Текст книги "Возвращение в Сокольники"

Ему надо было для начала хотя бы связать две ниточки, которые тянулись от Сергея Юшманова и Георгия Дмитриевича Остапенко. Была, конечно, такая возможность, но этой возможностью Турецкий предпочитал без личного разрешения Меркулова не пользоваться. Хотя вполне мог бы и не спрашивать. Но… порядок есть порядок, даже когда он тебе и не очень нравится. Не надо переходить за грань…

Турецкий резко свернул с Садового кольца на Малую Бронную и, покрутившись вокруг Патриарших прудов, по заставленным автомобилями Патриаршему, Козихинским, Ермолаевскому и Мамоновскому переулкам, отметил в конце концов, что «хвоста» за ним нет. Теперь можно было приткнуться где-нибудь в темноте и заняться делом.

В записной книжке он отыскал нужный телефон и набрал номер.

– Богаткин слушает, – услышал он низкий голос.

Владлен Петрович Богаткин, ставший недавно генералом Федеральной службы безопасности, получил-таки первую свою звезду. Он был одним из руководителей в Четвертом департаменте. Замначальника Управления по контрразведывательному обеспечению МВД, Минюста и МЧС.

– Здравствуй, Влад, – мягко сказал Турецкий, – я тебя, случаем, не оторвал от серьезного дела? От телевизора, другого чего?

– А кто это? – воскликнул Богаткин. – А, узнал! Борисыч, ты, что ли? Сто лет, сто зим! Какими судьбами? Неужто нужда? Так ты погоди денечек, меня твой дружок тут уж сто раз обзванивал, что в пятницу у вас там намечается событие! Вот и встретимся! И поговорим по душам! Не возражаешь?

– Напротив, буду рад видеть. Я ж тебя еще и с широким погоном толком не поздравил. По телефону – это разве дело?

– А вот и будет дополнительный повод! – обрадовался Богаткин. – Ну а вообще какие дела?

– Да понимаешь, есть у меня один вопрос. По службе. Но я не настаиваю, Влад, ты ж меня знаешь. Можно, так спасибо, а если чего такое, то одну минуточку!

– Да уж говори, не тушуйся! – поощрил Богаткин. – Уж кому-кому, а тебе, Борисыч! Спрашиваешь!

– Был у вас в системе такой генерал Остапенко. По-моему, Георгий Дмитриевич. Может, тут какой-то стороной и его касается, а может, и нет, я, честно, не знаю. Пока. И убийства имеются, и прочие темные делишки. Банковские проблемы и прочее, как всегда, говна хватает, – засмеялся Турецкий, чтобы подчеркнуть не особую важность проблемы. – Вот бы мне и узнать насчет его «выходов». Копнуть маленько в биографии, где можно, сам понимаешь. Секретные ваши дела меня не колышут, как говорит моя дочка.

– А как твои, кстати?

– Да нормально… Конфликт у него был, понимаешь ли, с неким Кармоковым. Не слышал такую фамилию?

– Кармоков? С Кавказа, что ль?

– Вполне возможно, если Рафиком зовут.

– Ох ты остряк, Борисыч! – захохотал Богаткин. – Ну и чего тебе они? Говори правду, на хрена тебе чужая головная боль?

– Даже не в них дело. Наши парни сильно пострадали. Концы теперь ищу.

– Черт его знает, – неуверенно сказал Богаткин. – Что-то я вроде слышал… Не помню. Давай, Борисыч, я кое-что… это… Помнишь, как пели в лучшие годы? Если кто-то кое-где у нас порой честно жить не хочет? Ну, мы его тогда соответствующим образом, ага? Так что давай до пятницы, а там встретимся! Нет возражений?

– Буду только рад, искренне говорю.

– Ну и ладушки! Привет твоим!

– И ты кланяйся…

А ведь как-то неуверенно заговорил новоиспеченный генерал… Странно, что и Славка его к себе пригласил. Они вроде бы особо и не дружили. Хотя в работе общей несколько раз пересекались. Особенно когда в неожиданных фигурантах иностранцы ходили. Влад был по этой части. Его Косте сам Коптев когда-то рекомендовал, бывший замдиректора службы. А у Коптева заслужить дельную характеристику немалого стоило. Но… все меняется, и не всегда, как замечено, в лучшую, то есть желательную, сторону. Поглядим, однако.

