Текст книги "Голубой ангел"

Лидии было очень плохо. Утром она накричала на мать и ударила младшего братишку, отчего ей стало еще хуже. Она привыкла к городским улицам, по которым разгуливали преступники и наркоманы, и всегда держалась в стороне. Но теперь все было по-другому.

Кортни, похоже, долго трудилась над началом. Но дальше огрехи в грамматике и синтаксисе просто мешали следить за сюжетом. Говорилось в нем о Лидии, у которой возникло «серьезное чувство» к «красавцу парню» по имени Хуан, который был членом «крутой городской банды», называвшейся «Латинос дьяблос». Хуан хотел, чтобы Лидия вошла в «женский отряд» банды. Он пришел к ней и поцеловал ее, сидевшую в задумчивости среди «грязи и мусора, так похожего на человеческие отбросы, которыми было завалено все вокруг. Но это… это был ее первый поцелуй. И для Лидии он значил многое».

Хуан почти что уговорил Лидию пройти «суровый обряд инициации», после которого она бы стала настоящей «Латина дьябла». Но тут мать рассказала ей, что одного ребенка, «чудесную маленькую девочку», которую Лидия сама нянчила, убили – ее настигла случайная пуля во время уличной перестрелки. Кто это сделал? Конечно же «Дьяблос».

Кортни вздыхает с облегчением – читка близится к концу – и торжественно переходит к развязке.

И в этот момент Лидия поняла, что никогда не сможет жить в мире Хуана. Она не сможет любить человека, который в таком замешан. Однако ей нелегко будет сказать Хуану, что она отвергает его. И сумеет ли она? Найдет ли в себе силы? Лидия и сама не знает точно. Во всяком случае, пока.

На этом все. Конец рассказа. Больше она не написала ничего. Студенты дочитывают текст, и у Свенсона есть несколько секунд, чтобы придумать, что сказать, как вести обсуждение этой душераздирающей полуграмотной белиберды, именно что душераздирающей, поскольку, как он понимает, в опусе отражены лучшие душевные качества Кортни.

Он отказывается это принимать. Его преподавательский долг – отказаться принять такое. Кортни способна на большее. Чертовски жаль, что здешние правила не позволяют ему высказаться напрямик. Боже упаси посоветовать Кортни или любому другому ученику все порвать и начать заново, хотя именно так и поступают настоящие писатели, и сам он десятки раз отправлял в корзину рассказы и даже начало романа.

И вот теперь они все смотрят на него с тем же выражением ужаса, которое, он подозревает, прочитывается и на его лице. Или им рассказ понравился и они настолько взволнованы, что не могут подобрать слова? Да, конечно, и ему свойственно ошибаться… Он молча смотрит на класс, а затем говорит:

– Хорошо уже и то, что здесь никто не вступает в интимные отношения с животными.

– Да по сравнению с этим, – говорит Макиша, – история про курицу была гениальной. Опять эта расистская блевотина! Ну да, как встретишь на улице темнокожего, наверняка – либо бандит, убивающий невинных деток, либо наркоман. Как она называет братьев? «Человеческими отбросами»?

– Посдержаннее, Макиша, – говорит Свенсон. – Мы к этому еще вернемся. Обычно обсуждение мы начинаем с того, что нам в рассказе понравилось.

Он ждет невозможного, но тут вскидывает руку Анджела.

– Мне понравилось название «Латинос дьяблос». И еще – «Латина дьябла», похоже на «Леди Годива». Отличное название для банды.

Анджела выглядит как-то по-новому – увереннее, спокойнее. Будто замедлились психические реакции – ничего резкого, порывистого, словно кто-то положил ей руку на плечо, и она, угомонившись, притихла. Неужели все это из-за сообщения, которое оставил на ее автоответчике Свенсон?

– А «дьябла» – это испанское слово? – спрашивает Клэрис. – Бывает дьявол женского рода? – Свенсон порой не может понять, что Клэрис делает в Юстоне.

– Спорим, нет? – говорит Мег. – Они бы нам никогда такой власти не дали. Даже у дьявола должен быть член.

Свенсон укоризненно качает головой. Студенты сочувственно хихикают.

