Текст книги "Голубой ангел"

Анджела, как всегда споткнувшись, входит в комнату. Что она с собой сделала? Видно, посвятила День благодарения пирсингу: в губе у нее очередной шарик, новая серьга в ноздре, на подбородке – крохотная серебряная козлиная бородка. Наверное, дырки уже имелись. А дополнительные украшения нацепила, чтобы порадовать родителей. Ее образ Безумного Макса [23]23
  Безумный Макс – герой одноименного кинофильма Джорджа Миллера (1979)


[Закрыть] дополняет вампирский макияж: белая пудра, черная губная помада, тени цвета копоти. В целом скорее похоже не на Безумного Макса, а на героиню «La Strada» [24]24
  «La Strada» («Дорога») – фильм Федерико Феллини


[Закрыть]. В глазах притаился страх, будто ее кто-то преследует. Не обидели ли ее дома? Может, родители разыгрывали из себя доброжелательных простачков специально для Свенсона?

Анджела бросается в кресло. Говорит непривычно громко и резко:

– Ненавижу, когда вы на меня так смотрите.

Она что, за праздники совсем спятила? Или ее доконали выходные с родителями? Все эти украшения – только внешние симптомы. Свенсон читал, что шизофрения порой проявляется внезапно, в юности, часто когда человек покидает родительский дом. Должно быть, случилось нечто ужасное. Свенсону безумно хочется дотронуться до нее, утешить, но он вспоминает, что в прошлый раз, когда он себе это позволил, одно повлекло за собой другое.

История их отношений такова, что простой жест сострадания может быть истолкован как заигрывание.

– Как «так»? – спрашивает Свенсон.

– Как на собственный обед.

– Извините, – говорит Свенсон. – Поверьте, я вовсе не хотел смотреть на вас, как на обед.

Или она уже догадалась, что Лен не пожелал читать ее роман? Поняла, что с хорошими известиями Свенсон позвонил бы ей домой. Ее судьба на перепутье, и ему выпала завидная участь – сообщить, что переменится она к худшему. Нет, надо ей просто соврать. Свенсон в последнее время поднаторел во лжи.

– Я оставил ваш роман Лену Карри. Он сказал, что чудовищно занят, но при первой же возможности его посмотрит. Естественно, может случиться, что он так и будет занят, а потом сделает вид, что прочел, и отошлет назад. – Это не совсем вранье. Он оставил роман Лену. Или еще где-то.

– Когда я могу ему позвонить? – спрашивает Анджела.

– Как вы провели День благодарения?

– Отвратительно. Так когда будет уместно позвонить вашему издателю? Спросить, прочел он или нет?

– Так не принято! – говорит Свенсон. – Думаю, ему это вряд ли по нравится. Боюсь, он тогда решит вообще его не читать.

Анджела в недоумении запрокидывает голову, и Свенсону кажется, что в одной ноздре блеснуло что-то металлическое. Весь запал куда-то девается – из него будто воздух выпустили. Надо было с самого начала сказать правду. Теперь это сделать гораздо труднее.

– Я вам солгал. Я не оставил рукопись Лену. Лен никогда не читает первых произведений. Так что дело вовсе не в вас. Вот если бы он прочел и сказал, что ему не понравилось…

– Так я и знала, – говорит Анджела. – Знала, что, если у вас для меня хорошие новости, вы позвоните мне домой. Я так и чувствовала – случилось что-то ужасное.

– Ничего ужасного тут нет. Слушайте, вы совсем молоды, да и роман еще даже не дописан. Кроме того, мы оба с вами знаем, что это не важно. Публикация, репутация, слава – все это значения не имеет, только работа…

– Да пошли вы! – говорит Анджела.

– Погодите! – Да как она смеет? Он оставил семью на праздники, полетел в Нью-Йорк – хотел оказать ей услугу, а эта дрянь говорит ему: «Пошли вы!» – Я вам тоже могу сказать: «Да пошли вы». Я уже сходил – отправился на Манхэттен на ланч с издателем, и тот вел себя так, будто я последнее дерьмо, да еще посоветовал мне написать воспоминания о детстве, обо всем том, что я уже описал в «Часе Феникса», только на сей раз он предложил мне выдать так называемую правду…

– Что вы ему ответили? – спрашивает Анджела.

