Текст книги "Голубой ангел"

– Спасибо, – повторяет мать Анджелы, вставая. – Спасибо, что уделили нам время.

Ее супруг наконец ловит намек и встает. Свенсон тоже поднимается из-за стола.

– Рад был с вами познакомиться, миссис Арго, мистер Арго! – Если он не мистер Арго или оба они не Арго, то, может, скажут об этом. И тогда он удостоверится, что мужчина – ее отчим, что он не Арго, не биологический отец.

– Спасибо вам, – снова говорит мать.

Ее муж кивает и, стремясь убраться поскорее, едва не врезается в косяк.

– Ой-ой-ой, чуть дверь не сшиб, – говорит он.

Точно отец, думает Свенсон.

* * *

Обсуждение рассказа Макиши проходит относительно спокойно – по сравнению с тем, что навоображал себе Свенсон, лежа прошлой ночью без сна и представляя, как Макиша обвиняет всех участников семинара в расизме. А на самом деле ребята очень живо отреагировали на беззащитную искренность Макиши, выдавшей потрясающее описание телефонной беседы – ее ведет чернокожая студентка со своим бывшим возлюбленным, белым парнем, с которым они вместе учились в школе и который по настоянию родителей порвал с ней за день до выпускного бала. С первой фразы – «Голос этого недоноска я узнала сразу, хоть и не слышала его уже полтора года» – рассказ, как и сама Макиша, фонтанирует уличным жаргоном, да и во всех подробностях (героиня – второкурсница, учится в университете где-то в Новой Англии) так похож на автора, что, когда Джонелл Бривард говорит: «Оба героя как живые», ей вторит хор голосов: «Точно! И я так подумал!», и все присутствующие, в том числе Макиша, счастливы и довольны.

Ребята рассказывают, что именно им понравилось, и Свенсон не хочет остужать их пыл, не хочет озадачивать их вопросами о том, как личный опыт преображается в произведение искусства, не хочет указывать на несуразицы, возникающие, когда в диалог вводится то, что должно писаться «от автора». (В начале рассказа героиня говорит: «Ты, кретин, чего звонишь? Мы ж не общались с тех пор, как полтора года назад ты накануне выпускного со мной порвал».) Снисходительность Свенсона – это тоже расизм? Он боится быть с Макишей честным?

За все занятие Анджела высказывается только один раз.

– Мне понравился тот момент, когда девушка с юношей кончают трепаться и замолкают, и вдруг ни с того ни с сего парень говорит ей, что все эти полтора года только о ней и думал.

После урока Макиша задерживается – хочет поговорить со Свенсоном. Клэрис ждет ее в дверях. Анджела так и сидит за столом.

– Отлично получилось, Макиша, – говорит Свенсон. – Похоже, всем понравилось. – Он улыбается, но больше ничего не добавляет, хотя видно, что она ждала большего. Не будь здесь Клэрис и Анджелы, Свенсон наплел бы еще чего-нибудь. Макише их присутствие тоже мешает, и теперь ей хочется поскорее исчезнуть, пока она не уронила собственного достоинства, пока не стала выуживать из Свенсона новых комплиментов.

– Спасибо вам, – говорит она и идет к Клэрис. С порога обе бросают на Анджелу презрительные взгляды, взгляды тайных соперниц. Она смотрит им вслед, оборачивается к Свенсону и говорит:

– Боже ты мой! Ой, простите. Что я такого сделала?

– Да это я чего-то не сделал. – Похоже, у Свенсона уже вошло в привычку в нарушение всех педагогических правил вести с Анджелой неформальные беседы, в том числе обсуждать ее соучеников.

– Я вас хотела поблагодарить, – говорит Анджела. – Вы мне оказали огромную услугу.

– Какую это?

– Ну, солгали моим родителям.

– Солгал?

– Сказали им, что я могу писать.

– Вы действительно можете писать. Я сказал правду.

– Не надо так говорить. Я все выходные прорыдала – роман-то плохой.

– Каждый писатель через это проходит, – говорит Свенсон. Каждый, да только не Свенсон, который так давно не писал, что сейчас истерика со слезами была бы добрым знаком. – Мне на самом деле приятно было с ними познакомиться, и с матерью, и с… с отчимом.

