Текст книги "Театр семейных действий (сборник)"

– Что ты такое лепишь, девочка? Ты соображаешь, что несешь? – Олег приостановился и вытаращился на нее серыми в красных прожилках глазами, рассматривая будто через увеличительное стекло. – При чем тут моя кандидатская? Так о родном отце? Сама бы ты до этого не додумалась, нет… Тебя кто-то подучил. Признайся, мама тебя так настраивает?

Он вроде бы и направился к ней, но проскочил мимо, словно ее здесь не было. Майка не двигалась.

– Кто тебя подучил, а? Кто твой суфлер? – Олег подошел к Майке близко-близко и стал будто бы еще выше, еще смуглей и оттого строже, – нельзя плохо говорить о родителях. Это предательство. Они тебя ро-ди-ли, потому и называются ро-ди-те-ли. Они дали тебе жизнь. Это был твой единственный шанс! И ты – родилась, живешь, а теперь их же судишь… Ты им – не судья. Ты – ребенок, всего лишь ребенок. Что ты можешь без них? Не любить родителей, даже одного из них – смертный грех, запомни!

Майке показалось, Олег еще и пальцем погрозил. Она обиделась на него, а на себя – разозлилась: дубина стоеросовая, захотела порисоваться, вот и ляпнула, кретинка… хотя что такого она сказала? Жорж, конечно, не герой, но она любит его. Правда, и Олег ей нравится. Она бы, наверное, не расстроилась, если бы молодой ученый Олег – чем не ровня, не пара? – стал мужем Марфы и ее, как это, отчимом, что ли? Тогда она – падчерица, бедная Золушка… А папа? С кем будет жить Жорж? Майка опустила голову, чтобы скрыть пылающие от стыда щеки и уши.

Вечером примчалась Марфа, ошеломившая невиданной красотой: новая стрижка, небесно-голубое платье с широкой юбкой, как из Голливуда, ажурная сумка из голубой пластмассы. Ее зеленые глаза сверкали, как листья после дождя. Она то интригующе улыбалась, то заливалась звонкой россыпью смеха, то хихикала или прыскала в ладошку.

После ужина вышли в сад. Майка размотала змеистый шланг, чтобы полить деревья и разомлевшие розы. Нашла в траве семейку мелких, еще сопливых маслят. Аккуратно сорвала, побежала показать Марфе… и глазам не поверила: прячась за густыми и плотными яблоневыми ветвями Марфа целовалась с Олегом.

Марфа целовалась! С закрытыми глазами! Как в кино.

Так вот о чем говорил Жорж. Бедный, бедный мой Жорж, бедная я!

Олег крепко держал Марфу за талию и пил, долго пил из Марфиных губ, хотел, наверное, выпить до дна всю ее красоту и силу.

– Целуетесь? Рот в рот? А как же патогенная флора?

Майку никто не услышал.

Олег и Марфа были не здесь, а далеко-далеко, в пространстве, известном только сердцу.

Выкинув грибы, Майка поднялась в мансарду, больше похожую на раскаленную духовку. Она не расплакалась ни от обиды на Марфу, ни от ревности к Олегу, ни от жалости к Жоржу, ни от стыда за себя. Все заслонила незнакомая, вдруг открывшаяся ей взрослая правда, о которой она не подозревала.

Марфа не позволяла себя целовать. Ни мужу, ни дочери. И Майку отучила. А сама, оказывается, тайно целуется? Любит, наверное? А Жоржа и Майку, значит, не любит? Конечно, Жорж – не будущий кандидат наук. И Майка – самая обыкновенная. Но другие матери – и Майка знала их по именам – почему-то любили своих детей – отъявленных лентяев, хулиганов, балбесов и врунов – не за оценки, не за таланты, а просто потому, что – родные дети. Правда, Майка чувствовала, что Жорж, именно он любит ее просто так, ни за что.

Олег больше не приезжал. Марфа перестала выходить в сад. А Майка запомнила ту яблоню – коричная! – разделившую ее изменившийся мир на можно и нельзя.

И на этот раз семья не распалась.

Много позже, когда Майка была замужем и дохаживала последние месяцы перед родами, позвонила Марфа:

– Давай встретимся. Посоветоваться надо.

Они встретились в кафе «Счастье» на Покровке. Кроме них там никого не было.