– Я ничего подобного делать не собираюсь, – говорит Свенсон. – Я – писатель. Прозаик. У меня остались кое-какие принципы. – Позор какой! Откуда такой тон – резкий и напыщенный?

– Если бы мне предложили опубликовать воспоминания, я бы их написала, – говорит Анджела. – Тем более если бы за это заплатили. Вам легко говорить о принципах – у вас есть теплое местечко, преподавательская должность на веки вечные. Вы вообще можете больше ни слова не написать, а времени на творчество – сколько пожелаете, у меня же, если я попаду в аптеку (со связями моих родителей, это лучший из возможных вариантов), времени писать просто не будет. И вы еще сидите и разглагольствуете о том, что ваши моральные устои не позволяют вам торговать своим драгоценным талантом!

Анджела подходит к столу, наклоняется к Свенсону так близко, что он видит под слоем пудры проступившие на ее щеках красные пятна.

– Не могу поверить, что вы это допустили! – говорит она. – Не могу поверить, что вы не стали за меня биться. Да я позволила вам себя трахнуть по одной-единственной причине: думала, вы поможете мне отдать роман тому, кто сумеет хоть что-то…

У Свенсона такое чувство, будто душа отделяется от тела. Теперь-то ему ясно, чего он так панически боялся, но происходящее оказалось еще страшнее. Так бывает, когда ударишься, порежешь палец, ушибешь щиколотку: сразу понимаешь, что настоящая боль впереди, она пережидает, пока схлынет прилив адреналина и ты останешься с ней один на один.

– Вот уж не думал, что дело обстоит именно так, – говорит он. – Не понял, что вы просто позволили мне себя трахнуть. Думал, мы оба этого хотели и с самого начала знали, что это случится.

– Когда пойдете – сообщите, – говорит Анджела и пулей вылетает из комнаты.

Свенсон слышит ее шаги на лестнице. Внезапно они смолкают. Она что, остановилась на полдороге? Может, хочет вернуться, извиниться? Нет, снова звучат шаги, они все тише и тише, вот и смолкли совсем.

Во вторник Анджела на занятия не является. Свенсон предполагал, что она не придет. Но когда он входит и видит, что ее нет, поражается тому, как сильно его это задело.

– Кто отсутствует? – спрашивает он нервно.

– Анджела, – отвечает Макиша.

Они знают, что он это знает, прочли по его лицу. Никто не забыл семинар перед Днем благодарения и страстную речь Свенсона в защиту таланта Анджелы. Теперь они про себя злорадствуют по поводу ее отсутствия. Она получила похвалу, которой добивалась, услышала то, что хотела услышать. К чему тратить драгоценное время на общение с теми, кто настолько ее ниже?

Свенсон делает глубокий вдох.

– Кто-нибудь знает, где она?

– На ланче я видел ее в столовой, – говорит Карлос. – Она мне не сказала, что не придет.

Клэрис говорит:

– Я утром видела, как она выходила из общежития. – Она смотрит холодно и многозначительно, уж не намекает ли на тот случай, когда встретила в общежитии Свенсона.

– Что ж, очень жалко, – говорит Свенсон бодрым тоном. – Интересно было бы услышать мнение Анджелы о замечательном рассказе Клэрис.

Ему не следует употреблять слова типа «замечательный», не следует выказывать свое одобрение до того, как они выскажут свое непредвзятое мнение. Впрочем, пусть знают – Клэрис действительно написала вполне неплохой рассказ, неплохой для ее уровня. Свенсону нравится не только то, что делает Анджела.

