Текст книги "Голубой ангел"

– Быть не может, – изумляется Дейв.

– Может, – говорит Джерри.

– Растлитель малолетних? – вздыхает Магда. – Бедный Эдгар Аллан!

– Эдгар Аллан? Вот как? – усмехается Дейв. – Ох уж эти мне поэты! К великим обращаются по имени.

Магде приятно, когда ее называют поэтом, и она, обернувшись к Дейву, улыбается ему.

– Очаровательно! – Ректор кокетливо подпирает подбородок рукой и обводит взглядом всех сидящих за столом. – И многие из вас замечают повышенное внимание к… такого рода темам?

Еще одна тайна раскрыта! Оказывается, продолжение следует – начинается обсуждение основных вопросов недавнего собрания коллектива. Сексуальные домогательства – это навязчивая идея Бентама? Или он выполняет свой профессиональный долг? Неусыпное наблюдение за правовым статусом университета, его бюджетом, его репутацией?

– Мы должны быть крайне бдительны, – говорит Берни. – Когда я в своем кабинете разговариваю со студенткой наедине, дверь я оставляю открытой настежь. А в столе держу магнитофон, чтобы включить его, если дело примет рискованный оборот.

Присутствующие смотрят на Берни с плохо скрываемым изумлением, не в силах представить себе студентку, которой взбредет в голову ждать от Берни домогательств.

– Ну а каково мнение остальных? – спрашивает Фрэнсис. – Есть основания считать, что в Юстоне это животрепещущая проблема? Или всего лишь… обостренная реакция на современные тенденции?

– Все это крайне опасно, – говорит Дейв Стеррет. – Скажем так, взрывоопасно.

Гости сосредоточенно копаются в «пастушьей запеканке».

Пока в Юстоне не появился Джейми, Дейв, будучи куратором Союза студентов-геев, много лет подряд тесно общался с самыми сексапильными членами этой организации. Когда Джейми и Дейв полюбили друг друга, весь университет вздохнул с облегчением; впрочем, поскольку к тому времени все уже успели узнать Джейми, беспокоиться стали за Дейва. Свенсон никогда не мог понять, почему Дейв – высокий, тощий, болезненно застенчивый, к тому же на редкость прыщавый – пользуется таким успехом. Очевидно, в нем есть скрытые ресурсы – исключительная честность или безудержная храбрость, ведь решился же он ответить на вопрос ректора, хотя любой другой, будь у него такое прошлое, сидел бы и тихо ел свое картофельное пюре.

Дейв говорит:

– На прошлой неделе мы изучали «Большие ожидания». Один из моих учеников – здоровенный малый, любитель пива – спросил, не намекает ли Диккенс на то, что Пип и Магвич состояли в гомосексуальной связи. Он что, хотел меня поддеть? Они все знают, что я гей. Я сказал, что, вероятно, есть литературоведческие труды на эту тему – он может к ним обратиться. Но я лично не считаю, что Диккенс имел в виду такое прочтение. А нас ведь прежде всего интересуют намерения автора.

– Какие еще намерения автора? – кричит Джейми. – Дейв, как ты можешь! Неужели я тебя так ничему и не научил?

Дейв к такому привык. Он пропускает реплику Джейми мимо ушей и продолжает:

– Я думал, на этом все и закончится. Но на следующий день одна девица – она на занятиях говорит такое, что я подозреваю, в прошлой жизни она была протестанткой – пришла ко мне в кабинет и заявила, что после этого разговора не чувствует себя… в безопасности. Она так это произнесла… Признаюсь вам, у меня от таких слов мурашки по коже.

– Почему это? – возмущается Лорен. – Вполне нормальное английское слово, с очень конкретным значением.

– О господи, – вздыхает Джейми, – и тут семантика!

– А ты что, Дейв? – спрашивает Магда.

– Я ей напомнил, что разговор был начат не мной. Сказал, что хочу, чтобы мои студенты могли задавать любые вопросы. Прочел ей двухминутную лекцию о пределах академической свободы. После чего отправился домой и лег в постель с тяжелейшим приступом депрессии.

– Н-да, – говорит ректор и поглядывает то на Дейва, то на Джерри. – А эти случаи – с По и Диккенсом, – они оба на прошлой неделе произошли?