Турецкий теперь раздумывал, что делать и куда ему ехать. Честно говоря, надоели все. Почти без исключения. Нервы еще эти, устал от суеты. Верно сказал когда-то султан, у которого визирь дуба дал, поскольку переутомился, поставляя своему обожаемому султану все новых и новых баб. А он, собственно, и не удивился, он просто констатировал сам факт: помирают-то не от баб, а от суеты. Меньше бы суетился – дольше прожил.

Кстати, этот мудрый совет очень подходит тебе, друг Турецкий. Пора задуматься. Все говорят: пора. Даже Сережа Юшманов – и тот.

Последний телефонный звонок сегодня еще, хотя уже стремительно приближалось «завтра», Александр Борисович, не трогаясь с места, сделал Вячеславу Ивановичу Грязнову. Поскольку – нужда.

Услышав его голос, Грязнов-старший изумился:

– Саня, что с тобой?! Ты посмотри, который час! И что, еще ни в одном глазу?! Ты, часом, не заболел?

– Шутки у вас, однако, генерал, – пробурчал Турецкий. – Мне с тобой обязательно посоветоваться нужно.

– Ну так в чем же дело? Я жду!

– Но мне завтра очень рано ехать… Далеко, Славка. Верст триста.

– А кто ж тебя заставляет нагружаться на сон грядущий? Я лично таких варваров не знаю. Ты из дома, что ль?

– Нет, в пути.

– Ну так давай заворачивай. И обсудим, и рассудим, и посадим, если потребуется…

– Уговорил, еду.

– Давно бы так!

Турецкий не понял сразу, что случилось с квартирой Грязнова. Создавалось ощущение, что по ней прошел шквал и вымел за окна, за стены все то, что делало квартиру жильем, в котором обитал нормальный живой человек. Со своими привычками, заморочками, пагубными пристрастиями, наконец. Теперь же ничего этого не было.

– Ты переезжаешь? – спросил Александр первое, что пришло в голову.

– Зачем? – удивился Грязнов. – Наоборот, впервые обустраиваюсь по своему вкусу.

– Что-то я этого, старик, не заметил… – усомнился Турецкий. – А спать ты будешь на полу? Или циновки приобретешь? Я тут как-то видел на рынке, по-моему Пражском, симпатичные такие циновочки. Тоненькие, изящные, одноместные. Но если их сложить, можно сделать и двуспальное ложе. Ты как?

– Гы-гы-гы! – обрадовался розыгрышу Вячеслав. Ему показалось, что Саня осуждает его всерьез. И поэтому поспешил объясниться: – Ты понимаешь, я задумал небольшую перестановку. Все старье – вон! Шкафы, диваны – долой! Ну, помнишь, как я вам с одной дамочкой большой палас предоставил? И вполне же хватало! Так что ж мы теперь, совсем совесть, что ли, потеряли? Где скромность? А? Я тебя спрашиваю!

– Ну правильно, зачем столы и стулья, когда удобнее есть на полу. А спать – на унитазе! Его-то хоть не ликвидировал?

– Обижаешь, Саня. Без него – как же? Но теперь у меня не простой, а…

– Лежачий, что ль? – серьезно спросил Турецкий и безнадежно махнул рукой: все ему стало ясно. Славку полностью захватила новая лихорадка. Так нередко нынче случается. Вот купит человек себе в кои-то веки какой-нибудь там «мерседес-бенц», а потом подумает и говорит, что придется, видно, и квартиру менять. Жить в старой непрестижно. Где ж это Александр недавно слышал? У кого? Вспомнил ведь! Это ведь Серега Юшманов пребывал в изумлении, как это «важняк» Турецкий, таскающий на плечах генеральские погоны, ездит на «шестерке», а живет по-прежнему в двухкомнатной квартире! Бред, да и только! Не хотел верить.

Значит, и Славки коснулась эта болезнь. Обои менять, на худой конец, унитазы переставлять, мебель тащить на помойку и обзаводиться чем-то новым, модным…

– Ты не понимаешь, Саня! – словно завороженный своими новыми идеями, которых у него было, скорее всего, видимо-невидимо, убежденно возражал Грязнов. – Ты не можешь оценить весь блеск мысли!