Рассказ Клэрис – о девочке, поступившей в интернат, о белой девочке, богатой, из Блумфилд-хиллз, которую поселили в комнате с чернокожей, дочерью пластического хирурга из Брентвуда. Они неплохо поладили. Но когда белая девочка приезжает домой на каникулы, родители принимаются расспрашивать ее о соседке по комнате, они якобы либералы, делают вид, что их просто интересует жизнь дочери, а на самом деле хотят выяснить, не зря ли они платят двадцать восемь кусков в год, – может, их доченька живет с какой-то юной хулиганкой из Уоттса. Замученная расспросами девочка выдает им то, чего, как ей кажется, они от нее ждут: рассказывает, что ее соседка и в самом деле была членом одной банды и ушла оттуда, когда ее товарищи совершили ужасное преступление. Естественно, она все выдумала, но, поведав эту историю родителям, понимает, что теперь ей никогда не пригласить свою соседку домой на каникулы. Родители ни за что не поверят, что она солгала, что никакой банды не было.

– Клэрис, прочти нам какой-нибудь отрывок.

Свенсону уже кажется, что он выдержит. Час пролетит незаметно, и он сможет наконец уйти из комнаты, где так часто бывала Анджела, из комнаты, в которой Анджелы нет.

Клэрис листает текст, находит рассказ в рассказе, то место, где девочка лжет своим родителям.

Я им рассказала, как однажды вечером моя соседка вдруг заплакала, как она заговорила вдруг про парня, который ей нравился, это был первый мальчик, с которым она поцеловалась, и он был членом банды, они хотели, чтобы она тоже туда вступила, и она готова была пройти какой-то очень опасный и противный обряд посвящения, но случайно узнала, что они совершили нечто совсем мерзкое – она даже отказалась сказать мне что.

– Она и в самом деле тебе не рассказала? – спросила мама. – Или ты нам не хочешь говорить?

Я ответила, что действительно ничего не знаю. Я могла и придумать что-нибудь, как придумала все остальное. Но им мне не хотелось этого рассказывать.

– По-моему, хватит, – говорит Клэрис.

Как всегда, наступает пауза, которую прерывает Макиша:

– Ну давайте я! Слушайте, по-моему, очень круто. По-настоящему. Знаете, как я говорю? Белые всегда рады какую-нибудь гадость про нас узнать. – Макиша считает это похвалой. Жаль только, она упустила самое слабое в рассказе Клэрис – его очевидную политическую направленность.

– А что думают остальные? – спрашивает Свенсон.

– Лихо получилось, – говорит Карлос. – Мне понравилось.

– А мне понравилась концовка, – говорит Дэнни. – Когда она, после того как наплела своим родителям с три короба, едет назад, к своей соседке.

– Мне тоже! – соглашается Нэнси, которой нравится все, что нравится Дэнни.

Кортни поднимает руку, перебирает пальчиками. Ногти у нее выкрашены в перламутрово-лиловый цвет и похожи на виноградины, прихваченные морозом.

– Кортни! – обращается к ней Свенсон. – Пожалуйста, высказывайся. Руку можно не поднимать.

– У меня одно малюсенькое замечание, – говорит Кортни. – Насчет банды. Может, нужно побольше подробностей, чтобы ясно было, это не какая-то абстрактная банда, а вполне конкретная?

Неужели Кортни не понимает, что повторяет слово в слово то, что говорили в классе про ее рассказ? Студенты часто так попугайничают – воспроизводят совет, который дали им. Самое забавное, что Кортни, похоже, не чувствует того, что ложь, которой потчует девочка своих родителей, застольные беседы белых об ужасах жизни негритянских кварталов – все это сознательная пародия на ее собственный рассказ. Но вот что странно: Свенсон и сам только что это заметил. Он смущен, но ему еще и смешно. Студенты бросают на него с Кортни встревоженные взгляды. Пусть смотрят. Пусть волнуются. Какая разница, как пойдет занятие дальше? Может, пора дать этой шараде разгадку? Зачем делать вид, будто пристойный, но все равно посредственный опус Клэрис, построенный на ошибочных установках, можно каким-то образом улучшить? Он берет в руки текст, кладет его обратно на стол.

– Так, наверное, с этим всё, – говорит Свенсон. – Кто-нибудь хочет что-нибудь добавить? – Это, собственно, не вопрос, не приглашение к разговору. Обсуждение закончено. – Увидимся через неделю.

Он не спрашивает, чей рассказ будут обсуждать. Студенты разочарованы, особенно Клэрис, которая старалась и во многом преуспела, но до которой он не снизошел.