– Дочура, – взяв доверительную ноту, вступила Марфа, – слава богу, у тебя все благополучно. Ты скоро родишь, станешь матерью и уже способна понять, что такое женское счастье и семья. Ты ведь жила с нами… – то ли спрашивая, то ли утверждая, неуверенно произнесла Марфа, не сводя с Майки поизносившихся, измельчавших, но еще зеленых глаз.

– Целый год жила, на первом курсе.

– Речь не об этом. Зачем ты делаешь мне больно? В кого ты такая жестокая? – сорвалась на визг Марфа и тут же, будто выключился звук, умолкла. На лице проявились бисеринки пота, от чего темный пушок над губой потемнел еще больше. Дрожащие руки она спрятала под большой коричневый клатч.

– «В кого, в кого, в ко-о…» – дрожало эхо внутри Майки. Ответа не нашлось.

– Мне до сих пор тяжело вспоминать, как ты сбежала, фактически бросила родителей, не предупредив, не поговорив… Было больно. Ты нас травмировала, да. Мы с отцом переживали. Думаешь, я забыла, как ты по пятницам уходила в институт с чемоданчиком, чтобы после лекций сбежать к бабушке, и возвращалась только в понедельник вечером. В общем, жила у нас вроде как квартирантка.

– Жила, да не прижилась. Прости.

– Да, конечно, прощу, простила. Дело прошлое, – Марфа достала пудреницу, прошлась спонджиком по лицу, освежила помадой губы и, уверившись в своей красоте, помягчала, – ты же не посторонняя, ты – моя дочь. И ты меня прости. Давай о настоящем. Знаешь, мы с отцом…

– Разводитесь, что ли?

– Ну, похоже, что так.

– Наконец-то прекратятся ваши садо-мазо тренинги.

– Вот ты как?! И не осуждаешь меня?

– Тебе нужен другой человек. А может, и никто не нужен. Ты самодостаточна.

– Это правда, – гордо согласилась Марфа, и ее лицо обрело выражение особой значительности от радости взаимопонимания, – мне многие об этом говорят.

– Да, ты самодостаточна. Но я не считаю это достоинством или каким-то личностным достижением. Скорей – гордыня и самость. Не более.

– Ничего себе, – уголки цикламеновых губ поползли вниз, выписывая длинную круглую скобку. Марфа растерялась и не сумела свести к шутке столь неожиданный выпад, лишь подосадовала, что разговор не клеится и взаимопонимания как не было, так и нет – очень разные, далекие, чужие. – Пофилософствуем в другой раз. Я не за этим. Ты очень точно сформулировала: прекратить наши садо-мазо… Знаешь, мне конкретно, – она вдруг очень молодо тряхнула прозрачной челочкой, – мне сделали предложение руки и сердца. Генерал! Хочу стать генеральшей. За спиной полтинник, но сердце еще не остыло.

– Замуж? Или так?

– Замуж, конечно.

– Отец-то знает?

– Да, рассказала все как на духу.

– И что?

– Что-что, ныл, плакал вот такими слезищами, – и Марфа согнула фалангу наманикюренного указательного пальца, – даже жалко стало, веришь?

– Вы же ненавидите друг друга. Как еще не переубивали! Надеешься зажить новой жизнью?

– Хочется, очень хочется пожить за-му-жем. Успеть бы. Надоело одинокой женщиной, имеющей мужа.

– Не представляю тебя генеральской женой. Он же как гаркнет, как скомандует: молчать! стоять! кругом! Это тебе не интеллигентный Жоржик.

– Жорж очень приличный человек. Это верно. Зато Виталик – так зовут моего генерала – герой, летчик, Афган прошел. Сейчас на Дальнем Востоке.

– Женат?

– Женат, двое взрослых сыновей, примерно твои ровесники, тоже летчики.

– На Дальнем Востоке о его матримониальных планах известно?

– А то! Жена плачет, жалуется, по начальству ходит.

– Ого, фронт сопротивления в действии!

– Виталик обещал все разрулить. С бытом справлюсь. Очень хочется настоящей семейной жизни: кормить и хвалить, хвалить и кормить.

