Текст книги "Москва за нами"

Глава четвертая

1

От генерал-фельдмаршала фон Бока – командующего группой армий «Центр» – генерал танковых войск Мильдер не вышел, а вылетел, будто почувствовал за спиной крылья. Еще бы, не каждому генералу была оказана такая высокая честь, когда командующий сказал, что не сомневается в том, что сам фюрер намеревается принимать парад победы, открывать который будет предоставлено право дивизии Мильдера.

Несколько суток подряд танковые полки Мильдера, не встречая сильного сопротивления и преследуя разрозненные части советских войск, вели успешное наступление и вышли к Бородинскому полю. И тут наступление немцев застопорилось…

Мильдер, обескураженный непредвиденным упорством русских войск, приказал вести непрерывный обстрел их позиций, не жалея снарядов.

Но и предпринятое мощное огневое наступление не помогло. Русские войска держались стойко. Тогда Мильдер обратился к командующему армией и попросил поддержать наступление его танков тяжелыми дальнобойными орудиями, которые предназначались для обстрела Москвы.

Закусив до боли губу, Мильдер наблюдал за танковой атакой и был поглощен одной мыслью.

«Надо во что бы то ни стало смять русские войска на Бородинском поле. Любой ценой овладеть главной магистралью в районе Можайска. И тогда… Тогда танки устремятся к Москве. Мы так близки к тому, чтобы сбылись предсказания фельдмаршала Бока», – думал он.

Советской артиллерийской батарее, прикрывающей вход на магистраль, было передано указание: «Действовать самостоятельно, по обстановке. Стоять до последнего снаряда…»

Мильдер не мог уже сдержать нахлынувшего порыва, охватившего его нетерпения и приказал подать ему командирский танк.

Машина с ревом и грохотом рванулась из замаскированного в лесу укрытия, разбрасывая по сторонам маскировочные деревья и кустарник. Он решил увлечь за собой свернувшие влево танки, чтобы по кратчайшему пути перерезать шоссе.

Черные столбы мерзлой земли и дыма поднимались над безымянной высотой между станцией Бородино и деревней Семеновской. Мильдер вырвался вперед, пересек шоссе и устремился к центру Бородинского поля. За ним шли еще семь танков.

«Вот оно, место, где стояла знаменитая русская батарея Раевского», – вспомнил Мильдер, и тут его танк так тряхнуло, что он свалился на дно машины…

2

Нет, то не было фантазией экскурсовода Исторического музея Журавкина, да и сам он вряд ли мог тогда в разговоре с комиссаром Гришиным предполагать, что окажется пророком. «Не исключено, – сказал он, – но один из тысячи танков, рвущихся к столице, может достигнуть цели…» Как это случилось, остается загадкой и по сей день. Но один из немецких танков действительно прорвался ближе всех к Москве.

А развивались все события, предшествующие тому случаю, следующим порядком…

Иван Пафнутьевич выхлопотал, наконец, подводу с тощей лошадью, которую бойцы окрестили Шкелет, и ему бы в такое тревожное время торопиться в Москву, а он проканителился весь день, сверяя номерные знаки бесценной коллекции исторического оружия, бережно заматывал в ветошь каждый экземпляр ружья, а день зимний, известно, короткий, рано стало темнеть. И тут он обнаружил, что у одной старой винтовки отсутствует штык.

– Товарищ Журавкин, голову даю вам сечь, что штык ваш, не мы будемо, найдем, – уверял старшина Дзюба.

– Я вам верю, но кто мне поверит в музее на слово? – вопрошал Журавкин. – Поймите, экземпляр уникальный. Больше таких нет и не будет…

– Да я вам, голуба, Иван Пафнутьевич, хочте, расписочку выдам, з печатью, – предлагал старшина. – Согласны?

Но неуступчивый старик настаивал на том, чтобы ему вернули штык. Иначе он грозился доложить комиссару полка Гришину.

Раздосадованный старшина выходил из себя, доказывал, что сейчас этого сделать невозможно, клялся и божился, что в ближайшие дни штык отыщет, но Журавкин не уступал и настаивал сделать это немедленно.

Так они проспорили между собой, пока не стемнело. Журавкин вынужден был остаться до утра. Шкелет ко многим своим недостаткам имел и такой изъян – был одноглаз и ночью ничего не видел. Ехать в военное, тревожное время, да еще с бесценным грузом – оружием, вслепую Журавкин не решался. К тому же он все еще надеялся, пользуясь случаем, поскольку заночевал, воздействовать на старшину и настоять на своем законном требовании, чтобы отыскали утерянный штык.