– То есть как – всё? – говорит Карлос. – Тренер, мы только двадцать минут отзанимались.

– Всё, – кивает Свенсон. – Вы свободны. Да что с вами такое? Если бы меня преподаватель отпустил пораньше, уж я бы не сидел и не глазел на него разинув рот.

Медленно, нерешительно они собирают вещи, встают, одеваются.

– Тренер, вам надо отоспаться, – советует Карлос. Клэрис ледяным тоном цедит: «Спасибо».

– Всего! – говорит Кортни.

Они гуськом уходят. Свенсону вспоминается одна история, которую ему рассказали в воспитательных целях, когда он только приехал в Юстон, – история про преподавательницу, которая стала появляться на занятиях под мухой, назначала студентам консультации на двенадцать ночи в мексиканском ресторанчике в Уинуски. Тех это настолько достало, что как-то раз, когда она вырубилась прямо на занятиях, они, уходя, напялили ей на голову бумажный пакет. Эта история всегда его очень успокаивала. Пока я не ухожу из класса в бумажном пакете, думал он, ситуацией я владею. Но сейчас, когда студенты один за другим идут мимо его стола, он понимает, что будь у них такой пакет, они бы не преминули им воспользоваться.

У себя в кабинете Свенсон видит, что зеленый огонек телефона мигает. Наверняка это звонила Анджела: хочет объяснить, почему не пришла на занятие. Он нажимает кнопку и никак не может понять, почему вдруг Анджела заговорила мужским голосом с английским акцентом.

Это Фрэнсис Бентам, сообщает, что ему необходимо срочно с ним повидаться, просит, как только он появится, перезвонить секретарше. Зачем он понадобился ректору? Ничего предосудительного он не совершал. Может, его выбрали учителем года, и ректор спешит сообщить ему эту радостную новость? Или назначили членом какого-нибудь комитета, что считается очень почетным, однако надо будет найти способ вежливо поблагодарить и сказать, что он такой чести недостоин. Нет, не нравится Свенсону это «необходимо». Мне необходимо срочно с вами повидаться. Когда тебе хотят сообщить, что ты выбран учителем года, про необходимость речи не ведут. Не нравится ему и «срочно» – как и то, что Фрэнсис Бентам звонит ему в кабинет. Не могла ли Клэрис сказать ректору, что видела Свенсона выходящим из комнаты Анджелы?

Свенсон набирает номер. Назвавшись, он слышит «Ох!» секретарши, и беспокойство усиливается. Она говорит:

– Завтра утром в девять вас устроит?

Это тоже Свенсону не нравится.

– Может быть, вам удобнее в девять тридцать? – спрашивает секретарша.

– Нет, все отлично, в девять, – отвечает Свенсон.

* * *

Кабинет ректора всегда навевает Свенсону мысли о некоем привилегированном лондонском борделе, где членам парламента предоставляются самые роскошные и изысканные апартаменты. Сценарий здесь разыгрывается «в личном кабинете начальника», и все, что произойдет между мальчишкой-хулиганом и справедливо возмущенным директором школы или же между справедливо возмущенной школьницей и лебезящим перед ней директором, случится в обстановке, призванной располагать к удовольствию: кожаные кресла, приглушенный свет, стеллажи с книгами, огромный красного дерева стол, над которым так удобно склоняться, и все это под присмотром воззрившегося с картины спаниеля, выпестованного в прошлой своей жизни в аристократическом клубе. Неужели никто не замечает, что на стенах кабинета ректора гуманитарного университета нет никаких произведений искусства, кроме портрета чьей-то чужой собаки?

Бентам встает, пожимает Свенсону руку и, попросив секретаршу ни с кем его не соединять, закрывает дверь.

– Тед, прошу садиться. – Он возвращается за стол. – Благодарю, что, хоть я и не предупредил вас загодя, сумели выбраться.

– Да что вы! – говорит Свенсон. – В это время суток я всегда свободен.

