Текст книги "Тайна монаха Алдо. Роман с элементами истории"

Глава 9 Дрожь

ФРАНКФУРТ НА МАЙНЕ. ГЕРМАНИЯ

Глебов поднял голову от рукописи и задумался. Впечатление даже от нескольких страниц немецкой части дневника, очень смахивающего на книгу с захватывающим фантастическим сюжетом, оказалось непередаваемым. От огромности тайны, к которой он нечаянно прикоснулся, у него перехватило дыхание. Сложно оказалось выделить основное чувство: была ли это гордость за находку, страх прикосновения к чему-то непонятному, радость открытия тайны или опасение грядущих событий. Молодой мужчина мысленно похвалил себя за осторожную предусмотрительность и вспомнил вчерашний день…

Как он предполагал, на пороге стояла улыбающаяся Сабина. В руках она держала обещанный пирог, накрытый прозрачным пластмассовым колпаком. Глебов проводил гостью на кухню, вручил ей большой нож и попросил разрезать кулинарный презент на части. За это время он поставил чайник на огонь, щедро насыпал оставшееся сухое печенье из пакета в вазочку и красиво расположил кусочки ветчины на тарелке с золотым ободком. Окинув критическим взглядом кулинарный дизайн, он остался не очень доволен подбором продуктов, но наружу настроение не выдал.

– Сабина, помоги, пожалуйста, отнести все в столовую – с гостями не пьют чай на кухне! Столовая располагает к задушевным разговорам, заодно Андреа помянем, чай попьем из ее дорогой посуды… Ах, как вкусно пахнет пирог яблоками и ванилью – люблю этот чудесный запах!

За бравурными речами Глебов скрывал не столько чувство голода из-за пропущенного обеда, сколько нервозность. Он был несказанно ошеломлен находкой старых рукописных книг в подвале и теперь опасался, что его тайна каким-то непостижимым образом может просочиться наружу, как вода из бумажного кулечка. Ему нужно было вначале самому определиться с глубиной тайны, ее опасностью или исследовательским интересом, а также побыстрее увести Сабину из кухни. Тетрадь, лежащая в посудомоечной машине, требовала более надежного схрона.

Короткое время спустя хозяин и гостья сидели в обставленной старинной мебелью столовой, с удовольствием ели яблочный пирог и запивали его зеленым чаем. Другого Глебов с собой не захватил, а продуктовых запасов у Андреа не нашлось. На столе красовался сервиз тонкого мейсенского фарфора, выуженный на свет ради гостьи из посудной витрины. Красивый пузатый чайник поблескивал полосками, похожими на дольки мандарина, разделенные золотыми тонкими линиями, а из широких чашек поднимался вверх аромат японской вишни, смешанной с листьями зеленого чая.

Во время неспешного разговора Глебов не без причины все время спрашивал Сабину о последних годах жизни Андреа. Он надеялся услышать что-то полезное, о чем пока не знал. Одно дело – общаться с человеком во время командировок, и совсем другое – почти ежедневно видеться, как это делала добросердечная Сабина Шнайдер. Особенно важно ему было хоть что-то узнать о таинственном монахе. Глебов уже пожалел, что из-за усталости и предвкушения большой тайны не решился дочитать оставленное ему письмо, а вместо этого заснул с детективом на диване. Теперь чтение письма он определил, как приоритетное, а сейчас надеялся заранее что-то узнать от гостьи.