Это неожиданное и простодушное признание обезоруживало, такой Марфа еще никогда не была. Майка дрогнула и пересела поближе – захотелось прижаться и… поцеловать. Но Марфу будто прорвало:

– Понимаешь, Виталика не только люблю как мужика, но и очень у-ва-жа-ю. Сильная личность, рост 182, богатырские плечи – воин, генерал! Мой человек, пара, печенкой чую. Такому готова подчиниться и стать ручной. Он – антипод Жоржа, которого, согласись, за что особо уважать? Чего добился в жизни? Двухкомнатной хрущобы за двадцать пять лет брака?

Майке стало жаль отца, все-таки он очень хороший. И Марфу жалко. А себя еще жальче. Но она тут же исправилась – неправильно жалеть себя больше, они – ро-ди-те-ли.

– Какими же словами ты рассказала отцу?

– Да само собой получилось. Виталик меня провожал. И мы, как Ромео с Джульеттой, только не на балконе, а на лестничной площадке, на нашем этаже целовались. Не могли оторваться друг от друга. Хотя и поздно, а мы всё обнимались-целовались. У него был тяжеленный портфель. Уж не знаю, что там… но портфель грохнулся с подоконника да с таким жутким стуком, что Жорж – ты же знаешь его слух и бдительность – вышел на лестничную площадку и стоит на тонюсеньких ножках, в майке и трусах, в знаменитых зеленых трусах. Видит меня, видит Виталика с генеральскими лампасами. Ни звука. Почесал брови, пригладил волосы, прищурился и давай сверлить глазами, насквозь просверливает, а потом таким лирическим речитативом: «Марфа, Марфенька, иди, я пожарил куриные котлетки. Иди, детка, а то остынут…»

Вот после котлет я и раскололась, и вывалила ему про наши с генералом серьезные намерения. Он заплакал: «А как же я? Не бросай меня, Марфенечка, умру без тебя». Сидим на кухне и ревем оба.

Майка вдруг разозлилась на Марфу и, глядя ей прямо в глаза, врезала:

– Вот на этих куриных котлетках и кончается твоя драгоценная самодостаточность. Ни фарш крутить, ни котлетками тебя в полночь кормить твой генерал-герой не станет, учти! Пока ты диссертацию писала и по премьерам скакала, кухонный фартук с нагрудником прирос к отцу.

– Понимаю-понимаю, успокойся, я не хочу обижать Жоржа. Он – твой родной отец, – виновато лепетала Марфа, – я очень ценила и до сих пор ценю его, поверь. Если уж быть до конца откровенной, по человеческим качествам он лучше меня, благородней. Но не мой он человек! И я – не его! За двадцать пять лет совместной пахоты я многое поняла и про себя, и про него. Но наступает предел, и – финита! Да, я плохая жена. Но и он не ангел. Ты ж не знаешь той сногсшибательной сцены из первого акта нашей домашней драмы, когда он скакал прорабом по стройкам социализма Москвы и Московской области, а я писала кандидатскую. Денег нет. Тебя и бабушку надо хоть как-то, но обеспечивать. Думаешь, почему я так люблю свеколку? Пришлось полюбить. Через месяц после защиты – кошмар! – легочное кровотечение, каверны. Полгода в тубдиспансере, потом три месяца в санатории, в Крыму. Ты у бабушки. А Жоржик? Где, думаешь, наш папчик? На нулевом цикле – рыл котлован для новой семейной жизни. Моя мама неделями не заставала его дома. Борщ, покрытый плесенью. Постель не тронута. Она меточку сделала, подогнула уголок дверного коврика. Приезжает через неделю, через две, а уголок все подогнут. Когда я вернулась, он – уж такой ласковый, такой заботливый. У меня нигде не ёкнуло, и мама, умница, мне ни гу-гу. Но однажды звонок:

– Нам необходимо увидеться. Это срочно. Разговор не телефонный…

Через час встретились на «Площади Революции», у пограничника с собакой. Миленькая такая, пухленькая инженю с гнусавым голоском:

– Как ваше драгоценное здоровьичко?

– Спасибо, в порядке.

– А вот ваш муж Егор…

– Какой-такой Егор? Это вы о Георгии Федоровиче? Он – Георгий, а для меня – Жорж.

