Текст книги "Театр семейных действий (сборник)"

Постскриптум

Соломона Златкина, моего двоюродного деда по отцовской линии, кантора главной синагоги Харбина, «слушали единоверцы, жена, сыновья, друзья, соседи, поклонники.

Где они все? Наверняка кто-то еще жив.

Должно же остаться что-то, кроме могилы?

Может, сохранилось в харбинских архивах и ждет если не меня, то моих внуков?

Ведь не последним человеком был в Харбине кантор главной синагоги, свободный художник Соломон Моисеевич Златкин?»

Казалось, я забросила сеть в пучину житейского моря. Осталось только терпеливо ждать на берегу повседневности.

Прошло много лет, прежде чем кантор будто снова окликнул, снова позвал меня. Казалось, он – кукловод. И крепко держит в руках нити судьбы, зная наперед ход событий, соединяя по своему усмотрению героев и статистов в нашем театре семейных действий.

В 2015 году я опять в Харбине. И, конечно, захотелось побывать на еврейском кладбище Хуаншань, которое находится в одном из восточных пригородов.

А как же?

Кто, кроме меня?

Может, в будущем внуки или правнуки, вспомнив о канторе, долетят до Харбина и придут на могилу, если земли кладбища не отдадут под разрастающуюся городскую застройку? Или в Поднебесной так не бывает? Или эта земля принадлежит государству Израиль?

Почему именно в Харбине, а не в другом месте непостижимым образом высветилась и зашумела еврейская ветвь моей судьбы? Задела, зацепила именно меня, полукровку…

Выкроить время для кладбища нелегко. Плотная программа российско-китайского литературного фестиваля не предусматривала свободного времени. И при первой же встрече с прекрасной Цайся, нашим модератором, я попросила помочь мне побывать на кладбище Хуаншань. Нужны машина и переводчик. Хочу отдать должное, китайцы очень уважительно и трепетно относятся к памяти предков, к могилам вообще и тем более, если они в другой стране. Цайся, уже знакомая с историей моего харбинского деда, пообещала помочь. И через пару дней представила мне милую переводчицу – китайский вариант колобка-Дюймовочки.

– Вот моя студентка, зовите ее Катя. Она поедет с вами на кладбище. Не знаю, согласитесь ли вы, но машина может прийти только в пять утра. Завтра заключительная конференция, и в восемь часов вы уже должны быть в отеле. Ну что? Поедете в пять утра?

Я растерялась ровно на мгновение, но отступать некуда: я больше никогда здесь не буду, завтра – в последний раз.

– Поеду. Конечно, поеду!

Около шести утра (это около двух ночи по Москве) машина мягко притормозила у ворот еврейского кладбища Хуаншань, крупнейшего на Дальнем Востоке. Ясно вспомнилось, как мы с Риммой Казаковой, выйдя с территории Русского кладбища, вдруг увидели неподалеку мемориал, украшенный сверкавшей на солнце золотой звездой Давида. И мгновенно поняли, куда идти и где искать могилу моего дедушки Соломона.

Намек на рассвет угадывался слабо. Холодно. Сыро. Ни одна пичуга не чирикнула, никакого живого голоса. Все в плотном тумане, как на черно-белой ленте какого-то архивного фильма.

Вот тут-то и взял меня страх, и вовсе не потому, что – кладбище. Я испугалась, что в тумане, в вязких утренних сумерках не найду могилы. Вдруг память подведет. Ведь была я там лишь однажды. И страшно, и стыдно – в такую рань подняла людей, а могилы не найду… Кроме нас с Катей, на кладбище ни души. Шофер из машины не вышел. Наверное, спал.

Я сориентировалась по музею истории харбинских евреев, уменьшенной копии главной еврейской синагоги (я узнала ее), той самой, где служил Соломон. От музея светлым веером разбегались дорожки. Много деревьев: старые толстые плакучие ивы и березы, лиственницы, сосны, ели. Да-да, Римма тогда пошла по крайней левой дорожке, а я – почти по центру. Потом и моя дорожка свернула влево. Ничего не узнавая, я рванула вперед. Крошечная Катя не отставала. Вспомнились молоденькие елочки-погодки или это были кедры, обрамлявшие края выложенной плитами дорожки. Да-да, за елочками – газон, а на газоне – плита.

