Текст книги "Театр семейных действий (сборник)"

Юрий Михайлович Леснов родился в «год великого перелома», если в терминах истории КПСС, в семье революционеров. Родился не в городе Фрунзе, как по паспорту, а в боевом среднегорье Тянь-Шаня, неподалеку от города Ош, в отряде «красных», сражавшихся с басмачами за укрепление советской власти в бывшем Туркестане.

Его отец – командир отряда Михаил Степанович Леснов – из многодетной русской семьи. Глава семейства Степан Васильевич Леснов, уроженец Сызранского уезда, сирота, в двенадцать лет ушел в батраки. По достижении возраста был призван на военную службу. После увольнения он сразу подался к теплу, в солнечный Туркестан, в город Каган. Работал на железной дороге ремонтником и путевым сторожем, стрелочником и дослужился, наконец, до уважаемой и стратегически важной должности кубогрея, а попросту – заведовал кипятком на железнодорожной станции. Его жена Екатерина Ивановна, начинавшая с работ в барской усадьбе, не забывшая, как жила на милостыню, рожала сколько бог пошлет. Щедрый Боженька послал семерых сыновей и дочку Клаву. Через несколько лет на весь Каган гремела футбольная команда, где играли братья Лесновы: Петр, Степан, Александр, Михаил, Григорий, Иван, Николай. Почти все они работали в железнодорожном депо, да так влюбились в паровозы, что на могиле трагически погибшего Петра вместо креста поставили памятник пролетарского значения: передок чумазого паровоза с красной звездой и надписью белыми прописями «Наш паровоз, вперед лети!»

Самым любимым в семье был Миша, кудрявый, улыбчивый. Его история жизни как история страны: помощник машиниста, комсомолец «ленинского призыва» 1924 года, комсомольская работа в депо, потом – в Ташкенте, потом – бери выше – один из секретарей ЦК комсомола Узбекистана, Киргизии, Таджикистана, председатель Центральной избирательной комиссии Таджикистана. При нем секретарь-машинистка, она же соратница и жена – Зоя, дочь сельского учителя Терентия Прокофьевича Слепкова, офицера Первой мировой, перешедшего после революции на сторону Красной гвардии. В 1922 году Слепков вместе с женой Анной Николаевной и тремя детьми был направлен из Поволжья, из Самарской губернии на борьбу с басмачеством в Новую Бухару, то есть в Каган, где через несколько месяцев внезапно умер.

Сероглазая, фигуристая, будто отформованная, Зоя в пылу революционной борьбы родила сына Юрика и была рядом с мужем и в боях, и в партийных и советских кабинетах, мелькавших с неукротимой скоростью развивавшегося революционного процесса. Мужа то и дело переводили с одной работы на другую, бросая на очередной прорыв или на укрепление руководящих кадров.

Вот и в Энгельс с Михаилом Степанычем она поехала в 1936 году, когда его назначили заведовать отделом обкома комсомола Республики немцев Поволжья. Это был звездный час их семейного благополучия. Процветающий, по-немецки чистенький и тихий Энгельс на берегу Волги. Рядом, чуть выше по течению, – идеологически близкий и тоже вылизанный Маркс. Через мост – Саратов с бдительным обкомом партии, которому Республика немцев Поволжья фактически подчинялась.

Как все мальчишки, летом Юрик пропадал на Волге допоздна. Научился с открытыми глазами нырять «солдатиком», подолгу и далеко заплывать, рыбачить на островах, вялить на солнышке или запекать на углях рыбу, чтобы потом пировать со всеми за компанию. При Юрике состояла немецкая бонна Гертруда, или коротко – Труда, которая, и вправду, трудилась в поте лица над белоснежными шляпками безе или заварным кремом начиняла эклеры. Накормив, она вела Юрика – в белой накрахмаленной рубашке, в темно-синем бархатном костюмчике – в танцевальный кружок. Любовь к пирожным и танцам прошла будоражащим курсивом через всю жизнь Юры Леснова.

В республике уже было тревожно. На каждом шагу слышалось: вредители, шпионы, диверсанты, террористы, враги народа. Разрастающиеся массовые репрессии объяснялись то «борьбой с национализмом», то выкорчевыванием корней «троцкистско-бухаринского блока». В школах запретили обучение на немецком языке, про Лорелею надо было срочно забыть. Прошли те времена, когда немцы были во главе обкома и на командных постах в правительстве, теперь их задвинули на вторые и третьи роли. Сталин уже не доверял кадровым немецким руководителям, партийным функционерам и хозяйственникам. Всех их давно сменили, и поставили новых людей, главным образом, русских – молодых, напористых, малограмотных, без опыта партийной и хозяйственной работы.