Ну точно. Идея, как шлея под мантию тому монарху…

– И мне тут твой дельный совет будет как нельзя кстати, – настойчиво уверял Грязнов. – Вот давай пройдемся по квартире… Вообще-то я хотел было поменять ее, но кое-кто отсоветовал. Наверное, пока правильно. Не надо сверх меры, хотя, я скажу тебе честно, примеров уж вполне достаточно, так что никого они и шокировать не будут. Но я же замыслил поставить здесь бильярдный стол! Настоящий, Саня! Классику! С мраморной доской под сукном, представляешь? И шары – по заказу! Тебе будет специально подарен персональный кий работы… а, хрен с ним, забыл я фамилию этого мастера. Известный, Саня! У-у, куда нам! Так вот, ты мне скажи, друг ты мой замечательный и верный… куда будем ставить наш стол? В какую комнату? В большую или поменьше?

– А ты размеры хоть прикидывал?

– Прикидывал, Саня! Я даже скажу тебе, тайком одного дизайнера позвал. Посоветовался, и мне его рекомендовали. Знаешь, у кого помещение оформляет? Скажу – не поверишь! А ко мне – с полным уважением. Ну вот…

Из Грязнова будто сам по себе выпустился воздух. Скачало его как бы. Что это, не понял Турецкий, розыгрыш Славкин очередной, что ли? Но квартира-то была практически пустой, вот в чем дело!

– Ты на стены не смотри, к послезавтрашнему дню здесь будет все новое. Двери мы снимем и накроем один общий и длинный стол вот таким углом, чтоб много народу поместилось. Знаешь, сколько наедет? Я как подумал, чтоб кого-нибудь не обидеть, так у меня в глазах темно стало! А что делать, Саня? Жизнь – такая штука подлая… Да, прости, ты же чего-то у меня спросить хотел! Говори. Потому что мы обязательно решим с тобой, где будет отныне стоять бильярдный стол. Я думаю, все-таки в большой комнате. Под огромным таким абажуром. Я уже заказал. Ну каприз у меня такой, Саня! Так чего ты говоришь?

Вообще– то за всем этим треском и шумом у Турецкого как-то пропало желание советоваться с Грязновым. Но этого нельзя было не сделать, потому что и квартира в Сочи принадлежала ему, и встретить, и охрану обеспечить должен был все-таки Славкин человек. Ну да, у него намечается такой, понимаешь, праздник, а тут ты со своими заботами… Нехорошо, конечно. Неуместно. Но -надо.

– Понимаешь, Славка, мне нужно срочно Ирку с Нинкой отправить подальше. Есть причины. Надо. Я думал скрыть их на какое-то время у тебя, в Сочи. Ну, помнишь, на той, где мы однажды уже отлеживались?

– А-а, там? – скучным голосом, как о самом неинтересном в данный момент, спросил Грязнов. – Ну почему же… можно, наверное… А что, это все так срочно?

– Слава, если бы не срочно, я бы не просил.

– Ну раз просишь, что поделаешь… А когда?

– Сегодня среда, завтра у меня целый день одно важное дело, а послезавтра, в пятницу, прямо хоть первым же рейсом отправить. Мне и Дениска помощь обещал. Есть у него, говорил, паренек, который сможет присмотреть, чтоб с ними ничего худого не случилось.

– Ну раз ты уже все продумал, так какой разговор? В пятницу? Давай в пятницу. Сколько брать билетов-то? Сам полететь с ними не желаешь?

Что– то неприятное послышалось в словах Грязнова. Турецкий не мог понять что, но почудилась скрытая насмешка.

– И желал бы, так не смогу… – сухо ответил Грязнову. И подумал еще, что в другой обстановке спокойно бы доверил Вячеславу свои тайны и заботы. Но – не сейчас. И ему, Грязнову, это меньше всего нужно, да и перевешивать на чужие плечи свой груз – последнее дело.

– Значит, договорились, – заторопил его Славка, – пойдем смотреть, где лучше!…

Затем Грязнов таскал друга по пустым комнатам и пояснял, где что будет стоять – какие столы, ложа, другие предметы обстановки, где расположатся светильники, какого тона наклеют обои, – но все это, естественно, после большого обмыва, как называл Грязнов свой праздник. Чтоб обмыли, погуляли, почувствовали себя свободно, а когда разошлись, их место заняли те, кто оборудуют квартиру по своему мудрому разумению. Одним словом, начать и… кончить. Все еще впереди.

Было уже поздно. Турецкий решил каким-то образом перекантоваться сегодня у Славки, чтобы пораньше выехать в Тверь, будь она неладна. Ему уже казалось, что он замыслил нечто совершенно ненужное, а главное – абсолютно бесполезное. Но решил довести в любом случае дело до логического конца. Даже если и постигнет неудача.