– Да нет, – отвечает Джерри. – С месяц назад.

Бентам качает головой.

– Статистика показывает, что обстановка, я бы сказал, накаляется. Вы что скажете, Лорен? У вас на занятиях подобное случается? По моему разумению, для области гендерных исследований это животрепещущая тема.

Свенсон силится вспомнить, как называется семинар, который Лорен ведет на старших курсах. «Гек-гермафродит: гендерные маски и подлинная сущность Марка Твена. Или – Сэмюэля Клеменса?» Так шутили на факультете, когда вывесили список семинаров. Но теперь все знают, что желающих попасть к Лорен хоть отбавляй. Воспоминание о презрении, которым Анджела облила Лорен и ее трактовку «Джейн Эйр», греет Свенсону душу.

– Конечно, случается, – говорит Лорен. – Я сама эти темы поднимаю. Хочу, чтобы они верили: я на их стороне. Хочу, чтобы они чувствовали себя на занятиях в безопасности – у меня, в отличие от Дейва, от этого слова мурашки по коже не бегут. Хочу, чтобы знали: они всегда могут со мной поговорить, и если у них возникают такого рода проблемы – будь то сексуальное домогательство или что еще, – они могут мне довериться, и я отнесусь к этому со всей серьезностью. Я считаю это своей обязанностью: будучи одной из немногих женщин…

Лорен никогда не упустит случая напомнить, что она была первой женщиной, принятой в штат на английскую кафедру, и до сих пор единственная в штате.

– Всем нам прекрасно известна история Юстона – мученическая гибель дочерей Элайи и так далее. Как бы то ни было, я убеждена, что, когда мы со всем этим разберемся открыто, атмосфера в университете изменится. Воздух станет чище. И тогда мы сможем – ничего не опасаясь – говорить обо всем, не опасаясь неловкостей.

Так вот в чем ошибка Свенсона. Будь у него хоть капля мозгов или хотя бы зачатки инстинкта самосохранения, он бы создавал атмосферу доверия, располагал студентов к себе, говорил бы, как хочет, чтобы они чувствовали себя в безопасности. Тогда бы они вели совершенно свободные дискуссии о совокуплении с целым выводком кур.

– Магда, а что с вашим семинаром? – спрашивает ректор. – Раз зашла речь о дамах вне штата, надо послушать нашу очаровательную поэтессу.

– Даже не знаю, – говорит Магда. – Мне трудно. Все время допускаю ошибки.

Хрипловатый голос Магды дрожит. Свенсону хочется помочь ей, увести из столовой. Не стоит Магде такое говорить. Этим людям доверять нельзя. Они принесут ей вреда больше, чем самый неуравновешенный студент.

– Ошибки какого рода? – спрашивает ректор.

– Кто-нибудь хочет добавки? – спрашивает Марджори.

– Какие ошибки, Магда? – повторяет ректор.

– О господи, – вздыхает Магда. – Просчеты. Ну хорошо, вот вам пример. Я заметила, что мои студенты ограничиваются в своих стихах довольно узким кругом тем. И я прочла им стихотворение Ларкина [15]15
  Филип Ларкин (1922–1985) – английский поэт


[Закрыть], начинающееся со слов «Они тебя затрахали, твои отец и мать».

– Обожаю Ларкина! – Дейв, святая простота, первым решается нарушить гнетущую тишину. Все остальные просто остолбенели. Магда что, не хочет в штат?

– Я понимала, что это… небезопасно. – Магда включает обаяние – решила подать себя в качестве преподавателя, ночами напролет думающего, как помочь студентам. – Много об этом думала. Понимала, что иду на риск. Но их реакция оказалась гораздо хуже, чем я предполагала. Они все просто с лица спали.

Свенсон подливает себе вина. Сколько Магда выпила? У нее установка на саморазрушение? Жалко ее – у всех, даже у бессердечного Джейми, сердце кровью обливается.

– Может, дело было не в лексике, – говорит Джейми. – Дело в самом Филипе Ларкине. Вот его почему-то переоценивают. Да что там есть, кроме самолюбования и жалости к самому себе? Сплошные муки капризного дитятки, изображающего из себя преклонных лет библиотекаря.