Теперь я пробиралась по узкому кромешному коридору из разросшихся густых елей, намного выше меня. Они обступали таким тесным армейским строем, что в какой-то миг захотелось раздвинуть почти черные ветки, развести колючие лапы и выглянуть на белый свет…Господи, Боже ты мой! Да вот же она, плита!

Соломон, Соломон! Шалом, Соломон!

Я снова нашла тебя.

Мраморная плита, когда-то белая, с разбитым верхним углом, кое-где поросшая мохом, совсем обветшала.

Стоп-кадр. Сколько лет прошло?! Я снова на могиле Соломона. Почему все так складывается? Как понять подтекст этого сюжета? Почти не дышу. Замерла с букетом белых хризантем. А надо было, по правилу, принести камешек и положить на плиту.

Катя удивлялась не меньше меня. Улыбка не сходила с ее круглого личика, похожего на веселый смайлик.

Мысленно обратившись к кантору, я забросала его вопросами, на которые не получала ответа. Передала ему привет от всех наших, от всех поименно. Погладила мокрую от росы и тумана плиту, попросила Господа простить кантору «все прегрешения, вольные и невольные» и попрощалась с Соломоном. Думала, что навсегда.

Но оказалось, что кантор или Тот, Кто Свыше, отпустил меня совсем ненадолго…

Однажды по фейсбуку пришло сообщение от незнакомого человека.

«Случайно вышел на ваш материал про отца Даниеля Златкина. Вначале остановился на фамилии. Я тоже Златкин. Ефим. Может, мы только однофамильцы. Хотя Златкиных не так много, как Рабиновичей и Ивановых. Я из Израиля. Из Ашдода. Автор только что вышедшей книги «От Михалина до Иерусалима».

Однажды набирал в поисковике фамилию и имя моего отца (мы его звали «батя») – Златкин Давид. И вдруг открылась страница фронтовых воспоминаний, главный герой которых Златкин Даниель. Та же фамилия и даже имя начинается с буквы Д.

Какое отношение имел ко мне рассказ этого жесткого старшего лейтенанта? Но каждая строка пронзала сердце. Я остро чувствовал, как он – так же, как и мой батя Давид – замерзал в зимних полях под Москвой 1941 года. Раненный, истекал кровью – так же, как и мой батя Давид. Оба балансировали между жизнью и смертью. Даниель трижды избежал расстрела.

Почему меня не отпускал образ этого старшего лейтенанта со сросшимися бровями и властным подбородком? Где и когда я видел кого-то, похожего на него?

И еще. Как такое может быть, чтобы два разных человека – один в России, другой в Израиле – почти одновременно писали и чувствовали одно и то же, готовя свои книги в жанре «семейных альбомов»? Вы – «Юрскую глину», я – «От Михалина до Иерусалима».

Еще не раз возвращался я к «Юрской глине», будто хотел увидеть какой-то тайный знак.

 
Где дядя Мориц, певший в Ла Скала?
Где кантор – тёзка царя Соломона,
И прадед Мойша 111 лет
Из местечка Прянички?
 

Последняя строка меня сильно зацепила.

Ведь мой дед Залман жил в местечке Прянички, как и отец моего деда, прадед Мойша, которого звали также и Моше, и Моисеей, и Муня. Мой батя Давид родился именно в местечке Прянички. Там жила только одна семья Златкиных.

Нет никаких доказательств, но я почти уверен, что Даниель и Давид двоюродные братья, а мы с вами – троюродные брат и сестра. Вот откуда родство душ. Бывает, что выросшие под одной крышей братья и сестры далеки друг от друга, а мы – словно близнецы. Я это понял, когда прочитал «Юрскую глину».

О себе: закончил факультет журналистики Белорусского университета, поступил с первого раза. Родился в тот же год, что и вы. Работал в Белоруссии в газетах самого разного уровня – от районных до республиканских. С 1991 года живу в Израиле. Член Союза писателей Израиля. Написал книгу, в работе еще три.