– Да, хорошо… Ну что ж, может, без предисловий, приступим прямо к делу? Вы сначала посмотрите – тут у меня кое-что имеется… – Бентам выдвигает ящик стола, достает магнитофон, ставит посреди стала – ровно между ними. Сначала Свенсон решает, что ректор хочет записать их разговор. Но Бентам нажимает кнопку, пододвигает магнитофон поближе к Свенсону. Сначала слышен только неразборчивый гул, затем звучит женский голос:

"– Ненавижу, когда вы на меня так смотрите.

– Как «так»? – спрашивает мужчина.

– Как на собственный обед.

– Извините, – говорит мужчина. – Поверьте, я вовсе не хотел смотреть на вас как на обед".

Во время паузы Бентам смотрит на Свенсона. В его взгляде, обычно иронично-удивленном, читается явное презрение. Ну хорошо, если вам нужно, Свенсон готов признать: голос на пленке его. А второй – Анджелы Арго. Откуда у них эта запись? Он слушает зачарованно – точно не знает, что будет дальше.

"– Я оставил ваш роман Лену Карри, – произносит голос Свенсона. – Он сказал, что чудовищно занят, но при первой же возможности его посмотрит. Естественно, может случиться, что он так и будет занят, а потом сделает вид, что прочел, и отошлет назад.

– Когда я могу ему позвонить? – спрашивает Анджела".

На пленке какой-то шорох. Что-то, очевидно, стерли. Наверное, некие ключевые слова, из которых ясно, что разговор на самом деле совсем о другом.

"–Да пошли вы! – говорит Анджела.

– Погодите! – говорит Свенсон. – Я вам тоже могу сказать: «Да пошли вы». Я уже сходил – отправился на Манхэттен на ланч с издателем, и тот вел себя так, будто я – последнее дерьмо, да еще посоветовал мне на писать воспоминания о детстве, обо всем том, что я уже описал в «Часе Феникса», только на сей раз он предложил мне выдать так называемую правду…"

Снова пропуск. Потом Анджела говорит:

– Не могу поверить, что вы это допустили! Не могу поверить, что вы не стали за меня биться. Да я позволила вам себя трахнуть по одной-единственной причине: думала, вы поможете мне отдать роман тому, кто сумеет хоть что-то…

– Вот уж не думал, что дело обстоит именно так, – говорит Свенсон. – Не понял, что вы просто позволили мне себя трахнуть".

На пленке снова только шорохи, затем раздается звук хлопающей двери. Шаги на лестнице. Какая аппаратура чувствительная – записались даже шаги в коридоре. И тут только до Свенсона доходит: магнитофон был на Анджеле. Шаги замирают. Свенсон вспомнил: он тогда еще подумал, что она замялась потому, что решала, не вернуться ли назад. А оказывается, просто запись останавливала.

Бентам выключает магнитофон.

– Господи Иисусе! – говорит Свенсон. – Оказывается, эта юная сучка явилась на консультацию оснащенная аппаратурой.

Бессмыслица какая-то. Зачем Анджела это устроила? Почему она решила отомстить за то, чего еще не случилось? Ведь не знала перед их встречей, что с Леном у него ничего не вышло, и эта разоблачительная запись… она была, пожалуй, преждевременной. Нет, теперь он вспоминает, как Анджела сказала, что уже знала и все поняла по тому, что он не позвонил. Но как же она могла быть настолько хладнокровной, как умудрилась просчитать заранее, что стоит обзавестись доказательствами, которые могут пригодиться позже? Доказательствами чего? Зачем они могут пригодиться? Что Анджела затеяла? Решила его шантажировать – чтобы он ее не кинул, чтобы снова переговорил с издателем? Тогда почему она не послала эту запись ему? Почему отдала ее Бентаму?

– Вот сучка… – повторяет Свенсон, других слов у него сейчас просто нет.

Бентам деликатно морщится. Уставившись в потолок, он говорит:

– Тед, возможно, еще не время, но напоминаю: все, что вы скажете, может быть использовано против вас.

– Понятно, – отвечает Свенсон. – Я что, арестован? Вы мне зачитываете права Миранды [25]25
  Права подозреваемого, которые должны быть ему разъяснены при аресте до начала допроса (решение об этом было принято в США в 1966 г. по делу Миранды и является подкреплением права, гарантированного Пятой поправкой к Конституции)


[Закрыть]?