– А какой он женоненавистник! – вступает Лорен. – Ни единой позитивной, жизнеутверждающей строчки во всех его произведениях!

Для Свенсона слушать такое невыносимо. Он искренне любит прекрасные стихи Ларкина, в которых правды гораздо больше, чем хочется публике. Не помогает даже мысль о том, что мало найдется столовых, где если не все, то уж точно большинство присутствующих знает, кто такой Ларкин.

– Магда, милая, – говорит Берни, – если ты хотела, чтобы твои студенты немножечко «расковались», следовало ссылаться на другие образцы. Вот Свифт, например. Свифт, как тебе прекрасно известно, мог быть очень и очень раскованным, местами порнографичным.

Свенсон осушает бокал. У него очень странное ощущение: желание, нет, даже потребность высказаться жжет мозг. От чего это несет горелым – от его собственного серого вещества или от бентамовских сосисок? Череп раскалывается, но взрыва допустить нельзя. На Магду накинулись за то, что она произнесла слово «затрахали», а он на своих семинарах часами обсуждает описание скотоложских утех. Человеку, у которого на столе лежат непристойные стихи Анджелы, в это вмешиваться никак не следует.

Мысль об Анджеле придает ему сил. Его раздрызганные чувства, сосредоточившись на факте ее существования, успокаиваются. Она словно бы стала приютом, в котором он может найти покой. Она напоминает ему о мире, существующем за пределами этого угнетающего душу ужина, о мире, где обитают молодые люди, мечтающие писать, что некоторым из них даже удается.

И конечно же, именно в этот самый неподходящий момент, в этой самой неподобающей обстановке Свенсон начинает задумываться, а не влюбился ли он самую капельку в Анджелу Арго. Он же думает о ней, ждет с ней встреч. Нет-нет. Он только ждет с нетерпением продолжения ее романа.

Он смотрит через стол на Шерри. Она тут же ловит его взгляд. Шерри любит его. Понимает. У них есть дочь. Они прожили вместе двадцать один год – здоровенный кусок жизни. Но Шерри терпит происходящее на этом ужине, а Анджела, наверное, не стала бы. Шерри привыкла к компромиссам – как и он, – а Анджела, наверное, до сих пор верит, что ей удастся этого избежать. Шерри хочет только одного – вытерпеть происходящее до конца. Анджела бы ни за что не пожелала мириться с их тупым самодовольством. Она бы закатывала глаза или же буравила взглядом дырки в полированном столе Бентама.

Свенсон – ради Анджелы – обязан высказаться начистоту. Ему кажется, будто в носу у него появились серьги, на голове выросла ярко-зеленая шевелюра. Лоб горит, щеки раскраснелись, кожа на лице подобралась.

– Мне вот что пришло в голову, – слышит он собственный голос. – Так сказать, новый подход. – Прочие гости оборачиваются к нему и видят, что лицо его алеет, как поджаренная креветка.

– И что же это, Тед? – спрашивает Бентам.

– По-моему, мы решили сдаться без борьбы, – говорит Свенсон. Шерри и Магда обеспокоенно переглядываются. Он подмигивает им и продолжает: – Мы поддались требованиям цензуры. А должны бы помогать им преодолевать трудности. Надо пытаться вернуть их в нормальное психическое состояние – как это делают сайентологи…

– Тед, ты что, сайентолог? – изумляется Лорен. – Вот не знала! Интересно.

– Тед – квакер, – говорит Дейв Стеррет, единственный, кто прочел – во всяком случае, утверждает, что прочел – романы Свенсона. И действительно, он часто приводит примеры – как будто его кто станет проверять.

– Уже нет, – говорит Шерри. – Тед уже не квакер. – Шерри – знаток его внутренней жизни.

– Естественно, я не сайентолог. Лорен, ты думаешь, я идиот? Я просто читал об их методах. И в них есть некоторый смысл. Тебя подсоединяют к детектору лжи и зачитывают вслух список слов, которые непременно вызывают эмоциональную реакцию. Мать. Отец. Ребенок. Секс. Смерть. Эти слова повторяют снова и снова, пока график не выровняется. Так может, нам устроить нечто подобное для этих обывателей, для зануд… долдонящих про сексуальные домогательства? Запрем их в комнате и будем бомбить неприличными словами, пока они не повзрослеют. Говно-говно-говно. Жопа-жопа-жопа. И так далее. Мысль ясна?