Может, не стоит напрашиваться в родственники?

А может, вы тоже живете тем, что ищете свои корни?»

Не знаю, кто нас свел? Бог, судьба?

Или кантор, наш общий предок, устроивший эту виртуальную встречу?

Чудесно, что мой троюродный брат Ефим Златкин из Ашдода – нашел меня. Вот тот долгожданный отклик, на который я так надеялась, закидывая сеть в пучину житейского моря.

Вскоре мы встретились.

Мы вместе ужинали на Хаяркон, на роскошной набережной Тель-Авива и восхищались невероятными, почти ненатуральными красками средиземноморского заката. Ефим приехал с дочерью Женей и зятем Марком, а я – с Сережей, с сыном Ярославом и его женой Наташей. С первых же минут все чувствовали симпатию и доверие друг к другу. Мы с Ефимом анализировали исторический срез нескольких поколений большой семьи Златкиных, перебирая имена, города и даты, ощущая токи общего родового древа, его ветвей и корней, уходящих в далекое и неизвестное прошлое.

Наш общий прадед местечковый сапожник Моисей, а наши деды – Файбус (Федя) и Залман – родные братья, потерявшие друг друга более ста лет назад. Они оба Моисеевичи. И кантор Соломон Моисеевич – тоже их родной брат. Сомнений не было, мы – одна семья. Наши деды из местечка Прянички пережили две Мировых войны, погромы, сталинские репрессии и Холокост. Родственные связи разорваны и восстановлению не подлежали. И никто не стремился разыскивать родственников, так было лучше для тех, кто уцелел. Чтобы выжить и жить дальше, надо было раствориться, мимикрировать, ассимилироваться, забыть, кто ты и откуда, и не «высовываться».

– Поедем, братишка, в Прянички? – неожиданно для себя спросила я Ефима. – Хочется повидать эти места, почувствовать дух родового гнезда.

– В Прянички? Поедем! – с мальчишеским азартом тут же подхватил Ефим и сам удивился, как это он легко согласился. Ведь на лето были совсем другие планы. Дочка и зять смотрели на него с нескрываемым недоверием.

– Мы уже не молоды, Ефим! Может, это единственный и последний шанс приблизиться к родовым корням, прожить в Пряничках хотя бы день. Как будто издалека мы вернулись в семью. К прадеду на чай приехали!

– Тебе-то после Харбина обязательно надо в Прянички. И как можно скорей.

Каково же было всеобщее удивление, когда и Сережа, и Ярослав с Наташей уже через минуту тоже захотели в Прянички. Такая близость охватили нас!

Не прошло и трех месяцев, как мы, отмахав на машине почти 450 километров, были уже в Климовичах, в райцентре Могилевской области. До Пряничков рукой подать.

– Ваш родственник уже приехал. Он в номере, – с улыбкой сообщила администратор гостиницы «Дружба», – Ефим Златкин – известная в Климовичах личность.

Как же быстро пролетело время! Почти вчера расстались на залитой закатным солнцем набережной Хаяркон, чтобы сегодня встретиться на тишайшей зеленой улице в однокоренных с моей фамилией – Климовичах, возле бывшего дворца князя Мещерского. Нереальные, слишком уж литературные сюжеты и маршруты подкидывала жизнь.

Чистый маленький городок с россыпью разноцветных деревянных домишек, вросших в землю. За ними – унылые ряды кирпичных и панельных малоэтажек послевоенной постройки, а в центре – как антикварный нефритовый медальон – вековой парк. По его тенистым аллеям прогуливались пары, целовались гимназисты и гимназистки, назначая свидания в укромных уголках и беседках. В небольшие торговые павильоны заглядывали местечковые лавочники и ремесленники, заскакивали шустрые купцы, заходили солидные горожане, а с ними – прелестные дамы в шляпках и любопытная детвора. «Климовичский мещанин», – вспомнилась графа о социальном статусе моего деда Файбуса.

– Мы не крестьяне. Мы – из мещан, – как-то в разговоре разъяснил мне отец.