– Приятно? Вот не верится.

– Это был ваш отчим, да? – спрашивает Свенсон.

– Да, – говорит Анджела. – Почему вы спросили?

– У меня создалось странное впечатление. Он говорил так, словно знает вас с детства, словно он ваш настоящий отец…

– Он и в самом деле знает меня с детства. Жил с нами по соседству. С женой. Через год после того, как мой отец покончил с собой, сосед – то есть мой отчим – женился на моей матери. Скандал был на весь квартал. А его жена с детьми жили в доме рядом. Ничего не изменилось, только они с нами больше не разговаривали, а он стал маминым мужем. Понимаю, глядя на них нынешних, трудно себе представить, что это был бурный роман.

Свенсон пытается вспомнить, как они выглядят, увидеть их в свете новой информации, но всплывают только второстепенные детали – накладные ресницы, море украшений, туфельки, – которые никак не складываются в портрет двух возлюбленных, не побоявшихся ради счастья совместной жизни бросить вызов всему Нью-Джерси. Кроме того, он не до конца верит Анджеле.

– Я немного приврала, – говорит Анджела.

– Да? В чем?

– Мой настоящий отец не был психом. Он был болен. Эмфизема. Помню, как-то раз мы с ним пошли в магазин – мама послала, – мы уже раскладывали продукты по пакетам, и у него случился такой приступ удушья, что он прямо сел у кассы. Все никак не мог вдохнуть, даже «скорую» хотели вызвать. Те люди в магазине, от них зависела жизнь моего отца… Я увидела, как один из этих ублюдков устало закатил глаза – вон, мол, какой-то кретин решил прямо тут перекинуться. Раньше мне этот парень даже казался симпатичным. Хуже всего было то, что я ужасно стеснялась, стеснялась отца. Когда он покончил с собой, я все вспоминала тот день и чувствовала себя виноватой. – В глазах Анджелы слезы. Она утирает их ладонью. – Почему я так на него злилась?

Быть не может, что она лжет. Или может? Свенсон не в силах разобраться, и поэтому болезненно остро ощущает дистанцию между ней и собой.

– Вы не на отца злились. – Тут он бы погладил ее по плечу, но их разделяет стол. – Вы злились на ситуацию. Жизнь порой несправедлива и жестока.

Анджела зажмуривает глаза, пытаясь сдержать слезы, вцепляется руками в край стола.

– В общем, не знаю, как мне вас благодарить. Вы так замечательно себя повели, такого им наговорили – они теперь от меня отстанут. А еще, я принесла вам новую главу. Не обязательно читать ее сразу. Я подожду.

– Давайте сюда, – говорит Свенсон.

Оказавшись в своем кабинете, Свенсон вдруг понимает: ведет он себя так, будто за ним кто-то следит – прикидывается, что у него множество неотложных дел; а главу Анджелы можно почитать и попозже. Он зачем-то выдвигает ящик письменного стола и тут же задвигает обратно. Катается на кресле взад-вперед. Снимает телефонную трубку и снова кладет на рычаг. Собирается проверить электронную почту, но решает этого не делать. Только перепробовав и отложив все эти важные занятия, он вынимает из оранжевого конверта рукопись Анджелы и начинает с первой страницы.

Каждый день после школы я мчалась в сарай посмотреть, не вылупился ли кто. Я искала на яйцах трещины, крохотные отверстия, которые цыплята пробивают клювами. Но все яйца были целехоньки. Держа их в ладонях, я чувствовала, что они мертвые и холодные, что тепло в них от инкубатора, а не от жизни, зреющей внутри.

Инкубационный период длится двадцать один день. Прошло три недели. Пошла четвертая. От миссис Дэвис и из брошюры я знала, что помешать могло многое. Старые петухи, истощенные куры. Мог сбоить инкубатор. Температура упадет или поднимется на пару градусов, и всё. Но я никак не соглашалась признать, что они мертвы. Что мне было делать с шестью десятками тухлых яиц? Не отдавать же матери в готовку крошек, которых я представляла себе малюсенькими живыми созданиями из плоти и крови, которые ежедневно втайне ото всех набирались сил, шестьдесят нежных зародышей, чье сердцебиение, как мне казалось, я слушала все эти дни?