– Хорошо-хорошо, учту. Тогда, значит, Георгий Федорович рассказывал, что вы – запущенная безнадежная туберкулезница. Не сегодня-завтра, извините, откинете. Мы с Георгием Федоровичем вместе почти год. Очень порядочный и надежный у вас муж. Опора, одним словом. Не бабник. Намерения самые серьезные. Хочет официально зарегистрировать наш брак и усыновить моего сына Петюшу. У нас с Егором – ой, простите – с Георгием Федоровичем стопроцентное совпадение во всем: и в жизненных принципах, и что касается порядка в доме, ну и в главном – полная интимная гармония. Мне, чтобы поднять Петюшу, обязательно нужна опора. Вот и ищу ему отца, а себе мужа. Но из моего характера завсегда честность выпирала. Зачастую даже во вред себе. Все мужики поют на один манер: кто про больную жену, кто про старую. Дай, думаю, проверю. Нюху меня звериный. Вот и вызвала вас на свидание. Туберкулезница из вас как из меня балерина. Здоровая вы женщина, вижу, в цвету. Значит, врал. Значит, не такой уж порядочный ваш законный. Мотайте на ус! Неспроста мне рыжая лошадь снилась, ласковая такая… Лошадь – это ложь. К обману. И не в первый раз. Вы, Марфа Захаровна, сильно не переживайте. Все будет честно. Мужа вашего на пушечный выстрел не подпущу. Ведь сама – брошенка.

– Знаешь, дочура, как больно было слушать эту бабенку – кассиршу, парикмахершу, кастеляншу? Пока я болела, чуть не загнулась от туберкулеза, он тут шуры-муры развел. Сразу же захотелось выкинуть его в форточку. Баба-то – самая что ни есть порядочная. Я потребовала развод. Он всё отрицал, говорил – дешевая провокация, шантаж. Ей врал одно, мне другое. Смотреть было противно, не то что жить. Тогда он бросился в ноги к моей маме и давай рыдать: «Мама, дорогая, умоляю, спасите семью!»

И на этот раз семья не распалась.

Майка слушала, обхватив руками семимесячный живот, созревающий тыковкой. Изнутри кто-то постучал: не рыбка, не ящерка, не обезьянка. Она боялась за каждый день этой прорастающей жизни. Что там, в волнах материнского моря, полного питательной горечи и тепла? Родившись и прожив десятки лет, почему мы не помним внутриутробной жизни? Что с нами происходило за таинственные девять месяцев? Что радовало, ужасало, утешало? Может, слышали и различали голоса родителей, звуки музыки или улавливали запахи пищи, ароматы цветов? Чем болели и как выздоравливали? Какой ужас испытывали перед тем, как родиться? Что там – за стенками живота? Будет ли продолжение? Может, в другой вселенной? Целая жизнь проходит в животе, в воде – и никаких даже намеков на воспоминания. Теперь здесь, на суше мы проживаем как бы вторую жизнь. Может, впереди нас ждет третья и четвертая. И что? Снова не будет воспоминаний? Тогда мы не сможем узнать своих любимых, своих родителей и друзей…

Майка пообещала себе, что будет сама нянчить своего малыша, тетёшкаться с ним, гладить, обнимать и часто целовать щечки, носик, попку, пяточки, лоб, темечко. Не отдаст его ни самой лучшей бабушке, ни самой золотой няне типа Арины Родионовны.

Она включилась, когда Марфа замолчала, ожидая от нее реакции.

– Всем подавай любовь или, на худой конец, роман, приключение, интрижку, чтобы хоть отдаленно, хоть в чем-то было похоже на любовь. Это как улучшитель вкуса жизни, близкий к натуральному. Сколько живем, все никак не налюбимся.

Майка не представляла, как это – в пятьдесят, в шестьдесят или даже старше влюбиться, целоваться, заниматься сексом, когда тело свое лучше никому не показывать. Как это в таком возрасте выйти замуж, а потом отправиться в свадебное путешествие? Какой смысл в таком браке? Детей не родишь. Будущего почти нет. Ради стакана воды перед смертью?

– Уж если всё так складывается, вернее, не складывается, разводитесь, – обреченно благословила Майка, потому что поясница у нее уже отламывалась, и хорошо было бы пройтись, погулять на свежем воздухе. – Вдруг с генералом срастется? За отца не волнуйся. В нашей стране еще ни один мужик не пропал, тем более Жорж – красавец и дамский угодник. Найдет себе заботливую клушку-толстушку, и будет ему счастье.

