Текст книги "Голубой ангел"

– А теперь, Анджела, расскажите своими словами, как развивались ваши отношения.

Если Лорен еще раз произнесет слово «отношения», Свенсон ее придушит. От-но-ше-ния. Его раздражает пришепетывание на третьем слоге.

И тут из-под одежек новой Анджелы проглядывает старая Анджела. Она начинает вертеться, но сколько бы ни крутилась, с пути она не сойдет. Он может скакать козлом перед ее носом, она на него и не взглянет. Он чувствует, что, если она хоть разок на него посмотрит, что-то изменится. Она прекратит этот спектакль, снимет свои обвинения. Он рассуждает как охотник. Вот кем он стал? Охотником? Только охота не увлекла его настолько, чтобы он забыл о себе окончательно, – его приводит в ужас мысль о том, что всем этим людям известно про его отношения с этой странной вертлявой девчонкой.

– У меня было такое ощущение, что он… ну… вроде как… заинтересован.

– Заинтересован? – повторяет Лорен. – Заинтересован в этих отношениях?

Анджела говорит:

– Понимаете, я замечала, как он смотрит на меня во время семинара.

Конечно, он смотрел на нее – во всяком случае, в ее сторону: она так агрессивно молчала, стучала своими шипами – кстати, куда они подевались? – по столу, когда другие студенты изливали души и раскрывали сердца. Свенсон надеется, что комиссия примет все это к сведению. Отныне они хорошенько подумают, прежде чем взглянуть на студента. Как, интересно, можно было не смотреть на Анджелу, наряд которой был подобран специально, чтобы вынуждать вас на нее смотреть, чувствуя при этом, что ваш взгляд нарушает ее право невидимкой скользить по миру.

Свенсону нужно все вспомнить. Вспомнить, что именно происходило – чтобы держаться правды. Держаться реальности. Девушка, которой он был «увлечен», весьма отдаленно напоминает ту, которая сидит сейчас за столом. Очень трудно соотносить ту Анджелу и эту. Какая из них настоящая? Удивительно, но этого так и не узнаешь, даже если в своем творчестве она якобы открывает интимные стороны своей души. Но ведь Свенсон всегда предупреждал студентов: не следует считать, что эта душа – душа самого писателя.

Лорен спрашивает:

– А профессор Свенсон что-нибудь говорил вам?

– Конечно говорил. Я приносила ему работу. То, что писала.

– А как он относился к вашему творчеству?

– Я ведь уже сказала. Ему все действительно нравилось.

– Понятно, – говорит Лорен и, помолчав, спрашивает: – А почему вы решили, что ему это действительно нравилось?

– Он оставлял мне сообщения на автоответчике, говорил, что ему очень нравится то, что я делаю.

– На ав-то-от-вет-чике? – по слогам повторяет Лорен.

– И все время просил принести еще.

Вот это комиссия пусть отметит. Преподаватель хотел читать работы студентки. Жаль, они не знают, какой хороший у нее роман. Он хочет сказать об этом прямо сейчас – уточнить, что была причина просить ее приносить новые главы. Но если он сейчас встанет и скажет так вслух, это вряд ли ему поможет. Все решат, что он заблуждался. Да, заблуждался. Но не относительно ее романа.

– А какие ваши работы интересовали профессора Свенсона?

– Мой роман. Главы из романа.

Когда она произносит слово «роман», голос ее чуть дрожит. Неужели комиссия этого не замечает, не видит, что в обличье этой якобы простодушной девчушки скрывается кровожадный убийца? Нет, они ничего не слышат. Никто из них – за исключением Магды, но та молчит – не может представить себе, что это косноязычное, полуграмотное дитя написало роман, который так увлек его, человека взрослого и опытного. Настроение у них падает – как и у него, когда он впервые услышал от Анджелы это слово. Свенсон читает по лицам Карла и Билла – нет, ради такой девицы мы бы местом рисковать не стали.

– Может быть, вы расскажете нам немного о своем романе?

– Что вас интересует?

– Например, фабула. – Лорен надеется, что сейчас Анджела опять промычит что-нибудь нечленораздельное.

– Там про девочку, которая влюбляется в своего учителя.