Михаила Степаныча арестовали в 1937-м, в самом начале сентября. Он знал, что тех, с кем он начинал, почти всю их номенклатурную обойму, взяли по 58-й статье. Он ждал. И не стал исключением.

Юрка навсегда запомнил, каким в тот день вернулся отец.

Он долго и молча сидел за столом и глядел без отрыва на белый гипсовый бюстик Сталина, потом стал передвигать его, будто на шахматной доске, то ближе, то дальше, – выжидая, нападая и защищаясь. Он не понимал. И потому не соглашался. Он только упрямо доказывал что-то свое, не произнося вслух ни слова, только потрясая темной шапкой кудрей. Потом замер, будто вслушиваясь во что-то внутреннее, тайное, и вдруг – резкое движение – выпад конем. Играть стало не с кем, спорить не о чем. Непоправимое случилось и с ним, и с тем, кто высоко, в Кремле. Отец повертел гипсовым бюстиком так и сяк, подержал его вниз головой, подбросил. Юрка притаился на полу, почти в ногах: не уронил бы!

Обведя комнату невидящим взглядом, отец прохрипел:

– Юрка, сын!

Отцовский голос напугал. От страха Юрка обхватил отца за коленку и, оттягивая брючину, пряча в ней лицо, будто что-то почуяв, громко заревел. Отец поднял его, сильно-сильно прижал к себе и тоже заплакал.

В тот день Юре исполнилось восемь лет.

Арест отца от него скрыли.

– Папка в командировке на строительстве важного народнохозяйственного объекта. С семьей туда нельзя, потому что «Костьстрой» – завод секретный, и любая работа там – тоже секретная и очень ответственная, – вот что было сказано Юре. Укладывая его спать, мама добавила:

– Папка уехал надолго. Лишний раз не спрашивай, не любопытничай, и язык свой попридержи и на улице, и в школе. Учиться – только на пятерки!

Юрку сильно насторожило – если не напугало – название завода: «Костьстрой». Сколько ни силился, он не мог представить, что это за завод такой, где из костей – собачьих? коровьих? человеческих? – что-то секретно строят, и отец, его любимый, веселый и ласковый папка там работает…

Однажды он увидел на столе машинописный лист, который мать собиралась нести в обком.

ХАРАКТЕРИСТИКА

Тов. Лесное М. С. поступил на строительство Костьзавода 15.11.1937 года в качестве подручного электромонтера и благодаря добросовестному отношению к работе и техучебе достиг в короткий срок квалификации электромонтера 4-го разряда.

Тов. Лесное М. С. является застрельщиком социалистического соревнования в электромонтажной группе, аккуратно выполняет и перевыполняет обязательства по соцсоревнованию от 120 до 197 %.

Тов. Лесное М. С. закрепился на строительстве до окончания монтажа, работая по организации техучебы, избран старостой кружка по техминимуму.

Прораб электромонтажа Костьстроя

А. И. Морозов 

Уже через год отца перевели в Башкирию на строительство не менее секретного завода сухого молока под Мелеузом для дальнейшего трудового перевоспитания, предусмотренного для всех осужденных, контрреволюционеров и вредителей.

Молчаливую, угрюмую мать однажды все-таки прорвало, и – как по писаному, – она выпалила на одном дыхании:

– Гордись, Юрик, отец твой – стахановец «Консервстроя». Он со своим напарником, товарищем Шлычковым, работал по установке электрооборудования и выполнил предпраздничные обязательства на 214 %. Запомни, сын!

Несмотря на эти достижения, надо было срочно перебираться в Ташкент, на Пушкинскую, к бабушке Ане. Собрались быстро. Уезжали налегке и без провожатых.

В Ташкенте никто из друзей или товарищей отца по партии их не встретил. Никто не пришел домой. Никто не помог. Жили замкнуто и скудно. Только через полгода Зоя Терентьевна нашла через родственников место машинистки. Юрка приносил домой пятерки и похвальные грамоты – одну за другой – за успехи в общественной и спортивной жизни: будет что показать отцу, когда тот вернется из командировки.

Отец появился неожиданно.

Шел 1939 год. С приходом Берия на пост главы НКВД масштабы репрессий в стране уменьшились. Кого-то реабилитировали, кого-то амнистировали. Михаил Степанович оказался среди тех, кто вернулся и не потерял веры в коммунистические идеалы, но за веру в партии никого не восстановили. И его тоже.