Старшина выругался в сердцах и ушел по подразделениям со слабой надеждой на удачу, а Журавкин снес свой груз в землянку старшины, отогрелся, поужинал и заснул. Настойчивость Журавкина все же была вознаграждена. Штык от ружья отыскали закопченным. Может, кто-то ковырял им в костре, но Журавкин так обрадовался, что помолодел лицом и глаза его засветились радостью ребенка, увидевшего наконец-то любимую игрушку.

Прощаясь ранним утром со старшиной Дзюбой, Журавкин прослезился от счастья, что все исторические экспонаты оказались в порядке, и он не мог сдержать охватившей его радости и расцеловал старшину.

В тот день не торопясь Журавкин добрался на Шке-лете до подмосковного поселка. Здесь он решил сделать «большой привал», а главное – накормить и напоить лошадь, ибо она совершенно уж не слушалась его и с каждым шагом все чаще и чаще останавливалась, покачиваясь. Не будь оглоблей и дуги, которые ее поддерживали, она бы давно свалилась. И тут, к своему удивлению, он увидел женщину с метлой. «Дворничиха», – обрадовался Журавкин и чуть ли не бегом кинулся к ней, оставив Шкелета. Дворничиха оказалась женщиной гостеприимной, словоохотливой. Она тут же пригласила Журавкина к себе в полуподвальную чистую комнатку и, узнав, что он едет с фронта, забросала его вопросами: что да как там? Пока Иван Пафнутьевич, потирая озябшие руки, отвечал на вопросы, к ним прибежал соседский мальчик Коля.

– Дяденька, зачем вы лошадь оставили на дороге? Там немцы… Танк! – Последнее слово он не сказал, а выкрикнул.

Они выбежали вместе. Журавкин, задыхаясь от быстрого бега, выскочил на дорогу. На ней стояла подвода, а Шкелет, опустив низко голову, спал. Журавкин схватился за уздечку и с силой поволок лошадь во двор.

Мальчик не ошибся. В стороне от дороги, у водной колонки, суетились немцы танкисты, и неподалеку от них стоял танк с черным крестом.

«Откуда они взялись?» – подумал Журавкин. Его охватил страх, и, уже не подчиняясь ему, застучали зубы, будто он весь промерз насквозь. Он глядел из окна полуподвальной комнаты дворничихи и не верил своим глазам. Хозяйка что-то шептала и крестилась на висевшие в углу иконы.

«Что же танк-то не двигается дальше? – подумал Журавкин. – Или поджидают, когда подойдут еще? Неужели фашисты прорвали оборону ополчения? И почему у нас здесь нет никого?» И, как бы отвечая на его вопрос, дворничиха сказала тихо: «Пойду позвоню в штаб истребителей. Там вон, – кивнула она головой, – в крайнем доме, ребята дежурили…»

3

В то хмурое зимнее утро зенитную батарею, в которой служила Катя Оболенская, подняли по боевой тревоге. И все были крайне удивлены… «Неужто немецкая авиация подготовила такой ранний сюрприз? Что бы это значило?» – ломали голову зенитчики.

Зенитные орудия расчехлили, прицепили к автомашинам, которые быстро выскочили на Волоколамское шоссе.

Все это было так неожиданно для зенитчиков, и боевое задание очень уж необычное. Многие из них выглядели растерянно. У всех зенитчиков был достаточный боевой опыт, и многие вражеские летчики испытали на себе их мастерство меткого огня, но… Но вступать в единоборство с танками всем предстояло впервые.

– Орудия к бою! – донеслась команда, и всех, кто находился в машинах, будто сдуло ветром.

Немецкий танк одиноко стоял неподалеку от обочины шоссе, неторопливо поворачивая орудие то вправо, то влево. Видимо, танкисты противника тоже обнаружили зенитчиков и готовились к бою.

– Приготовиться! Бронебойным! – прозвучала команда.

Наводчица орудия Катя Оболенская проворно вращала рукоятки маховиков, быстро опуская ствол книзу. Все это было для нее непривычно. Взгляд наводчика зенитного орудия всегда был нацелен в небо… В двух шагах от нее стояла заряжающая Галя Ликова. Губы ее заметно дрожали.