Ну, теперь самое время пересказать комиссии тот эпизод, где девочка и учитель трахаются среди разбитых яиц. И не забыть отметить, что эта скромная невинная девица весьма точно описала происходившее.

– А почему вы стали писать именно об этом? – спрашивает Лорен. – Откуда вы взяли эту фабулу?

Анджела смотрит на нее непонимающе. Откуда, по мнению Лорен, берутся сюжеты?

– Придумала.

– Это понятно, – улыбается Лорен. – А как вы полагаете, не мог ли профессор Свенсон, прочитав ваш роман, решить, что вы… испытываете чувства к одному из своих преподавателей?

– Мог, – говорит Анджела. – Наверное.

Неужели шесть вполне разумных мужчин и женщин поверят, что Свенсон решил завести «отношения» с Анджелой потому, что прочел об этом в ее романе, – ну что он, ненормальный подросток, на школьном дворе расстрелявший из автомата своих соучеников, адвокаты которого заявляют, что на это его подтолкнула компьютерная игра?

Лорен говорит:

– Может, на мысль о том, что профессор Свенсон хочет завести с вами особые отношения, вас навело что-либо еще?

Анджела должна подумать.

– Ну, я случайно выяснила, что он брал в библиотеке сборник моих стихов.

Так Анджеле было известно, что он читал ее стихи! Свенсон пытается понять, что это может значить. Когда она об этом узнала? Давно ли? Почему ему не сказала? Но тут Лорен спрашивает:

– Как вы это обнаружили?

Я время от времени заглядываю на эту полку. Проверяю – вдруг кто взял почитать мою книжку. Никто не берет. А тут раз смотрю – ее нет на месте. И я попросила знакомого парня, который работает в библиотеке, проверить по компьютеру. Оказалось, что книжку взял профессор Свенсон. И я догадалась – что-то происходит. Я никак такого не ожидала: неужели преподавателю больше делать нечего, кроме как ни с того ни с сего брать в библиотеке книгу с твоими стишками.

Да, конечно, не ожидала. Но погодите! Неужели никто не заметил, что Анджела призналась в поступке, который, строго говоря, противозаконным назвать нельзя, но совершать не принято? Записи о выданных книгах касаются только читателя и библиотекаря. Впрочем, тут можно вспомнить о телефонных счетах, о медицинских картах. Ничего не осталось святого, ничего конфиденциального.

– И что вы почувствовали, – спрашивает Лорен, – когда узнали, что вашу книгу взял профессор Свенсон?

– Меня будто ограбили, – говорит Анджела. – И еще…

– Что еще?

– Я еще подумала, что если бы профессор Свенсон был – ну, не знаю, – обычным парнем и я бы узнала, что он взял в библиотеке мои стихи, я бы решила, что нравлюсь ему.

Если бы профессор Свенсон был обычным парнем? А с чего это она взяла, что человек, берущий в библиотеке книгу, проявляет тем самым сексуальный интерес? Да, конечно, в чтении чужого произведения есть нечто сексуальное: это интимное общение с автором. Однако можно же читать… к примеру, Гертруду Стайн, и это вовсе не значит, что она тебе кажется привлекательной.

– А когда вы впервые почувствовали, что профессор Свенсон хочет чего-то, выходящего за рамки отношений «студент – преподаватель»?

Да когда они в первый раз заговорили, ваша честь, когда он взглянул на нее под перезвон колоколов. В классе было полно народу, а встретились их глаза. Нет, тогда он не понял, что происходит. Но теперь – понимает. Как это он стал романтиком? Да, приходится признать: то, каким видит его комиссия – старым расчетливым развратником, – не так унизительно, как правда. Но если Анджела догадывалась, чего он хочет, почему не сказала? Объяснила бы, какие чувства он к ней испытывает, какие она к нему, и он бы не потратил столько времени, пытаясь во всем разобраться. Избавила бы его от лишних волнений, от мучительных сомнений. Даже сейчас было бы не поздно. Но, с другой стороны, как она могла сама об этом заговорить? Как могла затронуть такую тему? Ведь он преподаватель, а она студентка. И судилище устроено по этой самой причине.

– Наверное, когда я сказала ему, что мой компьютер полетел, а он предложил свозить меня в Берлингтон, в компьютерный магазин. Мне показалось тогда, что это… ну, как-то чересчур. Но я все говорила себе, что он просто хочет мне помочь.