– Андреа? Подругами мы точно не были, но заходили по-соседски в гости друг к другу. У меня мама парализованная в доме для престарелых почти десять лет находилась. Ты же понимаешь, лучше, чем родные, никто не будет ухаживать за больными родителями. Вот и я оформилась на работе на полставки, а полдня у мамы проводила. Дома я не могла ее оставлять – мало ли что может случиться, пока я полдня на работе, да и уволиться тоже не могла. К тому же муж был против, чтобы тяжело больной человек в доме находился, его мнение тоже нужно учитывать. Близко познакомила нас с Андреа общая граница сада. Однажды я зашла к ней сказать, что ее бамбук переполз на мою сторону сада и поэтому будет безжалостно уничтожен. Бамбук такое же вредное растение, как одуванчик – сколько корни ни выкапываешь, а они дальше расползаются. В общем, зашла на два слова, а осталась часа на три, с того дня стали друг друга лучше понимать…

Сабина без остановки и с удовольствием рассказывала об отношениях с матерью, о сердечности соседки, о разных видах сорняков и о массе других мелочей, которые Глебову были абсолютно неинтересны. Между делом она отправляла в рот кусочек пирога, запивала чаем, ловила взгляд Саши, и продолжала говорить, радуясь, что нашла внимательного и благодарного слушателя.

Сабина жила одна, подруг почти не имела, да и те немногие знали в подробностях ее семейные истории и выслушивать их повторение не горели желанием. Ей же очень хотелось поговорить, но другими темами, кроме как погода, родители, уход за садом, женские романы и кулинария, она не интересовалась, да, наверное, и не хотела. Сорокалетняя Сабина осталась после смерти матери и несчастного случая с мужем одна. Вдова продолжала работать в банке на полставки и увольнения не боялась, потому что всегда шла навстречу коллегам. Она охотно подменяла заболевших, печатала не входящие в ее должностные обязанности отчеты, помогала с покупками шефу, когда его жена недомогала, никогда не требовала выходных за переработанные часы, в общем, соответствовала требованиям незаменимого, чуть ли не бесплатного работника. Такое положение вещей Сабину вполне устраивало. Женщина она была не тщеславная, на чужое место не зарилась, на полный рабочий день переходить не собиралась, потому что материально не нуждалась. После мужа ей выплачивали неплохую пенсию, от родителей ей достались приличные накопления. Заработанные деньги она тратила на парикмахера, редкие походы к косметологу и частые посещения кафе.

Такая незатейливая жизнь.

Глебов уставился на худоватое, ясно очерченное лицо сидящей напротив женщины, ее аккуратные брови, гладкую ухоженную кожу, полудлинные светлые волосы с профессионально мелированными прядями, серо-зеленые красивые глаза за стеклами тонкой роговой оправы. И хотя его взгляд упирался в лицо Сабины, думал он совсем о другом. Перед его глазами вставал в полный рост невысокий зрелый мужчина с узкими плечами и курчавыми черными волосами, покрытыми просторным капюшоном. Одетый в бурого цвета хабит, он держал под мышкой толстую книгу в кожаном переплете, загадочно смотрел Глебову прямо в лицо большими черными глазами, обрамленными длинными ресницами, манил пальцем за собой. Облик монаха выражал уверенность и мощную силу. Саше очень хотелось пойти за ним, подробнее узнать о незнакомой монашеской жизни, о Риме, где он ни разу не был, о Папском университете, о котором никогда не слышал, окунуться в атмосферу незнакомого и таинственного. Ему казалось, судьба преподнесла ему дорогой подарок, которого он совсем не ждал. Под подарком Глебов подразумевал не саму квартиру, а ждущие внимательного читателя рукописи, в которых он, уже отдохнувший от событий предыдущих дней, дрожащим от нетерпения нутром надеялся найти что-то более значительное и таинственное. Его ищущая натура встала на дыбы в предвкушении романтичного и неожиданного секрета, в предвкушении неизведанной тайны, зовущей вдаль.

– Ты меня совсем не слушаешь. Тебе плохо или неинтересно?

Глебов увидел у самого лица обеспокоенные глаза соседки. Та, видимо, не в первый раз задавала вопрос, не услышанный им из-за мечтаний. Саша очнулся, но только для того, чтобы самому задать вопрос.

– Слушай, Сабина, а ты не видела, работал ли у Андреа садовник? Может, ты о нем слышала или знаешь лично?