Леснов, партиец первых поколений, по ночам писал Сталину подробные отчаянные письма о положении осужденных, обстановке на местах, доказывая, что вождь коммунистов жестоко обманут, что именно в Кремле засели враги революции и народа, это они клевещут на убежденных и преданных партийцев, прицельно их истребляя.

Во времена хрущевской «оттепели» Юра получил доступ к партийным архивам, где сохранилось дело М. С. Леснова и его письма Сталину и другим партийным деятелям, к знакомым по комсомольской работе. Тогда же Юра узнал, что отца арестовали и исключили из партии с формулировкой «за неразоблачение врагов народа». То есть не проявил бдительности М. С. Леснов, не донес на своего товарища, который, к примеру, коренной немец в пятом поколении, из колонистов, приехавших по екатерининскому призыву служить России. Немало, чтобы получить свои «десять лет без права переписки».

В первые дни Великой Отечественной войны Михаил Степаныч записался добровольцем. Как репрессированного его определили в штрафбат, состоявший из таких же, как он, сидельцев: бывших партийных и советских работников, кадровых военных, председателей колхозов, инженеров, агрономов, учителей. Все они – рядовые штрафбата, смертники. Для поднятия боевого духа им было позволено пройти в ноябрьском параде 1941 года по морозной Красной площади.

Как большинство штрафбатовцев, обреченных на смерть или тяжелое ранение в первых же сражениях, рядовой Леснов погиб в начале января 1942 года в «неравном бою за безымянную высоту на станции Гончаровка Калужской области». Там он и похоронен в братской могиле.

Для Юры отец на всю жизнь – герой советского времени, с ним он сверял внутренние координаты. Как влюбленно Юра рассказывал об отце, хранил письма, фотографии, открытки, будто хотел сохранить его образ в памяти тех, кто его не знал. Все собирался разыскать братскую могилу на станции Гончаровка, чтобы поехать с сыновьями и положить цветы…

Многое он делал во имя отца: закончил школу с золотой медалью, играл в футбол и волейбол, плавал, мечтал выучиться на артиста.

После войны в Ташкенте крутили трофейные фильмы с Марикой Рёкк, Гретой Гарбо, Марлен Дитрих, – сколько музыки, стэпа, веселых и красивых женщин! На экране шла благополучная и сытая жизнь, которой у Юрки не было. Годы войны – голодные годы даже в Ташкенте. Этот «город хлебный» кормил и спасал тысячи эвакуированных из России, но чтобы получить хоть немного риса, Юрка вместе с матерью пропадал на рисовых чеках, отчего к осени у обоих распухали суставы. Чтобы немного заработать, он выбегал к поездам продавать бабушкины жареные пирожки с требухой. Иногда в горах удавалось наловить черепах для супа. Но больше всего хотелось сладкого. Они с мальчишками любили околачиваться на задних дворах магазинов, куда выкидывали бочки из-под яблочного повидла. Ныряя головой на самое дно, они изо всех щелей выковыривали ветками, пальцами и даже вылизывали сладкие остатки. Самой несбыточной мечтой была банка сгущенки.

Потерю отца Юра переживал как сиротство, считая себя ущербным. Он не мог избавиться от этого и комплексовал всю жизнь, будучи уже сам отцом двоих сыновей и вполне состоявшимся человеком.

Зоя Терентьевна после смерти мужа очень подурнела, замкнулась и ожесточилась. С годами это усиливалось. В участившихся приступах злобы – часто по пустякам, например, ключ не оставил под ковриком или в футбол заигрался, – била сына чем ни попадя, гонялась за ним по дому, по двору с половником, со скалкой, с утюгом, а он убегал и прятался то у соседей, то у бабушки, то залезал на высокую чинару и отсиживался в густых ветвях вместе с птицами до утра.

Боялся, что мать убьет.

По окончании школы он так скоро уехал из Ташкента, что это было похоже на бегство.

Легкий, в чесучовом светлом костюме и футбольных бутсах, с золотой школьной медалью, весомей которой была лишь буханка черного хлеба, прикупленного на вокзале, Юрий Леснов приехал в Москву в день празднования ее 800-летия. Стояло лето 1947 года.

Через полгода в той же Москве родилась Тася.

По неизбежной траектории судьбы Юра и Тася приближались друг к другу. На первых порах Юру приютила дальняя родственница, и он ночевал на деревянном сундуке в углу большой коммунальной кухни. Но зато в центре Москвы, на Спиридоновке, по соседству с самим Лаврентием Берия, так что о прописке не могло быть и речи.