– Чего ты, Галка? – спросила Катя. – Не робей…

– Постараюсь, Катюша… Но все-таки же танк… И рядом…

– Огонь по фашистскому танку! – крикнул командир батареи. И одновременно четыре взрыва окутали вражескую машину. Но ни одного прямого попадания. И тут же в ответ раздался выстрел немцев.

– Огонь! Огонь! Огонь! – доносились торопливые команды комбата.

Началась артиллерийская дуэль…

Немцы вели ее не торопясь, удачней. Поединок был далеко не равный. Видно, они были более опытные. Четырьмя выстрелами фашисты вывели из строя два наших орудия. У орудия, находившегося неподалеку от расчета, в который входила Оболенская, что-то оказалось в неисправности. Оно молчало… Командир батареи, напрягаясь, кричал, и лицо его было все перекошено от злости, как от нестерпимой боли.

– Почему не стреляете? Огонь! Что случилось?

– Гильзу заклинило!

Катя, наконец оправившись от охватившего первоначально волнения, наводила уже спокойней, уверенней. Она вся подобралась и крикнула:

– Давай, Галка… Скорее… Скорее… – торопила она подругу.

Раздался выстрел почти одновременно с ответным выстрелом немецкого танка, и тут же танк вспыхнул.

– Есть!.. Горит! – закричал от радости командир батареи.

Но орудие Оболенской молчало, и сама она медленно сползала, уткнулась лицом в мерзлую землю.

К ней опустилась на колени Ликова, подняла ее голову. Лицо было иссечено осколками и залито кровью.

– Катюша, родная моя! – крикнула Ликова, в отчаянии тормоша подругу. – Катюшенька!

Голова Кати безвольно скатилась с колен Ликовой.

– Огонь! – кричал командир батареи.

– Прицел разбит, поворотный механизм не действует, – доложила Ликова. – Орудие вышло из строя.

…Многих зенитчиц недосчитались в строю после поединка с немецким танком.

В тот вечер на поверке старшина выкликнул фамилию Оболенской. Политрук батареи сказал:

– Пала смертью храбрых в бою с немецко-фашистскими захватчиками…

Глава пятая

1

Кому довелось участвовать в начале войны в 1941 году, запомнилось на всю жизнь то ни с чем не сравнимое чувство виноватости перед местными жителями, которое приходилось испытывать при отступлении, оставляя родную землю. Никогда не забыть их осуждающе-печальные глаза, терзающие душу, как молчаливое проклятье.

Невозможно заставить людей поверить в разумную необходимость такого вынужденного отступления, когда жизни их грозит надвигающаяся опасность.

Многим в то время невольно вспоминались слова лермонтовского «Бородино»… «Мы долго молча отступали…» Припомнились они и сержанту Коломыченко с горечью обиды, терзающей душу, безответным: «Когда? Когда же мы остановим фашистов?»

– Нам? Отходить снова без боя? Бросать раненых товарищей? – спросил у командира взвода, лейтенанта, наводчик, первый номер станкового пулемета сержант Коломыченко. – Никуда я не пойду.

– Как это не пойдете, товарищ сержант? Я вам приказываю.

– Зачем я несколько суток огневые готовил? Чтобы немцам парадным маршем шагать на Москву?

– Не воображайте из себя спасителя Москвы, – оборвал Коломыченко подошедший политрук. – Это что за анархия? Снимайте немедленно пулемет с позиции и бегом догоняйте своих.

Командир роты тут же вызвал командира взвода, и он ушел.

– Никуда я не пойду, товарищ политрук…

Лицо политрука потемнело от гнева, глаза, острые, немигающие, впились в Коломыченко. Политрук достал пистолет.

– Выполняйте приказ, сержант. Не то…

Из кустарника вышел комиссар полка Кружавин.

– Что здесь происходит?

– Товарищ старший политрук, сержант отказывается выполнять мой приказ… Нам приказано отойти на новый рубеж… – Политрук не торопясь вложил пистолет в кобуру.

Комиссар строго посмотрел на Коломыченко.

– Товарищ сержант, почему вы не выполняете приказа? Вы знаете, что за неподчинение…

– Знаю, товарищ старший политрук. Не могу бросать раненых товарищей. Там их, – кивнул он головой на лес, – около пятидесяти человек.

Кружавин, напрягая память, пытался что-то припомнить. Складки на лбу его сошлись мехами гармошки.