– А он хотел? – спрашивает Лорен.

Да, разумеется. Так хотел, что угробил целое утро, чтобы свозить девчонку в Берлингтон. Что ж, хорошо. Есть Бог на свете, и Он наказывает Свенсона за мечты о том, чтобы эта поездка не кончалась, за то, что поездка туда же с собственной дочерью ему понравилась куда меньше.

– Что же произошло в тот день? – спрашивает Лорен.

– Сначала – ничего особенного. Профессор Свенсон немного нервничал. Словно боялся, как бы нас кто не увидел. Словно мы делали что-то недозволенное.

Неужели Лорен забыла, что именно она их и видела, когда они выезжали из кампуса?

– А потом… – подсказывает Лорен.

– Потом мы ехали домой, и он говорил о чем-то… я не помню. Короче, он вдруг упомянул про своего нью-йоркского издателя, спросил, не хочу ли я дать этому человеку почитать свой роман, и вот тогда он положил мне ладонь на руку, а затем… на ногу.

Анджела замолкает – пытается успокоиться. В зале полнейшая тишина.

Ее может прервать кто угодно, достаточно лишь крикнуть: она лжет! Но если вмешается Свенсон, он все испортит, лишится единственного шанса услышать, что скажет Анджела дальше. И так и не выяснит, что же она тогда думала. Вернее, что якобы думала.

– Он снова спросил, хочу ли я, чтобы его издатель прочитал мой роман, и я поняла, что он на самом деле имеет в виду, и… – Анджела пере ходит на шепот: – … я сказала «да».

Она сидит, уставившись в стол, но наверняка ловит благожелательные флюиды, исходящие от комиссии, все члены которой, и прежде всего Лорен, наверняка переспали бы с любым, кто пообещал бы им знакомство с крупным нью-йоркским издателем. А они ведь люди взрослые, опытные, в отличие от Анджелы – она же, в сущности, ребенок. Что могла она – они – сделать? Конечно, надо было ответить «да».

– Что же было дальше, Анджела? – спрашивает Лорен.

– Мы поехали ко мне в общежитие, и он предложил донести компьютер до комнаты.

Предложил? Анджела сама попросила.

– И вы согласились? – говорит Лорен.

– Да, – отвечает Анджела. – Мне не хотелось его обижать. Я решила вести себя так, будто все это не в моей власти, понимаете, совершенно пассивно.

Пассивно – не ее слово. Она его и произносит с трудом. Использует лексику, которую освоила за последние несколько недель.

– То есть можно сказать, что в тот день, когда профессор Свенсон предложил проводить вас до комнаты, вы собой не вполне владели?

– Именно так, – говорит Анджела.

О да! У нее едва хватило сил бросить его на кровать.

– А вы с профессором Свенсоном осуществили то… то, что, как вы полагали, вам придется сделать, чтобы он помог вам с книгой?

Анджела говорит, запинаясь:

– Я не уверена, что могу об этом рассказывать.

– Все-таки попытайтесь, – говорит Лорен. – Сделайте глубокий вдох.

Какое же это извращение: взрослая женщина, профессор университета мучает девушку-студентку, заставляя ее описывать такой инцидент в присутствии не только комиссии, но и собственных родителей. Да Свенсон мог бы трахнуться с Анджелой на алтаре часовни Основателей, что было бы пристойнее, чем эта дикая оргия. Однако ему не следует забывать, что Анджела сама все начала. Анджела выбрала такой путь.

– Ну, мы занимались сексом. Собственно, мы только начали. А потом с профессором Свенсоном случилась… неприятность.

– Неприятность? – Неужели комиссии это неизвестно? Кто-то шелестит своими записями.

– У него вроде как зуб сломался.

Все разворачиваются к Свенсону, который как раз трогает сломанный зуб языком. Они видят, как вздувается вдруг его щека. Его собственные рефлексы свидетельствуют против него.

– И? – говорит Лорен.

– На этом все закончилось, – отвечает Анджела.

– А что вы почувствовали? – спрашивает Лорен.

