Текст книги "Дорогие девушки"

3

 
Надо, надо умываться
По утрам и вечерам.
А немытым поросятам
Стыд и срам, стыд и срам…
 

Эта песенка весь день вертелась у него в голове, пока он готовился к «делу». Теперь все было готово.

Вся кухня была покрыта сверкающим целлофаном. На столе лежали аккуратно разложенные инструменты – кусачки, щипцы, иглы, пара остро отточенных ножей. В специальной вазочке лежали презервативы. С некоторых пор он стал брезглив и всегда пользовался презервативами, боясь подхватить «трупный яд», о котором он прочел в какой-то книжке. (Он не слишком-то верил в существования трупного яда, но береженого Бог бережет.)

На соседнем столе были разложены краски и растворители. В углу стоял мольберт с готовым холстом. Он посмотрел на холст и с удовольствием подумал: «Это будет шедевр! Я сделаю все не так, как обычно. Я устрою здесь настоящий анатомический театр. И я буду не единственным зрителем!»

Он достал из кармана халата шприц и несколько ампул с антибиотиками и анестетиками и положил все это на стол, словно клал на картину последний штрих. С удовлетворением оглядел столы и кивнул. Теперь все было на месте. Пора браться за работу.

На этот раз он не остановился в дверях, а прошел прямо к клетке. Решительно сдернул рукой покрывало и сказал:

– Пора начинать!

Женщина, лежащая на полу, была связана по рукам и ногам, так, что не могла пошевелиться. Рот ее был заклеен скотчем. Глаза были полны ужаса.

– Ничего, ничего, – сказал он с мягкой улыбкой. – Мы ведь давно знакомы. Раньше ты меня не боялась, помнишь? Знаешь, я даже подумал, что у нас что-то получится. Думал, что мы с тобой… – Он дернул щекой. – А, неважно. В конце концов, ты сама во всем виновата. Ты все испортила.

Внезапно его взгляд похолодел.

– С чего ты решила, что ты умней меня? – спросил он резко. – Неужели я похож на кретина? Нет? Тогда почему ты решила, что я кретин? Сучка… Все вы сучки…

Он страдальчески поморщился.

– Это из-за вас я стал таким. Ну, ничего. У нас впереди куча времени. Я не стану убивать тебя быстро. Я буду колоть тебе обезболивающее, чтобы ты подольше протянула. Вот увидишь, я сотворю из твоего тела шедевр!

Он ободряюще улыбнулся женщине, достал из кармана халата ножницы и наклонился к ней. Она по-прежнему смотрела на него с ужасом. Из опухших глаз пленницы брызнули слезы.

– Ну-ну, – успокаивающе проговорил он. – Я не сделаю тебе больно. Просто приведу тебя в порядок.

С этими словами он ловко, в два приема, разрезал памперс, который несколько часов назад заботливо надел на женщину, стянул его с ее влажных бедер и, брезгливо сморщившись, бросил в мусорное ведро, стоявшее тут же.

– Ну вот, – сказал он. – Теперь порядок. А сейчас я тебя помою, чтобы ты была чистая. А потом попрыскаю духами. Я еще не говорил? Я купил для тебя отличные духи! Сто долларов за флакон! Ты любишь запах пачули? По глазам вижу, что любишь. А если нет… Это не важно. Главное, что я его люблю. Ну, давай, иди ко мне!

Он протянул к пленнице загорелые, мускулистые руки, подхватил ее под мышки и выволок из клетки.

4

«И фильмы Пазолини я тоже люблю. Но твой любимый – про Содом, не смотрела. Думаю, мы посмотрим его вместе. Тем более что ты не пропускаешь ни одного показа».

Плетнев щелкнул по клавише компьютера и свернул картинку.

– Ну и как – нашел? – спросил он у Турецкого.

– Угу, – ответил тот.

Турецкий сидел за столом и внимательно просматривал фотографии. Плетнев, сидевший по другую сторону стола, старался на них не смотреть, а когда взгляд его невольно падал на снимки, он тут же отводил его и, вздыхая, думал: «Это не для моих нервов. Определенно».

На снимках были изображены жертвы московского маньяка, который лютовал в столице уже почти полтора года. Расчлененные тела, отрезанные руки и головы… Плетнев хмурил лоб и думал: «Бывают же на свете мерзавцы».