– Надо подумать, – говорит Карлос. – Вы же знаете, мои предки с Доминики. Мне насчет diabla ничего не известно. Есть слово bruja. Это что-то вроде колдуньи. По-моему, не совсем то.

– Можно заменить на Latin brujos, – воодушевляется Анджела. – И на Brujas latina. Тоже хорошо.

Макиша говорит:

– Ну как, мы закончили обсуждать то, что понравилось? Я опять хочу сказать гадость.

– Разве закончили? – спрашивает Свенсон. – Друзья, кто хочет рассказать о том, что ему понравилось в рассказе Кортни? – Кортни сидит, уставившись в стену. – По-моему, была предпринята попытка коснуться серьезных социальных проблем. Это кто-нибудь заметил?

Молчание. Высказываться никто не хочет. Среди его учеников идиотов нет.

– Ну что ж, – вздыхает Свенсон. – Прошу вас, Макиша.

– Знаете, по-моему, это тот самый случай, когда человек пишет о том, в чем ни хрена не понимает. Ты-то сама, Кортни, где росла? Небось, в каком-нибудь бостонском особнячке? А прикидываешься, будто знаешь, что творится в душе этой девчонки, когда она торчит там, на улице.

А Макиша где выросла? Кажется, в Дартмуте, вспоминает Свенсон. Однако умеет в нужный момент перейти на сленг «братьев и сестер», чем с успехом и пользуется.

– Макиша, – говорит Свенсон, – вы полагаете, невозможно вообразить того, чего сами не испытали?

– Я этого не говорила, – отвечает она. – Я просто считаю, что есть вещи, которых ты вообразить не можешь, да просто права не имеешь, если ты…

– Это не так, Макиша! – перебивает ее Анджела. – Вообразить можно что угодно, если, конечно, постараться. Ну вот Флобер, он же не был женщиной, а читаешь «Госпожу Бовари» и поражаешься тому, сколько он про женщин знал. Кафка не был насекомым. Люди пишут исторические романы про те времена, когда их еще на свете не было…

Карлос принимает пас и продолжает:

– Научную фантастику тоже не инопланетяне пишут.

– Анджела и Карлос правы, – говорит Свенсон. – Если работаешь с полной отдачей, то можешь влезть в чью угодно шкуру. Вне зависимости от ее цвета. – Он что, действительно в это верит? В настоящий момент, пожалуй, да.

– Ну да, – соглашается Кортни. – И я так считаю. Почему мне нельзя писать о черной сестре, если мне хочется?

Так, немедленно отступаем. Что-то не заладилось: похоже, Кортни приняла его слова в защиту воображения за одобрение своего рассказа. Хуже того, заговорив, Кортни нарушила главное правило обсуждения.

– Хо-ро-шо-оо, – тянет нараспев Свенсон. Кортни он решает оставить на произвол судьбы. – Вопрос в том, справилась ли с этим Кортни. Ваше мнение?

– Меня ее текст не убедил, – говорит Клэрис. – И Лидия, и ее приятель получились какие-то… абстрактные. Это могли быть любая девушка, любой парень, любая улица…

– Браво, Клэрис! – одобрительно кивает Свенсон. – Вы снова ухватили суть. И как же Кортни это исправить? Как заставить нас поверить, что Лидия и Хуан – конкретные молодые люди с конкретной улицы, а не абстракции? Что они не безликие?

– О, безликие! – подхватывает Макиша. – В том-то и дело. У этих убогих типов словно нет лиц.

– Так что же делать? – интересуется Свенсон.

– Дать описание внешности? – предлагает Дэнни.

– Рассказать про город, где все происходит? – подает голос Нэнси.

– Не помешает, – соглашается Свенсон.

– А может, нужно знать, откуда они родом? – говорит Карлос. – Кто они – мексиканцы, пуэрториканцы или полукровки, например с польскими корнями? Я вам так скажу: здесь разница существенная.

– Наверняка, – говорит Свенсон. – Занятное предложение. Еще что?

– Пусть эти ребята как-нибудь выскажутся, – предлагает Макиша. – Мозги у них имеются? Личности они или нет?

– Интересно, – говорит Свенсон. – А как бы вы, Макиша, решили эту задачу?

Макиша не успевает ответить, потому что в разговор вступает Мег.