Однажды вечером я попросила отца пойти со мной в сарай. Помню, как довольна была мама – я наконец позвала его с собой. Мне было тошно от того, что ее это радует.

И я сказала:

– По-моему, они умерли.

– Как это умерли? – спросил отец.

– Они должны были вылупиться десять дней назад, – объяснила я.

– Десять дней назад? Бог ты мой! Как я не уследил?

Он отодвинул стул, отставил тарелку с мясом и картошкой. Он кинулся в сарай, и мне, чтобы поспеть за ним, пришлось бежать. Срочный случай! Он распахнул дверь сарая – будто кто-то за ней прятался. Но там были только красный свет, молчащие яйца, гул инкубатора.

– Ты вела дневник? – спросил папа.

– На, посмотри! Видишь, все как полагается.

– Ни один не вылупился? – спросил он.

Я обвела рукой сарай.

– Такое случается, – сказал отец. – Нужно выяснить причину и повторить опыт. – Он не хотел, чтобы я падала духом. Хотел, чтобы я продолжала опыты.

– Прежде всего, – сказал он, – надо проверить результаты. – Он вытащил из инкубатора одно яйцо и разбил его о стойку.

Запах пошел за мгновение до того, как оно треснуло.

– Меня сейчас вырвет, – сказала я.

Что делать с разбитым яйцом? Папа переложил смердящие останки в другую руку, достал из инкубатора новое яйцо. Оно раскололось. Пахло оно так же отвратительно. Он велел мне принести из дома мешок для мусора, я держала мешок, а он разбивал яйца и кидал в него. Сперва он действовал неторопливо, но запах становился невыносимым, и он начал колоть яйца одно за другим.

– Важно понять, в чем ошибка, – сказал он. – Выяснить, что пошло не так.

Он спросил, правильно ли была установлена температура. Переворачивала ли я яйца каждый день. Я ответила: да, все было как полагается.

Я понимала, что я сделала не так. Но не могла сказать ему.

Мне надо было проверять яйца на просвет. После первой недели следовало поднести их к яркому свету и посмотреть, есть ли в них красные кровяные прожилки – это бы значило, что яйца оплодотворены. Если нет – такие яйца надо выкидывать. Неоплодотворенные яйца могут испортить все остальные.

Я не могла этого делать. Не хотела смотреть на то, что внутри яйца. Не хотела собственными руками выбрасывать мертвые яйца. Да и мистер Рейнод как-то пообещал, что на этом этапе он мне поможет.

И вместо того чтобы просвечивать яйца, я шла в сарай и воображала, что вот раздается стук, я открываю дверь – а там мистер Рейнод. Я словно видела его лицо – уверенное, как будто у него есть все основания сюда приходить, и в то же время немного взволнованное – а вдруг я его не впущу. Я представляла себе, как он снимает куртку, ввинчивает вместо одной красной лампочки другую, прозрачную и яркую, и осторожно одно за другим подносит яйца к свету. Я слышала, как он говорит «иди сюда», и вот я подхожу, встаю у него за спиной, так близко, что чувствую кожей его ворсистую рубашку, наклоняюсь вперед, смотрю у него из-за плеча и вижу то, что видит он: яйцо, когда подносишь его к свету, становится алым как кровь, а внутри – желтый желток и крохотный красный сгусток.

Теперь мне приходится придвинуться еще ближе, и мои груди касаются его спины. Я чувствую это, и он тоже чувствует, но оба мы не произносим ни слова. Он кладет яйцо на решетку инкубатора, тянется за следующим, но тут вдруг медленно поворачивается. Я так близко, что с трудом держу равновесие. Он берет меня за плечо, хочет поддержать, мы стоим лицом друг к другу, и наши губы соприкасаются. Мы целуемся. Его рука скользит по моему позвоночнику. А потом – дальше, под пояс джинсов, и в горле моем рождается стон, такой низкий, что даже нерожденные цыплята не могут его не услышать. Плавая в своих скорлупках, они, наверное, удивляются: что это за звук?