– Интересно, – произнес между тем Александр Борисович, задумчиво щуря серые глаза.

«Что там может быть интересного? Сплошное мясо», – подумал Плетнев, но все же спросил вслух:

– Что именно?

– Вот, посмотри – здесь и здесь.

Турецкий протянул Плетневу два снимка.

– Ты уверен, что я должен на это смотреть? – недовольно поинтересовался Плетнев.

– Уверен, – сухо, без всяких эмоций ответил Александр Борисович.

Плетнев был в этом отнюдь не уверен, но вздохнул и взял фотографии. Бегло на них посмотрел, отложил и спросил:

– Ну и что? Тела как тела.

– Да, но обрати внимание на то, как они лежат.

Плетнев снова взял в руки снимки. Однако, как он ни вглядывался, а ничего интересного в расположении частей тел так и не заметил.

– Все равно не понимаю, – сказал он. – Что тебя так привлекло в этих фотографиях?

– А то, что убийца не просто бросил их рядом с мусорными баками. Он словно пытался придать им определенную… – Турецкий замялся, не находя подходящего слова. – …Ну форму, что ли. Посмотри, какие странные позы. И как лежат руки возле тела на этой фотографии.

Турецкий ткнул пальцем в один из снимков.

Плетнев снова посмотрел, на этот раз гораздо тщательнее. На этот раз ему тоже показалось, что тела лежат не просто так, а со смыслом. Вот только понять этого «смысла» было нельзя.

– Ну как? – нетерпеливо спросил Александр Борисович. – Что ты думаешь?

– Не знаю, – сказал Плетнев. – Может быть, ты и прав. А может быть, и нет. Я не силен в композициях.

Лицо Турецкого словно оцепенело.

– Что? – спросил он. – Что ты сказал?

– Я сказал, что не знаю.

– Нет, потом!

– Потом? – Плетнев пожал плечами. – Да не помню я. Сказал, что не разбираюсь в этих позах.

– Нет, ты сказал не так, ты сказал – «не разбираюсь в композициях»!

– А какая разница?

– Большая. – Александр Борисович поднялся из-за стола. – Я отлучусь часа на полтора. Мне нужно срочно заехать домой.

Плетнев смотрел на коллегу удивленно.

– Что-то случилось? – спросил он.

– Не знаю, – ответил Турецкий. И весело добавил, передразнивая предыдущие слова Плетнева: – Может быть, да. А может быть, и нет. Все зависит от «композиции».

Турецкий смахнул со стола в карман пачку сигарет и стремительно зашагал к выходу.

Домой он спешил, чтобы заглянуть в дневник.

* * *

«Сегодня вечером встретился с женой Родиона Плотникова. Женщина нервная и сильно измотанная. Видать, много кровушки попил ей муженек. Хотя и у нее характер не сахар. Встретила холодно и настороженно. Провела на кухню. И произошел между нами следующий разговорец».

Нет-нет, ниже. Турецкий перевернул страницу и провел пальцем по строчкам. Ага, вот!

«– А как дочка? Она не скучает по папе? Чем она там занимается?

– Ей тоже скучать не приходится. Бабушка занимается с ней живописью. У меня мама – заслуженный художник СССР. Кстати, Родион ведь тоже художник. Правда, самодеятельный. Он все выходные проводит с кистью в руке. Обожает Тициана и Рембрандта. Хотя зачем я вам это рассказываю? Вы ведь и без меня все знаете. Вы ведь его приятель.

– Да, – говорю, – знаю.

Хотя на самом деле ни черта не знаю. Выходит, Плотников – любитель живописи. Никогда бы не подумал. Инженер-конструктор, который обожает Тициана и Рембрандта. Такое не часто встретишь.

– Видели бы вы его в эти моменты, – с улыбкой продолжает Плотникова. – Глаза горят, стоит перед холстом весь расхристанный, перепачканный краской. Настоящий художник.

– Да-да, – говорю, – натурально художник».

Александр Борисович скользнул взглядом еще ниже и прочел, от волнения с трудом разбирая собственные каракули.

«Плотников – художник-любитель. И, как у каждого художника, психика у него должна быть неустойчивая. Для следствия он – просто подарок. Лучшей кандидатуры на роль маньяка и не найдешь».

