Текст книги "Театр семейных действий (сборник)"

О, mamma mia!

Ромка заранее позаботился, чтобы урна с его прахом была в одной нише с урной мамы Лены. Хотелось и в колумбарии и, может, на небесах – не разлучаться. Больше у Ромки никого и никогда не было. Даже кошки.

На кремацию я не успевала, хотя по проложенному Яндексом маршруту могла доехать за полтора часа. Но это в компьютерном мозгу, без поправок на жару, на пробки и на перманентный дорожный ремонт, смахивающий на перманентную революцию Троцкого, случившуюся лишь в отдельно взятой стране.

Я не успевала. И время такое странное: в шестнадцать тридцать.

Наверное, очередь. Сколько поумирало от жары и торфяного смога? Ни морги не справлялись, ни крематории. Гробы – в дефиците. Сколько же покойников в день пожирал огнедышащий дракон крематория?

Несчастный Ромка в последней стадии кахексии – тоже пища для этого прожорливого чудовища, выделенная всего лишь горсткой праха, на котором взойдет живая трава, а в ней – мураши.

Внук расстрелянного тульского дьякона, беспартийный атеист, англоман, высокооплачиваемый переводчик Сбербанка, Ромка не мог не думать о бессмертии души. Конечно, думал. И, конечно, боялся. Но попросил кремировать.

Наш последний телефонный разговор. Он еще в Тель-Авиве, еще надеется на химиотерапию, но вдруг внятно и смиренно говорит:

– Я готов умереть. Не боюсь. Всё в моей жизни было. Ничего нового и радикального уже не произойдет. Жить, как последние двенадцать лет, без мамы: дом-работа-телевизор, дача-работа-телевизор или книги? Всё неинтересно. И – ничего не нужно: ни моей роскошной четырехкомнатной «сталинки» с видом на Кремль, ни дачи, ни тачки, ни бабла. Все потеряло смысл и ценность. Умирать не страшно.

Мне показалось, именно в этот момент тело его вытянулось на больничной кровати в клинике Тель-Авива, почти на набережной, неподалеку от старого Яффо, а из полузакрытых глаз выползли, не спеша и не прячась, последние слезы.

– Поверь, Зинуль, – будто уже из иного пространства, – на самом деле, я боюсь только одного – боли. Знаешь, чем я сейчас занят? Оформляю разрешение на провоз каннабиса.

– А что это, каннабис?

– Не знаешь?! Это самая что ни на есть натуральная марихуана в таблетках. Ее как обезболивающее прописывают здесь всем, у кого онкология. Глотну и могу спокойно дойти до моря, пофланировать полчасика: длинные-длинные волны, мелководье, песочек, туристы, собаки, воздух! Местные по субботам танцуют на набережной: молодые, старые, толстые, худые… Все танцуют под живую музыку. Хочется смотреть и смотреть – сколько в них жизни!

– Справку по-любому доставай, – вырвалось у меня любимое словечко эпохи социализма, – а то на таможне загребут, собака унюхает.

– Десятку дадут, точняк, – подхватил с хохотом Ромка, – а я их всех как по-о-ш-лю-у… И сыграю в ящик. Пущай заочно осудят. Мне ведь немного осталось, уже скоро, – он вдруг всхлипнул. – Прости, дорогая, гружу тебя, плачу. Спасибо, что позвонила. Понимаю, что все мои умерли от рака. Наши гены – как звезды – сошлись именно так. Но как-то все же рановато…

– Да ты еще мальчиш!

– Я именно так себя и чувствую, – неожиданно звонко отозвался Ромка. – Они тут кипишуют, чтобы я типа не откинулся раньше срока… Все на цырлах, юморят, жизнерадостные. Мне здесь нравится. И медицина у них классная, и овощи-фрукты. Через две недели вернусь к себе, на Дербеневку. Умирать надо дома.

– Конечно, прилетай, Ромаш! Прогнозы прогнозами, но все случается. Там самое пекло, а у нас…

– А у нас торфяники вот-вот задымят. О-очень актуально для рака легких четвертой стадии с метастазами, – и он разрыдался.

– Радость моя, дома и стены держат. Я пока смотаюсь на дачу, проветрю маменьку и – к тебе.

– Ты ж меня не узнаешь. Я ходячий скелет. Желтый, как китайская канарейка. Мы не виделись лет пять или больше?

– Наверное, шесть. С того Нового года, когда ты нырнул лицом в заливное. И уехал сразу после боя курантов.