– Смотрю я на тебя, такая молодая, а сердце уже черствое. Как ребеночка-то будешь растить с таким сердцем?

Майке давно хотелось задать Марфе – уж не подслушала ли она? – встречный вопрос такого же содержания, слово в слово, но она сдержалась. Молчать и терпеть, терпеть и молчать.

Не судьба была развестись Марфе с Жоржем.

Боевой генерал Виталик, улетевший на Дальний Восток разруливать семейные дела, не вернулся. Заболел тяжелой ангиной, которая все не проходила и не проходила. Он потерял голос. Когда начали серьезно обследовать, оказалось – терминальная стадия рака горла. Через полгода адских мучений генерал умер.

И на этот раз семья не распалась.

Марфа засела за докторскую по сравнительной истории послевоенного советского и немецкого театра. Майка родила здоровую девочку. Жорж продолжал бегать к филателистам, по выходным пылесосил квартиру, насвистывая «Болеро» Равеля или оперные арии, обязательно что-то тушил или жарил – непременно в фартуке с нагрудником – или варил фирменные «резиновые» холодцы.

Его давно нет в живых.

В последний момент Майка с Марфой успели прорваться в палату реанимации. Георгий Федорович был уже в непостижимых пределах, и врач сказал:

– Вряд ли вы до него достучитесь. Вторые сутки без сознания.

Но как только Майка поцеловала отца в лоб, он мгновенно открыл глаза, будто ждал, что вот-вот разбудят. Узнав и жену, и дочь, шумно выдохнул, такой кроткий, такой маленький.

– Папа, слышишь меня? Я буду спрашивать, а ты дай знак глазами. Если да – моргни, если нет – не моргай.

Жорж моргнул, растерянно водя глазами. Потом стал еле слышно причмокивать.

– Хочешь пить?

Жорж моргнул. Поить из ложки не получалось, вода разливалась по щекам, по шее и подбородку. Тогда Майка скрутила жгут из марлевой салфетки, окунула в стакан с водой:

– Открой рот, я буду по каплям отжимать воду. Это боржоми. Ты ведь любишь боржоми?

Жорж моргнул. Свет в его лице прибывал, и намек на улыбку оживил окаменевшее серое лицо. Он приоткрыл рот.

– Вот так, мой хороший! Еще хочешь?

Жорж моргнул. Она погладила отца по волосам, расчесала пальцами знаменитые брови и поцеловала в щеку.

– Открывай рот!

Он проглотил воду и напряг губы, будто хотел что-то произнести.

– Хочешь что-то сказать?

Жорж моргнул. Но из горла, кроме хрипа, ничего не вырвалось.

Тогда Майка достала ручку и маленький блокнот. Жорж моргнул еще раз, как бы одобряя ее.

– Напиши! – Держа блокнот поудобней, она пыталась вложить ручку в пальцы отца. Не получилось. Тогда она взяла руку отца в свою руку, чтобы удерживая ручку, он смог писать. Его мышцы не откликались на движение, и ручка выпала из пальцев на простыню. Жорж закрыл глаза.

– Последнее прости, он хочет сказать прости, – с ужасом догадалась Майка, но не показала вида. Побоялась. Вдруг ошиблась? Надеялась, он еще подержится, еще поживет.

Георгий Федорович с трудом разлеплял губы. Обложенный белой коркой, распухший язык не двигался. Майка опять начала капать боржоми. Отец улыбнулся. Ему было хорошо, насколько может быть хорошо в такой момент. Вся семья, наконец, вместе. Все рядом, прощаются и прощают, провожают и держат за руку, согревая своим теплом.

– Майка, Марфа, Жорж! – прошептала отцу в самое ухо Майка.

Его губы дрогнули, но на улыбку сил уже не хватило. По Майкиным щекам, по носу бежали слезы, сердце колотилось почти в горле. Она поняла, как сильно любит отца, и он никогда не узнает об этом – жизни не хватило сказать заветные слова. Мелькнула мысль о дочке, об Илье и о себе: будут ли они любить друг друга?

