколений. Свенсон никогда этим не злоупотреблял. Никогда Лену ничего не предлагал, а роман Анджелы на самом деле хорош, так что его рекомендацию никто не расценит как следствие его… личной заинтересованности в авторе.

Магда говорит:

– Послушай, Тед… Это… Если ты откажешься, я не обижусь – нет, так нет. Когда увидишься с Леном, не мог бы ты поговорить с ним про мой новый сборник? Они ведь печатают поэзию.

Это уже слишком. За двадцать минут две женщины подъезжают к Свенсону с одним и тем же!

– С удовольствием, – отвечает Свенсон. Вообще-то маловероятно, что Лена заинтересует второй сборник Магды, но вдруг Свенсон поймает его в тот самый день, когда он будет сокрушаться о том, что мало печатает настоящей литературы. Но просить сразу о двух книгах… нет, не стоит. – Только, знаешь, я слышал, Лен новых поэтов не берет. Я его, конечно, спрошу, но ничего не обещаю.

В свете зимнего дня лицо Магды кажется тускло-серым. Она решила, что Свенсону ее новый сборник совсем не понравился. Надо было солгать. Еще несколько недель назад он бы рассказал Магде, как говорил об этом с Леном и тот ответил, что планы уже утверждены и…

– Если бы решал я, то обязательно бы это напечатал, – говорит Свенсон. – Мне очень нравятся твои стихи. И ты это прекрасно знаешь. Но Лен, он же бизнесмен. И его интересуют не только литературные достоинства… – Все это к стихам Магды не имеет ни малейшего отношения. Но скажи он правду, ей вряд ли стало бы легче. – Я тебе позвоню. Извини, тороплюсь, – говорит он и поспешно уходит.

Он идет к себе в кабинет, и всю дорогу ему кажется, что его кто-то преследует. Заперев дверь, он кидается к телефону и, сам не успев понять, что делает, набирает номер Руби. Он уже давно пытается ей дозвониться – с того самого дня, когда она оставила свое сообщение, а он тогда ее не застал – наверняка потому, что сначала позвонил Анджеле.

Руби снимает трубку.

– Руби, это папа. – Ему хочется плакать – от того, что он слышит ее голос, от того, как приятно ему сказать вслух «папа».

– Привет, пап, – отвечает она. – Ты как там? – Будто все по-прежнему. А может, так оно и есть? Может, Руби опять стала прежней?

– Как учеба? – спрашивает он.

– Все отлично. Просто замечательно. Прекрасно. – Голос Руби звенит – если б она всегда отвечала так восторженно, а не отделывалась односложным мычанием. – Я, наверное, буду специализироваться по психологии. Сейчас слушаю курс по психопатологии личности – очень здорово!

Ей что, прозак прописали? Разве на это не требуется разрешение родителей? Нет, наверное. Руби же исполнилось восемнадцать. Да Свенсон и не против – хорошо, если какой-то сообразительный психиатр нашел способ вернуть девочке ее былую жизнерадостность.

– Знаешь, имея такого папашу, ты приобрела уникальный опыт общения с психопатологической личностью.

Руби отвечает не сразу.

– Я и об этом думала. Понимаешь, я была не в лучшей форме… Что-то такое слышится Свенсону в ее голосе – какие-то заученные, неестественные нотки, – и сердце вдруг начинает бешено колотиться. Уж не собралась ли она заявить, что вспомнила вдруг, как в детстве страдала от отцовских сексуальных домогательств? Вот уж чего близко не было. Свенсон вдруг подумал о том, что, когда дочь повзрослела – внезапно, в одну ночь, – это его озадачило, смутило, обидело. Он стал держаться от нее будто на расстоянии – так отступают в сторону, чтобы не столкнуться в тесном коридоре. Они по-прежнему целовались и обнимались, но словно по обязанности, через силу. Как объяснить ей, да и себе самому, что же произошло? Нечего удивляться, что она сердится на него, ведь он отдалился от нее именно тогда, когда был нужнее всего.

– Я читала про наследственные заболевания. Ты же знаешь, дедушка был не вполне здоровый человек.