Так, ему удалось завладеть их вниманием. Все гости вежливо слушают, как он на все лады повторяет непристойности, – ну просто шизик на прогулке.

– Твою мать. Пенис. И все такое. Никаких изысков, ничего из ряда вон выходящего. Самые обычные, проверенные временем англосаксонизмы. Мы окажем им огромную услугу, нравственную, духовную, – поможем быстрее повзрослеть, и пользы от этого будет неизмеримо больше, чем если мы будем с ними нянчиться, потакая их капризам и неврозам.

– У Теда… – говорит Шерри, – у Теда синдром Туррета [16]16
  Разновидность гиперкинезов: разнообразные тики, а также копролалия, то есть непроизвольное произнесение вульгарных или нецензурных слов


[Закрыть]. Проявился в зрелом возрасте. Очень редкий случай.

Не смеется никто.

Свенсон говорит:

– Отличная идея! Наймите умственно неполноценных. Найдите людей с синдромом Туррета, пусть они и говорят непристойности.

Его коллеги кто тупо уставился в тарелку, кто смотрит в никуда.

– Так! – восклицает наконец Марджори. – Замрите! Не двигайтесь! Сидите на местах, а я уберу со стола.

– Марджори, ужин изумительный, – говорит Магда.

– Помощь точно не нужна? – спрашивает Лорен.

Еще комплименты, еще предложения помочь. Все как один – даже Шерри – избегают встречаться взглядом со Свенсоном. С дальнего конца стола Магда посылает ему такую ободряющую, такую вымученную улыбку, что до него наконец доходит – он провалился с треском.

– Десерт Марджори готовила весь день, – с гордостью объявляет ректор. В дверях появляется Марджори, в руках у нее результат ее суточных трудов – огромный пудинг, верхний слой которого (похоже, это клубничное желе) дрожит под тяжестью крохотных серебристых шариков карамели и разноцветной посыпки. Сияние химической радуги.

– Бисквитный торт, – раскрывает секрет Мардж.

Гости ахают и как по команде начинают улыбаться, будто она их фотографирует, делает групповой портрет взрослых мужчин и женщин в предвкушении десерта.

* * *

Дурной знак: выйдя от Бентамов, Шерри мчится вперед и садится за руль. Другой дурной знак – тишина: оба, пока машина выезжает на Мейн-стрит, хранят молчание.

– Господи, Тед! – говорит Шерри. – Что на тебя нашло? Я все ждала, когда ты рухнешь лицом в тарелку и начнешь извергать блевотину.

– Знаешь что странно? Я тоже думал про «Экзорциста», совсем недавно. И чувствовал себя тем ребенком… – Свенсон смеется с ожесточенным удовольствием.

Он чувствует себя удивительно счастливым от того, что не разыгрался стандартный сценарий: мрачная жена отчитывает заблудшего мужа за то, что он преступил границы общепринятых приличий и оскорбил власти, которые принимают решения о – пускай микроскопических – прибавках к жалованью. Шерри не превратилась в его мамашу, попрекающую расшалившегося сыночка-мужа. Они оба так и остались непокорными ребятишками, детьми-бунтарями, сохранившими свою испорченность даже среди этих анемичных слабаков Новой Англии.

– Рад, что тебе понравилось, – говорит Свенсон. – Господи Иисусе, как я мог такое выкинуть? Это все Джейми, он начал поносить Филипа Ларкина, и я как с цепи сорвался.

Шерри молчит до поворота на юстонскую маслобойню.

– А Магда в тебя влюблена как кошка. Тебе это известно? – Шерри спрашивает из любопытства? Ревнует? Гордится? Или просто поддерживает разговор?

– Магда не в моем вкусе, – говорит он. – Не люблю я этой нервозности, истеричности, свойственной ирландским католикам. Любил бы – женился бы на маме. – Он понимает, что предает Магду, он винит себя за ложь – качества, которые он только что осудил, всегда ему нравились. Но это самый быстрый способ сменить тему. – А почему ты так решила?

– Она на тебя так смотрит, – говорит Шерри. – С неприкрытым восхищением. Бедняжка! Мне хотелось ее придушить.