Анджела думает о нем. Он понимает это с телепатической уверенностью. Она сидит в своей комнате в общежитии и ждет его звонка. Он должен ей позвонить. Сказать, что глава отличная, просто великолепная, так и продолжайте. Он берет телефонную трубку. Кладет ее на место. Ну хорошо! Он немного подождет.

* * *

Шерри, вернувшаяся с работы пораньше, жарит тоненькие куриные котлетки в панировке, на смеси сливочного и оливкового масла, которые подаст с ломтиками лимона, тушеной картошкой с ветчиной и зеленым салатом с грецкими орехами и горгонзолой. У них что, снова праздник? У Свенсона точно – чудесное исцеление, снизошла благодать: он очнулся, преодолел мимолетное влечение к одной из своих студенток. Доказательством его выздоровления служит простой факт – у него есть повод позвонить Анджеле, но не хочется. Ему это нисколько не интересно.

Он сидит на кухне и восхищается изяществом, с которым Шерри переворачивает котлеты, проверяет картошку в сотейнике. Свенсона, глядящего на то, как она мешает салат и тоненькой струйкой льет масло на каждый листок, переполняет столь страстное желание, что он едва сдерживается – так тянет подойти к ней, прижать к себе, увести немедленно в спальню. Глядя на Шерри, вытирающую мокрые руки о джинсы, он представляет, как накрывает ее ладони своими, почти что чувствует ее пальцы, а под ними – ее бедра. Он боится пошевельнуться – не хочет ее отвлекать, к тому же ему кажется, что их молчание и жар плиты создают парниковую атмосферу, в которой его желание лишь крепнет.

Шерри зажигает свечи, протягивает ему бутылку охлажденного белого вина, штопор и два бокала. Он наливает немного вина в бокал, пробует, допивает то, что осталось. Им завладевает ощущение полного благополучия, и он думает о том, что история, цивилизация – все это было лишь прелюдией, подготовкой к блаженному мгновению, когда сидишь напротив собственной жены, вдыхаешь ароматы вина, курицы, лимона, расплавленного сыра, а перед тобой – тарелка, от которой подымается пар.

Они ставят блюда на стол. Наклонившись над едой, Шерри отбрасывает назад прядь волос, упавшую на лоб. Между бровями у нее вертикальная складка, образовавшаяся за долгие годы, когда она сосредоточенно внимала студентам, часами выслушивала их рассказы о своих болячках – рассказы, гораздо более страстные, чем те, которые они приносят в класс Свенсона. Он растроган – и этими морщинками на лбу, и прелестью своей жены, ее красотой, которая с течением времени становится лишь ярче.

Он пробует котлеты, картошку, отрешенно улыбается, подбирая сырные ниточки, тянущиеся ото рта к вилке.

– Ну, как прошел день?

– Считай, отлично, – говорит Шерри. – Ничего из ряда вон. Арлен принесла мне роскошный сандвич с сыром и пастой из тушеного перца, которую она сама сделала. Вычитала рецепт в каком-то журнале. Получилось так восхитительно, что я вытерпела даже ее двадцатиминутный рассказ о приготовлении этого шедевра… А ты как?

– В целом неплохо, – говорит Свенсон. – Мы обсуждали рассказ Макиши. Была опасность кровавой разборки, но нам счастливо удалось ее избежать.

– Опять? Отличный результат, – говорит Шерри.

– Неужели мы пали так низко? – говорит Свенсон. – Никаких напастей на уроке плюс сандвич от Арлен, и день прошел «считай, отлично».

Шерри смеется.

– А, вот еще… Пришли результаты ЭКГ Криса Делана. С сердцем у него все в порядке.

– С сердцем? У Криса Додана? – Свенсон догадывается, что об этом ему должно быть известно.

– Никогда ты ничего не слушаешь. Это тот самый очаровательный первокурсник. Его семейный врач на последнем осмотре услышал какие-то шумы и велел ему обязательно здесь обследоваться. То есть все спихнул на нас. А мальчик на самом деле чудесный, просто лапочка. Мы все так переволновались. Я точно помню, что рассказывала тебе…

Он бы вряд ли забыл, как она говорит про кого-то очаровательного и чудесного. Тут же навострил бы уши. Уж не влюбилась ли Шерри в этого мальчишку? Ну, Свенсон ему покажет «шум в сердце». Только ему ли первому бросать камень? Сам целый месяц сох по юной особе, начинающей писательнице. Но с этим всё. Покончено. Шерри-то соображает, что несет?