Большие глаза Сабины от удивления расширились еще больше. Она на время замолчала, стараясь переварить несколько неадекватное поведение нового соседа и суть заданных вопросов. Женщина пожала плечами и подумала, что такую странную реакцию можно, скорее всего, объяснить нервными похоронами, неожиданно свалившимся наследством и чужим, незнакомым ей менталитетом. Успокоив себя толковым объяснением, она стала прилежно вспоминать визиты к соседке, их разговоры, чтобы подробно ответить и не вызвать еще более странные вопросы.

– Садовник? Нет, не знаю, никогда не видела. Последние несколько лет Андреа приглашала специально обученных людей из какой-то фирмы – весной они подстригали деревья и кустарники, очищали сад от прошлогоднего сушняка, садили, вскапывали, в общем капитально благоустраивали до осени. Зимой сад не нуждается в заботе, летом работы не много, а осенью они приезжали опять. Я их, правда, тоже не видела, но зачем мне Андреа стала бы лгать? Кстати, перед поездкой в Шри Ланку она отказалась от их услуг, дом хотела сдать в аренду, но в последнюю минуту передумала и оставила закрытым. А сад у ней до сих пор ухоженный – посмотри сам.

В голосе Сабины явно звучали неуверенные нотки. Она еще посидела в тишине и стала собираться: темы для разговора, как и пирог, закончились.

Хозяин квартиры с облегчением проводил гостью. Как только дверь за ней закрылась, Глебов спустился на нижний этаж, прошел в подвал, установил программу работы сауны на сто градусов, подождал, пока загорятся зеленые лампочки, показывающие исправность механизма, и вернулся наверх. В кухне он не спеша достал из-за стопки с полотенцами перепрятанную рукописную тетрадь и прошел с ней в зал. Там, на журнальном столике его ждало недочитанное письмо. Глебов положил тетрадь рядом с собой, взял в руки письмо, нашел последние строки, на которых остановился, и с волнением стал читать дальше.

«…Теперь ты стал моим сыном, человеком, которому я оказалась нужна. Благодарю судьбу за то, что она подарила встречу с тобой, ставшим моим взрослым ребенком. Впрочем, ты об этом наверняка догадался. Творческие люди проницательны, а ты человек творческий и наверняка станешь таким же большим художником, как твой отец. Уверена в этом.

Не хочу нагружать тебя мистическими откровениями, скажу только, как опять и так быстро очутилась на родине. В поселке при монастыре, где я жила и помогала людям, ко мне пришло откровение. Однажды во сне явились мои мужчины, Матео и Карл, и позвали к себе. Даже не позвали, а были настойчивы в приглашении. Странный сон преследовал меня несколько дней и повторился в последний раз очень интенсивно. Один из монахов сангха, с которым мы часто общались, посоветовал внимательно прислушаться к тому, что я пережила во сне, подумать, послушать сердце и только тогда принять решение. Он ничего не советовал, никуда не посылал, просто сказал, что, если близкие люди говорят что-то важное, нужно обязательно понять правильно голос подсознания, который присылает сон с такими картинками. Разговор оказался полезен: я сразу же поверила, что Матео и Карл зовут меня к себе. В первую очередь я связалась с тобой, написала электронное письмо, которое тебя наверняка удивило. Пойми, я тогда не могла написать всего – ты меня точно принял бы за сумасшедшую…

Впрочем, это уже не важно.

В течение нескольких дней я оформила дарственную на жилье монастырю, раздала вещи, которые имела, собралась, попрощалась со всеми, кого знала, и улетела во Франкфурт. Здесь я встретилась с нотариусом и так составила завещание, чтобы мою квартиру не смогли отсудить племянники покойного мужа, которым я не нужна была при жизни. По закону они не являются прямыми наследниками, поэтому не могут претендовать на обязательную часть наследства. На те суммы, что я им оставила, они смогут совершить дорогое путешествие всей семьей или потратить их на другие удовольствия.

Так я решила.