Турецкий встал из-за стола и прошел к стеллажам с книгами. Он провел пальцем по корешкам книг и остановился на нужной. «Тициан» – гласила надпись на корешке.

Александр Борисович вынул книгу, сел с ней в кресло и принялся листать, внимательно разглядывая репродукции, в левой руке он держал фотографии расчлененных женских тел. Время от времени Турецкий задерживал взгляд на репродукции, переводил его на снимок, хмурил брови и отрицательно покачивал головой – не то.

И вдруг лицо его словно бы осветилось.

– О, черт, – тихо воскликнул Александр Борисович и потер пальцами лоб. – Она. Точно она!

Поза обнаженной фигуры была очень похожа на позу изувеченной девушки на снимке. Да что там – это была одна и та же поза!

– Никаких сомнений, – тихо проговорил Александр Борисович. И холодно добавил: – Художник, мать его…

Отложив альбом и снимки, Турецкий достал из кармана телефон и, отыскав в справочнике нужный номер, нажал на кнопку вызова.

Один гудок… Второй… Третий… Четвертый…

Трубку на домашнем телефоне никто не брал.

Александр Борисович попробовал «пробить» мобильный, но с тем же результатом.

Тогда Турецкий набрал номер начальника МУРа Яковлева.

– Слушаю, – почти сразу же отозвался тот.

– Володь, это Турецкий. Срочно нужна твоя помощь.

– Насколько срочно?

– Прямо сейчас.

– Вообще-то, я немного занят. Может, перезвонишь попозже?

– Нет, сейчас, – твердо сказал Александр Борисович. – Это вопрос жизни и смерти.

Яковлев вздохнул.

– Ты из меня веревки вьешь. Ладно, излагай.

– Нужно срочно отправить пару парней к Родиону Плотникову.

– Зачем?

– Девушка пропала. Есть подозрение, что к этому делу причастен Плотников.

– Ох, Сань, достал ты меня со своим Плотниковым.

– Я бы тебя не тревожил, если б дело было пустяковым, – сухо сказал Александр Борисович.

– Да знаю, знаю… Ладно, свяжусь с оперативным отделом. Хочешь, чтобы они его взяли?

– Было бы неплохо.

– Это будет сложно, – недовольно сказал Яковлев.

– Ну, тогда осмотреться в квартире и установить наружное наблюдение.

– Предлагаешь мне устроить обыск? Без санкции суда?

– Не обыск, а беглый осмотр, – поправил Турецкий.

– Легко тебе говорить, – пробурчал Владимир Михайлович. – Под каким соусом я это сделаю?

– Ну, придумай что-нибудь. Организуй звонок соседа – наркотики, бомба, притон… Да что угодно. Лишь бы осмотреть квартиру.

На этот раз Яковлев вздохнул тяжелее, чем прежде.

– Дело довольно геморройное, – резюмировал он. – Но так и быть попробую. С тебя причитается, Александр Борисыч.

– Накрою тебе шикарную поляну, когда все будет позади, – с улыбкой сказал Турецкий. – Ладно, когда сделаешь, – позвони. Буду ждать звонка. Пока!

Убрав телефон в карман, Турецкий около минуты сидел, размышляя. Потом поднял руку и глянул на циферблат своего «юбилейного» «Патек Филиппа».

Пару часов назад Турецкий обзвонил все кинотеатры Москвы, пытаясь узнать, не идет ли где-нибудь фильм режиссера Пазолини. Его поиски увенчались успехом. Он уже заказал по телефону билет, и времени до начала сеанса оставалось в обрез.

4

Александр Борисович Турецкий не был здесь лет десять. И за эти десять лет здание «Киноцентра» здорово изменилось. Теперь здесь был не только кинотеатр, но и казино, рестораны, бары. В сумерках большое темное здание сверкало и переливалось разноцветными огнями.

Пытаясь разобраться в обстановке, Александр Борисович остановил какого-то паренька в очках и поинтересовался:

– Не подскажете, где здесь «Музей кино»?

Очкарик посмотрел на Турецкого насмешливо.

– Что, в первый раз? – спросил он, поправив очки.

– В первый, – кивнул Турецкий, чувствуя неловкость.

Паренек ткнул рукой в темноту арки:

– Идите туда. «Музей кино» будет слева. Если будете внимательно смотреть, увидите вывеску.