– Облегчение, – отвечает Анджела, и то же чувство испытывают все присутствующие. Интересно, каково сейчас родителям Анджелы? Что они думают про Свенсона? – Моей вины в этом не было. Я свою часть договора выполнила.

– А профессор Свенсон сдержал слово? Он отвез ваш роман своему издателю?

– Да. То есть, наверное, да.

– А как вы об этом узнали?

– Он мне сам сказал. Но солгал.

– И как же он солгал? – спрашивает Лорен.

– Он сказал, что отдал его издателю.

– А на самом деле?

Анджела замолкает. Возможно, они так и будут сидеть здесь до скончания века, наблюдать за тем, как она разыгрывает свою роль, делая вид, что впала в ступор. Но теперь, словно компенсируя самоустранение дочери, потихоньку выходят из ступора ее родители. Отца (отчима?) передергивает – или это икота? Жена пытается его удержать, не хочет, чтобы он нарушал правила приличия, но он явно желает высказаться. Хриплым от волнения голосом он кричит:

– Ну скажи же им, дорогая! Новости-то хорошие!

Дочурка оборачивается к отцу, и Свенсон узнает прежнюю Анджелу. Она закрывает глаза, трясет головой. Сгинь, проклятый! Но, открыв глаза, к своему неудовольствию, обнаруживает его на прежнем месте.

– Анджела! – импровизирует Лорен. – Какие такие хорошие новости? – Хорошие новости в повестку дня не входят, здесь речь идет только о грехе и домогательствах.

– Понимаете, профессор Свенсон мне сказал, что не сумел уговорить издателя прочитать мою книгу, и я ему поверила. Это меня очень огорчило. Расстроило. После того, что мы… ну, понимаете… после всего этого… А потом, недели две назад, мне позвонил человек по имени Лен Карри, издатель профессора Свенсона. Он сказал, что нашел рукопись на стуле в ресторане, где они с профессором Свенсоном встречались, и прихватил с собой. Хотел отослать по почте, но в такси по дороге домой начал ее читать. Теперь он предлагает мне контракт, хочет опубликовать роман, когда он будет закончен.

Если бы это был настоящий зал суда, вернее, такой, какой показывают в кино, он бы взорвался от удивления и восторга. Но ученые мужи – люди благовоспитанные и зажатые, они не свистят и не орут. И все же Свенсону кажется, будто от их мозгов исходит приглушенное жужжание. Неужели никто не догадывается? Девочка – патологическая лгунья. Придумала святочный рассказ про Лена Карри и ее роман… Члены комиссии не смеются. Лица у всех строгие и мрачные. Они не успели скрыть свою реакцию, их мучают зависть и обида. Им надо прийти в себя, и тогда они сумеют изобразить искреннюю радость за успех студентки их университета.

У Магды открыт рот, но она этого не замечает. Свенсон смотрит на нее и поспешно отводит взгляд. Такого их дружба не выдержит: Магда же просила его показать ее книгу Лену, он отказался, а вот рукопись Анджелы отвез. Нет, Магда от такого никогда не оправится: слишком уж много неприятных мелочей, и все одна к другой. Да нет, он себе льстит, Она все сумеет превозмочь. А вот дружбе их действительно конец. Вот он теряет еще одну драгоценную частичку жизни, которой никогда не дорожил как следовало бы: это была капля воды, которая понадобилась бы теперь, когда его колодец пересох. Только теперь он понимает, как любил, как любит Магду. Тогда почему же он уговаривал Лена Карри опубликовать книгу Анджелы?

Лен Карри собирается издать роман Анджелы. Так вот почему затеяно это разбирательство? Да Анджела должна Свенсону ноги целовать, а не жизнь рушить. Что решила сделать, когда подумала, что Свенсон, ее верный рыцарь, не сумел помочь ей опубликовать книгу. Если она это тогда решила. Кто знает, что она делала и почему? Почему Лола-Лола посылала неуклюжего толстяка профессора торговать ее непристойными фотографиями?

Отныне это Лен будет порциями читать роман Анджелы, Лен будет с ней его обсуждать, Лен первым узнает, чем заканчивается книга. Но Лен в нее не влюбится, ему это ни к чему, он не так утомлен жизнью, не так жалок и убог. Зачем ему спать с Анджелой, когда он живет в городе, где столько красавиц? И Анджеле ни к чему будет заставлять его в себя влюбляться, ведь контракт у нее уже в кармане.