Грязнов разошелся в своей фантазии, рисовал новые и новые картинки. Как он попытается договориться с соседкой и купит ей двухкомнатную квартиру, а сам соединит ее две старые комнаты со своими тремя, и тогда действительно будет где по-настоящему разбежаться.

Но при этом он как-то пытливо поглядывал на Турецкого, словно хотел о чем-то спросить, однако не решался, поскольку любые вопросы вытесняли собственные фантазии, от которых он и фонтанировал без передышки.

Турецкий устал. И слушать, и поддакивать надоело. Настроение почему-то испортилось. Славка предложил маленько выпить, но Александр отказался: дорога предстояла дальняя.

– Да на кой черт тебе вообще понадобилось мчаться куда-то ни свет ни заря? – не хотел понять его Грязнов. – Плюнь, Саня! Давай завтра отправим твоих, а в пятницу… ну, ты ж сам знаешь, какая у нас в пятницу программа! Напряженнейшая! Надо хорошо подготовиться!

Потом, увидев, что Турецкий просто уже засыпает на ходу, Вячеслав притащил из чулана две раскладушки, пару пледов и предложил, так и быть, ложиться спать. Завтра день тоже трудный!…

Поспав не больше трех часов, Турецкий проснулся и сразу поднялся, потому что спал не раздеваясь. Полусонный Славка, разбуженный его возней, не преминул похвастаться новым оборудованием своего сортира. Но Турецкий не впечатлился японской техникой. Плевать ему было, вода журчит – и ладно.

Уходя уже, напомнил Грязнову о его обещании заказать билеты по своему ведомству, чтоб лишний раз не светиться. Обиженный невниманием к его унитазу, тот буркнул, что по сто раз ему напоминать не надо, сказано, чтоб к пятнице, с утра, вот так и будет. И зевнул, укладываясь на свою раскладушку и предоставляя Турецкому право самому покинуть его квартиру. Слишком рано, чтобы провожать. Да и не нужны никому эти идиотские ритуалы. Поднялся ехать, так и «ехай себе»!…

Глава десятая
ПОЕЗДКА В ПРОШЛОЕ

«Какого черта я к нему еду? – такая вот мысль неожиданно осенила Турецкого, когда он добрался до Старицы – городка в Тверской губернии, больше похожего на большую деревню. – Зачем я замыслил это путешествие? Что я ему скажу, когда увижу? И если еще увижу… Может, он, подобно Юшманову, по-своему счастлив, спокоен, а я везу ему совершенно ненужные воспоминания… И ради чего все? Что за каприз? А ведь наверняка прав Юшманов: чего-то мне от них надо. Чего?… Морального успокоения? Утешения для больной совести? Ну не может же быть такого, чтобы вдруг откуда-то, из забытых глубин, всплыло чувство вины, которое и погнало на самый край света?…»

Дорога была тоскливая. Тянулась между темных мокрых полей, извилистых оврагов и пустошей. Временами пустоши переходили в болотца, заросшие мелким березняком. Унылый вид. И настроение – под стать. И зачем понесся? Дел нету, что ли? На что ты тратишь драгоценное свое время, Турецкий?

Машина несколько раз практически садилась на брюхо. Лопата, захваченная по совету Грязнова, выручала здорово. С великим трудом он прорвался-таки через очередной спуск в овраг и затяжной подъем к пустоши, за которой показались черные крыши нескольких изб. Вот это и была деревня Бушарино. Полтора десятка вросших в землю изб. А сам Однокозов, как вскоре узнал у случайной бабы, встреченной на грязной улице, проживал, собственно, не в Бушарине, а как бы на выселках, носивших название Слобода. Но на машине туда уже было не добраться. Пришлось оставить «шестерку» у крохотного магазинчика под присмотром пожилого сторожа и шлепать по грязи пешочком.

Перемазался, несколько раз оскальзывался, приведя обшлага брюк в совершенно негодное состояние. Но – добрался-таки. И больше всего боялся, чтобы по дороге его не застал дождь, который собирался все утро, с самого рассвета, еще от Москвы. Ко всему прочему, не хватало еще и вымокнуть до нитки.

Через Слободу тянулась всего одна широкая и немощеная улица, если проселочную дорогу, изрытую и перепаханную, всю в лужах и прошлогоднем сухом бурьяне, можно называть улицей. С обеих сторон ряд брошенных, иногда заколоченных, иногда сгоревших или обрушившихся деревянных изб.