– Благодарю.

Александр Борисович повернулся, чтобы идти, но тут паренек окликнул его.

– Эй, погодите! А что там сегодня?

– Пазолини, – ответил Турецкий.

– А какая вещь?

– «Сало, или Сто двадцать дней Содома».

– Классный фильм, – одобрил паренек. – А в каком зале?

– Э-э… – Турецкий снова был сбит с толку. – А там что, несколько залов?

Очкарик ухмыльнулся.

– Ну дает. Конечно, несколько!

– Я это учту, – вежливо сказала Александр Борисович, повернулся и поспешил скрыться в темноте арки. «Совсем отстал от жизни, – досадливо думал он. – Уже молокососы надо мной смеются».

Зал под номером семь Турецкий нашел быстро. Даже не зал, а зальчик – десять на десять. Народу практически не было. Человек семь или восемь сидели в мягких креслах там и тут в ожидании начала сеанса.

Турецкий присоединился к ним. Минут через пять в зал вошел маленький человек в замшевом, затертом чуть ли не до дыр пиджаке. На шее у мужчины был повязан шелковый платок, тоже изрядно заношенный.

Мужчина уверенно прошел на последний ряд, сел за пульт, которым было оборудовано крайнее кресло, и извлек откуда-то большой серебристый микрофон.

– Раз, два, три, – произнес он в микрофон. Покрутил какие-то ручки на пульте и повторил, на этот раз громче и яснее. – Раз, два, три! Хорошо. – Мужчина запрокинул голову и сказал куда-то наверх. – Механик, выключайте свет!

И, словно по мановению волшебной палочки, свет в зале мягко потух.

– Добрый вечер, уважаемые зрители, – заговорил мужчина в микрофон. – Сегодня я рад представить вашему вниманию один из лучших фильмов Пьетро Паоло Пазолини «Сало, или Сто двадцать дней Содома». Фильм идет на итальянском языке, я буду переводить. Итак – приступим, помолясь!..

* * *

После сеанса Александр Борисович подошел к переводчику.

– Извините, можно задать вам пару вопросов?

– А вы кто?

– Зритель.

Переводчик подозрительно прищурил отекшие с похмелья веки.

– И что вам не понравилось? – грубовато спросил он. – Я плохо переводил?

– Да нет, я…

– Еще скажите, что я пьян! – проворчал переводчик.

– Да нет, вы меня…

– Подумаешь, дернул стопочку-другую, – продолжал нудить он. – В чем проблема-то? Голос у меня от выпивки не садится. А фильм этот я наизусть знаю. Могу с закрытыми глазами озвучить. – Переводчик сделал паузу, чтобы перевести дыхание.

– Об этом я и хотел с вами поговорить, – сказал Александр Борисович, воспользовавшись паузой. – Этот фильм часто у вас идет?

– Чего? Фильм? «Сало»-то? – Переводчик почесал встрепанную голову. – Ну, раз в два-три месяца бывает. А что?

– И вы один озвучиваете этот фильм? Или у вас есть сменщик?

Переводчик грустно усмехнулся.

– Один. Как есть один. Я тут вообще по переводам с итальянского один. Раньше нас трое было, но зарплата-то знаете какая? Вот остальные двое и разбежались. А я вот остался. Я, видите ли, искусство люблю, – патетически добавил он.

«Кирнуть ты любишь, а не искусство, – подумал Александр Борисович. – А руководство музея смотрит на твои выкрутасы сквозь пальцы, потому что ты у них единственный и незаменимый».

– Это какие-нибудь прочие в посольства или в богатые фирмы устраиваются, – продолжал разглагольствовать переводчик. – А я не такой. Это для них бизнес пуще неволи, а для меня деньги не главное. Деньги, вообще, тьфу! А искусство… Знаете, как говорили древние римляне? «Арс Лонга» – вот как! Что в переводе на русский означает – искусство вечно! Так-то. А вы говорите – бизнес.

Александр Борисович терпеливо ждал, пока переводчик выговорится, не перебивая и не поддакивая, чтобы не раззадорить его еще больше.

Наконец, тот прервал свою пафосную речь, и Турецкий решил поскорее взять инициативу в свои руки.

– В зале всегда немного народу? – спросил он.