Еще одно. Матео сказал точную дату моей смерти. Запомни день 13 ноября. Ухожу, счастливая тем, что жила на Земле и могла хоть чем-то помочь людям. Оставляю то, что не смогла выполнить – найти человека и спасти его от преследований. Это сделаешь ты, как мой наследник.

Не грусти и не плачь по мне.

Помни светлые дни, проведенные вместе; мудрость, переданную друг другу; бесценный опыт, который получили оба; счастье, задевшее нас своим крылом и прекрасное путешествие в твое здоровое будущее…»

Саша отложил письмо, вынул из пакета бумажный носовой платок и приложил к повлажневшим глазам. Посидев так некоторое время, он убрал платок и еще раз прочел последние слова. Радость, связанная с находкой рукописной тетради, незаметно пропала, уступила место воспоминаниям и печали, связанной с потерей доброго человека. Только теперь Саша понял, как Андреа была права, когда сказала, что напоминает ему мать. С потерей Ларисы, вырастившей его, Андреа действительно на время заменила ему близкого и любимого человека. И вот ее теперь тоже нет… Глебов мотнул головой, отгоняя воспоминания и опять взялся за письмо, где осталось прочесть не менее длинный, чем письмо, постскриптум.

«P. S. На ум пришли отрывки воспоминаний, они обязательно помогут тебе в поисках. За три года, что мы прожили с Алдо Дженарро под одной крышей, он поведал много историй. В его рассказах реальность часто мешалась с фантазией, и трудно было понять, все ли было на самом деле так, как он передает. На мои вопросы он улыбался и говорил, что женщине, не очень хорошо разбирающейся в технике и не имеющей тех знаний, что имеет он, сложно понять грань, где реальность переходит черту дозволенного сегодняшним знанием. Его заявление о том, что наша Планета окружена не только озоновым слоем, но и слоем информации, заключенным в субстанцию мельчайших частиц, вызвало мою улыбку. Впрочем, спорить я тогда не собиралась, потому что действительно не обладала его знаниями. Теперь я понимаю, что его рассказы – не фантазия. Иначе откуда могла прийти информация в мой мозг с точной датой смерти?

Отвлеклась, извини.

Интересный монах оказался не просто кладезем знаний, но и загадочной личностью. Долгими вечерами он рассказывал о людях, которым Господь разрешил изобрести машину времени. Интересно было слушать о том, что собрать ее не так уж сложно, как это принято думать. Он уходил в эту тему так глубоко и самозабвенно, что начинал рисовать схемы, в которых я ничего не понимала; объяснять о более чем трехстах регистрах и тридцати трех тысячах труб в крупнейших орга́нах; о том, что инструмент может издавать неслышимый человеком инфразвук и прочие интересные, но для меня абсолютно бесполезные знания. Он был совершенно одержим бесконечными познаниями. Для меня его рассказы звучали примерно как сказки тысячи и одной ночи – до того они были волшебные, нереальные. Алдо Дженарро уносился в рассказах далеко за пределы нашего времени, подхватывал меня с собой и мы вместе растворялись в абсолютно сказочной реальности.

Какое же это было счастливое время!

Однажды серым дождливым днем, буквально накануне своего исчезновения, Алдо Дженарро проговорился, что все же сумел изобрести машину времени, о которой так много объяснял. С тех пор он вынужден скрываться по монастырям, лесам, в чужих домах, чтобы не погибнуть от рук тех, у кого находится его изобретение. Это признание прозвучало не сказкой, а страшным откровением. Я не стала настаивать на подробностях, но заверила, что он может оставаться у меня, сколько сочтет нужным, если чувствует себя здесь в безопасности.

Не думаете ли Вы, дорогая Андреа, что человек, заглянувший в прошлое и увидевший правду своими, а не глазами много раз измененных хроник, может чувствовать себя в безопасности? Вот так он мне ответил. Знаешь, Саша, в его голосе была такая отчаянная тоска и грусть, что мне показалось – он прочел реквием по своей почти закончившейся жизни.