– Постойте, но мне доложили, что раненые отправлены. Как же это случилось? Товарищ политрук, занимайтесь своими делами. Сержанта оставьте в моем распоряжении. Выберите позицию, товарищ сержант, на скатах высоты. Прикроете подступы к лесу, где находятся раненые. И дорогу, – показал он рукой. – Она выходит на Можайское шоссе. Вам задача ясна?

– Ясно, товарищ старший политрук.

Радость охватила Коломыченко. Сдержал он слово перед товарищами. Среди раненых, ожидающих эвакуации, находился его друг – второй номер – Сережа Кравцов. Михаил дал ему слово, что не уйдет, пока не пришлют машины. Утирая обильный пот с лица, Михаил торопливо готовил позицию для станкового пулемета. Просмотрел ленты, сложил в коробку. С позиции, которую он занял на взгорке, ему хорошо была видна вся местность. «Только бы успели прийти машины», – думал он.

Пока он готовил позицию, прибыли две повозки за ранеными из санитарной роты полка. Их направил старший политрук Кружавин. С повозками были Марина Оболенская и ее подруга Вера Яковлева. До того как попасть в полк, они служили в медсанбате дивизии и все просились на передовую. И вот их первое боевое задание.

Коломыченко видел, как над головой прошел тяжело нагруженный косяк бомбардировщиков на Москву. «Что они там, гады, каждый день творят в городе? – подумал он. – Бомбят и днем и ночью…»

Со стороны Можайского шоссе показались немецкие танки. За ними на автомашинах, как в парадном строю, следовала пехота.

– Начнем, пожалуй, – сказал Коломыченко. Он продернул ленту и установил прицел.

Марина и Вера, услышав выстрелы, стали торопливо грузить раненых в повозки. Неподалеку разорвался снаряд, опрокинуло подводу. Взрывом отшвырнуло медицинских сестер в стороны. Марина больно ударилась о дерево, вскочила, посмотрела туда, где они грузили с Верой раненых, – ни людей, ни лошади, ни повозки. Воронка и кровавые куски мяса. Она огляделась вокруг. Прямо перед ней, в просеке, стоял танк с черно-белым крестом. «Фашисты», – мелькнула мысль. Откуда-то прибежала Вера.

– Марина, ты слышишь, бьет пулемет? Это наш. Бежим туда!

– Зачем? А раненые как?

И тут она увидела, как, опасливо озираясь по сторонам, с автоматами наизготовку, на них шли гитлеровцы.

Марина наклонилась к лежащему рядом раненому, будто пытаясь заслонить его от надвигающейся опасности. Подошел немецкий офицер, улыбаясь, ударил ее. За офицером шагал рядовой, долговязый, худой солдат. Он пнул Веру прикладом, она упала. Долговязый занес приклад над ней, намереваясь нанести еще удар. Но Марина кинулась на солдата.

– Как вы смеете? Бандит…

Раздался выстрел. Она схватилась за ногу и упала.

Фашисты с хладнокровной жестокостью, неторопливо, будто это была обычная работа, шли, приглядываясь к кустам, добивали раненых короткими очередями или прикладами.

Вера подползла к подруге.

– Ничего, ничего, Вера, ты не беспокойся. Меня только пуля чуть задела и обожгла. Если я не поднимусь, пристрелят.

Вера помогла Марине подняться.

Всех, кто мог еще двигаться, гитлеровцы построили в колонну и погнали в деревню. На следующий день пленных, кто мог ходить, перегнали в Спасо-Бородинский монастырь. Туда же попали Марина и Вера. Вечером в монастырь прибыл унтер-офицер Гросхейде.

У него было разрешение отобрать рабочую силу для немецкого эвакогоспиталя.

Как только свернули с дороги от монастыря, Марина зашептала Вере: «Надо бежать. Дойдем до тех кустарников и бежим».

Гросхейде шел впереди, за ним плелись его будущие помощники. Поравнявшись с оврагом, с кустами, девушки шмыгнули в кусты. Гросхейде крикнул: «Хальт!» – достал пистолет и выстрелил, не целясь, в сторону убегавших. Девушки просидели в овраге до ночи и отправились на восток, ориентируясь по грохоту канонады и пролетающим немецким бомбардировщикам.

Измученные, обессиленные и голодные, пасмурным осенним вечером вышли они из лесу. Неподалеку от опушки леса стоял памятник кутузовским богатырям. Возле него они увидели седобородого старика. Он тоже их заметил и подошел. То был Лука Акимович.

