Текст книги "Театр семейных действий (сборник)"

Туфли

Виной всему, конечно, были туфли.

Надо же, высмотрела их на чердаке, в корзине среди дырявых галош, облысевших фетровых тапок, ботиков «прощай, молодость», сандалий, похожих на заплесневелые сухари, и еще не пойми каких обносков, давно потерявших название и какое-либо практическое значение.

Зачем полезла в корзину? Теперь не важно. Главное, нашла туфли. Прямо-таки напала на них, выхватив из кучи, прилепилась взглядом и обмерла: без сомнений, французские, на высоченном каблуке, замшевые, с такой изящно изогнутой колодкой, что в профиль напоминали пару черных лебедей. Была в них какая-то тайна: туфли из жизни, пахнущей дорогими духами и любовными романами. Откуда они здесь, на бабушкином чердаке, в стенах, увешанных сухими крапивными вениками, чтобы зимой добавлять курам в ячневую кашу как зеленые витамины, отчего яичный желток становился полноценным зрелым солнцем. На чердаке доживали свой век старые чемоданы с ржавыми замками, санки с плетеной спинкой и пара продавленных раскладушек, на полках – банки, большие бутыли для браги, керосиновая лампа и часы фирмы «Мозеръ» без стрелок.

Перво-наперво она примерила туфли. Обе ступни легко проскользнули, уперлись в круглые носы, и только большие пальцы глазели из специально вырезанных дырочек. Несколько нетвердых шагов по некрашеным половицам. Так вступают во взрослую жизнь. Она удивилась своей фигуре и походке, звуку шагов на этих немыслимых каблучищах и не узнала свои полные коротковатые ноги – лодыжки стали тоньше, икры подтянулись. Покрутилась. Оглядела ноги сбоку, сзади и… пошла. На цыпочках. И если бы чердак был подлинней, она бы взлетела, особенно в прозрачном платье с рукавами-крылышками… На ней было точно такое же платье, но она не знала, куда и когда в нем взлетит.

В драмтеатре давали премьеру. Самый подходящий выход для туфель. Вся их компашка расселась в первом ряду партера. Она время от времени вытягивала ноги, любуясь туфлями и давая возможность полюбоваться другим. Игорь отреагировал сразу же:

– Откель туфляндии? У мамусика заняла под проценты?

– Дубина. И ноль воображения.

– А что? Антиквариат. За версту видно.

Она подобрала ноги.

– Так лучше. А то похожа на легкомысленную, в некотором смысле, женщину.

– Я?

– Не совсем ты, только ноги… Они как бы отдельно, в этих кокоцких туфлях.

– Каких-каких?

– Кокоцких, – он прихватил губами мочку ее уха и жарко выдохнул. – Французы кое-кого называют кокотка. Читай классику. По-французски это совсем не оскорбительно. Нет, это нежно, интимно. Они и деток своих – цып, цып, цып – зовут: та petite coco… курочка моя, цыпочка! Всё. Началось! Потом расскажешь, откуда такое сокровище?

Олька напрочь забыла даже название того спектакля. Внутри нее разыгрывалась другая пьеса.

После окончания восьмого класса она уехала на выходные в Черноголовку вместе с учительницей пения Агнессой Александровной и с Юркой Смагиным, своим одноклассником. Юрка – надежный. Олька не забыла, как он занимался с ней алгеброй, когда из-за болезни она сильно отстала и перебивалась с двойки да тройку. Даже в разгар зимы Юрка прибегал на большой перемене к ней домой – без пальто, запыхавшийся, краснощекий, с блестящими веселыми глазами… хотел повидаться, сообщить домашние задания и школьные новости. Бабушка заворачивала ему горячие пирожки:

– Возьми, милок, на дорожку!