Вот что еще интересует Свенсона: почему Лен Карри не позвонил ему? Почему его вывели из игры? Что за тайный заговор? Он все размышлял о «Голубом ангеле», а надо было смотреть «Всё о Еве» [31]31
  Джозефа Лео Манкевича (1950)


[Закрыть]. Эй, осторожнее… За этим поворотом тебя ждет безумие. Ему никогда не опубликовать новой книги. Весь мир захватит Анджела. Ну и пусть. Пусть забирает его себе.

– Анджела, это… это замечательно! – говорит Лорен.

– Поздравляем, мисс Арго! – бурно радуется Бентам. – Непременно известите, как все у вас сложится!

Как легко Анджела добилась триумфа! Кому комиссия окажет предпочтение? Студентке, чей пример вдохновит будущих студентов и спонсоров из числа бывших? Или потрепанному, сексуально невоздержанному профессору-неудачнику, о чьем существовании вышеупомянутым будущим и бывшим лучше не знать?

– Поздравляю, – говорит Магда.

И комиссия вторит ей: поздравляем, молодчина. Как все замечательно складывается – они избавляются от бельма на глазу, а заодно получают знаменитость из числа студентов.

Тихо, нежно, как ребенка, Лорен спрашивает:

– Анджела, а как повлияла на вас эта история? Вы долго не могли оправиться?

– Что вы имеете в виду? – спрашивает Анджела.

– Вы говорили о нарушении сна…

– А, вы про это… – говорит Анджела. – Ну да, меня все время мучают кошмары. Почти каждую ночь снится, как я смотрю в окно, а по двору летают белые существа, женщины в белых платьях с длинными развевающимися волосами. И я почему-то понимаю, что это дочери Элайи Юстона. Мне кажется, что они пришли за мной, я начинаю кричать и от этого крика просыпаюсь…

Добро пожаловать в «Сумеречную зону» [32]32
  По-видимому, имеется в виду фильм Джуса Эддиса и Уильяма Эшера (1959)


[Закрыть]. Да это же просто ужас! Дешевое представление на сюжеты юстонской мифологии, ходульные пуританские привидения. Но комиссия и на это ловится. Анджела у нас талантлива во всех областях. И актриса, и писательница. Свенсон не может – не хочет – верить, что и с ним она только играла. Он же что-то для нее значил. По крайней мере, в том, что касалось ее работы.

Магда надевает свитер. Она вся дрожит. Лорен раскраснелась, возбудилась. Вот чему она учит своих студентов, во что в душе верит – в женские мятежные души, несущиеся сквозь века.

– Это все? – спрашивает Анджела, снова превращаясь в угрюмого подростка, просящего разрешения выйти из-за стола, закончить осточертевший ужин с родителями.

– Да, конечно. Спасибо, – говорит Бентам.

Лорен не расположена отпускать ее так быстро и формально.

– Анджела, позвольте мне повториться: мы понимаем, как нелегко вам было прийти сюда и отвечать на наши вопросы. Но для того, чтобы женщины наконец добились истинного равноправия, необходимо поднимать эти проблемы и решать их – только так мы сможем защитить себя, стать сильнее.

– Ну да, – говорит Анджела. – Понятно. Чем могу.

– И примите поздравления по поводу книги, – говорит Бентам.

– Что ж, спасибо, – отвечает Анджела. – Но надо ее еще дописать.

– Вы обязательно допишете, – говорит Магда нейтральным тоном, в котором один Свенсон слышит еле уловимые нотки сарказма.

– Анджела, – говорит Лорен, – вы действительно больше не хотите ничего добавить?

– Только одно, – говорит Анджела. – Мне было очень обидно. Я думала, профессору Рейноду на самом деле понравился мой роман. Горько было узнать, что он всего лишь хотел со мной переспать…

Рейнод? Комиссия заметила? Так зовут героя ее романа. Теперь уже Свенсона бьет дрожь. Анджела назвала его Рейнодом. Пусть внесут в протокол. Девочка не отличает живых людей от тех, которых сама придумала. Да это же психоз в чистом виде.