– Куда, красавицы, путь держите?

Девушки сказали ему, что отбились от отступающих войск.

– Не след вам, девчата, тут блукать. Все места тут под немцем. Вон станция Бородино, а влево деревня Семеновская. Там их полно. А вы идите вон по той дороге, через лес, и выйдете на Ухабы, а там и к своим недалече.

Поздно ночью добрели подруги до деревни Ухабы. Постучались в окно маленького недостроенного домика. Из двери показалась женщина. Она оглядела незнакомых девушек добрыми глазами, и губы ее дрогнули. То была Дарья Григорьевна.

– Проходите, проходите, доченьки, в избу.

Ни о чем не расспрашивая, она поставила на стол чугун вареной картошки, миску соленых зеленых помидоров и отрезала два ломтя хлеба.

– Ешьте, доченьки, ешьте на здоровье. Потом будем приводиться в порядок. – Она глядела на грязные шинели, разбитые кирзовые сапоги, которые лежали у порога.

Вечером к Дарье Григорьевне пришел Лука Акимович.

Марина и Вера сразу узнали его… «Тот, что нам путь указывал на Ухабы», – зашептались они.

Лука Акимович пришел к Дарье Григорьевне с заданием провести через линию фронта выздоровевших раненых из лесного партизанского госпиталя.

– И мы пойдем с ними…

– Нет, доченьки, вы притомились шибко, – возразила Дарья Григорьевна. – Можете себя загубить понапрасну. Пусть у Марины еще нога подживет.

– А Дарья дельно советует, – вмешался Лука Акимович. – Набирайтесь сил, девчата. Навоюетесь еще!

…Через неделю подруги, окрепнув, собрались в путь. Прощаясь, Марина и Вера обняли Дарью Григорьевну как мать, со слезами на глазах.

– Мы вас никогда не забудем, тетя Даша. Никогда, никогда…

На пороге появился врач Заморенков.

– У меня к вам просьба, девушки. Тут недавно дрались партизаны с карателями. В нашем лесном госпитале много раненых, а я один… Останьтесь, помогите нам. А когда будем вывозить раненых на Большую землю, обещаю вас направить их сопровождать.

Так Марина Оболенская и Вера Яковлева стали помощницами начальника лесного партизанского госпиталя.

2

День 15 октября завершался все новыми и новыми неприятными сообщениями…

Авиаразведка донесла, что по всем основным дорогам к Можайскому рубежу, на Тарусу и Алексин немцы подтягивали свежие резервы. Захват ими Калинина, Боровска, Вереи, вклинение танковыми дивизиями на шесть километров на Бородинском поле усложнили и без того тревожную обстановку под Москвой.

Член Военного совета Московского округа Телегин собирался к командующему… Надо было посоветоваться, что делать дальше. В семнадцать часов к нему пришел с донесением о положении на участке 49-й армии капитан Тенгин.

Дивизионный комиссар прочел донесение… «Овладев Калугой, противник продолжает отбрасывать части 49-й армии на Тарусу – Серпухов и Алексин…»

Нарастала двойная угроза: с юга – на Москву, а с севера – на Тулу. И проглядывалась не менее опасная угроза на Наро-Фоминском направлении – на Подольск.

Из приемной в приоткрытую дверь доносился голос диктора… Передавали очередную сводку Совинформ-бюро… «Новые осложнения на Можайском и Наро-Фоминском направлениях усилили непосредственную угрозу столице…»

Дивизионный комиссар поморщился и попросил Тенгина прикрыть дверь. Раздался звонок. Телегин взял трубку, поздоровался.

– Здравствуйте, Александр Сергеевич…

– Центральный комитет и Государственный Комитет Обороны приняли решение об эвакуации Москвы, – сказал Щербаков.

– Эвакуация Москвы, – повторил вслух Телегин и растерянно взглянул на капитана Тенгина. – Как это надо понимать?

– В первую очередь будут эвакуированы важнейшие предприятия и основная часть центральных советских и партийных учреждений, – пояснил Щербаков.

Весть об эвакуации Москвы ошеломила Тенгина. «Непременно надо навестить Лёну», – подумал он.

– Какие руководящие органы остаются в Москве? – спросил член Военного совета.

– Остаются почти в полном составе Политбюро ЦК, ГКО с необходимым аппаратом, Ставка Верховного главнокомандования, основной оперативный состав Генерального штаба. В каждом наркомате остаются на месте оперативные группы во главе с министрами. В московских организациях разрешено эвакуировать часть актива и документы с необходимыми техническими работниками.