– Миранды? – Может, Бентам решил, что это женское имя? Что так зовут еще одну студентку, с которой Свенсон встречается?

– Мои законные права. Мы, американцы, находимся под защитой нашей Конституции.

– Ах, да, – кивает Бентам. – Конечно-конечно. Тед, эти улики, – он показывает на магнитофон, изображая на лице подобие сочувствия, – чертовски серьезны.

– В каком смысле?

– А вот это уже зависит от вас. – Бентам переплетает пальцы. – У нас есть несколько вариантов. Дело весьма неприятное, так что давайте я сразу все выложу. Студентка обвиняет вас в сексуальных домогательствах. Грозится привлечь к судебной ответственности университет. С учетом того, что она предъявила, я полагаю, вам следует подумать об отставке. Это был бы лучший выход для всех нас. Понимаете, старина, я не стал бы просить вас об этом только ради университета. Я бы сказал: хотите драться – вперед, деритесь. Но вы подумайте о своей семье, о своей репутации.

«Старина»! Свенсон и не предполагал, насколько противны ему эти академичные британцы, их напускная, словно «Мармайтом» намазанная, politesse. Какого ответа ждет от него Бентам? Слушаюсь, сэр. Сию минуту, только бумаги из кабинета заберу. А где же справедливость? Свенсон не виновен. Это Анджела потащила его в «Компьютер-Сити», Анджела заманила к себе в комнату, Анджела задрала юбку. Да, конечно, он мог отказаться. Просто сказать «нет». Ему известно про разницу положения преподавателя и студентки. Но здесь дело было не в этой разнице. Дело было в страсти. Скажем так, они взаимно соблазнили друг друга. Ему неловко даже позволить себе подумать, что дело было в любви. И не станет он так думать, во всяком случае в присутствии Бентама.

– А каковы же так называемые варианты? – Он тоже переплетает пальцы – подсознательно копирует Бентама.

– По-видимому, – говорит Бентам, – нам придется созвать комиссию, которая будет во всем разбираться. Собирать свидетельские показания. Беседовать со студентами. Комиссия составит заключение, даст рекомендации. Затем, если понадобится, будет устроено слушание дела. Могу предположить, что понадобится. – Он опять кивает в сторону магнитофона. – И так далее, – пожимает плечами Бентам.

– А если эта комиссия решит, что я виновен, что тогда?

– Тогда, Тед, нам с вами придется расстаться. Это основание для увольнения.

– А как насчет правовой процедуры? Мне следует обратиться к своему адвокату? – К какому адвокату? У него нет адвоката.

– Это же не суд, – устало отвечает Бентам. – Это сугубо внутреннее дело. В университетском справочнике про сексуальные домогательства все разъяснено.

– Э, погодите-ка! – возражает Свенсон. – Не было сексуальных домогательств. Я не принуждал эту девицу спать со мной в обмен на услуги по проталкиванию ее романа.

– А выглядит все это, – Бентам опять показывает на магнитофон, – как классический случай сексуального домогательства. Да, кстати… Мисс Арго обратилась ко мне с просьбой: просила вам передать, чтобы вы не пытались с ней связаться, пока не будет принято решение по этому делу.

Мисс Арго? В этот момент Свенсон и решает, что тонуть будет вместе со всем университетом. Нет, он не уйдет молча и покорно. Если уж так – пусть рушится все. Еще посмотрим, выстоит ли Юстон. Нет, он, черт подери, сдаваться не намерен! Но до него постепенно доходит и все остальное. Жизнь его кончена, брак рухнул. Шерри его бросит, он останется один, без работы, на улице. Придется продавать дом, нанимать адвокатов.

– Что скажете, Тед? – спрашивает Бентам.

– Давайте, приступайте. Объявляйте слушание дела. Сколько времени займет эта чертова процедура?

Ректор смотрит на календарь, но это пустая формальность. Дата ему уже известна.

– Что ж, начинаются рождественские каникулы, потом лекционный период. Думаю, тянуть не надо. Скорее всего, это будет на второй неделе следующего семестра.

– Замечательно, – говорит Свенсон.