Свенсон облегченно вздыхает. Только… кого это она называет дедушкой? Дедушка? Ей известно, как умер его отец. Когда ей было лет десять-одиннадцать, она потребовала все ей рассказать. Свенсон и Шерри так и поступили – рассказали, но в мягкой форме.

Уж не решила ли Руби, что в ней проявились черты, унаследованные от безумного папаши Свенсона? Свенсон никогда не замечал и намека на это. Но сейчас он тронут, тронут тем, что она называет его отца дедушкой. Пора рассказать ей всю правду о дедушке – начистоту, правдивее, чем в романе. Руби это важнее, чем кому-либо еще.

– Можем поговорить об этом, – предлагает Свенсон. – Ты когда до мой собираешься?

– На День благодарения, – отвечает Руби. Ах да, конечно.

– Зачем столько ждать? Ты же от нас всего в сорока милях. Я могу приехать. Пообедаем вместе.

– До Дня благодарения всего две недели, – говорит Руби.

Что ж, он ее вполне понимает. Ей хочется чувствовать себя независимой, студенткой университета, уехавшей из дому и возвращающейся только по праздникам. Он надеется, что не слишком на нее давил, что не вспугнул ее своим энтузиазмом. Ну и денек – сплошные беседы с женщинами.

– Жду с нетерпением, – говорит он. Снова пауза. Руби, когда звонила, сказала, что хочет его о чем-то спросить. – Что случилось-то?

– Обещаешь, что не будешь злиться?

– Обещаю.

– Мне позвонил Мэтт Макилвейн. Помнишь его?

– Конечно помню. Что ему надо? – В голосе Свенсона звенит металл. Это нужно прекратить. Немедленно. Но… сколько раз корил он себя за то, что посмел вмешаться в жизнь Руби! Сколько раз говорил себе, что пусть бы хоть с Джеком Потрошителем встречалась, лишь бы от отца не отворачивалась.

– Не знаю, – говорит Руби. – Он оставил сообщение на автоответчике, просил перезвонить. Но у него сменился номер, а в справочной университета отвечают, что новый в их телефонную книгу не внесен.

Разве студентам разрешено скрывать номера своих телефонов? Наверное – особенно тем, кого домогаются дружки-наркоманы и папаши обесчещенных ими девственниц. Все, довольно! Это тот самый шанс, которого так ждал Свенсон, шанс все исправить.

– Я встречаю его в университете, – говорит Свенсон. – Не часто, но встречаю.

– Он один? – спрашивает Руби.

– Как перст, – лжет Свенсон. – Я узнаю для тебя его номер. Попрошу его тебе еще раз позвонить.

– Спасибо огромное! Маме привет передавай. Мы с тобой обязательно поговорим. Встретимся в День благодарения.

– Целую! – Свенсон говорит это с таким пылом, что пугается – а вдруг она передумает?

– Ну все, до встречи.

– До встречи, – отвечает Свенсон.

Свенсон вешает трубку. Он чувствует себя сказочным героем, которому удалось, соблюдая все наказы и запреты, выбраться из заколдованного леса. Но все кажется таким зыбким, ненадежным, будто он проходит еще одно, последнее испытание, и не выдержи он его – Руби нарушит обещание и не вернется домой.

Поэтому, выглянув в окно и увидев идущего по двору Мэтта Макилвейна, он почти уверен – Мэтта вызвал он, прибегнув к помощи сверхъестественных сил. На чистом адреналине Свенсон пулей несется вниз.

Ему кажется: если он не догонит Мэтта, Руби об этом обязательно узнает и не приедет на День благодарения домой. Если повезет, он успеет догнать Мэтта.

Но Мэтта уже нет. Свенсон мчится по кампусу. Счастье его дочери зависит от этой встречи. Он замечает Мэтта на противоположной стороне улицы: тот заходит в «Мини-март», выходит с пачкой сигарет. Останавливается у бензоколонки – слишком близко, это же опасно! – прикуривает и идет дальше. Свенсон почти поравнялся с ним – их разделяет только Норт-стрит. Свенсон прячется в аптеке, наблюдает за Мэттом через стеклянную дверь.