Помятый старик в серой телогрейке и с каким-то бесноватым лицом, одиноко, как дождь, бродивший среди этих луж, указал Турецкому нужный дом – в самом конце деревни.

– Эдик-то? – переспросил он. – Здеся, здеся, живет себе. Во-он тот дом! Видишь, сынок?

– Вижу, – сказал Турецкий.

– Вон туда и ступай. А ты, часом, не из интерната?

– Из какого еще интерната?

– Ну не знаю, – уклончиво ответил хитроватый старик. – Так не из интерната?

– Нет, я сам по себе.

– Ну-ну… – Глаза у старика глядели недоверчиво. Похоже, он не поверил Турецкому. – Ну-ну… Сам по себе. Ишь ты…

Турецкий прошел к дому, где жил Однокозов, через заросший двор с раскиданными у дощатого сарая недорубленными поленьями.

Не хватало еще наткнуться на собаку. Но собаки здесь не было. И вообще в деревне не было слышно ни петуха, ни коровы, ни собаки.

– Эй, хозяин! – крикнул Турецкий, стоя на крыльце и не решаясь войти.

Никто не ответил.

– Хозяин! Эдик!

Турецкий прислушался. Молчание.

– Однокозов!

Где– то внутри что-то будто шевельнулось, дернулось, но звук тотчас же и пропал.

«А может быть, и показалось», – подумал Турецкий и отворил заскрипевшую дверь. В доме было пусто и тихо.

– Эй, хозяин! – снова позвал Турецкий и переступил порог комнаты.

В углу на самодельной деревянной кровати, ножками которой служили обыкновенные березовые чурки, лежал, укрытый какой-то шкурой, небритый и нечесаный мужчина лет пятидесяти.

Когда Турецкий вошел, тот открыл глаза и стал молча наблюдать за гостем. От этого равнодушного и в то же время назойливого взгляда Турецкому стало не по себе.

– Тебе чего? – спросил человек под шкурой.

– Мне нужен Эдуард, – сказал Турецкий.

Тот подумал. Ноги под шкурой зашевелились, одна нога почесала вторую, но сам человек под шкурой так и не двинулся.

– И зачем тебе Эдуард? – спросил он.

– Нужен, – сухо ответил Турецкий.

– Какой же именно?

– А здесь что, несколько Эдуардов?

– Один я, – сказал человек.

– Однокозова мне… Ты, что ли, Однокозов? Погоди, Эдик, ты?… – Турецкий не верил собственным глазам.

– Я. Откуда ты меня знаешь? Ты что, снова из налоговой? Я же говорил вам, что у меня ничего нет.

– Эдик… – Турецкий сделал шаг навстречу. – Неужели не узнаешь? Это я. Турецкий, Саша. Неужели не помнишь? Мы же с тобой…

– Кто? Повтори. Не слышу. Звенит в ухе. Колокольчик тут у меня.

– Какой колокольчик?

– Ну как будто колокольчик. Звенит и звенит. Дзынь, дзынь…

Он стал медленно, неуклюже, словно медведь, вставать со своего места. Встал, обернулся к пыльному окошку, громко зевнул на весь дом и остановился у почерневшего деревянного стола с объедками.

– Турецкий я. Саша Турецкий, – повторил гость.

– Что-то не помню… – Он снова зевнул.

Вид у него был удивленный и в то же время совершенно, как могло показаться, равнодушный ко всему. В комнате пахло крепким перегаром.

– Москва! Прокуратура! – Пытался напомнить ему Турецкий. – Да ты что! Ну вспомни, елки-палки!

– Ну. Москва…

– Прокуратура!

– Прокуратура… Да, было такое. И что же? Где логика?

– Турецкий, – тыча в собственную грудь пальцем, сказал «важняк».

Тот еще подумал, и вдруг, как будто что-то озарило его, в глазах появился радостный огонек.

– А, Турский! – радостно закричал он. – Турский! Турский! Узнал тебя! Как же!

Он бросился к нему и сжал в своих крепких объятиях.

– И где же ты, Турский, пропадал все эти годы? Я уж и забыл тебя. Садись, садись. Чего стоишь, Турский?

– Турецкий, – осторожно поправил Однокозова Александр Борисович. – Нигде я не пропадал. Просто жил. Работал. Вот к тебе приехал.

– Это хорошо, Турский, что ты приехал! – не слыша его замечания и находясь будто немного не в себе, продолжал Однокозов. – А я тут, как видишь. Хозяйство у меня. Жизнь деревенская, простая.