– Может, к концу рассказа героиня должна… задуматься о своем положении? О том, как притесняют… цветных женщин?

Повисает пауза. В это лезть не хочет никто.

– Нужны значимые детали, – говорит наконец Анджела.

Благослови тебя Господь, думает Свенсон.

– Да? Какие, например? – интересуется Кортни, и в голосе ее слышны нотки раздражения: девушка из рода Элкоттов не привыкла получать указания от панков вроде Анджелы.

– «Грязные», «замусоренные» – таких эпитетов для улицы недостаточно. – Анджела свернула листы с рассказом в трубочку и размахивает ей как кистью, которой собирается живописать квартал, в котором обитает Лидия Санчес. – Почему это именно ее дом, ее лестница? Да поставь там… ну хотя бы «лондромат» [7]7
  Прачечная самообслуживания


[Закрыть]. Или винную лавку.

– Бананами пусть торгуют! – предлагает Клэрис.

– Почему бананами? – вмешивается Карлос. – Лучше жареными свиными ушками. И запах прогорклого масла заползает во все окна.

– А у этого придурка бандита пусть будет вся грудь в татуировках, – говорит Дэнни.

– «Рожденный проиграть», – кисло шутит Джонелл.

– Ни один латино такой татуировки не сделает, – говорит Карлос. – Нет, там будет Mama. Mi Vida Loca. Mi Amor [8]8
  Мама. Моя безумная жизнь. Моя любовь (исп.)


[Закрыть] и тому подобное.

– Вы что хотите сказать? – спрашивает Кортни. – Мне что, надо этнографическое исследование проводить?

– Нет, – говорит Анджела. – Закрой глаза. Сосредоточься и постарайся увидеть эту улицу, девушку, ее приятеля. Ну, словно тебе сон про них снится. А потом запиши, что увидела.

Да, главу романа Анджела написала сама. Почему Свенсон в это сразу не поверил?

– Ну хорошо, – говорит Кортни. – Это я могу сделать.

Да не можешь ты, думает Свенсон. Героиня Кортни будет как Натали Вуд в «Вестсайдской истории». Кортни дали наказ – поверить в то, что наблюдательность действительно поможет оживить текст, что средствами языка можно заставить и деревяшку ходить и говорить. Свенсон и не надеется дать им большее. Вот сейчас все вместе они хоть что-то выдоили из убогого текста Кортни. Плюс к этому обошли стороной скользкий вопрос: возможно ли при помощи достовернейших деталей и красот стиля скрыть неуклюжесть самого сюжета про девушку, решившую не вступать в банду, по вине которой погиб ребенок. Об этом упоминать вовсе необязательно. Они совершили очередное чудо – вылечили смертельно больного, ограничившись косметической операцией.

– Подождите! – говорит Джонелл.

Свенсон и ждет, что Джонелл как всегда скажет: рассказ и так отличный, и не надо ничего переделывать. Почти в каждой группе есть такой вот добровольный блюститель интересов автора, который ведет себя очень активно, даже воинственно, но делает это не по доброте душевной, а лишь для того, чтобы свести на нет потраченные остальными время и силы.

– Вы даже не дали Кортни слова сказать в заключение, – заявляет Джонелл. – Может, она хочет спросить нас о чем-нибудь или еще что.

Обычно автор только благодарит класс. И все же эта заключительная реплика необходима.

– Прошу прощения, Кортни, – говорит Свенсон. – Хотите сказать что-нибудь напоследок?

– Спасибо, ребята, – говорит Кортни. – Теперь я знаю, что делать дальше.

Это звучит как заключительная молитва. А еще похоже на завершение собрания квакеров, когда все встают, пожимают друг другу руки и лица кругом такие теплые, озаренные Внутренним Светом. Свенсон, сам не зная почему, смотрит на Анджелу Арго. Они обмениваются взглядами, из которых ясно: Анджела останется после занятия обсудить свою главу.

– Эй, погодите! – восклицает он. – Не расходитесь! Чей рассказ разбираем на следующей неделе?

Карлос протягивает ему рукопись.

– Вот – правда, по-моему, это полный отстой.

– Очень в этом сомневаюсь, – говорит Свенсон. – Благодарю, дружище!