Олька не забыла, что первые цветы на день рождения ей подарил тот же Юрка. Едва живые – в декабре – мелкие сиреневые хризантемы. Надо же… успел на электричке смотаться в Москву, нашел цветы – экзотика по тем временам – и довез их… в газете. Она даже ойкнула от восторга и навсегда запомнила, как пахнут мороженые хризантемы. Вот это друг! Но, оказывается, она ошибалась. Юрка был по уши влюблен в нее, о чем скороговоркой признался в театре Станиславского и Немировича-Данченко во втором акте балета «Лебединое озеро», который они смотрели всем классом. На них шипели и шикали, а они всё выясняли и выясняли отношения… Олька, максималистка, дико обиделась, что он так легкомысленно предал их дружбу – влюбился, видите ли! Больше они об этом не говорили.

Агнессу, Ольку и Юрку нельзя было назвать компанией, они были – семьей, вернее ядром большой семьи – школьного хора, которым руководила Агнесса. Хор гремел на всю Московскую область. Агнесса – гордость и слава школы – привозила дипломы и почетные грамоты со смотров и конкурсов. Откуда она взялась, такая нездешняя, с таким чувством собственного достоинства, что сильно выделяло ее среди учителей? И учителя чувствовали эту разницу – завидовали, сплетничали, подкалывали, что, мол, хор в школе – самый главный предмет, если учеников снимают с уроков ради каких-то спевок.

Агнесса, полька из Литвы, строго подбирала не только музыкальный репертуар – сугубо классический, без никакой эстрады и тем более джаза, этой музыки «для толстых»… Она отлично понимала, что такое хорошая одежда, обувь, украшения, духи. Носила дорогие очки, экзотический китайский зонтик от солнца и сандаловый веер. А уж сумочки… Настоящая пани. Даже зимой Агнесса не расхаживала по школе в толстых шерстяных рейтузах и сапогах. Нет, она переобувалась и легко порхала на каблуках, как летом. Однажды за этим переобуванием-переодеванием ее застал директор школы Панков:

– Агнесса Александровна, дорогая, давно любуюсь… Уж и ножки, и туфельки! Позвольте, помогу!

Он ловко примостился рядом и обхватил снизу ее полные ноги с маленькими, как у девочки, ступнями.

– Что вы себе позволяете? Директор, фронтовик… Уберите руки или я вас ударю! – вспыхнула Агнесса, и ее завитые прядки выпрямились от негодования.

Панков отпрыгнул, как ошпаренный, огляделся – не слышал ли кто? – и зашипел по-змеиному:

– Конфликт с директором?

– Похотливый павлин, пошляк! Настоящие директора такого себе не позволяют! – припечатала Агнесса, поспешно обуваясь.

– Советую прикусить язычок, уважаемая! Грядет сокращение штата. Таких «певичек», таких фифочек, только свистни…

Агнесса очень расстроилась.

У нее, кроме хора, были только кот Пуся, любивший растянуться на три октавы клавиатуры, да высоченный муж-геодезист – она по-старинному называла его землемер – по фамилии Баранов. С колоратурным хохотом она поясняла, что вышла за своего дражайшего Александра Васильевича только потому, что он, хоть и не агнец, но – Баранов. Ей казалось забавным быть не только Агнессой, то есть – овечкой, но Агнессой Барановой. Для нее, бездетной учительницы пения, главной любовью сделались хористы, которые стали частыми гостями в ее «однушке». Они не только вместе пели. Агнесса их воспитывала: учила правильно есть, не позволяла брать хлеб вилкой и кусать от целого ломтя, показывала мальчишкам, как подавать пальто девочкам, что с чем носить и какие цвета сочетать… Обязательно на прощанье то одному, то другому совала газетные вырезки со всякими интересными или поучительными статьями. С Агнессой запросто говорили обо всем, потому что родители вечно заняты, и им было не до детей.

Жизнь хора как жизнь семьи не только в буднях, но и в праздниках: Большой театр, зал Чайковского, музеи, конкурсы, домашние вечера с чаем и пирогами, фотографии. Агнесса была необыкновенная! Некоторые родители страшно ревновали, а некоторые страшно скандалили: роди, такая-сякая, своих детей, а наших – при живых-то родителях – к рукам не прибирай… Агнесса не понимала и плакала.

После поездки в Черноголовку, где они попали под непроходимый холодный ливень, Олька слегла с ангиной. Долго держалась температура, распухли суставы. Ее увезли в городскую больницу с пафосным названием – Первая Советская.