Георгий Федорович провалился в забытье. Марфа наклонилась над ним, подробно разглядывая резкие морщины на лбу, вытянувшийся нос, бескровные поджатые губы, впалые щеки под густой седой щетиной. Она провела рукой по одной щеке, по другой, будто прорисовывала на память лицо мужа. Потом поцеловала висок, будто клюнула. Быстро и просто, как если бы Жорж уходил на работу и вечером вернется. Майка обмерла. Ее худшие опасения подтвердились. Если уж Марфа поцеловала Жоржа, то это – конец. И она тоже поцеловала отца в лоб. Показалось, он их услышал.

Ночью Георгий Федорович умер.

Утренний мейл был адресован Марфе Захаровне.

После того, как Майка прочитала письмо, лицо Марфы Захаровны – как живой водой побрызгали – разгладилось, щеки порозовели, в глазах прибавилось свежей зелени. Ей давно никто не звонил и не писал. Она и сама разучилась звонить и тем более писать. Ровесники поумирали, поразъехались. Бывшие студенты забыли и ее, и день ее рождения, и Марфа Захаровна тоже не помнила, когда родилась.

– Очень трогательно, – по-детски беззубо улыбнулась она. – Полковник медицины… ну и учудил.

– Что-то поскупился ваш Слава, – вмешался Илья, который с большим пиететом относился к теще, не теряя однако чувства юмора, – мне кажется, вы вполне на генерала тянете.

– Ты Славу-то помнишь?

– Славу? – она сморщила лоб, и без того похожий на винтажную стиральную доску, – Слава, Слава… Какой же это Слава? Назови-ка фамилию.

– Бирюков, Слава Бирюков.

– Би-рю-ков, – она завела глаза к потолку в надежде, что там найдет подсказку. – Кто же он?

– Наверное, знакомый. Обращается очень фривольно: Марфенька. Может, дружок сердечный?

– Может, – машинально повторила она, не отрывая взгляда от потолка, – может он… как, говоришь, фамилия?

– Бирюков.

Марфа пошевелила губами, и в этом троекратном причмокивании угадывалась фамилия Славы.

С ответом на мейл Майя решила не тянуть: Марфа Захаровна рада письму и обещанной картине, хотя и неловко, так как это потребует столько забот, затрат и т. п.

Вскоре влетело новое письмо, но подписанное уже Машей, женой Славы:

Дорогие Марфа и Майя! Картину пришлем, не сомневайтесь. Конечно, это не Моне, не Ван Гог и не Дега, это – Бирюков. Невозможно создать что-то новое в искусстве, но поддерживать классические традиции – creme de la creme – его принцип.

Далее Маша перешла к делу без абзаца и сантиментов:

Хорошо бы организовать выставку картин Славы в Москве. Но прежде надо найти надежного спонсора, например, директора какого-то крупного банка. Ведь у вас есть связи, Марфа – известный человек, о ней написано в Википедии. Мы, конечно, отблагодарим. Мы подарим спонсору картину, какая ему приглянется. У Славы – почти 3000 картин разных размеров и жанров.

– Графоман! – разочарованно подумала Майка, ее начинала тяготить эта регулярная эпистолярная связь.

На следующий день Маша прорезалась снова:

Еще одна идея: можно ли издать календари или постеры (30×30 см)? В Германии это очень популярно, и раскупается быстро. Мотив каждого месяца – одна из картин Славы. Доход Слава хотел бы перечислить детскому дому. Ну, и вас, конечно, не забудет.

Обескураженная кавалерийским наскоком Майка разыскала телефоны и мейлы знакомых галеристов, искусствоведов, чиновников из Союза художников и переслала контакты в Германию. Ответ пришел незамедлительно:

О-о-о, спасибище преогромное! О-о-о, вы добрейшие люди! Живы вековые русские традиции дружбы и всемирной отзывчивости!

К сожалению, общаться на расстоянии с вашими галеристами, искусствоведами и чиновниками нереально. Нельзя ли конкретно Вам, Майя, встретиться и переговорить со всеми. Насчет постеров/календарей Слава предлагает обоюдовыгодные условия: его 25-летний вклад в картины+копирайт, а печать и продажа – это издательству (здесь Ваша возможная заинтересованность!).

Конечно, важно найти солидного мецената (например, господа Авен, Алишеров, Усманов и т. п.), который сможет убедить директора Сотбис в Москве, чтобы выставить Славины картины на пробную продажу. Тогда все будет выглядеть в другом свете, в другом масштабе, и отношение к картинам будет совершенно иным.