Напротив старинного парка – каменное здание редакции районной газеты, где много лет проработал Ефим. Рядом по главной улице в ноябре 1941 года гнали обреченных на смерть евреев, жителей города и окрестных местечек. Это были старики, женщины и дети. Их согнали на окраину, разделили на три группы и расстреляли: в силикатном карьере, на еврейском кладбище и в котловане возле бывшей районной «Сельхозхимии». Среди горожан и соседей были те, кто сочувствовал, были и равнодушные, и трусы тоже, конечно… Но были и те, кто давился в очередях, чтобы первым ухватить побольше одежек, снятых с евреев перед расстрелом. Первым оприходовать бесхозную скотину или первым – не опоздать бы! – занять опустевшую и еще не остывшую хату. Некому было защитить евреев. Почти все еврейские парни и молодые мужчины из Климовичей, из местечка Михалин и окрестностей еще летом ушли на фронт.

Смотрю на пожелтевшую страничку климовичской газеты с расстрельным списком: вот родные братья моего деда – Хаим и Айзик, оба – пожилые. Вот их жены и дети… Сколько Златкиных расстреляно в Климовичах…

Как долго я вас искала, мои дорогие!

И где нашла?!

В безымянной могиле в Белоруссии, почти на границе с Россией. Там, на окраине Климовичей стоит очень скромный, почти заброшенный обелиск. Несколько полустертых строк на идиш и скупая надпись на русском: «Советские граждане».

Ни имен, ни фамилий расстрелянных людей, которые жили и трудились на этой земле, строили дома, пахали и засевали поля, разводили сады, растили скот, рожали детей. Сколько времени должно еще пройти, чтобы люди стали людьми – и живые, и мертвые? Сколько должно смениться поколений, чтобы мы смогли узнать или вспомнить имена и фамилии своих предков?

Мчимся по шоссе в Прянички.

– Наверное, тысячи километров дорог, – щуря глаза, вспоминал раскрасневшийся на полуденном солнце Ефим, – исколесил я здесь на редакционном «газике»? И кто бы мог представить, что в 2016 году, через четверть века после моего отъезда из Климовичей, я буду в этих же местах и буду опять искать родовые корни? Моя жена Аня, провожая меня, иронизировала: что ты там еще хочешь найти? Что осталось за прошедшие 100–150 лет? Какие следы? Какие корни?

Дорога петляла мимо дремучих белорусских лесов, мимо колосящихся полей и просторных – до горизонта – ярко-зеленых лугов. Стада пестрых коров гуляли на выпасе. Вот откуда столько молочных продуктов в Белоруссии! У нас в Подмосковье не очень-то увидишь коровьи стада.

Как же здесь красива природа! Чего только стоит название – Прянички?! Лакомое, желанное.

Прянички – до сих пор почти местечко, хотя ни торговцев, ни ремесленников здесь давно нет. Уцелел всего десяток деревянных домов с сараями и дровяниками, протянувшимися вдоль двух улиц. В садах спели яблоки, груши, синие и желтые сливы. Вдоль заборов бархатцы и космея. По улицам разгуливали собаки, гуси, утки. Купались в мягкой рыжей пыли наседки с цыплятами.

В Прянички приезжают на лето. Горожане вывозят детей и стариков на воздух. Здесь, вдалеке от дорог очень живописно: холмистый скульптурный рельеф, полосы густых перелесков, сочные луга, старое кладбище, голубая излучина реки Остер.

Наши машины остановились возле крайней хаты. Злобно залаяла дворняга, и сразу же вышла хозяйка. Откуда пожаловали? Что надо?

– Нет, про Златкиных не знаю. Не слышала. Последняя наша старуха, баба Нюра, умерла прошлым летом. Она всех знала.

– А сколько ей было?

– Да за 80.

– Только-то? Слишком молода ваша баба Нюра, чтобы помнить Златкиных.

– А старше и нет никого. У нас долго не живут.