Палата на двенадцать человек даже обрадовала. Окна выходили в городской парк с березками подросткового возраста, ее ровесницами. Прохладный полумрак успокаивал и примирял всех с диагнозами и друг с другом. Тетки в палате лежали терпеливые и услужливые. Ее называли «сердечница», давая волю той материнской жалости, которая составляла их природную суть. Кроме того, вскоре стало известно, что ее мама – врач, да не простой, а кандидат наук в самой Москве, хотя и местная… И дочка растет здесь же, у бабушки. За Олькой стали присматривать по-особому. Она была на постельном режиме, читала книжки, однажды придумала стихи «про бледноликую луну», записала их и показала соседкам. Они молчком переглянулись и кивнули.

Давно должна была приехать мама, такая замечательная, умная, красивая мама, которая непременно возьмет ее в Москву, в клинику и вылечит.

Но мама всё не приезжала и не приезжала, даже после телеграммы. Кроме бабушки, Ольку навещала Агнесса с целым выводком хористов и с Юрой. В конце концов бабушкино терпение лопнуло и она сама поехала в Москву – уж не случилось ли чего?

Дочери в Москве не было. Припозднившийся с работы зять был навеселе:

– Три дня назад вернулась с Балатона, поменяла чемоданчик, маникюр-педикюр и тю-тю в Сочи… видимо, не наотдыхалась.

– Ничего себе, – возмутилась бабушка, – а телеграмму получили?

– Конечно.

– И что?

– А то самое – тю-тю и в Сочи. Через неделю, говорит, вернусь, тогда и разберемся…

– Выходит, бросили Ольку. Девчонка в больнице загибается, отец в Москве погуливает, а мать аж в Сочи… Пусть только заявится, я ей все волоса отовсюду повыдираю. Да и ты, рохля, распустил жену. Совсем она тебя не боится. Адрес-то хоть оставила?

– Кому? Зачем? Адрес известен: до востребования.

– На жопе ей бы давно это написать…

С утра бабушка уже снова была в больнице.

– Кушай, набирайся силенок, – выкладывала на тарелку еще теплые сырники, – мамочка прихворнула, но на днях приедет.

Тетки в палате оживились. Олька повеселела и сочинила стихотворение про сирень, а перед ужином вышла в больничный двор, там в траве резвились котята, кошка-мать играла с ними, вылизывала мордочки и кормила.

Ночь беспокоила, как грубая скомканная простыня. Луна висела так низко и так запросто заглядывала в палату, что с ней хотелось дружить. Олька рассказала ей и про одиночество, и про обиды, и про то, что такое ждать. Слезы расползались по щекам и, если не хватало места, щекотали ноздри.

Следующая ночь обещала ту же картинку. И когда в палате потушили свет, Олька заплакала сразу. Лежала с открытыми глазами и плакала молчком, как взрослая женщина.

Но отворилась большая тяжелая дверь, зажегся свет, и в палату, энергично стуча каблуками, вошла мама. За ней – дежурный врач. Тетки заворочались, проснулись, кто-то заворчал, кто-то прицыкнул.

– Девочка моя, здравствуй!

Мама улыбалась, разведя для объятья загорелые руки, но Олька увернулась и упрятала лицо в подушку, потом села в кровати и увидела, какая мама красивая, счастливая, какие у нее лучистые глаза… и разревелась в голос:

– Я здесь одна. Бо-о-лею. И жду-у. Д-а-вно. А ты… всё не едешь, не едешь.

– Дочура, родная! Я же приехала! Вытри слезки. Мы немедленно, сейчас же поедем в Москву, в клинику.

– Сейчас? – оторопела Олька. – Но ведь ночь?

– Ну, не такая уж ночь. Собирайся, нас ждет такси.

Олька не успела опомниться, а к маме уже подходили и подползали соседки по палате, что-то спрашивали, показывали какие-то анализы и справки, просились на консультацию. Мама села на стул посреди палаты и стала вчитываться в их бумажки, отвечать на вопросы, делать назначения, что-то объяснять дежурному врачу. Мама устала. Олька видела, как она сбросила туфли и пошевелила затекшими пальцами с ярким педикюром. Вот это туфли! Как пара черных лебедей. С высоченными каблуками. С дырочкой для большого пальца… Ну и туфли!