Хотя… ничего удивительного, что их с Шерри тянет к студентам. Они никакие не извращенцы из «Опасных связей», никакие не вампиры, мечтающие насосаться молодой кровушки. Их сердца – ракеты, реагирующие на тепловое излучение, устремляющиеся туда, где что-то еще горит. Они – как те старики из романа Кавабаты, которые ходят в бордель и платят за право поспать рядышком с молодыми красотками, погреться у их жарких тел. Господи Иисусе! На Свенсона накатывает такая тоска – вот-вот разрыдается. Старость, смерть – до чего же это несправедливо, до чего унизительно каждый день видеть, как угасают твои силы, угасают именно тогда, когда ты наконец понял, как их применить.

– Что с тобой? – спрашивает Шерри.

– Ничего, – угрюмо бурчит он.

Правды сказать он не может – боится, Шерри обидится на то, что он зачислил ее в ряды дряхлеющих и стареющих, хотя она таковой себя нисколечко не ощущает. Теоретически они с Шерри очень близки. Но сейчас он понимает: это – ложь. Почему-то ему кажется, что честнее быть сейчас с кем-то другим, с кем не нужно изображать ту близость, которая, как принято считать, достигается годами совместной жизни. Рано или поздно – нет, без «или поздно» – надо будет позвонить Анджеле, сказать, что прочел главу. Можно сколько угодно откладывать, но это же его обязанность – как преподавателя.

Он улыбается Шерри.

– Если бы мне пришлось выбрать одно-единственное блюдо, которое мне предстояло бы есть за ужином всю оставшуюся жизнь, я бы заказал куриные котлеты с лимоном и тушеную картошку с ветчиной.

– А с чего бы тебе пришлось выбирать одно блюдо? – спрашивает Шерри.

– Да, действительно…

Посреди ночи Свенсон чувствует, что Шерри к нему прижимается. Он легонько, на пробу, целует ее в шею. Они занимаются любовью – страстно, молча, почти не шевелясь, как тогда, когда в соседней комнате спала Руби.

После этого Свенсон спит как убитый, а утром просыпается в таком на редкость отличном расположении духа, что, подкрепившись кофе, решает отправиться в кабинет взглянуть на свой роман.

Первая глава не так уж и плоха. Он настолько давно не притрагивался к рукописи, что ему кажется, будто это не его произведение. Ироничная стилизация под девятнадцатый век, описание столичного общества, Сохо, куда приезжает мечтающий о славе и богатстве Джулиус Сорли. Но дальше, стоит Джулиусу погрузиться в размышления о своем прошлом и нынешнем положении, как все бледнеет, разваливается, мертвеет. Хуже, чем «Первый поцелуй. Городской блюз» Кортни Элкотт. Спокойствие, говорит себе Свенсон. Надо выпить еще кофейку, принять душ. А потом уже решать, найдет ли он в себе силы дочитать до конца, определить размеры бедствия, понять, что можно исправить.

После душа, чисто выбритый и одетый, Свенсон чувствует себя увереннее. Он возвращается к столу, берет рукопись, снова ее откладывает, кидается искать по дому портфель, который обнаруживает под своим пальто, вытаскивает рукопись Анджелы и опять идет в кабинет. Обязательно нужно ей позвонить, она же ждет. Нельзя так жестоко ее мучить.

К телефону подходит мужчина – молодой мужчина.

– Алло! – Почему этот хмельной голос кажется таким знакомым?

Свенсон бросает трубку. Делает несколько глубоких вдохов. Вдох-выдох. Считает до пяти.

Звонит телефон.

– Извините, что звоню вам домой, – говорит Анджела.

Может, у Анджелы стоит определитель номера? Их разрешено устанавливать в общежитии? Свенсон обливается холодным потом, представляя себе, как Анджела со своим дружком смотрят на дисплей, где появляются цифры его номера.

– Я понимаю, что порчу вам утро, – говорит она, – но больше вы терпеть не могла. Вы наверняка уже прочли главу, но она вам совсем не понравилась, поэтому вы и не позвонили.