С его уходом исчезли все бумаги, на которых он пытался показать мне принцип работы его машины, и в которую мне, честно говоря, сложно поверить. Он сделал правильно, уничтожив их, ведь если кто-то сильный нападет на его след, то эти бумаги могут подвергнуть и мою жизнь опасности… Молю Господа, чтобы Алдо остался жив и услышал благодарность за то, что подумал о моей безопасности.

Прошу тебя, Саша, посвяти часть времени на поиски этого человека – он достоин намного большего, чем всю оставшуюся жизнь скрываться и прятаться от демонов Зла.

Этот человек заслужил признание и покой.

Часть денег, что я тебе завещала, пригодятся на путешествия по поиску монаха. В случае, если ты его найдешь, потрать на него все, что сочтешь нужным – я надеюсь на твою порядочность. Но если ты не найдешь Алдо Дженарро в этом мире и его вперед найдут вершители Зла, поступай с наследством по своему усмотрению.

Несмотря ни на что, желаю тебе удачи. Спасибо, Саша, за то, что выполнишь мою просьбу. Береги себя и будь счастлив.

Твоя Андреа».

Глебов откинулся на диванные подушки и уставился в потолок. Он находился под сильным впечатлением от письма. Его переполняли самые противоречивые чувства. За дневник он браться в таком состоянии не решился.

Она знала день своей смерти!

Как это страшно – чувствовать конец земного пути, знать, что он неизбежен, бессильно ждать и считать последние минуты уходящей навсегда жизни… «Нет, уж лучше думать о монахе, которого я не знаю. Возможно, его действительно удастся найти и помочь спрятаться. Хотя, если его разыскивает такая могучая организация, как Ватикан… Конечно, Ватикан! Это единственная организация, на которую мог работать католический священник. Даже далекий от религии человек, как я, понимает это… Не хочу пока думать ни о чем конкретном. Позвоню завтра отцу, посоветуюсь, а сейчас голове надо дать отдохнуть, чтобы в ней появились правильные мысли».

Глебов пружинисто поднялся с дивана и направился к лестнице, ведущей на нижний этаж, где его ждала разогретая сауна. Мир медленно возвращался на круги своя.

Глава 10 Иероним Антонисзон ван Акен

ХЕРТОГЕНБОСХ, ГЕРЦОГСТВО БУРГУНДИЯ. СВЯЩЕННАЯ РИМСКАЯ ИМПЕРИЯ 1515

– Алейд, принеси горячего молока с медом! Что-то колени болят и в горле скребет, наверняка к непогоде. Оставь дела и побудь рядом, мне так спокойнее…

Хозяин дома, Иероним из дома ван Акен, сидел около горящего открытого очага в огромной кухне и протягивал тонкие пальцы к самому огню. Кухню он строил для большой семьи, но давно примирился с тем, что эта мечта так и не сбылась. Длинные редкие волосы мужчины выбивались из-под теплой шапочки, которую он не снимал даже дома, лежали на спине и плечах небрежными прядями. Тусклые усталые глаза зарылись в глубокие морщины, низкие широкие брови печально повисли еще ниже, а широкие плечи опустились к коленям от усталости.

Хозяин сидел в добротно сделанном тяжелом деревянном кресле, смотрел на огонь и время от времени легко покашливал. Его ноги уютно устроились на небольшой, аккуратно сделанной скамеечке. Время от времени он отвлекался от созерцания огня и наблюдал, как жена готовит горячий напиток. Он облегченно вздохнул, когда она опустила в молоко деревянную ложку с медом и направилась в его сторону. Иероним скрыл короткую радость, не спеша взял из ее рук толстую керамическую кружку, задумчиво помешал ложкой и опять уставился на огонь. Послушная Алейд села рядом с мужем на грубый деревянный стул, положила локоть на рядом стоящий стол и стала ждать. Она догадалась, что у Иеронима опять наступила фаза откровения. Последние несколько лет он часто рассказывал ей о написанных картинах, делился фантазиями будущих полотен, и даже спрашивал мнение о не всегда ей понятных вещах. То ли ему недоставало внимательного собеседника в свободные от рисования, чтения или другого такого же важного занятия часы, то ли простил, что она не смогла родить даже одного ребенка, а может быть потому, что на него резко навалилась старость. Алейд никогда не сердилась на мужа и охотно брала любую вину на себя. Теперь она смотрела на него с любовью и ждала.