– Неприкрытое восхищение – это ты проецировала, – говорит Свенсон.

– Точно, – соглашается Шерри и смеется.

– Я польщен. Только мне не кажется, что Магда в меня влюблена. Поздно уже. Я слишком стар. Все в прошлом. В меня никто уже не влюбляется. Даже студентки. Неужели ты думаешь, я еще могу кому-нибудь нравиться?

– Думаю. – Шерри кладет руку ему на бедро, ведет к промежности. Да, он счастливчик – у него красавица жена, которую его отвратительное поведение на факультетском ужине только возбуждает.

Руки их сплетаются, и Шерри высвобождает свою уже на подъезде к дому. К двери она подходит раньше его – вылезая из машины, Свенсон понимает, что пьян сильнее, чем думал, – и, стоя в прихожей, ждет, пока он войдет. Они обнимаются. Свенсон проводит ладонью по ее спине, притягивает к себе.

– Поднимайся и жди меня в спальне, – говорит он. – Мне тут пришла в голову одна мысль, хочу записать ее, пока не забыл.

– Ладно, – кивает Шерри. – Только ты недолго. Я почти засыпаю.

Теперь Свенсон точно знает, что пал, опустился ниже всех границ приличий, чести, самосохранения. Его привлекательная, взрослая жена ждет его в супружеской постели, а он крадется крысой сквозь тьму в свою нору – не может дождаться утра, ему не терпится сейчас же прочесть непристойный стишок, написанный юной девицей.

Свенсон находит «Анджелу-911», спрятанную под грудой неоплаченных счетов. Он наугад открывает книжку и сосредотачивает взгляд, потому что иначе буквы расползаются по всей странице.

Он говорит: Это 859-6732? Это Анджела-911?

Анджела, это ты?

Я говорю: Чем хочешь заняться сегодня?

Он: Тс-сс! Молчи! Слушай, что я делаю.

Я подхожу к тебе сзади.

Я зажимаю тебе рот ладонью.

Я: Миленький, как же мне говорить по телефону,

Если ты зажал мне рот?

Он: Не называй меня миленьким.

Я зажал тебе рот ладонью.

Ты стоишь, согнувшись над мусорным ведром.

Я задираю тебе юбку,

Легонько шлепаю по заднице,

Чтобы ты раздвинула ноги. Ты приподнимаешь зад –

Так мне легче будет войти в тебя.

Я: Милый, ты же знаешь, я не могу говорить.

Пока. Я вешаю трубку.

Свенсон закрывает книжку, выключает свет. Он не хочет думать об этих стихах, он вообще не хочет думать. Ориентируясь по тусклому лунному свету, он ощупью добирается до спальни. Шерри заснула? Он раздевается, ложится с ней рядом. Рукой проводит по ее бедру.

– Тед, – говорит она сонно, – послушай…

Он закрывает рот Шерри рукой. Она проводит языком по его ладони, быстро и нежно, – и словно сноп разноцветных искорок взрывается у него в паху.

– Только ничего не говори.

– Хорошо, – соглашается Шерри. – Ни слова. Обещаю.

Порой Свенсон никак не может вспомнить, что происходило на прошлом занятии, и тогда, отыскав самого обиженного и насупленного студента, определяет, чей рассказ громили последним. Сегодня ему устроили настоящую пытку. Мрачны все, и особенно свирепой выглядит Кортни; судя по тому, как она садится, как неестественно прямо держит спину, как стискивает руки, память подсказывает: «Первый поцелуй. Городской блюз».

Впрочем, все остальные также источают недовольство. Может, в университете ввели новые правила – запретили пивные вечеринки в общежитии? Или это просто упадок сил, наблюдающийся у всех в середине семестра, – да вроде рановато. Или они все каким-то образом пронюхали, что их преп всю неделю читал стихи Анджелы? Вспоминаются рассказы из жизни матадоров и укротителей львов. Говорят, в день несчастья они кожей чувствуют, что животное не в настроении.

В клетке с разъяренными зверями самым напуганным выглядит Карлос.

– Карлос! – говорит Свенсон. – Друг мой!

– Угу, – угрюмо мычит Карлос.