– В зале-то? Ну да, немного. Такие фильмы вообще немногие смотрят. Это же классика! Искусство для элиты!

– Понимаю, – кивнул Александр Борисович. – Наверное, в зал приходят одни и те же люди?

Переводчик наморщил лоб.

– Я бы так не сказал, – строго проговорил он. – Искусство все шире шагает в массы. Его смотрят все новые и новые тысячи людей. Каждое поколение открывает для себя в этих фильмах что-то новое! Сегодня классику смотрят миллионы, если не миллиарды!

– Но вы ведь сами сказали, что кино – элитарное искусство, то есть – искусство для избранных, – напомнил, скрывая улыбку, Турецкий.

Переводчик подвигал бровями, соображая и борясь с противоречием, после чего вынужден был признать:

– Да. Пожалуй, так.

– Значит, вы видите в зале одни и те же лица? Ну в основном?

– В основном? – Переводчик подумал и кивнул: – В основном, конечно, да.

– Некоторые из них должны были вам примелькаться.

– Кто? – не понял переводчик.

– Лица, – пояснил Александр Борисович. – Зрители.

– Зрители-то? А, ну конечно. Зрители здесь одни и те же, – сообразил, наконец, переводчик. – Ну в основном те же. Хотя бывают и новые лица. Видите ли, в последнее время все больше и больше молодых людей…

– Это ясно, – нетерпеливо оборвал переводчика Турецкий. – Но меня больше интересуют постоянные зрители. Завсегдатаи.

– Я понял, понял, – кивнул переводчик, промокая потную шею носовым платком. – И что именно вас интересует?

Александр Борисович достал из кармана фотографию и показал ее переводчику.

– Посмотрите внимательно на этого человека. Вы видели его в зале?

Переводчик взял фотографию, долго ее разглядывал, потом вернул Турецкому и сказал:

– Нет. Не видел.

– Вы в этом уверены?

Переводчик снисходительно улыбнулся.

– Конечно, уверен. Я ведь не слепой.

– Что ж, тогда извините. – Александр Борисович спрятал снимок в карман. – Спасибо за беседу. Всего доброго.

Он повернулся, чтобы идти, и тут переводчик негромко произнес у него за спиной, как бы говоря сам с собой.

– Сегодня его не было. Даже странно.

Турецкий остановился. Резко обернулся и спросил:

– Что вы сказали?

– Я-то? – Переводчик добродушно улыбнулся. – Я говорю: сегодня его в зале не было. Обычно он всегда ходит на Пазолини. Особенно на этот фильм. Мы с ним даже как-то обсуждали творчество итальянского мастера. Вы знаете, у него неплохие познания в области киноискусства. И удивительное чувство композиции. Прямо как у художника.

– Вы уверены?

– Насчет композиции?

– Насчет этого человека, – пояснил Турецкий.

– В том, что у него отличное чувство композиции?

– В том, что на фотографии именно он! – начиная понемногу выходить из себя, сказал Александр Борисович.

– Ах, Боже мой – ну, конечно, уверен. Я ведь не слепой и не склеротик. Этот парень обожает Пазолини. За последние пару лет он не пропустил ни одного его фильма. Ну или почти не одного. В общем, старается ходить на все, – закончил переводчик, переходя на более правдивый и спокойный тон.

– Он ничего вам про себя не рассказывал? – поинтересовался Турецкий, чувствуя приятное волнение, как охотник, вышедший на след дикого зверя.

Переводчик подумал немного, пожал плечами и ответил:

– Да нет, ничего. Мы ведь все больше об искусстве.

– И ничего странного вы в нем не заметили?

– Странного?

Турецкий скользнул взглядом по нелепой фигуре переводчика и мягко сказал:

– Извините, видимо, вопрос не по адресу. Ладно, мне пора идти. Еще раз спасибо за беседу! И извините, если отвлек вас от дел.

– Да ничего. Всегда приятно поговорить с хорошим человеком. Да и какие у меня могут быть дела вечером.

Турецкий уже шел к выходу, а переводчик все бормотал ему вслед:

– Никаких дел… Абсолютно никаких… Вечер – время отдыха после трудов праведных, которыми нагружает нас день. Для людей искусства вечер – это…

Турецкий вышел из зала, изрядно утомленный болтовней переводчика, но и обрадованный тем, что не зря просидел в зале два часа. Его предположение оказалось верным. Если, конечно, переводчик не врал и не выдумывал.