– Устал… Устаю не от работы, а от самой жизни… Устаю от человеческой глупости, жадности и зависти. Неужели им никогда не будет конца? Сказано в Библии – Господь создал человека по образу своему и подобию. Так почему человек переполнен грехами, как выгребная яма отбросами? Почему даже те, кто несет людям слово Божье, сами погрязли в грехах и похоти? Не понимаю, не принимаю и порицаю!

Долгие годы я искал мой единственный путь к постижению Бога, к постижению истины. Искал всеобщего счастья, справедливости, гармонии для каждого из нас. Оказывается, поиски истины связаны не столько с радостным ожиданием, сколько с огорчениями и болью. О, люди, как вы меня разочаровали…

Как все не просто!

Как тягостно…

Образованные люди знают: чтобы судить о любом предмете, нужно вначале его хорошо изучить. Я всегда следовал этому правилу. Прежде чем начать поиски истины, долгие годы мне пришлось заниматься изучением теории богословских наук, познавать практику рисования, окунуться в тайны растительной природы. Сегодня я прекрасно знаю практически все легенды о святых, изучил современную богословскую литературу. Мне также открылись секреты алхимии, астрологии, народной медицины. Я умею готовить снадобья, которые избавляют от боли и помогают понимать загадки божественной Вселенной. Вместе с наукой о небесных светилах я изучил инженерное дело – так я научился хорошо разбираться в нужных технических приспособлениях и приборах. У меня накоплен большой опыт знаний и умений – их могло бы хватить на несколько долгих жизней.

Но что могут принести полезного мой опыт или самые точные приборы, когда ими нельзя изменить душу человека, привести ее к гармонии и свету? Для чего нужны все познания и умения, если они не могут победить единственный грех – человеческую глупость? Мне кажется, глупость не только не имеет границ, но и бессмертна… У меня нет рецепта, чтобы унять вздорные речи, нет снадобья, чтобы вылечить тупоумную голову и нет отвара, чтобы излечить страшную и заразную болезнь – глупость.

Что же остается делать? Единственно, что могу – поставить человеческое скудоумие к зеркалу, чтобы оно увидело себя без прикрас. Правдивые картины – верный путь заставить человека задуматься о своей жизни, попытаться понять собственную природу и, возможно, проснуться для постижения истины. Да просто задуматься о ней! Наивно? Да! Но другого пути не существует. Ах, как много на свете глупцов. У меня же нет столько времени, чтобы указать каждому из них на его бессмысленную, а потому никчемную жизнь…

Художник надолго замолчал.

Он вслушивался в потрескивание дров и с удовольствием вдыхал запах веток розмарина, лежащих сбоку от горящих поленьев. Муж не заметил, как жена аккуратно взяла из его рук пустую кружку, наполнила вновь теплым молоком, опустила туда ложку с медом и уселась рядом. Теперь она ждала, пока Иероним очнется от воспоминаний, в которые глубоко погрузился, и сможет опять отхлебнуть из кружки. Теплое молоко – его он любил больше всего на свете.