– Успокойтесь. Мне очень понравилось. Просто у меня были другие дела.

– А можно будет ее с вами обсудить? Очень нужно поговорить. Мне кажется, я схожу с ума.

– Не сходите, – говорит Свенсон. – Загляните ко мне в кабинет минут через двадцать.

Свенсон едва успевает размотать шарф и снять пальто, и тут в дверь протискивается Анджела. На ней ее обычный наряд: черная кожаная куртка, мешковатый черный свитер, черные ботинки. Но сегодня поверх джинсов она надела еще полосатые шорты. Она опускается в кресло и сидит, подавшись вперед – локти на коленях, подбородок уперся в ладони.

– Я была уверена, что новая глава вам совсем не понравилась, – говорит она. – Решила, что вы прочли, вам не понравилось и поэтому не стали звонить.

– Вовсе нет, – говорит Свенсон. – Мне понравилось… и даже очень.

– Знаете что? – говорит она. – Вы все-таки мужчина. Не позвонить – это так по-мужски.

Э, минуточку! Все-таки мужчина? А когда это он не был мужчиной? И вообще, это к делу не относится. Он – преподаватель. Она – студентка.

– Анджела, я отлично понимаю, вы, ребята, все в глубине души убеждены, что ваши преподаватели после занятий отправляются – как Дракула – по своим гробам, где и пребывают до следующего занятия. Увы, должен вас разочаровать – мы тоже живые люди. Я прочел вашу рукопись, и, как уже говорил, мне понравилось. Но у меня были кое-какие дела помимо звонка вам. Я собирался звонить…

– Извините. И что вы думаете об этой главе? Вы поверили рассказу о том, как она хотела вывести цыплят, но все яйца погибли и…

– Поверил. Мне показалось, все очень убедительно.

– Ну а вторая часть?

Свенсон перелистывает страницы.

– Ну что сказать… Получилось очень… гм-м… очень эротично. Вы ведь этого добивались? – Какую чушь он несет! Чего же еще? Анджела не ребенок. Она работала в «Сексе по телефону».

Анджела ерзает в кресле.

– Хорошо, я скажу, – произносит она, помолчав. – А потом пусть все будет по-прежнему, будто я ничего не говорила. Только пообещайте, что не станете меня презирать, ладно?

– Обещаю.

– Эти два дня, – говорит Анджела, – я каждую минуту, каждую секунду помнила только о том, что отдала вам новую главу, и все пыталась представить, как вы… Ну, я думала, вот вы живете своей обычной жизнью, завтракаете, едете на работу, но мне очень хотелось знать, читаете ли вы… – Она умолкает, смотрит на него, распахнув глаза в ужасе от того, что только что сказала.

– Я обычно не завтракаю, – говорит Свенсон.

– Простите? – не понимает Анджела.

– Вы говорили, что представляете себе, как я завтракаю. Вот я и сказал: «Я не завтракаю».

Существует ли способ забирать слова обратно? Кажется, нет. Анджела не сводит с него глаз, потом вдруг вскакивает и убегает, хлопнув дверью. Свенсон трясет головой – словно не хочет, чтобы память об этом эпизоде засела в мозгу. Он знает только, что все испортил – своей упрямой тупостью и жестокостью. Что испортил? А что нужно было сказать? Ой, какое забавное совпадение! Я тоже о вас думал!

Дверь отворяется. В кабинет заглядывает улыбающаяся Анджела.

Она говорит:

– Я забыла отдать вам вот это.

Кладет на стол тоненький оранжевый конверт и снова исчезает.

Свенсон заглядывает внутрь. Полторы странички. Что она имела в виду, сказав, что думала о нем всю неделю? Ему хочется, чтобы она вернулась. На этот раз у него хватит духу спросить, теперь уж он не станет отпускать идиотских реплик насчет завтрака. Ну да ладно, теперь у него хотя бы есть еще пара страниц, которые, возможно, скажут ему больше, чем их нескладная беседа.