– Вижу, вижу.

– Как славно, что ты приехал, Турский!

– Да не Турский я, а Турецкий! – засмеялся «важняк».

– Ну я и говорю: Турский, Саша Турский! Что же ты сердишься? У меня память знаешь какая?! Я все помню, все помню, как наяву, как под стеклышком!

– Я, после того как меня из прокуратуры-то пихнули – так и не понял за что, – еще долго по Москве шастал. Эх, Москва! Большой город, да теперь чужой уже. То устроиться пытался на работу – не берут. То пытался бездельничать. Но и бездельничать не получалось: деньги-то все равно нужны. Верно ведь? Вот, наконец, жена ушла, уехала к матери в Ригу. Бросила, сказала: все, не могу, совсем ты, Эдичка, опустился. А чего – опустился? Я же не пил. Ну иногда, чуть-чуть. А так – не нужно мне это. Только вот что делом не занялся… А как же мне заняться, если меня по статье поперли? Я куда ни прихожу – везде говорят: нужны люди, нужны… А затем в трудовую – и извините! Вот так-то. Не в дворники же мне идти, правильно? И так остался я один. Что, думаю, делать? Запил сперва с непривычки от такой вот гнусной разбитой жизни. Но пить, Турский, это же тоже не выход. Правильно я говорю?

– Правильно, – согласился Турецкий. – А здесь что, совсем не пьешь?

– Как не пить? Пью. – Однокозов тыкнул пальцем в литровую банку самогона, которую они за разговором тихонько начинали пригублять. – Но не так, как в Москве. В Москве и пьется совсем по-другому. Воздух отравленный, машины, машины, машины… Пошел в овощной грузчиком, поработал там несколько месяцев. Мне что? Я не гордый, как некоторые, гордый, конечно, но не так, гордый с умом. Ну, ты меня знаешь, Турский.

– Знаю, – подтвердил Турецкий.

– Соседи, конечно, злорадствуют: то меня на машине, на «Волге» черной, как туза какого прямо к подъезду после работы, в половине седьмого, теперь я у них грузчик, и Зинка кричит мне: «Эдька! Эдька! Помидоры тащи! Где ты шляешься?» А я же в деревне вырос, вот в этом доме, мне простор нужен, у меня могилы тут остались – полкладбища мои родненькие. Вот так-то. Ну я и рванул. А что, правда? Что я потерял? Сейчас бы картошку гнилую в подвале, в магазине перебирал. Так лучше здесь, свою, выращенную… Ну и вот. Продал – не помню сейчас – за тридцать или за тридцать пять тысяч баксов квартиру свою в Измайловском парке, вернулся. А что? Отлично же. Вот даже скутер себе купил. Хочешь покататься? Мотороллер такой японский.

– Я знаю, – невольно улыбнулся Турецкий.

– Великолепная вещица! Обязательно покатаемся. Я тебя научу. Купил еще себе косилку. Купил что-то вроде комбайна для фермера. Ростов-на-Дону изготовляет. В общем, решил фермерством заняться. Починил в Твери свой «уазик». Правда, потом все это, кроме японского моего скутера, в негодность пришло: и «уазик», и Ростов-на-Дону. Но ничего. Представь себе: живу. Картошку собираю, выращиваю морковь, капуста в этом году уродилась. В общем, Турский, жизнь удалась! – засмеялся он.

– А жена? – спросил Турецкий. – А дети? У тебя же двое?

– Сын и дочка, правильно.

– Как они?

– В Риге, – сказал Однокозов. – Уже за границей.

– Приезжают?

– Куда?! Сюда-то?

– Хотя бы.

– А что они здесь не видели?

– Тебя повидать.

– Да нет! Конечно, нет. Я им денег тогда от квартиры половину выделил – и все. Ни слуху ни духу. Сюда никто не приезжает, нет. Вот ты только приехал, да из налоговой еще.

– Из какой еще налоговой? – удивился Турецкий.

– Ну я же фермер здешний. Вот и проверяют. Совсем затрахали. Пристают, что налогов не плачу. А с чего я им, дуракам, налоги платить буду? Я говорю: хотите, берите картошку, морковь, берите, не жалко. Они, конечно, берут, уезжают к себе в райцентр, затем снова приезжают, денег требуют.

– Для кого: для себя или…

– Да нет вроде, не для себя, для казны. Кто-то их вроде шлет – вот они и наезжают, черти.