Анджела встает, пошатываясь, добредает до своего места и чуть не падает. Родители обнимают ее, гладят по спине.

Выдержав положенную паузу, Бентам обращается к Свенсону:

– Тед, полагаю, вы тоже хотите что-нибудь сказать.

Похоже на конец семинара. Студенты благодарят своих мучителей и признают свои ошибки. Спасибо, что подсказали, как мне переработать рассказ. Спасибо, что научили сидеть молча и слушать, как глумятся над тем, что мне дорого.

Свенсон не сразу понимает, что Бентам ждет от него не объяснений и не благодарностей, а извинений. Свенсону предоставляется уникальная возможность покаяться в грехе и молить о прощении. Свенсон и в самом деле понимает, что виноват. Виноват в том, что погубил свой брак, карьеру, что пожертвовал любимой женой ради юношеских романтических фантазий. Виноват в том, что влюбился в особу, которой совсем не знал, которой нельзя было доверять. Он виноват в том, что пренебрег советами Магды, собственными подозрениями и сомнениями. Но не в том, что нарушил правила поведения, принятые в Юстонском университете, а именно за это он и должен извиняться. Остальное комиссию совершенно не волнует. Он не готов изливать перед ними душу, да они и не станут его слушать. Отсюда следует, что виноват он еще кое в чем. В том, что двадцать лет своей единственной и неповторимой жизни он провел среди людей, с которыми не может общаться, которым не может сказать ни слова правды.

Да знал бы он сам, в чем эта правда, понимал бы, почему сделал то, что сделал. Тайна сия велика есть, и ему все труднее ее постичь: каждое новое обличье Анджелы меняет его прежнее представление о ней. Он не знает, с чего начать, как объяснить. У него пропадает всякое желание опровергать сказанное. Он даже не дает себе труда спуститься к столу. Говорить можно и с места.

Он говорит:

– Я признаю, что вел себя с Анджелой не так, как подобает преподавателю. Но я считаю, что данное разбирательство было неуместно. Это были личные отношения. Сложные. А вовсе не коммерческая сделка.

Сделка. Дурацкое слово. И что он имел в виду под сложными отношениями? Наверное, то, как одно влекло за собой другое.

– Больше мне добавить нечего.

Так блистательно завершает Свенсон речь в собственную защиту.

– Спасибо, Тед, – говорит Бентам. – Мы ценим вашу честность и прямоту. Мы понимаем, как вам было нелегко. Нам всем было нелегко.

Все остальные члены комиссии бормочут хором:

– Спасибо. Спасибо. Спасибо.

– Да не за что, – говорит Свенсон.

Он встает и перед тем, как уйти, бросает на Анджелу долгий пронзительный взгляд, вполне мелодраматичный. Но она не станет на него смотреть, здесь, в присутствии родителей. Их же глаза впиваются в него, они обороняют свою дочь, наносят упреждающий удар – ракетами «земля–воздух». Он поднимается на несколько ступеней, но тут же плюхается на ближайшее свободное место – навстречу ему несется Мэтт Макилвейн, запыхавшийся, раскрасневшийся – видно, только что с улицы. Глаза у него красные и припухшие. Наркотики? Или просто только что проснулся?

– Я опоздал? – говорит он. – У меня машина сломалась.

Лжет он автоматически, и внимания на это никто не обращает. А собственно, зачем ему машина – тут же только по кампусу пройти? Неужели комиссии наплевать, что свидетель врет с порога? Бентам смотрит на Лорен, Лорен – на Магду. Хотя в данном случае следовало бы поинтересоваться мнением Свенсона: он-то знает, почему Мэтт так жаждет принять участие в этой публичной казни. Впрочем, и комиссии, возможно, это известно. Они же готовились к заседанию. Но им также известно, что может устроить Мэтт, если они откажутся выслушать его показания.

– Лучше поздно, чем никогда, – говорит Бентам. Уж раз взялись за дело… Да и что ему? До ланча времени еще полно.

Лорен бросает взгляд на Мэтта и препоручает его Бентаму.

– Мэтт, расскажите комиссии то, о чем говорили мне, – предлагает Фрэнсис.