За столом только одно свободное место – между Анджелой и Клэрис. Свенсон втискивается ровно посередине, дыхание у него перехватило, он надеется лишь, что, если потеряет сознание, рухнет на колени Клэрис, а не на Анджелу Арго, что было бы совсем уж предосудительно. Никого не насторожили капельки пота, выступившие у него на лбу? Заметил это кто-нибудь? Вроде нет. Вот и отлично. Зловещий внутренний голос, якобы успокаивая его, талдычит мантру из трех слов: никто не знает. Никто не знает. Никто не знает, что стихи Анджелы лежат у него дома в кабинете, заперты на ключ в ящике стола. Никто не знает, что ее мерзкие верлибры засели у него в башке – так малярийный комар пересекает океан в салоне самолета. Стихи про инцест, про насилие…

Но сейчас будем разбирать работу Карлоса. Свенсону нужно сосредоточиться на рассказе – утром он только наспех его проглядел. Вроде неплохой, но какой-то тревожный, а студенты не любят, когда их тревожат, поэтому обсуждение опуса с неудачным названием «Унитаз» наверняка будет бурным.

«Унитаз» начинается с описания героя – «жирной белой рыбы», – лицо которого другие обитатели исправительной колонии для мальчиков окунают в вышеуказанный сосуд. Далее героя вынуждают к самоубийству, о чем читатель догадывается со второго абзаца. В душераздирающей и на удивление хорошо получившейся сцене перед самым финалом мальчишку уговаривает покончить с собой его сосед по нарам, который рассказывает ему путаную, изобилующую садистскими подробностями историю про то, как собаку убили из сострадания, и объясняет, в чем сострадание заключается.

Свенсон предлагает:

– Карлос, почитайте нам немного.

Карлос шумно вздыхает.

– Не, я не смогу.

– Карлос, это обязательно для всех. Ну, вперед! Ты ж в морской пехоте служил! – говорит Джонелл.

– На флоте, – уточняет Карлос. – С твоего позволения.

– Ладно вам, друзья, – говорит Свенсон. – Это и вправду тяжело. Дайте Карлосу передохнуть.

Анджела говорит:

– Да уж – это мука несусветная. Я вот в таком ужасе от того, что вы будете обсуждать мою работу, что просто не приношу ее, и точка.

Эта группа, как и прочие, обращает внимание на минимальные перемены статуса своих соучеников. Всем известно, что Свенсон читал рукопись Анджелы. Вот она и дала им понять, что дело не в особом к ней отношении, это не признание исключительности ее таланта, а всего лишь снисхождение к ее детским страхам. Она ведет себя как маленький пушистый зверек, который в разгар яростной дарвинистской кампании упал лапками кверху и притворился мертвым.

– Точно! – говорит Нэнси. – Прошлой весной Анджеле так досталось на поэтическом семинаре у Магды, что она больше рисковать не хочет.

Вот, значит, какой им представляется Анджела: сочинительницей посредственных эротических стишков. Однако они читали ее стихи, обсуждали на занятиях наименее откровенные, а Свенсон даже наедине с собой стесняется их читать. Разница в том, что им задавали читать стихи Анджелы, а Свенсон делает это по доброй воле. Был бы он поувереннее в себе – гордился бы тем, что искренне заинтересовался творчеством одаренной студентки.

– Так и есть, – говорит Свенсон. – Все мы знаем: когда твою работу обсуждают в классе, приятного в этом мало. Давайте же помолчим и уделим внимание Карлосу.

– Ладно, Тренер. Поехали. За дело. – Карлос откашливается.

Эдди был рад тому, что на дне унитазов не устанавливают зеркал. Иначе бы он видел свое бледное, жирное лицо, растекающееся медузой, похожее на подводное чудище, видел бы ужас, застывший в голубых водянистых глазах, видел бы, как изгибается собственная шея, когда он отхаркивает вонючую воду и молит своих мучителей о пощаде…

Свенсон дает Карлосу почитать еще немного.

– Благодарю, – наконец говорит он. – Это очень смелый рассказ. Действительно смелый. А теперь послушаем, что скажут остальные. Помните, сначала о том, что вам понравилось…

– Что же, – говорит Макиша, – проблема очерчена в самом первом абзаце. Какой идиот станет размышлять о зеркалах на дне унитаза, когда его окунают туда с головой?