Уже в такси Олька спросила:

– Откуда такие шикарные туфли?

– У-у, глазастик! Всё видишь. У тебя хороший вкус, – похвалила мама. – Это мне в Венгрии один знакомый подарил. Настоящие французские туфли. Никогда в жизни у меня таких не было.

Игорь больно толкнул ее локтем в бок:

– Ты где, дарлинг? В каких эмпиреях? Финита!

Она нашарила под креслом туфли, обулась и неизвестно чему зааплодировала.

Игорь с жалостью смотрел на ее ноги:

– Ты хоть стоять-то можешь?

Она кивнула и счастливо разулыбалась.

– Ну, рассказывай, откуда эти кокоцкие туфли?

Рассказывать было нечего: просто мамины туфли.

И только через несколько лет, когда Олька на первую зарплату купила бабушке люстру, а себе – черные вечерние туфли, всё прояснилось.

– Боже, какая прелесть! – заверещала мама, едва Олька открыла коробку. – Модельные! Настоящий французский каблук, колодка… и, погоди, погоди, это же жутко похоже… Может, помнишь, мои черные замшевые туфли? Шик, шедевр, Голливуд!

– Еще бы не помнить… Тебе их подарил кто-то в Венгрии.

– Да не кто-то, а сам Шандор, роковой мужчина, скрипач! Лучше него никто не играл чардаш Монти. Сколько же лет прошло?

Она перешла на шепот, и ее зеленые в крапинку глаза засветились узорами из детского калейдоскопа:

– У меня с Шандором был роман. Безумный, дикий, стихийное бедствие… Оторваться друг от друга не могли. Он должен был лететь на гастроли в Сочи… Так я, веришь, вернулась в Москву, дура невменяемая, и уже через день мотанула к нему в Сочи… А дальше что? – Дальше тупик. У него – семья. У меня – семья. Только туфли и остались… Все мужики на меня оборачивались. Я их долго носила, даже ты помнишь.

В памяти легко сложился незатейливый пазл: Первая Советская больница, бабушка с сырниками, Агнесса Александровна, Юрка и луна, и котята, и мама – всё, что было, наверное, её семьей.

Круговорот детей в природе

Старики чудные. Чем старше, тем чаще вспоминают детство. Взахлеб, наперебой. Какими-то каркающими голосами.

А дети? Тоже странные. Играют и играют в маму-папу, в дочки-матери, в больницу, в магазин, в школу. Репетируют взрослую жизнь. Галдят, верещат, чирикают. Торопят время. Зачем? Чтобы через много лет, впадая в детство, рассказывать своим внукам: когда я был маленьким…

Редко кто не хочет взрослеть, может, подсознательно предчувствуя ушибы, тупики, опасные или непреодолимые преграды, трагические утраты. Или от страха собственной метаморфозы, похожей на измену самому себе.

Детство проходит как болезнь, когда тебя любят, берегут, жалеют, выхаживают. Рецидивов не бывает.

Совсем иное, в чем-то узнаваемое, а в чем-то ничуть не похожее детство придет к нашим детям и детям наших детей – такой вот круговорот детей в природе.

Тасе – странная она все же – очень хотелось учиться, она все рвалась в школу, Даже однажды убежала в школу к первому уроку с книжкой под мышкой. Это были «Сказки, пески и загадки» Маршака. Тасю, конечно, с позором изгнали и привели домой. Она плакала. Желание учиться стало еще сильнее. И папа однажды сообщил:

– Наша музыкальная школа объявила дополнительный набор для подготовишек. Хочешь учиться музыке?

– Как это? – Тася распахнула зеленые глаза и замерла.

– Научишься играть на каком-нибудь инструменте.

– На пианино?

– Вряд ли. Куда его ставить в нашей теснотище? Да и не по карману нам… Кроме пианино, есть много других инструментов. Аккордеон, например. У меня чудный немецкий аккордеон. Хочешь, доча, стать аккордеонисткой?