* * *

Оказалось, что телефон выключен. Когда, спрашивается, успел?

Ругая себя на чем свет стоит, Турецкий включил телефон и быстро набрал номер генерала Яковлева.

– Александр Борисыч! – услышал он в трубке недовольный голос Владимира Михайловича. – Я тебе три раза звонил. Какого черта происходит?

– У меня телефон вырубился. Ну, что там с Плотниковым?

– Ребята съездили к нему на квартиру. Там только его жена и дочь. Жена сказала, что Плотников уехал в командировку. Я вызвонил его начальника – кстати, оцени мое усердие! – и выяснил, что никакой командировки нет. Твой Родион просто исчез.

– Когда?

– Вчера.

– Черт… – Турецкий сдвинул брови и нервно покусал губу, размышляя. – А как насчет дачи? – быстро спросил он. – У Плотниковых есть дача?

– Спрашивал. Жена говорит – нет.

– А какая-нибудь квартира в Москве? Может, друзья оставили им ключи… цветы поливать, за кошкой ухаживать? Об этом ты не спросил?

– Спросил, Саня, обо всем расспросил. Ничего такого. Ни дачи, ни цветов, ни кошки. Куда он отбыл – неизвестно.

– Гм… – «Думай, Турецкий, думай». Александр Борисович нахмурил лоб.

– Сань, ты еще здесь?

– Здесь.

– Что будешь делать?

– Не знаю, Володь. Нужно хорошенько подумать.

– Давай. Если понадоблюсь – звони.

4

Он купал женщину, не развязывая ей рук и не вынимая кляп изо рта. Срезал с нее всю одежду (одежду он тут же выбросил в мусорное ведро), потом усадил девушку в ванне, включил душ и минут десять поливал ее теплой водой, тщательно протирая тело намыленной губкой.

Мыло он на этот раз выбрал земляничное.

Женщина сидела в ванне, оцепенев от ужаса. Она не старалась освободиться, за несколько часом руки у нее просто затекли и онемели.

– Вот и молодец, – тихо приговаривал он, намыливая ей живот. – Будешь чистенькая, как кукла. И мы с тобой поиграем. Кстати. Забыл спросить – тебе нравится Тициан? А Рембрандт?

Женщина замычала и дернула головой.

– Что? Нет? – Он усмехнулся. – Хорошо. На этот раз мы, пожалуй, выберем что-нибудь другое. Как ты относишься… м-м… к Микеланджело да Караваджо?

Женщина молчала, с ужасом глядя на то, как страшная мускулистая рука намыливает ей груди.

– У тебя красивая грудь, – улыбнулся он. – Впрочем, я тебе, наверно, об этом уже говорил. Говорил?

Женщина снова замычала и отдернула лицо от струи воды.

– Ой, прости. Должно быть, вода попала тебе в нос? Ничего, чище будет. Так на чем мы остановились? Ах да – Караваджо. Караваджо был отличный художник. Родился он ровно на четыреста лет раньше меня – в тысяча пятьсот семьдесят втором году. Знаешь, в чем была его особенность? Нет? Караваджо всегда писал картины с натуры. С натуры, и только с натуры! Он не любил рисовать по памяти. Для работы ему нужна была плоть. Живая человеческая плоть! Ты меня слушаешь?

Женщина сидела в ванне ни жива, ни мертва. Мокрые волосы прилипли к лицу и ключицам. Тогда он заботливо откинул их с лица и пристально посмотрел девушке в глаза.

– Ты очень красивая. Пожалуй, самая красивая из всех, кого мне довелось… С кем мне довелось работать, – нашел он нужную формулировку. – Давай помоем тебе волосы. Обычно я их отрезаю, чтобы не мешали. Но ты – особый случай. У меня есть отличный шампунь от перхоти. У тебя нет перхоти? Неважно. Вот, посмотри!

Он взял с полочки флакон и показал девушке.

– Шампунь и ополаскиватель в одном флаконе! – торжественно произнес он. – Покупал в фирменном магазине. Видишь, я на тебе не экономлю. Давай сюда волосы… Да не бойся, я буду осторожен. Но глаза тебе лучше закрыть.