– Кто эти люди? – всё больше недоумевала Майка, – сначала картина, потом письма с сомнительными инициативами, хотя, наверное, такие вот предприимчивые креативщики.

После смерти Георгия Федоровича дома у Марфы не стало. Только адрес и крыша – перекусить, переночевать и переодеться. Утром – очень горячий крепкий чай, вечером – квашеная капуста или вареная свекла, днем – где придется. Первым не выдержал Илья:

– Пора! Берем Марфу к себе, а то забомжует.

Но Марфа не спешила. Ломать себя и весь уклад жизни, зависеть, подстраиваться, общаться, участвовать – не хотела. Слишком истощилась, чтобы адаптироваться к новому. Кто она без родных стен? Без письменного стола – испытанного старого друга, без привычной обстановки и книг, сваленных в беспорядке на всех стульях и креслах, и даже в ванной? Между стопками книг сохранялись узкие, почти муравьиные, тропы. Марфа прекрасно ориентировалась в домашнем своем бедламе. Каким никчемным казался ей почти немецкий Ordnung, которым гордилась Майка как высшим проявлением не только своей домовитости, но и женственности. Предстоящая совместная жизнь радости не вселяла в обеих.

Майка оценила великодушие и инициативу мужа, но все же оттягивала переезд как могла. Она вела с собой разъяснительную работу как с двоечницей по главному предмету – жизни: с любовью к ближнему, с терпением и смирением, с уважением к старости. Стариков любить нелегко. Не терпеть, не выносить – именно любить. Как научиться не слышать запахов болезни и старости, пропитавших не только мебель и шторы, но весь воздух квартиры? Как не видеть челюсти, упавшей в тарелку с борщом, сломанной любимой брошки, сожженного чайника? Как не замечать шитые белыми нитками старческие хитрости и оправдания, маскирующие склероз? Как пополнять закрома любви и добра?

Майке стыдно было признаться, что так и не смогла полюбить Марфу, даже когда она была молодая и красивая. Сколько лет не называла ее мамой?! Правда, Марфа и не просила. Наверное, она тоже не любила Майку. Да и за что ее любить? Еле-еле закончила худграф пединститута. Пробовала себя в графике, в ювелирке, в результате – художник-дизайнер в каком-то захудалом издательстве. Марфа с тоской смотрела на ее вечно красные близорукие глаза, в которые она педантично капала одни, другие, третьи капли… Майка катастрофически теряла зрение. Ради чего? Какие-то обложки к никчемным книжонкам, баннеры, пошлые афишки или мусорные рекламки, которые она сочиняла в своем компьютере.

Время накрыло их – мать и дочь. Последний шанс сродниться. Вдруг проклюнется проросток любви?

– Как же я слаба, – неприятно сокрушалась Майка, – бездомным собакам и кошкам сочувствую, а родную мать не жалею. Как ошиблась в себе! Сначала думала, я лучше всех. Потом – я хуже всех. На самом деле – обыкновенная, с толстой кожей и окамененным бесчувствием в сердце. Когда я в последний раз обнимала Марфу? Да и Марфа ли это?

Колючий взгляд меленьких глаз, огромный с залысинами лоб и лишь на темечке – сизый пушок. Где бьющие ключи эмоций, выплески смеха, ссор, ревности, обид и других страстей? Всё стерлось временем и беспамятством. Огромные пласты жизни, важнейшие события, дорогие люди – всё под тяжелым осадочным чехлом старости. Марфа разучилась зажигать плиту, включать электрочайник, но не разучилась читать, и это было счастьем. Пять лет подряд она читала и перечитывала «Автобиографию» Марка Шагала, восхищаясь – в одних и тех же выражениях, будто записанных на магнитофон! – его языком и стилем, параллельно читала «Историю государства Российского» Карамзина, рассказы Шукшина, стихи Есенина и Владимира Салимона… Эти книжки вместе с карманной Библией лежали стопочкой около подушки, рядом с дорожной косметичкой, где хранились нужные лекарства и ненужные рецепты, зеркальце, расческа, паспорт, пара соевых «батончиков» и, конечно, самое дорогое – отечественный крем для лица «геронтол», не просто созвучный ее возрасту, но единственный, не вызывавший у нее аллергии. Если в доме кончался запас «геронтола», жизнь теряла равновесие, а уровень тревоги приближался к «оранжевому». Когда в очередной раз вызвали «скорую», врач спросила: «Что вы принимаете для снижения давления?» Марфа без запинки ответила: «Геронтол».