Побрели дальше. На лысине пологого холма, на самом его темечке громоздились странные и страшные постройки. Не больше пяти. Старые, нет, старинные срубы из неотесанных круглых, наверное, сосновых бревен. Между бревнами кое-где торчали бесцветные клочковатые мочалки мха. Под углами домов – огромные деревянные колоды. Двускатные крыши давно рухнули, уцелело всего несколько стропил. Окна выломаны. Полов нет. Когда-то крепкие, теплые, добротные избы, а теперь полусгнившие нелепые руины. Они качались, скрипели и стонали на ветру, как тяжелобольные, обреченные на смерть, держась из последних сил. И помочь им некому. Зрелище душераздирающее.

– Может, в одном из этих доходяг и жил деревенский сапожник Мойша Златкин и 13 его детей?

Присев на трухлявую скамейку, готовую в любой момент подломиться, я старалась представить: как жилось в таком просторном доме, где были всего лишь два помещения – хата да сени. В хате вдоль смежных стен тянулись широкие деревянные лавки. Здесь спали, ели и играли дети. Здесь же и мастерская сапожника, и кухня, на которой хозяйничала жена, и спальня, похожая на нары, точнее на деревянный, иногда двухэтажный помост. В самом углу – печь, топившаяся по-черному. То в хате, то в сенях зимовала и согревалась домашняя скотина.

Я будто провалилась в колодец времени глубиной лет в 150… И так заныло сердце. Всего-то шесть поколений: прадед Мойша – дед Файбус – отец Даниель и я, его дочь Галина. А за мной – сын Ярослав, за Ярославом – его дети Даниил и Георгий, и те, кто родится после них… Шесть поколений.

Притих Ярослав, праправнук Моисея, первый, кто из поколения наших детей приехал сюда. Понимает мужа, склонив голову на его плечо, Наташа. Не понимала бы, не поехала, не разделила бы с ним тяготы долгой дороги, меняя его за рулем автомобиля. Задумался Ефим. И его друг детства Леня Рыжиков тоже молчит. Что тут сказать? Какие подобрать слова, чтобы выразить волнение, боль, скорбь и смутно брезжившую радость родства – всё, что так разбередило душу и так сокровенно для каждого.

Корни растут в тишине.

И родовые корни – тоже.

Уже двадцать лет живет в Израиле моя двоюродная сестра Элла Новальковская (тоже из Златкиных) со своей многочисленной семьей – три поколения. И вот теперь объявились четверо троюродных братьев Златкиных: Ефим, Яков, Сергей и Григорий. Мы не разминулись в этой огромной жизни. Мы встречались в Тель-Авиве, Ашдоде и Ришон-ле-Ционе, в Пряничках и Климовичах, в Москве, в Полушкино и в Ногинске. Только нам уже никогда не встретиться с теми «советскими гражданами», которые остались в безымянных могилах… Но теперь мы знаем и помним поименно всех.

Глаза на мокром месте. Все понимали, заканчивается нечто важное, особенное, необычное, накрепко связавшее нас. И каждый по-своему должен это осмыслить и пережить.

Расстаемся. Ефим на следующий день улетит в Израиль. Мы, заправившись бензином, торопимся в Москву.

А на берегу реки Остер доживает свой век – который по счету? – деревенька Прянички, тихая-тихая, солнечная.

Корни растут в тишине.

И родовые корни – тоже.

Но как оказалось, точку в путеводителе по семейному альбому ставить рано. Была лишь короткая передышка.

Книга не отпускает.

Книга пишет себя сама, продолжаясь день за днем, как продолжается жизнь. И было в этом нечто промыслительное, что требовало безусловного подчинения.

В главной роли снова – кантор из Харбина. За ним долгий, еле различимый след судьбы, выводящий на свет из лабиринта прошлого. Для этого не понадобилось лететь в Харбин и разыскивать почти в ночи его могилу. Новости от кантора появились внезапно.

Наташа, родной человек, близкий по своему внутреннему устроению, сильно впечатлилась поездкой, символами которой стали и безымянная могила в Климовичах, и руины родового гнезда в Пряничках. Втайне от всех Наташа предприняла собственный поиск. И однажды, смущаясь, принесла тонкую тетрадку старых желтых ксерокопий формата А-4, посаженных на скоросшиватель.