Боковым зрением Свенсон видит, что Анджела встает. Она что, уходить собирается? Неужели он ошибся и никакого безмолвного уговора не было?

– Анджела! – Голос Свенсона чуть дрожит. Карлос странно смотрит на него. – Раз уж мы заканчиваем раньше, можете задержаться, обсудим вашу рукопись.

– Я на это и рассчитывала, – отвечает Анджела. – Если вы не против… Я просто встала размяться. Но только если вам удобно, если у вас есть время. Я бы не хотела надоедать…

– Мне вполне удобно, – говорит Свенсон. – Я же сам предложил. Останемся здесь или перейдем ко мне в кабинет? – Собственно, кто здесь главный? Почему он ее спрашивает?

– Лучше в кабинет. Там обстановка другая, не то что здесь. Если вы не против. – Анджела говорит тихо, почти через силу.

– Тогда идемте. Всем остальным – до свидания, увидимся на следующей неделе.

Оказывается, это так странно – идти куда-то со студенткой. Даже когда стоишь на месте, разговор не клеится. А уж когда идешь – столько возникает неловких моментов: то случайно заденешь спутницу плечом, то решаешь, пропускать ее вперед или нет, слева идти или справа, только и думаешь о том, что ты преподаватель и это обязывает. Студент ли проявляет уважение и уступает дорогу преподавателю, или Свенсон на правах старшего должен придержать дверь и пропустить ученика? И зависит ли это от того, мужского пола ученик или женского?

Естественно, зависит. Идучи по двору с Анджелой, Свенсон кожей чувствует – вот придвинься он чуть ближе, и кто-нибудь обязательно доложит: шли и держались за руки. Хорошо еще, во дворе почти никого. Повезло, что занятие закончилось раньше – в перерывах здесь не протолкнешься, и со всеми знакомыми надо здороваться. Он поднимает глаза на огромные окна корпусов Клеймора, Теккерея, Комсток-холла – интересно, кто-нибудь его заметил?

Анджела говорит:

– У вас такое бывает: представишь, что за тобой кто-то следит, и так не по себе становится? Вроде ты идешь, а в это время какой-нибудь Ли Харви Освальд берет тебя на прицел. Ну, например, некий псих, которому вы поставили низший балл, а он…

– Можете не волноваться, – усмехается Свенсон. – За мой курс оценок нет – зачет или незачет.

– Это здорово, – улыбается в ответ Анджела.

Они идут слишком медленно. Темп должен задавать Свенсон. Но ноги у него невесть отчего словно деревянные. На прошлой неделе он, пока ждал Шерри в поликлинике, прочитал статью про женщину, с которой случился удар, а началось все с того, что ей стало казаться, будто она идет сквозь толщу воды. Женщина была моложе Свенсона.

– Очень интересное было занятие, – говорит Анджела.

– Спасибо.

– Случилось чудо. Это при том, что рассказ Кортни отстойный.

Студенты не должны говорить преподавателю, что рассказ их соученика отстойный. Существует студенческая солидарность; учитель – начальник, они – подчиненные. И профессиональная (родительская) обязанность учителя – не позволять ученикам (детям) говорить друг про друга гадости.

– Ого! – говорит Свенсон.

– Вы же сами прекрасно понимаете.

– У Кортни все еще получится. – Анджела что, его коллега, с которой он обсуждает возможности ученика? Кажется, Свенсону следует ей напомнить о правилах поведения.

Но он этого не делает. И наказание настигает его – оно мчится по дорожке им навстречу. Но разве это наказание – встреча с единственной близкой ему по духу преподавательницей? Однако по какой-то непонятной причине ему совершенно не хочется сейчас общаться с Магдой.

Свенсон и Магда Мойнахен чинно, по-дружески целуются в щечку, так же как когда они встречаются за ланчем, только в присутствии Анджелы Арго это получается не совсем естественно, немного напоказ. Мол, с виду мы, может, и похожи на учителей, но вообще-то мы самые обыкновенные люди, у нас даже друзья имеются.

– У нас перерыв, – говорит Магда. – Я забыла кое-какие стихи у себя в кабинете.