Мэтт бредет по лужайке, где стоят пара скамеек и скульптура, дар Юстонского университета городу, – двухтонный стальной тарантул, творение Ари Линдера, того самого Ари Линдера, который устроил Анджеле разнос за то, что американским символом она посчитала обед из «Макдоналдса». Поделом этому самодовольному кретину – плод рук его обрел свое истинное назначение: на Хэллоуин городская детвора забавляется, закидывая сей монумент тухлыми яйцами.

Итак, Свенсон шпионит за Мэттом. Он ждет кого-то? Зачем встречаться здесь, ведь в кампусе полно таких же скамеек, рядом с каждой клумба и табличка с именем выпускника университета, пожертвовавшего средства на благоустройство парка? Да незачем, разве что встречаешься с кем-то тайком. С дружком-наркодилером. С несовершеннолетней красоткой.

Свенсон поднимает воротник и с напускной небрежностью направляется к Мэтту. Тот видит его и так пугается, что Свенсон уверен: точно, либо наркотики, либо малолетка. Впрочем, основания для беспокойства у Мэтта имеются. Разговор с папашей, угрожавшим вышвырнуть тебя из университета, если ты не прекратишь встречаться с его дочерью, забыть трудно. Свенсон до сих пор помнит, как вытянулось лицо Мэтта, когда до него стал доходить смысл того, что ему говорили.

Свенсон вынужден ломать комедию, притворяться, будто Мэтта он только что заметил. Итак, удивление, замешательство, а на смену им – решение держаться дружелюбно и корректно.

– Мэтт! – говорит он. – Как поживаете?

– Благодарю, сэр, нормально, – отвечает Мэтт. Это «сэр» бесит Свенсона, как бесит его улыбочка Мэтта – глуповатая, якобы приветливая, а в уголках рта притаилась злоба.

– Как учеба?

– Отлично, сэр. Все хорошо, спасибо. А у вас как дела?

– Замечательно, – говорит Свенсон.

Тут внимание Мэтта привлекает нечто за плечом Свенсона. Свенсон оборачивается и видит, что к ним идет Анджела.

– Анджела, привет! Как ты? – говорит Мэтт. – Как занятия?

– Тоска зеленая. Сплошное занудство. Кроме вот его семинара.

– Ах да, – говорит Мэтт, – вы же писатель. Свенсон не может удержаться и сообщает:

– Анджела – моя лучшая ученица.

– Ну да, – говорит Анджела. – На следующей неделе соученички мне вломят.

– Держись, – говорит Мэтт. – Удачи тебе.

– Да не так это ужасно, – говорит Свенсон. – Уверен, все пройдет отлично.

– Да уж, – усмехается Анджела. – Ладно, мне пора. Иду в аптеку – купить затычки для ушей к следующему семинару.

Мэтт удивленно смотрит на Свенсона.

– Это я ей посоветовал.

– Шучу, – говорит Анджела. – Иду за тампаксами. И кассету надо сдать.

Она показывает кассету Свенсону. «Голубой ангел». Анджела со Свенсоном смотрят в глаза друг другу.

– У вас хороший вкус, – говорит Свенсон.

– Крутой фильм, – отвечает Анджела. – Только слишком тягучий.

– Вот уж не думал, что его можно взять в прокате.

– Шутите? Да этот магазин – лучшее, что есть в нашем убогом городишке. Ну пока! Мне пора. Увидимся, – говорит Анджела.

Оба смотрят ей вслед.

– Позвольте задать вам один вопрос, – оборачивается Свенсон к Мэтту.

– Да, конечно, – отвечает тот.

– Почему вы пришли именно сюда? На редкость непривлекательное место.

Мэтт улыбается с искренним облегчением, совершенно по-мальчишески, и Свенсон на мгновение видит в нем то, что могло нравиться Руби.

– Мне здесь хорошо думается. Только не спрашивайте почему.

– Что ж, думать всегда полезно.

– И людей приятных я здесь встречаю. Вроде вас и Анджелы. – А вот это он зря сказал.

– Ну, мне пора. – Свенсон разворачивается, идет к Норт-стрит. И только тут понимает, что про Руби сказать забыл.