Вскоре после того, как погибли яйца, я получила новый кларнет. Мы тогда уже начали готовиться к рождественскому концерту. Известнейшие хиты Генделя в переложении для школьного оркестра. В мои обязанности входило вести деревянные духовые в «Аллилуйя». Как-то днем я поднесла к губам кларнет, дождалась своей очереди, вступила, но звук, вырвавшийся наружу, был столь мерзким и скрипучим, что пришлось прервать репетицию. Товарищи мои захихикали. Они решили, что я сфальшивила. Им давно не нравилось, что я – первый кларнет и хожу у преподавателя музыки в любимчиках.

Мистер Рейнод сразу все понял. Ребята перестали хихикать, увидев, как он смотрит на меня – совсем как в моих мечтах смотрел в сарае. Я провела рукой по кларнету – мундштук остался у меня в ладони.

После репетиции он попросил меня задержаться.

– Кларнет можно починить, – сказал он. – Но ты достойна лучшего, чем этот убогий инструмент. Сегодня же пошлю заказ. А пока что возьмем для тебя кларнет в начальной школе.

Это было в четверг. В понедельник он снова попросил меня остаться. Он протянул мне длинную узкую коробку.

– Можешь открыть, – сказал он и, достав перочинный ножик, взрезал обертку. – Вот, пожалуйста.

Кларнет, сверкающий золотом и черным деревом, лежал, как младенец Христос в яслях, заботливо обложенный мягкой кудрявой стружкой.

– Какая красота! – сказала я. – Я понимаю, это школьный кларнет, но все равно, спасибо вам…

– Испробуй его.

Я поднесла кларнет к губам. Я смотрела поверх него на мистера Рейнода. Он протянул мне трость и глядел, как я ее облизываю. Я втянула щеки, вытащила ее изо рта. Во рту у меня пересохло.

Стружка, прицепившаяся к кларнету, попала мне в волосы. Протянув руку, он смахнул ее.

– Ты почему такая грустная?

Я ему рассказала, что опыт провалился. Не вылупилось ни единого цыпленка. Он озадаченно меня выслушал и сказал:

– Давай я как-нибудь к тебе зайду, посмотрю инкубаторы. Попробую разобраться, что там не так. Я же вырос на ферме. Кое-чего понимаю.

– Ой, да что вы! Совершенно незачем! – Но именно этого

На этом текст обрывается. Свенсон переворачивает страницу – посмотреть, нет ли чего на обороте. Ему вдруг – внезапно, ни с того ни с сего хочется скрежетать зубами и рыдать. Нет, лучше бы обойтись без зубовного скрежета. Он нащупывает больной зуб – это его отвлекает и даже доставляет удовольствие. Совершенно ни к чему раздувать из этой истории бог знает что. Надо просто позвонить ей и узнать, в чем дело.

Но она еще не успела дойти до дома. Ну что ж, он тоже отправится домой.

Свенсон едет домой. Идет к себе в кабинет. Лампочка на автоответчике мигает. Он так и знал. Анджела позвонила. Свенсон включает запись.

– Пап? Ты дома? Это Руби. Позвони мне. Все в порядке, мне просто надо кое-что у тебя спросить.

Молитвы Свенсона услышаны. Вот это по-настоящему важно, это и есть его жизнь. Что же он за чудовище – расстроился, что звонила не Анджела. Где же разгневанный Господь, чтобы швырнуть Свенсона в тот круг ада, где маются отцы, которым какие-то идиотки-студентки важнее собственных дочерей? Он больше не может притворяться – он подонок из подонков, недостойный называться человеком.

Все это проносится у него в мозгу за те несколько секунд, пока автоответчик после гудка не говорит снова, на сей раз – ошибки нет – голосом Анджелы Арго.

– Это Анджела. С текстом не все получилось. Вы, наверное, и сами это поняли. Э-ээ… Я просто хотела предупредить. Будьте добры, позвоните мне. До свидания.

Свенсон, пришедший в ужас от того, как приятен ему этот звонок, проигрывает ее жалобное, умоляющее послание несколько раз. Он решает, что пока не станет стирать это сообщение у себя, но потом обязательно сотрет. Ему нравится, что можно в любой момент, когда он только пожелает, послушать ее голос. Ну, как будто поймал что-то, например, светлячка, принес домой, посадил в бутылку. Что же он за испорченный тип! На автоответчике ведь есть и сообщение Руби, и дочь ждет его звонка, она готова помириться, ей нужен его совет, его помощь, может, она просто хочет услышать его голос, а он набирает номер Анджелы.