Магда всегда куда-то несется впопыхах, что-то забывает. Она автор двух стихотворных сборников, имевших успех, ее бывший муж – поэт более известный, Шон Мойнахен, недавно женился снова, на юной поэтессе, подающей большие надежды, – хорошенькая девица, копия Магды двадцатилетней давности. Примерно раз в месяц Свенсон с Магдой отправляются вдвоем на ланч посудачить о юстонских сплетнях.

– А мы закончили раньше, – объясняет Свенсон. – Мы с Анджелой идем обсуждать ее роман.

– Анджела! – поворачивается к ней Магда. – Как дела?

– Добрый день! У меня все отлично, – мило улыбается Анджела.

– Как насчет ланча, Тед? – спрашивает Магда.

– Давай на следующей неделе.

– Ты мне позвони.

– Непременно. – Все обмениваются улыбками и расходятся.

– А вы занимались на… – Свенсон не знает, как спросить. Как это называлось? «Курсы для начинающих поэтов»?

– На семинаре первокурсников, – подсказывает Анджела. – Мои стихи всё испортили.

– Быть такого не может.

– Вы уж мне поверьте. Испортили. Я сочиняла дикие сексуальные вирши.

Надо будет спросить у Магды про стихи Анджелы, думает Свенсон.

– Семинар был не очень интересный, – продолжает Анджела. – Магда держалась… довольно напряженно. Мне казалось, что мои стихи ее нервируют. Так сказать… на личностном уровне.

Одно дело, когда Анджела разносит рассказ другой студентки или язвит по поводу семинаров Лорен Хили, и совсем другое – когда эта дурочка позволяет себе критиковать его лучшего, единственного в Юстоне друга. Свенсон не собирается выяснять, что за сексуальные стихи писала Анджела, из-за которых Магда нервничала «на личностном уровне». К тому же он вынужден признать, что инфантильная часть его души очень довольна. Всегда хочется, чтобы тебя студенты любили больше, чем других преподавателей.

У входа в Матер-холл Свенсон говорит:

– Идите наверх. Я заберу почту и вас догоню.

У него нет ни малейшего желания подниматься на четвертый этаж, лицезрея перед собой ее попку. Почтовый ящик любезно предоставляет в распоряжение Свенсона несколько ярких рекламок, которыми он и помахивает Анджеле, смотрящей на него сверху. Она отходит в сторонку, давая ему отпереть дверь, и при входе даже, кажется, не споткнулась. На сей раз она сразу усаживается в кресло и умудряется изобразить подобие йоговской позы, которая, по-видимому, необходима ей для душевного равновесия. Свенсон долго роется в портфеле, но тревога оказывается ложной, и он в конце концов вытаскивает оранжевый конверт, который протягивает Анджеле.

– Как я понимаю, вы получили мое сообщение, – говорит он.

– Я даже запись в автоответчике не стерла, – отвечает Анджела. – Тыщу раз ее слушала. Ой, мамочки! Что я несу? Давайте сделаем вид, что я этого не говорила. А надо было вам отзвонить? Знаете, я была ужасно смущена. Боялась, вы решите, будто я хочу, чтобы вы похвалили меня еще раз.

– Я вовсе не ждал вашего звонка, – говорит Свенсон. – Это у вас Роберт Джонсон на автоответчике?

– Неужели узнали? Правда, он неподражаем? А вы знаете, что он умер лет в шестнадцать? Подружка из ревности подсыпала ему в вино яд.

– Да, слышал, – отвечает Свенсон. – Итак… Даже не знаю, что добавить к тому, что я сообщил на автоответчик.

– Вы опечатки нашли? – спрашивает она.

– По-моему, почти все. Я их отметил. И сделал еще две-три пометки. А так… пишите дальше. Только не показывайте всем подряд. И ради бога не приносите в класс. Никому не позволяйте вам советовать. Серьезно, никому. Даже мне.

– Господи боже мой, – говорит Анджела грудным голосом. Свенсон с легким ужасом наблюдает, как ее глаза наполняются слезами. – Я просто счастлива. – Она вытирает глаза ладонью. – Не только потому, что вы мой учитель. Я ведь на самом деле восхищаюсь вашими романами. «Час Феникса» моя самая любимая в мире книжка.

– А я думал, «Джейн Эйр».