Ах, вот оно что: они в сговоре. И та ложь, которую заготовил Мэтт, ректору известна: он разрешил или же предложил Макилвейну присовокупить свои показания к остальным. Свенсон пытается вспомнить, как прореагировал ректор, когда казалось, что Мэтт на заседании не объявится. Огорчился или обрадовался?

– Я, собственно, у профессора Свенсона не занимаюсь, – говорит Мэтт. – Да это было бы и неуместно. Видите ли, я друг его дочери.

– Руби? – спрашивает Магда.

Свенсону невыносимо слышать, как упоминается имя его дочери здесь, среди людей, которые желают зла и ему, и Шерри, а знай они Руби, то и ей тоже…

– Руби, – кивает Мэтт.

Свенсон собирает в кулак все свое мужество, готовится к новым пыткам.

– Я подумал, комиссия захочет про это узнать. Руби рассказывала мне, как ее отец, когда она была маленькая, часто с ней возился, тискал ее…

– Тискал? – переспрашивает Бентам.

– Ну, с сексуальным оттенком.

– Понятно, – говорит Бентам.

Но какая здесь связь с жалобой Анджелы? Это нарушение прав человека. К тому же парень лжет! Это же слепому видно! Свенсон любит Руби. Он никогда ее не обидит. И не обижал.

Но комиссии этого не понять. Свенсон здесь совсем один. У них у всех вдруг нашлась масса важных занятий: они перебирают бумажки, что-то записывают. Так, может, они понимают, что это вранье? Во всяком случае, к делу отношения не имеет. Но почему же не скажут прямо? Потому что они сняли свои маски. Джонатан Эдвардс, Коттон Мэзер [33]33
  Коттон Мэзер (1663–1728) – священник и ученый из Новой Англии, автор трудов по демонологии, идеологически обосновывавших «охоту на ведьм»


[Закрыть], Торквемада. Преступление Свенсона связано с сексом, что тянет на смертный приговор. Любое свидетельство будет принято. На бой с силами зла надлежит бросить все силы.

Свенсон позволяет себе усомниться в том, что Руби говорила это Мэтту. Хочется верить, что нет. Господи, скажи, что нет.

– Это все, – говорит Мэтт. – Больше она ни о чем не упоминала.

– Спасибо, – говорит Бентам. – И вам всем спасибо. – Урок окончен. – Тед, комиссия известит вас о своем решении, скажем, через две недели.

Члены комиссии кивают. Двух недель вполне достаточно. Лишь бы не завтра.

– Спасибо.

Свенсон действует на автопилоте. Он встает, берет пальто. И вдруг замирает. Члены комиссии где-то на заднем плане собирают свои вещи, это лишь фон, а крупным планом идет другая сцена: Мэтт подходит к Анджеле, и та, встав на цыпочки, целует его в щеку.

Они поворачиваются к родителям Анджелы и о чем-то с ними болтают. Рука Мэтта у Анджелы на плече. Неужели ее парень – Мэтт? Мэтт подходил тогда к телефону? Они вдвоем все это устроили? А когда Свенсон встретил их у видеосалона, нарочно делали вид, что едва знакомы? А может, они ничего не разыгрывали, и это Свенсон их свел? Он чувствует себя профессором Раттом, заставшим Лолу-Лолу в объятиях Силача Мазепы. Анджела слишком умна для Мэтта. Она его с потрохами съест.

Родители Анджелы встают, и Мэтт приобнимает ее отца. Да, им пришлось такое вытерпеть! Мать Анджелы не сводит с него глаз. Сэр Ланселот спас их прекрасную принцессу от короля Артура, то бишь от извращенца-профессора. Кому не хочется заполучить Мазепу в свою семью? Из Мэтта выйдет идеальный зять. Он богат. И будет еще богаче. Как Свенсон этого не понял? Увы, ошибся. Возможно, Мэтт так ему мстит. Да нет, вряд ли. У Мэтта смекалки не хватило бы. Ему до Анджелы далеко. Но Анджела-то почему решила его погубить? У нее же была одна цель – издать роман.

Так все это выглядит сейчас. Истинная причина, быть может, совсем другая. Анджела – единственная, кто знает правду.