– Спасибо, подружка! Я прощаюсь, – он задыхался от плача. – Будь!

Через пять дней Ромка прилетел в Москву в сопровождении медсотрудника израильской клиники и огромной кислородной подушки, занимавшей в самолете отдельное место, из-за чего пришлось купить второй билет.

– Ночью впал в забытье, – сообщила сиделка.

Я села рядом, взяла в руки ледяную Ромкину ладонь и стала ждать – вот-вот дрогнут веки, он приоткроет глаза и заговорит, наверное, слабым голом, и снова расскажет все, что я давно знала наизусть.

– Мама бредила Италией. И однажды раскололась:

– Итальянцы очень похожи на русских, хотя мы – север, они – юг. Такие же талантливые, ленивые, падкие на чудачества и с такой же подвижной мимикой. Вдруг замашут руками – прирожденные дирижеры! – раскричатся, разбушуются, прямо как мы. Нам бы еще их мамизм перенять.

– Какой-такой мамизм?

– Это, сынко, такая беспредельная любовь – культ МАМЫ. Мы пережили культ личности, сам знаешь – какой. У евреев, например, культ еды. У немцев – культ порядка и дисциплины. А нам в нашей бабской стране, где через одну – мать-одиночка, нам бы не международный день 8 Марта, а культ Мамы. Не матери. И не мамки. Только – mamma, mamma mia!

Я сразу как-то не врубился, но свет в маминых глазах – чистые аквамарины – запомнил.

Мама обожала Геную.

Место рождения: г. Генуя – выведено черной тушью в моем паспорте. Они с отцом находились там в командировке. Отец работал секретарем в консульстве и пил, пил, пил. Этот стопроцентный кошмар, как выражалась мама, закончился ровно в тот день, когда они вернулись в Москву. Прямо из аэропорта она, крепко ухватив меня за руку, уехала к своим родителям в коммуналку на Пресню. Я стал солнцем ее жизни, а она – центром моей расширяющейся вселенной. О, mamma mia! Наверное, поэтому я не женился. Да и она отвадила всех: одна – из плохой семьи, другая – больная, третья – дуреха и грязнуха. Хотя был эпизод…

Мы познакомились на даче в Хотьково. Приехали отмечать окончание первого курса. Винища, водяры, закусонов, само собой… Мой однокашник неожиданно привел сеструху и ее французскую подружку по переписке. Шанталь. Такая, знаешь, тепленькая пампушка рубенсовского типа. И по-русски чешет, дай бог! В общем, загудели. А ночью Шанталь – нырк! – ко мне под одеяло. И у меня, инфанта, представляешь, встал как на посту номер один – и стоит. В первый раз! Я даже про маму забыл. В первый раз!

Через неделю Шанталь пришла к нам на обед… с чемоданом. Попросилась пожить пару недель, пока не закончится виза.

– Я полюбила вашего сына, Элен, – почти без акцента призналась она с порога.

– Час от часу не легче! – мама передернула плечиками и вышла на балкон.

Я дико растерялся, но Шанталька уже прижималась ко мне своим горячим мякишем тела, уже целовала самым что ни на есть французским поцелуем, а что делали ее руки, я и вообразить не мог…хотелось поскорей лечь, чтобы не грохнуться в обморок…хотелось, чтоб никого, кроме нас… СТОП!!! А мама? С кем??? Иуда, тридцать сребреников, осина, петля…

Шанталь закусила нижнюю губу. На глаза, как увеличительные линзы, надвинулись слезы:

– Я – серьезная девушка. И впервые так вот с чемоданом к молодому человеку в дом. Впервые готова оставить родителей. И даже родину. Пойду как декабристка за тобой хоть в Сибирь…

Я молчал. И она, не попрощавшись, ушла.

Через неделю мама приволокла белую спальню в стиле Людовика XIV.

– Всё! Тебе необходим рабочий кабинет. Две спальни – роскошь! А здесь, смотри, широченная кровать – чудо! – что вдоль, что поперек. Ни тебе, ни мне тесно не будет. Зато – вместе, да, сынко? Как в детстве.

И мы стали спать вместе. Казалось, ничто и никто уже не изменит ни течения, ни русла нашей жизни. Но вскоре обнаружилась неоперабельная опухоль мозга. Mamma mia сгорела за месяц. В адских мучениях. На этой же шикарной кровати. И ждет не дождется меня…