– Это другое, – говорит Анджела. – Ваша книга спасла мне жизнь.

– Спасибо.

Свенсон не хочет знать, каким образом. Он подозревает, что ответ ему уже известен. Когда он на вечерах читал отрывки из «Часа Феникса», к нему потом подходили благодарные слушатели и говорили, что в романе он описал их жизнь. У них тоже отцы были психами. Поначалу он чувствовал себя обязанным выслушивать их рассказы – ужасные истории про алкоголиков, алиментщиков, черствых и замкнутых трудоголиков. Но разве он про это писал? Неужели они не читали той главы, в которой мальчик из теленовостей узнает, что его отец пошел на самосожжение? Они что, хотят сказать, что и с ними такое было? В конце концов он научился говорить прочувствованное «Спасибо». Простого «спасибо» было вполне достаточно.

Но, кажется, не для Анджелы.

– Когда я училась в старших классах, отец все время грозился покончить с собой. И я не знала ни одного человека – ни в классе, ни среди всех знакомых в нашем нью-джерсийском захолустье, – который бы прошел через то же что я. А когда папа все-таки это сделал, со мной случилось нечто… странное. Вот тогда-то мой врач и дал мне эту книгу. Благодаря ей я поняла, что люди и такое выдерживают. Она действительно мне помогла. Спасла меня. Да и роман замечательный. По-моему, на уровне Шарлотты Бронте и Стендаля.

– Спасибо, – говорит Свенсон. – Я польщен.

Это правда. Свенсон счастлив. Как же приятно думать, что его книга помогла этой девочке. Когда журналисты спрашивали, каким он представляет своего идеального читателя, он говорил, что пишет для людей нервных, чтобы им было что почитать в самолете. Теперь он думает, что отвечать надо было так: для школьников из нью-джерсийского захолустья, для девочек, считающих, что только их жизни изуродовала судьба.

– Можно я вас о чем-то спрошу? – говорит Анджела.

– Валяйте, – говорит Свенсон.

– Вот это все, что описано в романе, так на самом деле было?

– По-моему, мы обсуждали в классе. Нельзя задавать этот вопрос…

– Мы же сейчас не в классе.

– Не в классе, – соглашается Свенсон. – Мой отец погиб именно так. Мы с мамой действительно узнали о случившемся из новостей. Он стал знаменитостью – на четверть часа. И сцена в молельном доме квакеров, когда к мальчику подходит старик и говорит, что его жизнь поднимется из пепла отцовской жизни, – все тоже было на самом деле. – Свенсон столько раз это произносил, что исповедью не считает. Собственно говоря, это предательство его собственного тяжелого прошлого, заранее отлитое в удобную форму, и всякий раз, когда журналисты расспрашивали его про «Час Феникса», он отвечал просто на автомате. – Вы ведь знаете про Вьетнам? И про антивоенное движение?

Анджела вздрагивает и закатывает глаза.

– Ну зачем вы так? Я же не умственно отсталая.

Свенсону стыдно за свой менторский тон, и он пытается вспомнить какую-нибудь новую подробность.

– Вот ведь смешно… Я иногда и сам не могу вспомнить, что происходило на самом деле, а что я выдумал.

– Я бы помнила, – говорит Анджела.

– Вы еще молоды. А как насчет материала к вашему роману? Что там правда?

Анджела вжимается в кресло.

– Ну и вопросик…

Ей явно не по себе, и это заразительно. Но кто объяснит, почему она имеет право задавать такие вопросы, а когда он обращается с тем же к ней – это уже насилие над личностью и назойливость?

– Да ничего, – говорит Анджела. – Я все выдумала. Ну… была у меня подруга, она ставила опыты с яйцами – для урока биологии. Но остальное я сама придумала.

– Что ж, замечательно! – говорит Свенсон.

– Вот так… я хотела спросить, как по-вашему, мне надо что-нибудь переделать в этой главе?

Он же только что просил ее не слушать ничьих советов.

– Давайте вместе посмотрим.

Анджела протягивает ему рукопись, он ее перелистывает. Действительно здорово. Он не ошибся.

– Последняя фраза… Ее можно опустить, и текст только выиграет. Вы и так уже все дали понять.