Если бы не книги, могло показаться, что у Марфы Захаровны уцелел только инстинкт самосохранения. Она предстала другой личностью с другим внутренним миром, и Майка не могла смириться с такой метаморфозой. Грызла себя за черствость и жестокость.

Когда Марфа совсем слегла, наняли сиделку, крепкую узбечку из Андижана, и та, протягивая Марфе Захаровне телефонную трубку, почти пропела:

– Это вас, бабулечка!

– Никакая не бабулечка, не смей, – погрозила она артрозным пальцем. – Меня зовут Марфа Захаровна, я – профессор, запомни!

В Майкиных размышлениях о жизни после смерти трудоголик Марфа, как большинство учителей и врачей, непременно попадала в рай – по профессиональному признаку Сколько людей выучила, вывела на дорогу жизни, скольким помогла? Вот и Слава Бирюков из них. Иначе зачем бы искал Марфу?

– Ты вспомнила, кто такой Бирюков?

– Би-рю-ков, – как автомат, артикулировала Марфа, – кто он? Из какого театра?

Марфу замучили перепады давления. И Майка решила – пора соборовать.

Отец Петр обрадовался по-детски. Майка рассказала о Марфе:

– Не воцерковленная. Иногда читает Библию. В сознательном возрасте причащалась однажды – после смерти мужа. Тогда же категорически отказалась причащаться из общей ложки, панически боится инфекций и паразитов. Всех в семье отучила целоваться… В тот раз наш священник, отец Валентин предложил ей причаститься первой. И она пошла – перед младенцами, перед детьми. Но я слышу каждый день: «Прости, Господи!» Душа-то христианка. Хотя умереть, видимо, не готова. Просит у Бога здоровья и сил.

Отец Петр не комментировал. Он был так молод и полон жизни, что священника в нем можно было распознать только по рясе. Смуглый, кареглазый, явно южанин, он поинтересовался:

– А она выстоит? Соборование длится часа полтора.

– Внимания совсем не держит. Можно, она будет в кресле сидеть?

– Хорошо, – согласился батюшка, – знаю, как ее включить в смысле внимания. Я петь буду. Не читать семь евангелий, а петь.

Отец Петр широко шагнул в комнату, где в мягком кресле с цветастой шалью на плечах ждала прибранная, как перед премьерой, Марфа.

– Ну, и пожила же ты, матушка, – с радостью приобнял ее священник.

– Пожила, пожила, батюшка! Десятый десяток разменяла.

– Высокий возраст! Сама-то вон как уменьшилась, к земельке поближе, а дух наоборот – к небесам возвысился. Точка обзора выше, жизнь – как на ладони. Невелика наша жизнь…

Марфа, сморщив лоб, напряженно вникала в звуки его голоса, но слов вылетало так много, что смысл ускользал.

– Видно, Бог тебя любит, матушка!

– Любит, любит. За что ж меня не любить? Разве не заслужила?

Отец Петр зажег свечу, разложил евангелие, крест, елей и запел.

Соборование проходило на даче. Окна нараспашку. Соседи видели, как Майка привезла священника. Все попритихни, повыключали газонокосилки, электропилы, и даже птицы замолчали. Священник предъявил сильный лирический тенор, приятно взбодривший Марфу. Ее глаза обрели прозрачность и цвет. Губы любезно сложились в улыбку. Она поощряла батюшку, как когда-то своих студентов, благосклонными кивками головы и даже пыталась дирижировать. Соборование состоялось.

К вечеру Марфа ожила, словно освободилась от всех грехов и недугов. За ужином поинтересовалась:

– Это ты все организовала, доча?

– Ну, я.

– Спасибо, родная! Никогда в жизни – а это ого-го! – никогда я еще не слышала такой интересной лекции.

– Да, милый батюшка. И голос такой чистый! Помнишь его имя?

– Конечно. Николай. Я его сразу узнала.

– Какой Николай?