В коридоре ВГИКа Юра приглянулся режиссеру Сергею Герасимову.

– Что, молодой человек, в артисты метите? Ну что ж, фактура у вас подходящая, и пластика… Расскажите-ка, кто вы, откуда?

Юра смутился, но что-то стал говорить. Герасимов вдруг резко перебил:

– Ответьте честно: без кино жить можете?

– Могу – признался Юра и покраснел до ушей.

– Тогда, мой совет, – Герасимов внезапно по-отечески приобнял его за плечи, – выбирайте-ка другую профессию, дорогой товарищ, а на вашем месте будет учиться тот, кто дышать без кино не может, понимаете? Дышать не может.

Поверив режиссеру Герасимову, он на следующий же день сдал документы в юридический институт на Моховой, ставший позднее юрфаком МГУ. Леснов окончил юрфак с красным дипломом. Он учился и одновременно работал в Краснопресненском райкоме ВЛКСМ, где вступил в партию в один день со студентом Михаилом Горбачевым, учившимся на два курса ниже. Но юристом Юра не работал никогда. Ни дня. Зато его сын Ярослав – юрист, адвокат.

 
От надрыва фольги – ветерок липкий,
живая музыка почти не подглядывала в ноты,
но жестосердые так и цепляли скрипки,
и смычками тянули: кто ты?
 
 
Горько твержу во рту вкус шоколада,
и пока надо мной горит самый верхний свет,
вижу: стреножив велосипед,
ты выходишь вживую из детского сада
без верхнего зуба, здорового полон азарта,
в атмосфере московского дворика – акварель.
 
 
Как еще далека безотцовщина черного марта,
пока исподлобья ребячится синий апрель,
и в нем не стихает музыка эта живая,
и едет цигейковым «зайцем»
на пятом маршруте трамвая,
как главная тема каждого дня.
Слушаю живую музыку,
а она – живую – меня.
 

В двадцать три года Юрий Леснов защитил кандидатскую, что по тем временам было событием, и его сразу пригласили в лекторскую группу международного отдела ЦК КПСС. Как просила и плакала, как валялась в ногах Зоя Терентьевна, чтоб ни за какие коврижки не вздумал идти по стопам отца, не лез в политику, не совершал никаких революций!

Но судьба выходила на новый вираж, и весной 1968-го Юра прилетел на стажировку в Париж, в Сорбонну и оказался на баррикадах, в эпицентре студенческой революции, не имевшей ничего общего с его идеологическим чистописанием о международном молодежном движении.

В университетском дворе – красное граффити «Будьте реалистами! Требуйте невозможного!» За несколько дней двор превратился в большой книжный развал: «леваки» с азартом профессиональных революционеров агитировали, продавали и раздавали многочисленные брошюры и листовки. По прикрепленным на стенах и на мраморных колоннах портретам легко угадывались политические страсти: Маркс, Троцкий, Мао, Маркузе, Че Гевара. Двор гудел, призывал, уличал, возмущался, достигая градуса революционного «кипения масс». Вот он – не скудеющий галльский дух, божественные его химеры! Потомки коммунаров, парижские гавроши… Свобода на баррикадах, как на картине Делакруа. Здесь можно было услышать все: от самых фантастических прожектов преобразования мира или, на худой конец, Европы до призывов к немедленным революционным действиям. Например, к захвату Эйфелевой башни или Гранд Опера.

В университет Юра обычно ходил пешком – закоулками и проходными дворами – и уже скоро знал Париж не хуже Ташкента или Москвы. Он полюбил Латинский квартал, где широкие бульвары и узкие улочки, петляя и путая, уходили в долгом монологе куда-то внутрь, подальше от туристов. Мимоходом, вытягивая шею, он заглядывал в шикарное кафе «Прокоп» у театра Одеон, где когда-то бывал Вольтер, отдыхая в тяжелом «вольтеровском» кресле, а в другом веке Дантон, Марат и Робеспьер обсуждали за рюмкой кальвадоса бессмертные революционные лозунги. Разве можно было представить, что этот благополучный и заносчивый в своем эпикурействе Париж вдруг восстанет, полыхнет, взорвется, и над Сорбонной будут развеваться красные флаги революции, а среди них, затмевая небо – черное знамя анархизма?

Каждое утро он проходил мимо кондитерской, где из-за прилавка свежим марципаном уже таращилась мадемуазель. Он придерживал шаг, стараясь наглядеться на витрину, потом на мадемуазель, и – опять на витрину. Но зайти не решался, уже зная, что местные удовольствия не по карману.