– Так ты о жене, – напомнил ему Турецкий.

– Что о жене? А! Да, жена, дети. Хотелось бы, чтоб приехали. Но нет, вряд ли. Да и что с них взять? У них свое – у меня свое. Все как сон, Турский, все там, позади. Я вот вырос здесь, уехал в Москву учиться, поучился, пожил, уже почти состарился, а теперь снова здесь, кажется, что Москва и вся жизнь прежняя – только сон, что никуда я вовсе и не уезжал.

– И что, совсем не пишут жена и дети?

– Не знаю. Здесь почты нет. В деревне только разве отделение. Да кто сюда пойдет? Здесь теперь что-то вроде хутора. Сюда если кто из деревенских наведывается, так только для того, чтобы по сараям пошнырять. Прошлый раз у тети Глаши прямо из подпола стащили бадью с квашеной капустой. Я уже грозил им: возьму ружье – перестреляю всех! Бадью капусты у бедной старушки! Так не боятся – снова лезут. Что ж им? Им тоже голодно.

Чем больше слушал Турецкий своего старого коллегу, тем больше удивлялся тому, как быстро переменился этот человек в деревне: зажил по-другому, заговорил по-другому, даже ходить и сидеть стал как-то особенно, по-деревенски.

Неужели человек так быстро меняется? Фамилии моей не помнит, вбил себе: Турский, Турский, не слышит ничего.

Или не знал я его хорошо тогда, Однокозова? И чего, главное, теперь я хочу? Как могу помочь ему? Что сделаю?

По дороге Турецкий представлял, как предложит ему уехать, пожить у него. Он уже представлял, как устроит Однокозова на работу к своему знакомому. Полторы тысячи долларов в месяц. Отличные деньги. Года через два купит себе квартиру в Москве.

А теперь? Теперь, когда он видит перед собой вот этого странного человека…

– А кто здесь, в деревне, еще живет? – спросил Турецкий.

– В деревне-то? А трое нас. Баба Глаша, я и дед один, Михалыч, чудной.

– Это почему же чудной?

– А ты его что, не видел?

– Видел.

– Ну так! Разве нет?

– Есть немного.

– Немного! Очень даже много, Турский. Ну ничего, ты его еще увидишь в деле. Вот так, Турский, и живем здесь. А что делать прикажешь, командир? Родина. Болото. Лес. Тянет ко всему к этому. Нет, правда, тянет. Никуда отсюда не хочется. Здесь меня и зароют. Только вот вопрос: кто? Может, ты, а?

– Да брось ты! – усмехнулся Турецкий.

– А что, я правду говорю. Дед скоро концы отдаст, немного ему, чувствую, совсем из ума выживает, баба Глаша поживет еще, может, маленько. Да все равно не ровен час – и туда же. Тогда вот один останусь. Каково? Что ж я, гнить, что ли, буду здесь, когда удар меня, а? Вот скажи, Турский. Или эти, налоговики, меня? Может, правильно, а? Может, ты меня, Турский?

– Да брось, Эдик, брось ты, что ты говоришь такое? Лучше бы рассказал, чем занимаетесь.

– А чем? А ничем. Я тут фермер, так сказать. Картошку выращиваю, говорю же. Баба Глаша самогон варит, а Михалыч – так, ничего не делает, просто живет. Я его иногда на охоту беру, он идет. А больше он ни на что не годен. Охота здесь хорошая. Лоси даже попадаются, кабанов полно. А, как? Хорошо у меня, Турский?

– Да вроде, – сказал Турецкий.

– Вот и перебирался бы ко мне, вместе тут. Баба Глаша еще по хозяйству мне помогает, приходит когда, постирать что-нибудь, помыть, а так сам со всем управляюсь.

– А как же Москва? – спросил вдруг Турецкий.

– А никак. Забыл я ее, стерву. Попал я, Турский, что называется, под сто первый. И нет мне назад возвращения.

– Давно ведь не был? – спросил Турецкий.

– Давненько, – с деланным равнодушием проговорил Однокозов.

– Изменилась она за эти годы.

– Да, можно было бы посмотреть.

– Ну так что же?

– Я и собирался. Правда, за семенами. А то у нас в нашем райцентре такое барахло! А в Москве, говорят, семена сейчас хорошие, голландские завезли. И капуста, и морковь, и свекла, и сельдерей, и разные даже какие-то новые овощи. Не слыхал?

– Нет, – сказал Турецкий.