– Скорей всего, вас это не обрадует. Но, надеюсь, заинтересует.

На титуле крупным казенным шрифтом чернело: ДЕЛО. Чуть ниже № ГК-759840…

А еще ниже корявым почерком троечника выведено: Златкин Соломон Моисеевич.

Буквы фамилии, как муравьи на тропе, рассыпались поодиночке – от прописной и далее все мельче и мельче. Имя над строкой держалось в состоянии критической невесомости. Отчество особенно разборчиво и как-то назидательно крупно. Меня гипнотизировала эта малограмотная мазня. Руки дрожали. Я не пыталась даже открыть тетрадь, потому что квадратная печать «Государственный архив Хабаровского края» с номерами фонда, описи и номера ДЕЛА требовали осознания. До сих пор мне не приходилось держать в руках личное ДЕЛО. Фотокарточки, письма, паспорта, истории болезни да мало ли еще какие документы… Но личного ДЕЛА – никогда. Тем более, это ДЕЛО бывшего «родственника за границей», о котором надо было помалкивать.

Вот начало (орфография и пунктуация здесь и в других документах соответствуют оригиналу):

М. Г.

Разрешите обратить Ваше внимание на человека на которого действительно следует обратить внимание. Я хочу указать совподданного Кантора Главной Синагоги Г-на Златкина, который имеет трех сыновей в советском Союзе занимающие довольно высокие посты в Советском правительстве, причем старший его сын женат на сестре Кагановича. Сам он здесь под вывеской прокат пианино занимается ростовщиством, дает деньги на проценты и обирает несчастных жертв неимоверно высокими процентами.

Также следует отметить еще один факт. Почему-то он последнее время проживал за Сунгари и вдруг таинственно очутился в Бариме. Властям следовало бы обратить свое внимание на этого пресловутого кантора.

Эти сведения точные и сомневаться в их правдивости нечего.

Харбин 15 августа 1936 г.

Доносец, однако. Самый натуральный. И анонимный. Демонстрация лояльности и бдительности. Кто писал: мужчина, женщина? Почему-то кажется, что женщина. С характерными литературными штампами, признаками якобы стиля, а на деле – дурновкусия: «неимоверно», «несчастные жертвы», «таинственно очутился». С пристрастием к сплетням: «старший его сын женат на сестре Кагановича»… И уж, конечно, с нескрываемым антисемитизмом. Если уж угораздило родиться евреем, то в «облик аморале» так и напрашиваются – душегуб, кровопийца, скряга, ростовщик похлеще папаши Гобсека. Но главная вина в том, что «совподданный».

Разве не подозрительно, что служил в синагоге и в то же время сдавал в прокат пианино? В деньгах нуждался, что ли? Выходит, высокопоставленные сыновья ему не помогали? Возможно, он помогал своим сыновьям в Москве? Зачем-то мотался с одного берега Сунгари на другой?

Уж не шпион ли этот «пресловутый кантор», проживавший по адресу: Пекарная 77 (эти сведения уже с 4-й страницы)? Окопался в Харбине, в крупнейшем центре русской эмиграции, стал своим и – есть где разгуляться – вперед, дерзай во славу СССР. Как в классическом детективе: «У вас продается славянский шкаф»?

…Как без этого? Всё в рамках жанра.

«Семья Цаповецких живет на квартире у Златкина, подд. СССР, говорит, что он живет у него много лет и платит сравнительно дешево за комнату… Златкин – кантор синагоги»…

Эти сведения уже из специального опроса в начале июня 1942 года.

Что стряслось?

Что натворил кантор летом 1942-го, когда тайная полиция Харбина встала на уши? Чем вызван такой прицельный интерес? Видимо, кантор – первое упоминание о нем в ДЕЛЕ датировано августом 1936 года – раздражал давно и многих. Уже в первом доносе отмечено: «совподданный». В эмигрантской среде это, безусловно, вызывающий факт. Все доносы и опросы подтверждают это. Вряд ли городские власти и тем более Харбинское еврейское духовное общество (знаменитое ХЕДО) намеревались терпеть это и далее. Несомненно, кантору не только намекали и предлагали многократно изменить статус, но и требовали, и даже угрожали. В конце концов, уволили, о чем свидетельствует донос г-на Флейшмана М.М. в октябре того же 1942 года:

«Около 2 лет тому назад уволен за то, что не хотел переходить в эмигрантское состояние. В настоящее время Златкин дает уроки пения».