Свенсон ездит бесцельно по улицам, ждет, пока схлынет прилив адреналина – встреча с Мэттом и Анджелой даром не прошла. Наконец, чуть успокоившись, возвращается домой, где застает дремлющую у плиты Шерри. На коленях у нее открытая книга, голова откинута назад. Ему вдруг страстно хочется поцеловать ее белую гладкую шею. Он стоит в дверях, и ему почти удается убедить себя в том, что он все тот же, что жизнь его по-прежнему в полном порядке, что не выдернута еще чека из гранаты, которая взорвет его семейный очаг.

Он стоит молча, не шевелясь, но Шерри, почувствовав его присутствие, открывает глаза. Она рада его видеть, хотя – с легкой обидой замечает он – недовольна тем, что ее сон прервали.

– Угадай, с кем я сегодня говорил, – радостно улыбается Свенсон.

– Сдаюсь, – бормочет Шерри.

– Нет уж, давай угадывай.

– С секретарем Нобелевского комитета. Прими мои поздравления.

– М-да… – вздыхает Свенсон. Похоже, их семейная жизнь действительно на грани катастрофы.

– Прости, – говорит Шерри. – Ты же знаешь, я спросонья всегда гадости говорю.

– Куда там Нобелевскому комитету. – Свенсон выдерживает паузу. – Я с Руби говорил. – Пусть теперь Шерри будет стыдно за свою неуместную шуточку. – Она приедет на День благодарения.

– Шутишь?

– Такими вещами не шутят. Это хорошая новость, но есть и плохая: она попросила узнать телефон Мэтта Макилвейна.

– Ну и что с того? Найди его. Это, пожалуй, хороший знак.

– Может быть, – кивает Свенсон. – Если только она по приезде домой не сообщит нам, что вспомнила, как мы над ней издевались и заставляли участвовать в сатанинских мессах.

– Не смешно, – говорит Шерри.

Свенсон и сам это понимает. Он просто пытается избавиться от груза тоски и вины, который наваливается на него всякий раз, когда речь заходит о Руби.

– Она обязательно должна была вернуться, – говорит Шерри. – Не могла же она вечно на нас злиться.

Свенсон садится, смотрит в огонь. Шерри бросает взгляд на книжку, лежащую у нее на коленях.

– Страница сто шестидесятая, – говорит она. – Напомни мне потом, где я остановилась.

– Что читаешь?

– «Джейн Эйр».

– С чего это вдруг? – с трудом выговаривая слова, спрашивает Свенсон.

– Ее Арлен читала. Арлен обычно ничего не читает, кроме розовых романчиков. Может, фильм новый вышел, не знаю. Эту книжку я нашла в чулане. И знаешь, что удивительно? Вот что она вышла замуж за Рочестера, помнишь, а про то, какая она была убогая, несчастная, озлобленная, забываешь…

– Надо будет перечитать, – бормочет Свенсон, стараясь отогнать от себя параноидальные мысли.

Он вообще-то не из тех мужчин, которые убеждены, что все женщины в заговоре против них. Но сейчас его терзает подозрение: а вдруг Анджела и Арлен заодно – и Шерри втянули? Сборище мстительных гарпий, которые подпитывают свою ненависть, перечитывая «Джейн Эйр».

* * *

Свенсон входит в класс и сразу чувствует: в атмосфере что-то не так. Обязательно случится какая-нибудь мерзость. Что за маньяк изобрел эту пытку для начинающих писателей? Попробуйте представить за подобным занятием профессиональных литераторов. Никакое это не обучение, а коллективное издевательство. И что самое ужасное, полагается считать это полезным. Так жертвенному агнцу, связанному перед закланием, полагается испытывать благодарность.

Но почему Свенсон так распереживался? Да потому, что именно к этому агнцу он испытывает сильные и непростые чувства. Впрочем, в воздухе витает нечто помимо привычной, традиционной уже жажды крови. Что-то особенное. Как Анджела и предвидела, ее собираются разорвать на части.

– Ну-с, кто сегодня кладет голову на плаху? – риторически вопрошает Свенсон.

Анджела усмехается и пожимает плечами. Всех остальных он просто не замечает. Ну что, рискнуть произнести ее имя вслух? Нет, лучше и не пытаться.

– Хорошо, – говорит он. – Для начала прочтите нам что-нибудь.