– Какая фраза? – Анджела пододвигает кресло поближе, они оба, едва не соприкасаясь лбами, склоняются над рукописью.

– Вот эта. – Свенсон читает вслух: – «Я была до безумия влюблена в учителя музыки и, вернувшись из школы домой, думала о нем постоянно». Мы же узнали это из предыдущего предложения. Главу можно закончить и так: «Меня гораздо больше интересовало, что скажет мистер Рейнод, когда я расскажу ему об этом завтра после репетиции».

До Свенсона наконец дошло. Как он умудрился, дважды прочитав текст, не обратить внимания, что это рассказ о влюбленной в учителя девочке? Почему? Да потому, что не хотел понимать. Беседа с Анджелой и без того его вымотала.

– А когда вы начали писать свой… роман?

– В начале лета. Я приехала к маме, и у меня снова был нервный срыв. – Анджела достает из рюкзака ручку, вычеркивает последнюю фразу. – Еще что-нибудь?

– Нет, – говорит Свенсон. – Больше ничего.

– Можно я вам дам продолжение? – Она уже достала новый оранжевый конверт и протягивает его Свенсону.

– Давайте, – говорит он. – Можем обсудить его на следующей неделе, после занятий. Вас это устроит?

– Классно! – говорит Анджела. – Ну, тогда до встречи! Всего!

Уходя, она случайно хлопает дверью и кричит из коридора:

– Ой, извините! Спасибо вам! Пока!

Свенсон прислушивается к ее шагам на лестнице, затем открывает конверт, достает рукопись и читает первый абзац.

Мистер Рейнод сказал: «Есть один малоизвестный факт. В дни равноденствия и солнцестояния яйцо можно поставить вертикально, и оно не упадет». Эта информация показалась мне гораздо более значимой, чем то, что я успела узнать про яйца и инкубаторы. Все, что мистер Рейнод говорил, взмывало ввысь, уносилось к чему-то такому необъятному, как Вселенная, равноденствие, солнцестояние.

Свенсон пересчитывает страницы, их всего четыре – на целую неделю. Он старается читать медленнее, как всегда, когда книга, которая ему нравится, подходит к концу. Да что же такое, черт подери? Это ведь всего-навсего роман юной студентки. Он пододвигает к себе телефон, набирает номер.

– Офис Лена Карри. Чем могу вам помочь? – отвечает молодой голос с четким английским выговором.

– Лен здесь?

– Он на совещании – сообщает юный британец. – Что-нибудь передать?

– Я перезвоню позже. – Свенсон вешает трубку.

О чем он, собственно, хотел говорить с Леном? Звезды были к нему благосклонны, послав вместо Лена секретаря.

Так, для одного дня достаточно. Свенсон заслужил отдых. В амбулатории его ждет Шерри. Пора ехать за женой.

* * *

Ужин у них праздничный. В некотором смысле. Машину Шерри наконец починили. Шерри объясняет, в чем там было дело, но Свенсон слушает вполуха. Удалось уложиться в сумму – на этом он в состоянии сосредоточиться – в два раза меньшую, чем они предполагали. Что они и празднуют – ремонт, обошедшийся малой кровью. Сегодня вечером по всей Америке писатели пьют за великие произведения, за шестизначные авансы, за творческие и личные успехи, за новых друзей и новые БМВ. А Свенсон на своем пустынном островке чокается с женой и поднимает тост за то, что их «сивику» пришлось только поменять генератор за двести долларов.

А что в этом плохого? Они пьют из оплетенной бутылки чудесное монтепульчьяно, прибывшее из самого Абруццо для того, чтобы порадовать их здесь, в Вермонте. Они едят курицу в белом вине с чесночным соусом и свежим фенхелем, выращенным Шерри. В салате – последние в сезоне помидоры, дозревшие на подоконнике: Свенсону ведь повезло, он женат на женщине, которая целыми днями работает в поликлинике, но не забывает о маленьких радостях, выкладывает помидоры на подоконник – специально ему на салат. Перед ужином, когда Шерри стояла у плиты, Свенсон подошел к ней сзади, обнял, прижался к ней, и она в ответ выгнула спину, запрокинула голову. Неплохо для двух сорокасемилетних людей, двадцать один год состоящих в браке. Хорошее вино, хороший ужин, легкое возбуждение. Свенсон не безумец. Он знает, что мир – юдоль слез. Но ему жаловаться не на что. А он, строго говоря, и не жалуется.