– Когда начнется эвакуация? Немедленно? – удивился Тенгин.

– Сейчас я вызываю в МК секретарей райкомов, руководителей и секретарей парткомов предприятий и научных учреждений…

3

Капитан Тенгин с большим трудом отпросился у начальника штаба округа по семейным делам… От тещи он получил письмо, что сынишка Сережа заболел дистрофией в блокадном Ленинграде. Тенгин собрал небольшую продовольственную посылочку. Эту посылку он попросил передать работника политуправления округа, который вылетал поздним вечером в Ленинград. Пользуясь редким случаем – получил отпуск на несколько часов, – Тенгин решил побывать у Лёны. Он взял у друга Лазаренко его газик и вечером приехал в больницу.

Свидания с больными уже давно закончились, и ему пришлось обращаться к главному врачу за разрешением. Пожилой, с мешками под глазами, главврач выслушал Тенгина, думая о чем-то своем. И, подняв на него вопросительно глаза, спросил:

– Вам что угодно, товарищ капитан?

Тенгин снова повторил свою просьбу.

– Скажите, товарищ капитан, а это правда, что в Москве началась эвакуация?

Тенгин колебался в нерешительности. «Неужели и здесь уже известно? Несколько часов тому назад сообщили об этом члену Военного совета, и вот уже на окраине Москвы – в больнице знают».

– Понимаю, товарищ капитан… Военная тайна и прочее. А для меня это не тайна, а сплошная головоломка. Пришло распоряжение – готовьтесь эвакуировать тяжелых, лежачих. И ни транспорта, ни медикаментов, ни обслуживающего персонала… Каждый день люди увольняются. Остались одни нянечки-старушки. Хотя что я вас задерживаю… Идите, товарищ капитан, прощайтесь, кто она вам, Оболенская? Не сегодня завтра никого здесь не останется. – Главврач протянул ему подписанный пропуск.

– Я знала, Василий Петрович, что вы придете, – радостно встретила его Лёна, немного растерянная. – Как хорошо, что вы приехали. Я так волновалась, весь день не находила себе места.

Он положил сверток с яблоками, масло, консервы.

– Откуда вам стало известно, Лёна Дмитриевна, что я навещу вас?

– Мне приснился сон… – Она смутилась, заметив, что Тенгин смотрит на красные, в шрамах руки, и спрятала их в карманы халата.

Тенгин увидел, что между пальцев у Лёны еще выступает кровь, и с сожалением подумал: а вдруг она уже не сможет играть? Для нее это большое горе. Она, по-видимому, еще надеется на лучшее…

– Вы думаете, что я не смогу больше играть? – вдруг спросила Лёна. Тенгин даже вздрогнул от ее неожиданного вопроса. «Она будто читает мои мысли», – подумал он.

– Да, Лёна Дмитриевна, признаться, встревожен… Но у вас настойчивый характер, и, если вы захотите…

– Что значит «захотите»? Для меня это – жизнь, Василий Петрович, – нетерпеливо перебила она.

Он огляделся вокруг и торопливо рассказал ей о положении в Москве и о том, что началась эвакуация, и о разговоре с главврачом.

Она сидела, не проронив ни слова, смотрела неподвижными, печальными глазами на него и, только он умолк, вскочила с койки, шаря босыми ногами, искала тапочки.

– Возьмите меня сейчас с собой, – сказала она, прижав руки к груди, и умоляюще поглядела ему в глаза. – Василий Петрович, – повторила она, – возьмите…

– Да, но пока еще нельзя… Давайте посоветуемся с главврачом?

– Умоляю вас, Василий Петрович, не надо с главврачом, ни с кем не надо. Увезите меня домой отсюда. Меня же могут эвакуировать бог знает куда. Я не переживу этого одиночества. И потом мама… Здесь я среди родных, есть друзья, а там?..

Тенгин, когда шел сюда, собирался ей предложить поехать домой, но не так вот… Он растерялся.

– А я думала, Василий Петрович, вы мой друг. Не хотите взять меня? Езжайте… Я и сама доберусь как-нибудь…

Тенгин посмотрел ей в глаза и, встретив в них твердую решимость, понял, что она действительно убежит из больницы босиком.

– Хорошо, – сказал он, – едемте, Лёна Дмитриевна. Но как вы выйдете из больницы?

– Через окно…