Листочки в руках Анджелы дрожат. Одно веко нервно подергивается. Остальные так не пугались. Свенсону хочется взять ее за руку. Да не обязана она раскрывать сердце и душу в угоду своим однокурсникам, ратующим за всеобщую справедливость. А виноват он. Его чувства к ней взбудоражили весь класс.

Анджела начинает читать.

– Каждый… после… я… шла сидеть…

Хорошо, что они это уже читали и сейчас следят по тексту, потому что она запинается, глотает слова.

– Анджела, да возьми ты себя в руки, – говорит Карлос. Анджела бросает на него взгляд исподлобья.

– Хорошо. Я начну сначала. «Каждый вечер после ужина я шла сидеть с яйцами. Мы с мамой, сполоснув тарелки, закладывали их в машину, отец начинал клевать носом над своими медицинскими журналами, и только тогда я, выскользнув из задней двери, шла во двор, холодный и темный, где пахло прелой листвой, где было слышно, как она шуршит под ногами».

Фраза длинная, произнося ее, Анджела сосредоточивается, забывает об аудитории. Впрочем, чтец из нее никудышный. Она торопится, читает монотонно, в нос, да еще с легким выговором уроженки Джерси. Но Свенсон слушает завороженно, и перед глазами его встает образ девочки, мечтающей в сарае, среди инкубаторов и яиц, о своем учителе музыки.

Господи боже мой, я влюбился, думает он и сам пугается своих мыслей. Он болен неизлечимо, готов рискнуть всем ради того, чтобы быть с ней. И понимает он это вот сейчас, в разгар занятия. Анджела продолжает читать, но уставшие слушатели ерзают на стульях.

– Спасибо, – говорит он. – Замечательно. – Анджела поворачивается к Свенсону – у нее недовольный вид, как у малыша, которого внезапно разбудили.

– Что такое? – спрашивает она.

– Ничего. Все отлично. – Никогда он такого не говорит. – Кто хочет высказаться?

– Я! – отзывается Мег. – Начну с того, что лично я ничему не поверила.

Так… Это не в счет – все помнят, как на прошлой неделе Анджела растерзала Мег. Та наносит ответный удар. Обычная реакция. Редко встречаются студенты настолько искренние, великодушные или же склонные к мазохизму, что после того как их ранят в самое сердце, они неделю спустя превозносят обидчика. В этом классе альтруистов нет. Вот они все и пишут про секс с братьями нашими меньшими – бегут от сложностей, неизбежных при любви к себе подобным. Что ж, попадаются и такие группы. Да, судя по всему, Анджеле сейчас придется несладко.

– Чему именно вы не поверили, Мег? – Свенсон пытается скрыть презрение.

– Да ничему, – отвечает Мег. – Ни единому слову. Даже в предлогах слышится фальшь. Как сказала когда-то Мэри Маккарти о Лиллиан Хелман.

Услышав, как Анджелу Арго сравнивают с Лиллиан Хелман, Свенсон едва не впадает в состояние истерической радости.

– Может быть, прежде чем обсуждать Хелман и Маккарти, кто-нибудь скажет, что ему в этом отрывке понравилось?

– По-моему, чем-то эта история с яйцами даже интересна, – говорит Карлос.

– Брось, Карлос! – обрывает его Клэрис. – На редкость тяжеловесно. Символы такие навязчивые. И надуманные.

– Точно, Клэрис! – подхватывает Макиша. – Ты нас, Анджела, своей яичной бурдой достала.

Клэрис в упор глядит на Свенсона, и ему все становится ясно. Она смотрит холодно и оценивающе. Он утыкается в текст Анджелы. Оказывается, первую главу он знает почти наизусть. А как собственный роман начинается, уже и не помнит.

– Я не поверила рассказчице, – говорит Мег. – Девочка-подросток не может так рассуждать.

– Она даже лексики подростковой не использует, – добавляет Нэнси. – Получилось совершенно нереалистично.

– Да, и мне так показалось, – говорит Дэн. – Я все ждал, когда же эта девочка скажет что-то такое, чему мы поверим… А тут – какая-то странная старуха несет какую-то чушь про инкубаторы и яйца. – О, какие высокие эмоции – и это говорит юноша, герой рассказа которого вступал в противоестественные отношения с мороженой птичкой.