– Макиша права, – подхватывает Дэнни. – Чушь насчет зеркал в унитазе – сразу понятно, так описывает этого парня Карлос, а вовсе не о том речь, что парень думает на самом деле…

– На самом деле? – перебивает его Анджела. – Откуда тебе известно, что ты на самом деле будешь думать, когда тебя окунут головой в унитаз?

Давай, Анджела, мысленно подбадривает ее Свенсон. Его бесит благодарный взгляд, который бросает на Анджелу Карлос. Он же раньше на нее никакого внимания не обращал. И в отместку Свенсон не напоминает классу, что сначала положено обсуждать то, что им понравилось.

– Честно говоря… – Когда Мегги говорит «честно говоря» или «лично я», всем хочется бежать куда подальше. – Мне вообще было скучно. Лично я сыта по горло всей этой лабудой о парнях, которые друг друга убить готовы, лишь бы не признаваться в том, что больше всего на свете им хочется друг у друга отсосать.

– Мег, прошу вас! – вступает Свенсон. – Мы же договорились: сначала о том, что понравилось.

– А я, Мег, по горло сыт твоей лабудой, – говорит Карлос. – Если ты и впрямь считаешь, что парни только и мечтают, как бы друг у друга отсосать, понятно, почему ты у нас розовая.

Тут Свенсон ясно, будто на киноэкране, видит, как он в кабинете Фрэнсиса Бентама отвечает на обвинения Мег, заявившей, что именно на его занятиях ее обозвали «розовой». Но не Свенсон же такое сказал. Его вины тут нет. Он чист. Чист!

– Друзья мои! – говорит он. – Уверен, есть способы вести обсуждение, держась в рамках приличия. Хочу всем вам напомнить, что на наших занятиях мы говорим о языке, и некоторые выражения в этом классе употреблять не рекомендуется.

– Как это? – говорит Макиша. – Братья и сестры так и разговаривают…

Свенсон ее игнорирует.

– Клэрис, – в голосе Свенсона слышится тоска, – что вам понравилось в рассказе Карлоса?

– Там есть… несколько удачных пассажей, – снисходит Клэрис. – Мне понравилась последняя сцена. То место, где другой парень – не помню имени – рассказывает про собаку…

– Дуфи, – подсказывает Нэнси.

– Дуфи, – повторяет Клэрис. – Да, точно. Ну вот, мне понравилась его телега про то, как пристрелили собаку, которую переехал грузовик. Понравилось, потому что ясно – он перебирает, даже когда пытается заставить Эдди почувствовать себя этой собакой.

– Этот кусок – про кровь, кишки, мозги – ну просто Квентин Тарантино. – Для Джонелл это никакой не комплимент.

– Слишком уж прямолинейно, – говорит Кортни. – Это сравнение мальчишки с собакой.

– Так и было задумано, – возражает Клэрис. – Но я не верю, что рассказ Дуфи подтолкнул Эдди к самоубийству.

Клэрис опять попала в точку. Концовка совершенно неправдоподобная. Эдди выбрасывается из окна и ломает себе шею.

Джонелл говорит:

– Все получилось чересчур предсказуемым. По заданной схеме. С первых строк ясно, что Эдди это сделает.

– Откуда ясно? – не выдерживает Карлос. – Ну-ка, покажи! Где в первом предложении об этом говорится?

– Карлос, – говорит Свенсон, – прошу вас, посдержаннее.

– Знаете, что я подумала? – говорит Кортни. – Я все пыталась вспомнить, где я такое читала. А потом вспомнила: в кино видела, был такой фильм, там все как в рассказе Карлоса, только про солдат, морских пехотинцев, что ли. Один солдат – глупый, толстый, все в казарме над ним издеваются, он потом застрелился в ванной, а отряд отправили во Вьетнам. Или куда-то еще.

– Это же Кубрик! – говорит Дэнни. – «Цельнометаллический жилет». Один из величайших фильмов всех времен и народов.

– Мне он показался скучным, – говорит Кортни. – Но все же получше рассказа Карлоса.

И тут звенит звонок. Фраза Кортни повисает в воздухе. И Свенсон, мгновенно забыв о том, что должен защитить Карлоса от жаждущих крови однокашников, чувствует, как дрожит пол, – это Анджела под столом перебирает ногами. Пока звенит звонок, он думает только о том, как бы засунуть руку ей между бедер. Он так живо представляет себе это, будто уже щупает ее. И только через несколько секунд понимает, что, слава богу, ничего такого не сделал.