За тридцать лет замужества Алейд хорошо изучила характер мужа, но понять его до конца так и не смогла. Выросшая в семье состоятельного торговца, она не интересовалась искусством. Замужество с образованным, оригинально мыслящим и не скучным Иеронимом сделало ее жизнь более интересной и полной смысла. Ей нравилось бывать в мастерской, где трудился супруг. Зная чувствительную натуру молодой женщины, при ее появлении он всегда занавешивал очередную работу тряпкой, разворачивал мольберт к стене или просил прийти в другое время. Алейд никогда не обижалась. Она понимала, что писать картины – сложная работа и любопытство с ее стороны может помешать замыслам Иеронима. Зато когда муж разрешал ей остаться в мастерской, радости ее не было предела. Алейд внимательно, как в первый раз, разглядывала кисти, краски, миски с рисовальными углями, палитры, листы с набросками, вдыхала загадочные запахи непонятного ей творческого процесса. Рассматривать и чувствовать предметы, которыми работал муж, ей нравилось намного больше, чем смотреть на готовые картины. Она со страхом бросала быстрые взгляды на законченные полотна, которые муж делал по многочисленным заказам, осторожно крестилась и прямо из мастерской шла в церковь – молиться за здоровье дражайшего супруга. Ей казалось, что страшные видения, отображенные на полотнах, рано или поздно ворвутся в их размеренную жизнь, сомнут ее, растерзают, раскидают кусками во все стороны и развеют по свету.

В начале семейной жизни Иероним пытался объяснить молодой жене, что ей не нужно пугаться его картин, ведь они – причудливый гротеск, фантазии, под которыми глубоко спрятан потаенный смысл. А там, где спрятан смысл, истина, там не должно быть места страху. Ему было важно растолковать хотя бы ей, самому близкому человеку, что каждая картина отражает приобретенные им знания о мире и человеке, его особенное видение каждого религиозного сюжета и вплетение в него мудрости народного фольклора.

Из-за строгого католического воспитания женщина не в силах была понять, почему муж вместо того, чтобы писать святых и ангелов, представляет в картинах ужасные лица грешников, развратных церковников, пьяных монахов и монашек, голых людей в непотребных позах. Она слабо представляла себе значение слов аллегория или ирония и часто вообще не понимала объяснений мужа. Несмотря на разный уровень воспитания и образования, отношения между супругами всегда были доверительными и гармоничными. Слушая подробные объяснения Иеронима, лицо Алейд светилось радостью от общения с любимым человеком.

Если в мастерскую мужа жена имела практически свободный доступ, то в рабочую полуподвальную комнату вход ей был просто запрещен. Иероним Босх часто запирался в лаборатории на ключ, плотно закрывал два небольших оконца плотной тканью и оставался там сутки напролет. Скрытый от посторонних глаз, он ставил алхимические опыты, смешивал различные травы, изготавливал из них понятные и известные только ему снадобья. Чем он там занимался еще – не знал никто.

Большая тайна скрыта за закрытой дверью.

Алейд всегда смотрела спокойно на небольшие странности мужа и приписывала их его высокой интеллигентности и учености. Она старалась не задавать лишних вопросов, никогда не спорила, не ворчала, не обижалась и принимала совместную жизнь такой, какая она есть.

Сейчас Алейд увидела, как Иероним шевельнулся в кресле, очнулся от скрытых мыслей, вернулся из воспоминаний в свое старое кресло, протянул ей пустую кружку и вновь заговорил.

– Послушай, жена, я закончил одну из важнейших работ моей жизни и назвал ее Сад земных наслаждений. Конечно, ты увидишь картину, если захочешь. Впрочем нет, тебе не надо на нее смотреть – она не для женских слабых нервов. Лучше послушай, что на ней в действительности изобразил твой талантливый муж. Я расскажу тебе о том, что сумел скрыть за каждой темой картины, за каждым мазком. Это совсем другая картина, что будет видеть каждый зритель, и ты в том числе. Художник имеет право скрыть правду под маской гротеска. У меня это хорошо получается…

В начале разговора Иероним положил руку на скрытое под широкой юбкой колено рядом сидящей жены. Сейчас он продолжил говорить, глядя на огонь. Рука его по-прежнему касалась колена Алейд, как будто ему нужна была сейчас ее поддержка.