– Ой, привет! – говорит она. – Я так надеялась, что вы перезвоните. Вы, наверное, не смотрели, что я вам дала, я вас хотела предупредить. Главу я дописала, но мой компьютер сожрал последние пару страниц, и жесткий диск полетел.

– Боже! – говорит Свенсон. – И много пропало?

– Поначалу я решила, что все погибло. Но потом вспомнила, что есть дискета. Я каждый день сохраняю работу на дискете. Просто распечатать сейчас не могу.

– Потрясающе! Каждый день, по-моему, никто не сохраняет. То есть все знают, что так положено, но…

– А я привыкла. Я потому и позвонила, чтоб вы не думали, будто я тяну время. Мне просто очень хотелось, чтобы вы поскорее прочли. А по том я пришла домой и подумала: как странно, вот я написала про то, как у нее сломался кларнет, и мой компьютер полетел.

– Так бывает, – говорит он. – Напишешь – и в жизни то же самое случается. Или наоборот, придумаешь что-нибудь, а оказывается, эта история на самом деле с кем-то произошла.

– Точно, – говорит Анджела безо всякого выражения.

Пауза затягивается надолго, и он решает, что отключился телефон.

– Анджела?

Она говорит:

– Так что я пока писать не могу.

– А компьютер можно починить?

– В нашей дыре? Вряд ли. Их вообще никогда не чинят. Эти ребята, они как доктора. Берут с тебя кучу денег за консультацию и сообщают, что поделать ничего нельзя.

– Вам нужен новый компьютер, – говорит Свенсон.

– А то… – Опять пауза. – Знаете, я хотела попросить вас об одном одолжении, но вы можете просто сказать «нет». Я, по правде говоря, и не надеюсь. Так что – без обид. Мне нужно съездить в Берлингтон за новым компьютером. Отчим разрешил записать покупку на его кредитную карточку. Да, вот снова вам спасибо – это после разговора с вами. Что уж вы им про меня порассказали, не знаю, но сработало. Так что за компьютер я заплатить могу, но надо его выбрать. Проверить клавиатуру и все такое. Вот… Вы можете просто сказать «нет», я так, решила спросить…

Свенсон говорит:

– Почему же, это вполне возможно. Дело только в том, что я пытаюсь писать, и меня немного пугает, сколько всего еще надо сделать.

– Понимаю. Поэтому я и думала, что вы откажетесь.

– Я не отказываюсь, – говорит Свенсон. – А… что, у вас нет друзей, которые бы вас отвезли?

– Все без машин. Кое у кого раньше были, да родители запретили им водить.

Свенсон трет ложбинку между большим и указательным пальцами – это точка акупрессуры, про которую ему рассказывала Шерри, только он не помнит, какое это оказывает действие – успокаивает или возбуждает.

– А ваш друг? У него нет машины?

– Он-то как раз из тех, кому запретили водить.

Свенсон с трудом сдерживается, чтобы не спросить, за что.

– Да, очень уж обидно прерываться сейчас, когда все так хорошо идет. Ну ладно. Я вас отвезу. Вы когда хотите ехать?

– Завтра, – отвечает Анджела.

– Утром? Может, часов в десять?

– Отлично. Ой, спасибо-спасибо-спасибо. Я живу в Ньюфейне. Третий этаж. Может, встретимся у общежития?

– Договорились.

Он опускает трубку на рычаг и через несколько секунд набирает номер Руби. На третьем гудке включается автоответчик. Ему никак не хочется даже думать, что, если бы он позвонил сначала ей, а уж потом Анджеле, он мог бы ее застать. Из трубки несется слащавая мелодия Кении Джи, затем женский голос – не Руби – говорит: «Вы позвонили в скромное жилище Алисы и Руби». Как они с Шерри расстроились, узнав, что, проучившись в университете год, Руби не обзавелась ни одной подружкой, с которой бы захотела поселиться, и поэтому соседка ей досталась по лотерее. Наверняка какое-нибудь убожество, страстная поклонница Кении Джи.