Тася ужаснулась от такой перспективы.

– Я смотрела кино, там тетя, такая расфуфыренная толстая бочка, в ресторане… Она еле-еле удерживала аккордеон на животе, он все время сползал… У меня же живота нет. Она играла, а вокруг – все пьяные, песни орут.

– Идиотский пример. Послушай меня, французы и немцы – очень музыкально одаренные нации и совсем не дураки. Они обожают аккордеон. На набережных, на улицах, в парках – отовсюду такие чудные мелодии. Мастера! Ну, ты как хочешь. Чтобы научиться играть, хорошо бы сначала полюбить инструмент. Можно попробовать струнные: домра, балалайка, виолончель, скрипка. Это, конечно, потрудней, чем клавишные. Нужен хороший слух. Дай-ка, я проверю!

Отец достал с полки детский металлофон и ударил палочкой по одной из пластин:

– Повторяй!

– Что повторять?

– Звук повторяй!

– Как это?

Отец пропел: ля-а-а. Потом ударил по другой пластине, и звук был другим. Тася не понимала, как нужно петь.

– Да у тебя, девонька, слуха нет, что ли?

Отец пропел: до-о-о.

Тася совсем сникла, петь расхотелось.

– Тогда давай «Катюшу».

Обрадовавшись, Тася затянула: «Расцветали яблони и груши».

– Чистенько, молодец, – после первого же куплета похвалил отец, – собирайся, пошли на прослушивание.

Домра и балалайка Тасю не привлекали, виолончель – тоже: даже маленькая виолончель больше Таси, и сидят музыканты очень уж некрасиво, растопырив ноги, а между ними – жесткая виолончель.

– Скрипка! – обрадовался отец, – царица и душа музыки!

Тася не понимала, почему «царица», если говорят: скрипит, визжит, пиликает. Про душу было понятней: она внутри инструмента и вылетает из отверстий, похожих на морских коньков, и обратно прячется…

Приемная комиссия расположилась в актовом зале вокруг рояля. Тасю попросили спеть «В лесу родилась елочка». Потом по-всякому хлопали в ладоши, и она должна была повторить ритм. Потом рассматривали ее руки, растягивали пальцы. Тася за всё получила «отлично». В зал пригласили бровастого, с обжигающим взглядом человека по имени Георгий Афанасьевич, и, показывая на Тасю, отрекомендовали:

– Будущая скрипачка, отличные данные, возьмете?

Это произошло в один из ласковых дней бабьего лета, когда солнца, тепла и золотой листвы отпущено с лихвой. Щедрый аванс за холодную и пасмурную зиму.

Обрадованные, отец и дочь шли в магазин музыкальных инструментов. Срочно понадобилась скрипка, конкретно – скрипка-четвертушка, потому что Тасиной руки пока хватало только на четверть целой скрипки.

По дороге папа вспоминал, как прекрасно его мама играла на рояле марки «Бехштейн», но во время войны, когда вся семья уехала в эвакуацию на Урал, «Бехштейн» украли и продали злые соседи, притворявшиеся многие годы добрыми друзьями.

А когда семья вернулась из эвакуации, дома их ждали только голые стены. С тех пор его мама никогда уже не играла. И даже пианино они не купили.

– Будешь скрипачкой, как Паганини. Знаешь, какой это скрипач?! Гений всех времен и народов. Человек-легенда! Сколько о нем книг написано, ого-го… и какими писателями! Конечно, скрипка – каторжный, адский труд. У мальчика отняли детство.

Чтобы стать виртуозом, надо по три-четыре часа упражняться каждый день, – отец шумно сглотнул, его кадык лифтом прокатился вверх-вниз, он зачем-то поднял руку, как дирижер перед началом концерта, и взглянул на Тасю. Она молчала.

– Маленького Паганини запирали в комнате, голодом морили, – отец неизвестно кому погрозил пальцем, не отрывая от дочери пронзительных черных глаз, – если не отыграет свое… отец порол его нещадно. Таков путь к славе! – пафосно закончил он.

Тася втянула в себя щеки, поджала губы и очень внимательно смотрела под ноги, хотя шли они по асфальтированному тротуару.