Вот так. Жестко и однозначно. Иначе скандал: советский кантор в Главной синагоге Харбина. Прямо-таки в сердце иудаизма. И сколько лет терпели?! Терпели из-за его прекрасного певческого дара. Все знали, что Златкин два года учился в Петербургской консерватории, затем перевелся в Московскую, которую окончил по классу пения в 1909 году. И в последний год стажировался в Милане у профессора Броджи, известного в Европе педагога по вокалу. Получил диплом с отличием и был удостоен звания свободного художника. Вспомнилась надпись на могильной плите, там тоже – «свободный художник». Оказалось, не метафора. Это – особый статус. Звание свободного художника гарантировало многие льготы и блага. Например, льготы по отбыванию воинской повинности. Или привилегии при поступлении на госслужбу, а лица иудейского вероисповедания получали к тому же право повсеместного (прощай, черта оседлости!) жительства в Российской империи. Окончившие консерваторию со званием свободный художник подлежали также исключению «из подушного оклада» и причислялись к «личному почетному гражданству», к привилегированному слою городских обывателей. Личное почетное гражданство распространялось не только на Соломона, но и на его жену Елизавету Самойловну, о которой известно до обидного мало: домохозяйка и мать троих сыновей – Арона, Бориса и Льва.

Вернувшись из Милана, 29-летний Соломон Златкин, обремененный семьей, зимой 1909 года приехал в Самару, в богатый и крупный губернский город с населением около 150 тысяч человек, расположенный на высоком берегу Волги, напротив живописной Самарской Луки. Самара соседствовала с Саратовом, где начиналась семейная жизнь Соломона и Лизы. Все было знакомо и понятно.

Не ясно, где и как устроился отец двоих детей, старшему из которых – Арону исполнилось 7 лет. Ошибся, однако, профессор из Сиднея, когда говорил, что у кантора двое сыновей. На самом деле, трое. Среднему сыну Борису было 4 года, а младший Лев родится вскоре уже в Самаре. Трое детей для еврейской семьи совсем немного. Ведь у их деда Моисея было 13 братьев и сестер.

На что жила семья молодого певца?

В 1902 году в городе было создано Самарское отделение Императорского Российского музыкального общества, при нем – музыкальные классы, ставшие базой для будущего музыкального учебного заведения. Самарские купцы славились широтой и щедростью: один подарил музыкантам завидный особняк в центре города, другой – пару фирменных немецких роялей. Во дворах, в палисадниках, на подоконниках распахнутых окон на полную мощность играли патефоны. Число любителей музыки резко возросло, когда в городскую жизнь ворвался синематограф. Все местные таперы – пианисты высокого класса.

В Самаре Соломон Златкин дебютировал как оперный певец. Может, в недавно открытом легендарном театре-цирке «Олимп», который вызвал в городе настоящий театральный бум? А, может, в Камерном театре? В Самаре любили и знали толк в опере. Здесь гастролировали то певцы миланской оперы «Ла Скала», то Федор Шаляпин, то другие российские знаменитости.

Соломон Златкин выступал под псевдонимом Златов.

В каких операх, какие арии исполнял? В близкой его сердцу итальянской «Богеме»? Или в опере «Бал-маскарад»? Сладкий лирический тенор? А если баритон? Тогда, непременно, бархатный и страстный.

Думаю, Златов был амбициозен: и звание свободного художника, и стажировка в Италии придавали уверенности, мастерства и…хотелось славы. Думаю, Златов был хорош собой. Так и вижу фотографию моего 20-летнего отца в черной в светлую полосочку жилетке, в белой рубашке с черной бархатной бабочкой. Набриолиненные густые волосы идеально зачесаны на боковой пробор. Невысокого роста, хорошо сложен. Ну, просто итальянец! И в кино ходить не надо. Таким я увидела Соломона. Из-за отсутствия другого визуального образа в сознании произошло замещение.