– Знаете, такие истории для коллектива бывают весьма пагубны, они только распространяют заразу. Чем раньше они вскрываются, тем меньше нежелательных последствий. Вы, естественно, все это время будете получать свою зарплату. Но для всех будет лучше, если вы пока что приостановите преподавательскую деятельность. Я попрошу Магду Мойнахен взять на время вашу группу. До конца семестра осталось всего три занятия. Считайте, вы получили краткосрочный академический отпуск. Займитесь пока творчеством.

На этой фальшиво-игривой ноте Бентам встает, протягивает руку, Свенсон отказывается ее пожимать. Он просто стоит и смотрит на Бентама в упор. Уголок рта у Бентама подергивается: такое нарушение правил приличия его задевает всерьез. Роман со студенткой – ничто в сравнении с отказом пожать коллеге руку.

Свенсон понимает, что отказ от рукопожатия – мальчишество. Регрессивная реакция, но куда более регрессивна его обида на то, что его отстраняют от занятий. До конца семестра. А может, навсегда! Детская эйфория сменяется вполне взрослым предчувствием горечи сожаления.

– Тед, мы с вами еще побеседуем, – говорит Бентам.

– Боюсь, придется, – отвечает Свенсон.

Свенсон выходит на лестницу перед главным входом и вдруг останавливается: он парализован, никак не может сориентироваться в пространстве. Престранное ощущение. Он не понимает, где находится. Пока преподавать он не будет. Тогда что он делает в кампусе? В кабинет к себе он идти не может – там стоит телефон, который только напомнит ему, что позвонить и рассказать о случившемся некому.

Можно уехать из города. Они этого и хотят. Но сейчас, наверное впервые за то время, что он здесь, уезжать Свенсон не хочет. Хочет просто пойти домой, но домой нельзя – там каждая комната, каждая безделушка будут немым укором, доказательством того, как опрометчиво, бесцельно он все разрушил; будут напоминать ему, что надо рассказать Шерри – а как это сделать?

Как выясняется, он еще в силах сесть за руль. Он несколько раз объезжает кампус. Наверное, это и называется у психиатров «реакцией бегства». Вот так просыпаешься утром и обнаруживаешь себя в Каракасе. Он отправляется домой, ложится, не раздеваясь, в постель. Дважды встает в уборную, снимает ботинки, засыпает, в полдень просыпается, снова засыпает, просыпается в три, принимает душ и едет в амбулаторию.

В приемной за столом сидит Арлен Шерли.

– Тед, привет! – говорит она.

Море слез, плещущееся в ее голосе, вот-вот выйдет из берегов, и Свенсон сразу решает, что она знает, что с ним стряслось. Да нет же, это чистая паранойя. Арлен не самый посвященный в университетские дела человек. Однако говорить она почти не в силах, только машет рукой в сторону кабинета, где сидит и заполняет карты Шерри. Увидев жену, он хочет немедленно броситься к ее ногам, рассказать всю правду, поклясться в вечной любви и молить о прощении.

– Давай сходим куда-нибудь поужинать, – предлагает он.

В глазах Шерри мелькает огонек настороженности. Вот до чего они докатились. Стоит пригласить жену на ужин, и она подозревает в этом некий тайный умысел.

– Есть повод для праздника? – спрашивает Шерри.

– День без катаклизмов – разве не повод?

– Вполне достойный.

– В «Мэйбеллин»?

– Да ну тебя! В Берлингтон? Лучше отпразднуем там месяц без катаклизмов.

– Таких месяцев не предвидится, – говорит Свенсон. – Так что давай уж сегодня. Может, прямо сейчас?

– Тед, сейчас только четыре часа дня.

– Ой-ой-ой. Похоже, Альцгеймер близится. Извини.

Рабочий день Шерри почти закончен. Арлен все сама закроет. Они договариваются встретиться дома – Шерри надо принять душ и переодеться. Свенсон мчится домой – хочет приехать первым, словно там остались улики, которые нужно срочно уничтожить. Он чувствует себя мальчишкой, который в отсутствие родителей назвал к себе гостей, а на самом деле он мужчина средних лет, весь день провалявшийся в постели. Один. Шерри пока незачем ничего говорить. Неизвестно еще, что последует за таким откровением.