Звонок стихает.

– Итак, – говорит он, – на чем мы остановились?

Анджела говорит:

– Вы, ребята, слишком уж накинулись на Карлоса. В его рассказе есть удачные куски, и он близко не похож на этот фильм. То место, где Дуфи рассказывает о собаке, очень здорово получилось.

Это она специально для меня, думает Свенсон. Мне нужно было, чтобы она так сказала. Карлос смотрит на Анджелу с неприкрытым восторгом.

– Похоже, мнения разделились, – говорит Свенсон. – Уж не знаю, Карлос, извлекли ли вы для себя какую-нибудь пользу. Хотите что-нибудь сказать?

– Спасибо, Анджела, – говорит Карлос. – Хоть кто-то понимает.

Все расходятся, только Карлос стоит у двери – ждет Анджелу. Но Анджела нарочно копается – дожидается Свенсона. То, что происходит, совершенно очевидно: так красавица самочка льнет к оленю, только что победившему соперника. Пусть Карлос моложе и сильнее, но Свенсон – преподаватель.

Карлос наблюдает за происходящим от двери, обо всем догадывается и уходит, на прощание бросив на Свенсона понимающий – изучающий – взгляд.

Свенсон говорит:

– Вы, Анджела, кажется, опять спасли занятие. Я уж думал, они разорвут беднягу Карлоса на мелкие кусочки и устроят пир.

– Я просто сказала правду. Рассказ у него неплохой.

– И опять вам спасибо.

– Не стоит меня так часто благодарить, – говорит Анджела. – За все приходится расплачиваться. – Она смотрит на него в упор, и Свенсон вдруг слышит уверенный, профессиональный, зомбированный голос, звучащий в ее стихах. Ему кажется, что это он звонит сейчас Анджеле-911, ждет от нее запретных утех. Но нет же, ничего подобного не происходит, это игра воображения…

– И чем же платить мне? – Звучит это помимо его воли кокетливо.

– Временем, – говорит Анджела. – Своим трудом. Как отрывок, который я вам дала, – получился?

– Вполне. Отлично дополняет текст. Но я надеюсь прочитать и больше…

– Очень хорошо. Я на это и рассчитывала. У меня для вас еще одна глава. Но тут у меня кое-какие сомнения. Понимаете, мне кажется… она провальная. Я попробовала писать от лица матери. Ну, вы понимаете, насчет расплаты – это просто шутка. Я знаю, я вас сильно гружу, если у вас нет времени, могу подождать до следующего раза или когда вам будет удобно.

– Что за глупости! – говорит Свенсон. – Я с удовольствием. Только зря не волнуйтесь: на это у меня уйдет несколько дней.

– Не буду. – Анджела протягивает ему очередной оранжевый конверт. – Буду ждать звонка… Ой, да, вот что – можно вас попросить еще об одном одолжении?

Свенсон инстинктивно напрягается.

– Мои мама с отчимом приезжают на родительский уик-энд. Они, может, зайдут к вам побеседовать. Вы мне окажете огромную услугу, если объясните им, что я не пускаю их деньги на ветер. Оценки у меня хреновые, и отчим все время грозится, что заберет меня отсюда, отправит в наш местный колледж…

– Неужели они пойдут на такое? – Голос у Свенсона чересчур взволнованный.

– Может, и нет. Сейчас меня туда, возможно, просто не возьмут.

– Что смогу, сделаю, – говорит Свенсон. – Рад буду с ними познакомиться.

Пешком по кампусу, стремглав по лестнице на четвертый этаж, что полезно для сердца и сосудов, – и запыхавшийся Свенсон отпирает дверь своего кабинета, садится за стол, начинает читать.

Все то лето мистер Рейнод провел со своей семьей в летнем лагере для учителей музыки. Лежа в шезлонге на заднем дворе и усиленно загорая, я воображала его там. Мне виделась зала, обшитая деревянными панелями, со звукопоглощающим ковром на полу. Я представляла себе, как он обхватывает ногами свою виолончель и мелодия баховского хорала устремляется ввысь.