Отец не унимался:

– И что все страдания и муки детства?! Подумаешь, не поиграл с соседскими мальчишками, не дрался, не бегал… Зато стал мировой знаменитостью! Вот и ты, когда вырастешь, пригласишь нас с мамой на концерт, будешь на сцене с оркестром или, наверное нет, – сама будешь играть в оркестре, в оркестровой яме, например, в Большом театре!

Тася улыбнулась, представляя себя в длинном блестящем платье, с большим сверкающим кольцом на пальце. Но тут же представила, где ее запрут на ключ, когда захочется побегать с девчонками, поиграть в прятки… Где? В чулане, в погребе или на чердаке… Самое страшное – холодный с мышами погреб. Длинный темный чулан ей нравился больше. Там на полках стояли банки с вареньем и висел очень красивый, хоть и пыльный, старинный резной шкафчик со стеклянными дверцами. О чердаке Тася и мечтать не смела, чердак – никакое не наказание, там все интересно: керосиновая лампа, корзины и корзинки с сушеными лечебными травами, деревянные санки, чемоданы с ненужным тряпьем, которое можно сколько хочешь примерять, старая раскладушка, чтобы полежать, коробка с обувью и еще много всякой всячины.

– Погреб, – вынесла себе приговор Тася и вся сжалась от страха и холода.

Отец ликовал. Он что-то насвистывал на ходу и вдруг остановился.

– Слышишь?

И Тася услышала.

– «Полонез» Огинского, – дикторским баритоном объявил отец. – Сегодня хорошая погода, вот он и вышел…

– Кто «он»? Его зовут Полонез Огинского?

– Сейчас завернем за угол, сама все увидишь.

В просторной тени высоченного тополя стоял странного вида старик и играл на скрипке. Лица у него будто не было – только темно-зеленые очки, какие носят слабовидящие, темно-зеленая мятая шляпа, надвинутая на лоб и – скрипка, которую он прижимал к плечу бородатым седым подбородком.

– Слепой музыкант. Сколько лет здесь стоит, зарабатывает!

– Почему здесь?

– А-а-а, не понимаешь… Людная улица, рядом вокзал. Одни приехали, другие уехали. Все мимо проходят, какую-никакую денежку, но подкинут. А его работа, его дело играть так, чтоб за душу хватало, слезу выжимало. Глянь, не густо у него сегодня, – отец заглянул в раскрытый скрипичный футляр и бросил несколько монеток.

– «Чардаш» Монти, – снова включился диктор, но его быстро сменил знакомый голос отца, – представляешь, доча, этот старик тоже был ребенком. Он тоже начинал со скрипки-четвертинки, мечтал стать музыкантом, концертировать или преподавать. А кем стал? Слепой, нищий, несчастный, но зато – знаменитость. Правда, другого масштаба. В каждом городе, даже в каждой деревне, есть своя знаменитость: свой юродивый, свой сумасшедший, а у нас – скрипач.

– Папа, – с робкой надеждой начала Тася, – папочка, любимый, не отдавай, – и Тася громко заревела, так заревела, что заглушила даже «Чардаш» Монти, – можно я не буду играть на скрипке?

Она повисла на отце и, пуская слюни, ревела в самое ухо все громче и громче. Прохожие оглядывались на них, скрипач всё играл и играл.

– Умоляю, родненький, не на-до-о-о на скри-и-пке… не хочу, не буду, как этот слепой, нищий, несчастный… под деревом… не хочу в погреб…

– Да что ты придумала? Кто тебе такое сказал?

– Я догадалась, – Тася вытерла лицо и смотрела отцу прямо в глаза, – он ведь старенький, он скоро умрет. Кто тогда будет играть? Какой Паганини? Кто станет нашей знаменитостью?

Скрипачкой Тася не стала.

Она обходила стороной ту улицу, рядом с вокзалом, где когда-то играл городской скрипач. Да и скрипача давно уже не слышно, и новой знаменитости в городе не появилось.

Когда Тася выросла и стала бабушкой, она любила вспоминать: вот когда я была еще маленькой…

И круговорот детей в природе нисколько не нарушался.