Однако долго петь на сцене Златову не пришлось. Во-первых, в Самаре так и не сложилось собственной оперной труппы. Во-вторых, прибавление семейства требовало денег. И немалых. Пришлось перейти на преподавательскую работу в музыкальные классы и даже бегать по частным урокам к богатым барышням, позволяя себе лишь время от времени выступать в концертах. Это был очень распространенный в России того времени тип музыканта – педагог и артист по совместительству.

Когда семья уехала из Самары? Так и звучит навязчивый мотивчик народной песенки:

 
Ах, Самара-городок,
Беспокойная я,
Беспокойная я,
Да успокой ты меня…
 

После Самары был Баку. Что-то заставило Соломона покинуть Россию и двинуть в Закавказье. Вряд ли только страсть к перемене мест или стремление к благополучию. Не исключаю, что мучительная наследственная астма у Бориса заставила семью поменять климат. Жаль было расставаться с налаженной и надежной самарской жизнью, с талантливыми учениками и дорогими друзьями, которые так любили их музыкальный гостеприимный дом. Но Соломон – человек обстоятельный и дальновидный – уже год состоял в переписке со своим бывшим однокашником, который стал дирижером консерваторского оркестра и сулил Соломону не только успех, но и золотые горы, зазывая к себе в Баку.

Этот абрис жизненного и творческого пути я составила, дойдя до 15 страницы ДЕЛА, единственного на сегодняшний день достоверного источника. Последняя страница начиналась с заголовка:

«Газета «Заря» от 17 августа 1943 года рекламирует советского подданного Златкина С. М.»

Далее приведена заметка под названием «Советы молодым певцам»:

Перед нами лежит проспект, выпущенный преподавателем пения, свободным художником Московской консерватории С.М. Златкиным.

Этот проспект – плод почти тридцатилетних наблюдений педагога над учениками и их работой. В нем имеется много полезных советов как для начинающих певцов, так и артистов, и педагогов.

Вместе с тем этот проспект является и программой обучения певцов самим С.М. Златкиным, программой хорошо проверенной на опыте и давшей прекрасные результаты.

Как известно, С.М. Златкин обучался в Петербургской консерватории по классу пения у профессора С.И. Гибель, затем перевелся в Московскую консерваторию, которую и окончил в 1909 году по классу В. М. Зарудной с отличием и званием свободного художника.

Вначале он преподавал в Самаре, затем был преподавателем в Азербайджанской государственной консерватории и выступал как певец в камерных вечерах.

Сейчас он работает как педагог в Харбине, имея ряд учеников, некоторые из которых обещают в будущем стать хорошими певцами».

На этом газетная заметка заканчивалась.

В качестве комментария к ней дан один машинописный абзац:

Златкин С.М. является советским подданным и иногда устраивает музыкальные постановки в консульстве СССР. Одно время он был кантором синагоги, но из-за подданства его убрало ХЕДО и теперь он занимается преподаванием пения. Причем ему предлагали перейти на эмигрантское положение, но он категорически отказался. В СССР у него имеются сыновья, которые, как говорят, занимают видные посты.

17. VIII – 43 г. 

Кстати, о сыновьях.

Если верить доносам, сыновья занимали высокие посты в советском правительстве. И старший Арон был якобы женат на Розе Каганович.

Интернет трубит на всех сайтах, что Роза, она же Рахиль, легендарная сестра Наркома путей сообщения, любовница Сталина и даже его тайная жена, сумевшая отравить вождя смертельной дозой варфарина, от которого у него развилось внутренне кровоизлияние.

О Розе Каганович или кричали, или делали вид, что она – фантом, мистификация, и вообще ее никогда не было… А между тем настоящая и единственная сестра Лазаря Кагановича – Рахиль, она же Роза, будучи матерью шестерых детей, неприметно жила с семьей в Чернобыле и умерла в 1926 году.