Свенсон ничего не планирует, просто спускается вниз. Если бы в мозгу осталась хоть одна мысль, он бы вообще с места не сдвинулся. По залу пробегает встревоженный шорох: куда это он? Эй, глядите, этот кретин в камуфляже достает пистолет из кобуры! Да нет же, он воспитанный человек, профессор, так что они вполне могут предположить, что он идет пожать руки своим коллегам..

Но вместо этого он направляется к Анджеле. Он понимает, что подошел слишком близко. Отец Анджелы и Мэтт принимают боевую стойку. Свенсон чувствует это, не глядя на них. Лица их совсем рядом. Мэтт простирает руку – защищает Анджелу. Отец ее делает то же самое. Их величественные позы, вся мизансцена – ни дать ни взять картина на библейский сюжет. Только они должны быть обнаженными по пояс, бородатыми и в тюрбанах.

Мужчины и мать Анджелы выпадают из поля зрения Свенсона, взгляд его впивается в Анджелу – и нет ни ее одежд, ни его, ни кожи, ни тел. Душа его тянется к ее душе, стремится к тем морям, в которых они плавали вместе, когда она приносила ему главу за главой и хотела знать его мнение, а он не спешил его высказать, тянул до тех пор, пока не стало невмоготу терпеть.

Глаза Анджелы впитывают все, но ничего не возвращают, в них нет и намека на то, что они со Свенсоном были знакомы когда-то. В этом пространстве нет воздуха. Свенсону кажется, что он тонет в пучине.

– Скажите мне только одно, – говорит он. – Какого хрена вы все это устроили?

– А? – говорит Анджела. – Что?

– Тед! – кричит Лорен. – Держите себя в руках. Пожалуйста! Вы же взрослый человек. – Ее призыв – или это предупреждение? – поддерживают все остальные члены комиссии.

Возможно, они возмущены, что Свенсон посмел приблизиться к своей жертве. Или слышали, как Свенсон сказал студентке «какого хрена».

Фрэнсис Бентам, их бесстрашный предводитель, бросается на амбразуру. Он легонько берет Свенсона за локоть. Свенсон отталкивает его руку. Дышит он прерывисто, все вдруг поплыло перед глазами, но сознания он, к сожалению, не теряет. Он понимает, что, если будет упорствовать, устроит скандал, получится только хуже. Увы, он просто не мог этого вынести, не мог смириться с тем, что роль верных пажей отдана Мэтту и отцу Анджелы. Куда подевался голос здравого смысла, когда Свенсон шел в комнату Анджелы Арго?

Какую услугу они ему оказали – раскрыли свои истинные натуры. О чем он думал, тратя здесь впустую двадцать лет своей жизни? Но у него еще есть время. Он должен благодарить Анджелу! Не случись всего этого, он бы так и сидел в Юстоне, тихо-мирно, так бы и состарился, умер бы, так и не поняв, что проторчал в аду. Его не уволили, его перевели из ада в чистилище. Свенсон понимает, что это не момент счастья, а всего лишь имитация – намек на то, каким должен быть истинный момент счастья.

Он не позволяет Бентаму до себя дотронуться, но разрешает сопроводить по лестнице. Разъяренная толпа оттесняет профессора Рата от Голубого Ангела.

– Будем держать связь, – говорит Бентам, но Свенсон не отвечает. Он выходит на заснеженный двор и ежится от холода.

Лужайки и дорожки – все пусто. Над сугробами реет морозная дымка, и силуэты кажутся расплывчатыми. Университетские строения прекрасны как никогда – и белая обшивка, и старинный кирпич, и грубый камень фундамента; он смотрит на них без ностальгии, не грустит о том, что скоро уедет отсюда навсегда. Свенсон чувствует себя туристом, осматривающим некую достопримечательность.

И тут вдруг появляется олень, вернее, олениха: она робко бредет по дорожке. Они со Свенсоном разглядывают друг друга. Олениха смотрит на него спокойно, словно бы – Свенсон готов поклясться, что именно так и есть – с пониманием, которого он так и не дождался от Анджелы. Какой средневековый святой увидел крест между рогами оленя? Олень – знак надежды, надежды на будущее, и прощения. Может, это реинкарнация одной из дочерей Элайи Юстона? Олениха внезапно вскидывает голову и стоит, прислушиваясь к чему-то. Что – неведомое Свенсону – слышит она?