– Последняя картина для художника, как последний поздний ребенок. Конец жизни недалек, силы иссякают. В великому огорчению, я не смогу создать еще что-нибудь подобное. Мое полотно – классический триптих, если тебе это о чем-то говорит. Мне удалось в трех картинах показать человеческую жизнь от начала до конца: рождение безгрешного человека, его грешное земное существование в круговороте любострастия и скверны, и, согласно грехам, закономерный конец в вечном аду. Для зрителей эта картина покажется еще более непонятной, чем другие работы. Знаешь почему? Потому что именно здесь, в огромном труде талантливейшего человека, скрыты тайны и загадки всей моей жизни…

Иероним ван Акен шевельнулся в кресле, убрал ладонь с колена жены и сомкнул руки на впалом животе. Он смотрел на затухающий огонь, внутренне тихо радовался теплу, но подбрасывать поленья в камин не собирался. В мыслях он был в мастерской у мольберта с картиной, а не на кухне. Ему хотелось правильно и доступно донести до единственной слушательницы идею необычной картины. Сейчас ему было необходимо хотя бы в стенах собственного дома услышать слова понимания, сопереживания и признание в гениальности.

– Понимаешь Алейд, художнику нужно жить скрытно, нельзя выставлять личную жизнь, тем более идеи и мысли напоказ. Если я стану делиться всем, что знаю и умею, обязательно найдутся злые языки, которые все переиначат на свой лад, окутают мое доброе имя таким враньем, что от него никогда не отмоешься. Ты знаешь, я никогда не писал дневники. Люди, что писали мне письма, никогда не получали ответа. В нашем доме нет ни одной бумаги или документа с моей подписью и даже на мои работы я не ставил даты. Все это делалось неспроста, но я не суеверный человек.

Лишняя бумага – лишние разговоры и сплетни.

Тебе не нужно беспокоиться ни о чем – я знаю, что делаю. Грядущим поколениям останутся после меня не документы, не богатства, а только мои совершенные, абсолютно гениальные фантазии.

Пусть попробуют в них разобраться.

Хочу поделиться тем, о чем никогда не говорил, потому что оберегал тебя и не хотел обременять лишними знаниями. Но теперь я стар. Мне тяжело думать, что все мысли и знания придется взять с собой в неизвестность. Малую часть я оставлю тебе. Сохрани эти знания, они помогут тебе жить в одиночестве, когда меня не станет. Воспоминания имеют такую же силу, как написанное слово. Только вместо бумаг я оставлю после себя картины…

За годы существования на земле человек забыл о единстве с природой, забыл о гармонии с ней, потерял верный путь в погоне за материальными благами.

Люди тонут в похоти и грехах.

Правитель Флоренции, досточтимый Лоренцо ди Пьеро де Ме́дичи Великолепный призвал Европу к наслаждению жизнью, призвал не думать о будущем. Великое прегрешение! Согласно его философии, люди должны играть, петь, танцевать, не предаваться усталости и печали, веселиться сегодня, потому что завтра может быть поздно…

Алейд внимательно слушала мужа и быстро отреагировала на его последние слова.

– Дорогой Иероним, но ведь ты мне сам говорил, что после Великого раскола³⁹⁾ никто из нас в Рай не попадет. Как же тогда Флорентиец призывает к веселью? Не по-божески это!

– Да Алейд, ты права: прекрасное обманчиво, ибо за ним скрываются грехи и пороки. За все краткие радости жизни люди платят и будут платить вечным муками в Аду. Но я уверен – чем меньше человек совершает грешных деяний, тем меньше будут его страдания. Именно поэтому в моих картинах я пытаюсь показать человеку разновидности Зла. Он должен видеть, что будет ждать его после смерти. Человек должен знать, как ему жить, должен сам выбрать, в какую сторону сделать следующий шаг – в сторону Добра или Зла, в сторону Добродетели или Греха.