С первой стипендии занесла его нелегкая в кафе «Купол», известное по воспоминаниям Оренбурга, романам Хемингуэя и Фицджеральда. Юра заказал чай. И был сражен парижским шиком: чай принесли не в привычном подстаканнике, а на серебряном подносе, где парадно сиял белый фарфоровый чайник, к которому полагались такая же чашка и тарелка с пышнотелым куском «Наполеона», а еще десертная вилка, фарфоровая розетка с ломтиком прослезившегося лимона и отдельно – сахар, щипчики. Он обомлел от счастья, решив, что в этой непредсказуемой стране одним только чаем сыт будешь. Но когда за чай пришлось заплатить треть стипендии, в голове молниеносным курсивом пропечатались все – до знаков препинания – главные антагонистические противоречия между социализмом и капитализмом.

Это была уже не теория.

Однажды он все-таки вошел в кондитерскую. Французских слов хватило ровно на то, чтобы поздороваться, и вслепую шаря глазами по ассортименту бубликов, бриошей и пирожных, попросить пару безе:

– Deuxbaisers, sil vous plait[2]2
  Два безе, пожалуйста (фр.).


[Закрыть].

Продавщица замерла Джокондой. Юра повторил.

Она озорно взглянула на него, но с места не сдвинулась. Его пронзила страшная догадка: опять вляпался. Но отступать было некуда:

– Mademoiselle, çа coûte très cher?[3]3
  Мадемуазель, это стоит очень дорого? (фр.).


[Закрыть]

– Non, monsieur. C'est gratuit![4]4
  Нет, месье… Это бесплатно! (фр.).


[Закрыть]

И она, выпорхнув из-за прилавка, вынесла пахнувшее ванилью лицо и подставила губы. На всю жизнь ему запомнилось: baiser – это поцелуй.

А это была практика.

На пике студенческих волнений Юра и его друг, философ Николай Кейзеров да пара знакомых журналистов, прячась за баррикадами из сгоревших автомобилей, пробрались – в обход полицейских – через подземные коммуникационные ходы на экстренный съезд анархистов в театре Одеон. Быстро сориентировались в просторном подвале, поднялись по ступеням и, обнаружив над головой люк, без труда откинули крышку и оказались, к своему ужасу и изумлению, прямо на сцене, перед столом президиума партии анархистов… Там же и сели прямо на пол. К счастью, ни одна душа не поинтересовалась: кто они? Все были захвачены пафосной речью 23-летнего кумира анархистов Кон-Бендита, провозгласившего европейскую социалистическую революцию, способную изменить лицо мира…

Юра не повторил судьбу отца.

И сам он был другой: вечный комсомолец, романтик, целинник, просвещенный «шестидесятник», веривший, что большими усилиями и честной работой можно реанимировать марксистские идеалы, которым противостоял практический марксизм-ленинизм отечественного розлива, урожденный с «нечеловеческим лицом».

После Франции Леснов защитил докторскую, получил звание профессора. Напитавшись идей еврокоммунизма, стал довольно известным политологом и общественным деятелем. В конце жизни неожиданно открыл новую грань того же кристалла, и, торопясь не упустить и что-то еще успеть в новой исторической реальности, ушел в глобальные проблемы политической экологии.

Сережа отложил рукопись.

Ни названия, ни даты. Что-то из семейного архива – для сына, для внуков, наверное? Значит, не просто так она зачастила в Ташкент, там не только могилы, там есть у кого расспросить о Лесновых. Для чего-то это ей понадобилось…

Он аккуратно сложил страницы и вдруг заметил подколовшийся лист из тетрадки в клеточку, а на нем карандашом:

 
На босу ногу, натощак, в сорочке,
как только пришлый день раскинет сеть,
читаю с пальцем, силюсь петь
псалмы и тропари…
 
 
Я к Божьей Матери напрашиваюсь в дочки
с домашней живностью, со всей своей семьей,
с потомками борцов за справедливость,
юристами, врачами…
 
 
Сделай милость,
прими ты, гордых нас, как травостой,
как тот полынный жухлый из пустыни
и тот – стеной степной – из ковыля.
О, Мати Дево,
всех, кто без руля
и без царя, пригрей отныне.
 
 
Такие завернули холода,
что воробьи скукожились на ветке.
На подоконнике крещенская вода,
«Бон Аква», если верить этикетке.
 

Москва, 2010–2012