– Вообще, что ли, не интересуешься? – удивился Однокозов.

– Да как-то так, Эдик.

– А дача? Дача-то у тебя имеется? Прокуратура дачи выделяет?

– А зачем мне дача? Я, Эдик, с утра до вечера на работе. Там моя дача.

– И тебе нелегко, значит… Да, Москва!… Собирался, собирался, а все никак не доеду. Надо, конечно, а то я тут совсем провинциалом сделаюсь! – улыбнулся он. – Ну что ж мы так сидим, Турский? «Унбляхтер» же закончился!

Однокозов потряс в руке пустую банку.

– Что-что? – рассмеялся Турецкий. – «Унбляхтер»?

– «Унбляхтер»! Он самый. Наш фирменный напиток. Баба Глаша изготовляет. Айда к ней!

…Они сходили к бабе Глаше за «унбляхтером». Она выдала им новую литровую банку, а также трехлитровую бутыль с грибами и кастрюлю остывшей вареной картошки.

– Эта тетя Глаша тоже ведь горемычная, – говорил Однокозов, когда они вернулись и снова сели за стол. – У нее, представь, три сына. Двое в Питере, один в Твери. И никто, собаки, не приезжают. Страдает. «Сам страдал и нам велел». Это у нее поговорка. Крепится бабка. Отчего это, Турский, такая неблагодарность?

– Не знаю, – сказал Турецкий.

– Я вот тоже не знаю. Старым буду – тоже ведь никто не приедет.

Турецкий подумал, что это хороший повод заговорить о возвращении.

– А может, обратно? – осторожно спросил он.

– Куда?

– В Москву.

– Куда – в Москву? На Курский, что ли? Бомжевать?

– Нет, работу найти. Я бы помог. У меня есть несколько знакомых.

– А дальше что?

– Дальше – жить. Ведь ты не старый. Квартиру купил бы. Ей-богу, можно найти знакомых. Женился бы.

– А почем ты знаешь, – хитровато спросил Однокозов, – может, у меня баба Глаша теперь законная жена? Шучу, шучу, ладно. А то подумаешь чего. Нет, не знаю… Что же тогда, я зря сюда поехал, выходит?

Они выпили еще по рюмочке «унбляхтера», и Турецкий уже собрался завести разговор, ради которого сюда приехал, но вдруг в сенях послышались чьи-то шаги. Дверь отворилась, и появился на пороге дед, которого он уже видел.

Дед постоял, посмотрел и тихо промямлил старческим скрипучим голоском:

– Эдя, выди на минутку, что скажу.

– Чего ты? – недовольно покосился Однокозов.

– Ну выдь, Эдя, – просил старик.

– А ты что, не видишь? Гости у меня. Не приглашаю – потому что разговор важный.

– Вижу, Эдя, вижу. Выдь на минутку. Дело такое. Первостепенное. Срочной важности.

Однокозов посмотрел на Турецкого, пожал плечами, поднялся со своего места и пошел за дедом в сени. Турецкий слышал в углу шепот. Видимо, дед был глуховат и шептал громко.

– Кто это, Эдя? – слышал Турецкий голос деда.

– Знакомый мой один… Ну и что дальше?

– Ничего. Знакомый. Хорошо, что знакомый. Понятно, понятно… Старый знакомец. И чего ж, знакомый?

– Чего, чего! Приехал ко мне! – Голос Однокозова был сердит, но злости в нем не было, только нетерпение. Однокозову хотелось снова к столу, где уже ждал его наколотый на вилку грибок.

– И чего ему надобноть? – не унимался любопытный дед.

– Да вот так, – сказал Однокозов. – Пришел тебя в интернат забирать.

– Правда, что ли? – Голос деда задрожал от страха.

– Да, правда, Михалыч, не буду от тебя скрывать.

– Так ты ему скажи.

– Так вот видишь, говорю, дед.

– Ты его как-нибудь ублажить должен.

– Стараюсь. Не видишь, что ли?

– Ой, вижу! Интернат! Это что ж такое мне на старости лет!

– Ладно, Михалыч, вот что скажу тебе. Ты, того… Спрячься, слышь, и не мешай нам. Усек?

– Как же, как же… Конечноть, усек. Интернат…

– Спрячься так, чтоб ни слухом ни духом!

– Ладно, ладно! Вот только что ж делать, Эдя? В сарай, что ли? Побегу я. А? В сарае спрячусь. Не выдашь, Эдя?