Продолжая бормотать себе под нос, он тщательно помыл женщине волосы шампунем. Потом зачесал волосы назад и сполоснул ей лицо. Оглядел лицо и удовлетворенно кивнул:

– Ну вот. Теперь полный порядок. Кажется, я рассказывал тебе о Караваджо? Так вот, этот парень был отличным негодяем. Он постоянно нарывался на драки. Однажды ему не понравилось, как официант подал ему блюдо с едой, и он надел это блюдо официанту на голову. Представляешь? – Продолжая натирать тело девушки мочалкой, он тихо засмеялся. – Думаю, это было очень забавно. В другой раз Караваджо напал на своего врага из-за угла, поздно ночью, со спины. Напал и ударил его в затылок шпагой. Как видишь, этот парень не церемонился и не заморачивался по поводу чести и морали. Отъявленный был подонок, но при этом – гениальный художник! Вообще, ты никогда не обращала внимания на то, что все гении были большими мерзавцами? Микеланджело убивал людей, чтобы правдиво изобразить на холсте трупы. Поэт Некрасов проигрывал крестьян в карты. Пушкин наставлял рога друзьям. Лермонтов пускал про приятелей сплетни и высмеивал их «за глаза» перед дамами. Цветаева сдала дочерей в детский дом, где одна из них умерла от голода. Брюсов заставил любовницу – молоденькую студентку – покончить жизнь самоубийством. Впрочем, что это я все про писателей и поэтов… Художники тоже были хороши. Ван Гог стрелял в Гогена. Между прочим, стрелял в спину. Поль Верлен стрелял в Артюра Рембо. Прострелил ему руку и сел за это в тюрьму. Как видишь, гении – лютые мерзавцы.

Женщина вдруг закатила глаза и задергалась в ванной, словно ее забила судорога. Он испуганно посмотрел на нее и взволнованно спросил:

– Что случилось?

Она замычала и задергала головой из стороны в сторону.

– Да что случилось! – повторил он с испугом. – Тебе нечем дышать? Ты задыхаешься?

Она судорожно закивала головой.

– О, Господи! Сейчас!

Он швырнул мочалку в ванну, протянул руку и сорвал с губ пленницы скотч, затем вынул у нее изо рта кляп. Из раскрытых губ женщины слетел страшный хрип. А в следующее мгновение она, как хищная кошка, с ревом впилась ему зубами в руку.

– А-а-а! – закричал он, пробуя вырвать руку. Однако зубы впились крепко, по руке заструилась кровь.

Одновременно пленница попыталась ударить его ногами в грудь, но из этого ничего не вышло.

– С-сука! – крикнул он и наотмашь ударил ее по лицу свободной рукой.

Женщина расцепила зубы.

– Вот зараза… – простонал он, сцепив от боли зубы, поднес покалеченную руку к глазам, и глаза его наполнились ужасом. Рука была прокушена насквозь. Более того – на ошметке кожи болтался кусочек плоти. Кровь закапала ему на фартук, а с него – на пол.

При виде льющейся на кафель крови он пришел в еще большую ярость.

– Сука, сука, сука… – рычал он.

Бросив взгляд на пленницу, он хотел было снова ее ударить, но сдержался. Он боялся забить ее в ярости насмерть, а это не входило в его планы. Нет, она будет умирать долго и мучительно, в полном сознании. Он заставит ее сожрать куски собственного тела. Заставит ее пить собственную кровь.

Он вскочил со стула и кинулся к аптечке.

Перевязка заняла минут пять. Все это время пленница не приходила в сознание. Занимаясь рукой, он время от времени поглядывал на нее с опаской и ненавистью. «Вот ведь стерва. Всего на секунду освободил рот, а она едва не перекусила мне артерию. Еще немного, и я бы мог сдохнуть от потери крови. Пришлось бы вызывать „скорую“…

При мысли о «скорой» он пришел в еще большую ярость и снова едва сдержался, чтобы не размозжить пленнице голову душем.

Наконец рана была обработана антисептиком, а рука – крепко перевязана бинтом.

Он снова вставил в рот пленнице кляп и заклеил ей губы скотчем. Потом включил холодную воду, подождал, пока она протечет, чтобы стала ледяной, и направил струю женщине в лицо.