Он застилает, снова разбирает постель, опять застилает, но получается она неубедительно. Он чувствует себя больным, страдающим обсессивно-компульсивным расстройством. Он забирается в кровать одетый, только на сей раз ботинки снимает сразу. Он может признаться в том, что лег подремать – сейчас, а не утром, но получается ненатурально: он лежит зажмурившись и прислушивается, не едет ли Шерри; в этом состоянии он пребывает, когда Шерри уже входит в дом и окликает его. Он не отзывается, и она поднимается в спальню. Глаз он не открывает.

Шерри проходит в ванную. Он слышит, как шумит вода. Выждав несколько минут, он идет за ней следом. Стучит в дверь – Шерри терпеть не может сюрпризов.

Тело Шерри, скрытое шторкой и клубами пара, действует на него ровно так, как описывал это старина Павлов. Они смотрят на силуэты друг друга. Шерри вылезает из ванны. Прежде чем посторонние – и вообще любые мысли – его наконец оставят, Свенсон думает, как это выглядело бы со стороны: мужчина собирается переспать со своей женой за пару часов до того, как скажет ей, что скорее всего лишится места, поскольку спал со студенткой. Но одно осталось бы скрыто от глаз постороннего наблюдателя – то, как глубоко, как отчаянно Свенсон любит Шерри.

В семь вечера в будний день «Мэйбеллин» почти пуст. Но таково уж везенье Свенсона и Шерри – они сидят рядом с юной парой, столь безумно влюбленной, что к еде они не притрагиваются, не шевелятся, не разговаривают, лишь робко смотрят друг на друга поверх бокалов с вином, которого и не пригубили.

Заметят ли они, если Свенсон заберет с их стола бутылку и опорожнит ее, пока официантка не подала ему вина? Оно ему нужнее, чем им. Обычно музыкальный центр в «Мэйбеллин» играет коронную смесь из Чака Берри и Вивальди – вот еще один симптом биполярного расстройства, побудившего этот сравнительно новый и вполне популярный ресторан сделать фирменными блюда из рациона вермонтских фермеров. Но сегодня проигрыватель молчит, наверное, сломался, и Свенсон лишен завесы посторонних шумов, под которые он собирался признаваться Шерри.

Свенсон, потерянный, смертельно напуганный, полагается на расхожую мудрость: если собираешься сообщить своей возлюбленной нечто ужасное, выбери какое-нибудь людное место, это позволит избежать или свести к минимуму рыдания, шквал упреков, истерики, попытки самоубийства и так далее. Сейчас он видит массу недостатков этого плана. Но уже поздно. Он принял решение. Он готов пройти через это. Все равно придется, уж лучше сразу, потому что чем дольше… Да ему давно надо было сознаться.

Но везет – так везет. Официантка вполне могла бы быть старшей сестричкой Анджелы. Когда она протягивает им меню, Свенсон замечает у нее между большим и указательным пальцем татуировку – крошечный цветок.

Свенсон изучает меню. Цены здесь запредельные. Даже если Шерри когда-нибудь простит его за то, в чем он собирается признаться, все равно будет злиться, что при этом он столько потратил. Весной и летом «Мэйбеллин» специализируется на редкостях: сморчках, побегах папоротника, которые собирают специально нанятые местные хиппи, – но сейчас, в начале зимы, сезонные блюда представлены в основном пернатой и четвероногой дичью, запеченной в кленовом сиропе.

– Дежурные блюда у вас есть? – спрашивает Шерри.

– Нет. – Официантка пожимает плечами. – Кажется, нет.

– Кажется или точно? – спрашивает Свенсон.

– Точно, – отвечает девица. – Нету.

– Ладно, – говорит Свенсон. – Мы начнем с бутылочки «шардонне». Прямо сейчас.

– Натурального?

– Хотелось бы, – говорит Свенсон. – Будьте добры.

Официантка понуро улыбается. Шерри провожает ее сочувственным взглядом, который тут же суровеет, когда она оборачивается к Свенсону.

– Тед, ну ты же обещал!

– Что обещал?

– Что не будешь цепляться к людям. Эта девочка вполне могла бы быть твоей студенткой.