Шерри, хотя уже стемнело и ничего не видно, смотрит в окно на свой сад. Наверняка думает о том, что еще нужно сделать до зимы. А как же Свенсон? Эй, привет, я здесь, стою на несколько ступеней выше в той же пищевой цепи, что и те растения, которые выживут или нет – но вне зависимости от усилий Шерри.

Проходит несколько минут, и она говорит:

– Знаешь что, Тед? Очень странное ощущение: вот мы тут сидим, едим фенхель, а грядка с таким же фенхелем смотрит на нас через окно.

Свенсон улыбается – да, забавный ход мысли, а потом думает: это она лишний раз напоминает, что фенхель выращен ею.

– Расслабься, – говорит он. – Со двора ничего не видно. Трава пока что за нами не следит.

– Шучу, – ласково говорит Шерри. – Извини.

– А фенхель замечательный, – говорит Свенсон.

Шерри сосредоточенно подбирает корочкой остатки соуса. Свенсон обожает смотреть, как она ест. Но сегодня вечером он допускает ошибку: смотрит поверх ее головы, на стену. Обои в цветочек – достались еще от прежних хозяев, – потрескавшиеся, в бурых пятнах, а на них ряд изображений святых, наследство двоюродной бабушки Шерри. Она повесила их ради хохмы, но у святых все всерьез, и они стоят, воздев руки, кто в исступлении восторга, кто в муках, один вообще распят вниз головой.

Свенсон вспоминает портрет Джонатана Эдвардса, выглядывавший из-за плеча ректора. Почему религия побуждает людей вешать на стены такие страшные картины? Чтобы те понимали, что они делают в церкви, чего пытаются избежать. По нему уж лучше молельный дом квакеров с голыми стенами, где нет ничего пугающего, где страшно разве что отцу Свенсона, у которого эти жуткие картины были в голове, а вера вынуждала каждое воскресенье проводить час в этой пыточной. Как-то раз после утреннего собрания (Свенсону тогда было лет двенадцать) отец отвел его позавтракать в «Молден Дайнер» и там спокойно объяснил, к какому он пришел выводу: все дурное в этом мире – его личная вина. Рассказывая, отец Свенсона, человек щуплый, съел три завтрака подряд. А вскоре после этого случая он и поджег себя на ступенях Палаты представителей.

Шерри смотрит через плечо, поворачивается к Свенсону.

– Господи, Тед! Ты смотрел на стену с таким видом, что я решила, может, один из святых заплакал.

– Я не смотрел на стену.

– Мне показалось?

– Я вообще ни на что не смотрел.

Шерри кладет себе еще салата. Она вовсе не намерена лишать себя удовольствия поесть последних помидоров только потому, что Свенсон капризничает.

– На работе опять был сумасшедший денек. Не иначе как Меркурий в ретрограде. Пришла одна девица и заявила, что она ловит флюиды от призраков дочерей Элайи Юстона.

– А ты-то что могла сделать?

– Валиум дала.

Свенсона это даже забавляет: оказывается, чудесные юстонские ребятишки тоже добывают наркоту обманом.

– Может, это моя студентка.

– Первокурсница. Специализируется на театре. А потом – новая гадость. Приходит один подонок, этот, новенький из приемной комиссии, приносит заявление одного старшеклассника. У мальчишки по отборочным тестам потрясающие результаты. Но у него рак яичек. Так они хотят, чтобы я позвонила в Берлингтон и узнала, какие у него шансы. Боятся, видите ли, что, если парень болен неизлечимо, у них место пропадет.

– Он так и сказал? – спрашивает Свенсон.

– Нет. Это было бы противозаконно. Но он имел это в виду. Я звонить в Берлингтон не собиралась. Однако вовсе не хотела, чтобы мальчика завернули. Поэтому через час позвонила в приемную комиссию и сказала, что прогнозы у медиков самые благоприятные. Ну вот, чувствую себя героем. А потом до меня доходит: они же могут принять парня, и четыре года у меня на руках будет тяжело больной человек.