Текст книги "Москва за нами"

Глава третья

1

По небу ползут и ползут бесконечно серые, клочковатые тучи, и, глядя на них, на душе у капитана Миронова становится тоскливо и муторно. Вот уже больше месяца, как он лежит в госпитале. И с каждым днем все невыносимее ему становится от мысли о своем одиночестве и бездеятельности.

И сводки Совинформбюро приходят одна другой безотрадней. Почти все они начинаются со слов: «О тяжелых боях» – и заканчиваются: «Наши войска оставили город…» Только за месяц, что здесь находится Миронов, их оставили несколько десятков. Москва на осадном положении… Днем и ночью к столице рвутся фашистские бомбардировщики. В небе идут жаркие воздушные бои. Отдельным самолетам все же удается прорываться. Сброшены бомбы на Большой театр, несколько упали около Кремля. Вот только в Тимирязевской сельскохозяйственной академии, расположенной неподалеку от лесопарка, где находится госпиталь, в котором лежит Миронов, глухая, провинциальная тишина. И только по ночам огненные всполохи от разрывов зенитных снарядов и пожаров напоминают о близости фронта, о войне.

Отовсюду ползут зловещие слухи… Будто немцы уже обошли Москву с юга и севера и торопятся соединиться где-то восточнее. А сегодня прибывший с новой партией раненых старший лейтенант рассказал под большим секретом, что вчера эвакуировалось правительство.

«Что же это творится? – думал Миронов. – Что же делать дальше, если оставят Москву… Где же мы тогда остановим немцев?» – Мысли одна тревожней другой одолевают его.

Всю ночь ворочался Миронов, но так и не уснул до утра. А утром… Пришло распоряжение эвакуировать госпиталь за Урал. Транспорта не хватало. Вывезли на автомашинах только корпус совсем тяжелых. К вечеру вернувшийся врач их отделения сообщил печальную новость – поданный эшелон разбомбили. Тем же вечером прошел слух: из нового эшелона исчезли несколько врачей и главный врач госпиталя.

…Холодно и неуютно в опустевших длинных коридорах госпиталя. Миронов среди немногих раненых попал в третью очередь. Обидно, что вернули рапорт с просьбой отправить в батальон выздоравливающих. От безделья и тоски Миронов часто курит, не выпуская цигарки изо рта. Он прихрамывает, прогуливаясь по пустому коридору, надеясь еще встретить кого-либо из товарищей, прибывших с фронта. Блуждая бесцельно по коридору, он заглядывает в опустевшие палаты. Повсюду железные койки, бумага, мусор… В одной из комнат – капитан-артиллерист без правой руки. С ним Миронов поступил в один день, неделю лежали в коридоре рядом и подружились. Потом они попали в разные палаты. У койки капитана-артиллериста сидит гвардии капитан. «Как же он сумел пройти сквозь наши строгие кордоны?» – думает Миронов.

– Эй, друг, не богат огоньком? – обращается гвардейский капитан к нему.

Миронов протягивает ему спички. Гвардии капитан изучающе осматривает его с ног до головы.

– Садись, друг, к нам, – приглашает он. Знакомое лицо гвардии капитана, а вот где они встречались, Миронов никак не может вспомнить.

Из-под подушки появляются поллитра мутного самогона-первача, банка тушенки и крупные ломти черного хлеба. Гвардии капитан достает из кармана луковицу, режет на ломтики, разливает самогон.

– Ну, давайте, фронтовички, по единой за завтрашний парад.

– Какой такой парад? – Миронов недоуменно глядит на гвардейского капитана.

– Как тебя величать? – обращается к нему гвардеец.

– Саша.

– Александр? Ну а меня Игорь Лановой. Будем знакомы.

«И фамилия что-то знакомая», – мелькнуло у Миронова.

– Это мой однополчанин, командир батальона, – кивнул в сторону гвардейца безрукий капитан-артиллерист. – Боевой мой друг. Посчастливилось ему, 7 ноября будет в параде на Красной площади участвовать. Орденом Красного Знамени наградили. Сегодня сам Михаил Иванович Калинин вручал. Игорь, ну покажи новенький орден, наверно, только что с монетного двора.

Лановой укоризненно поглядел на друга.

– Ну ладно, Игорь, – примирительно сказал капитан-артиллерист. – Молчу как рыба. А, собственно, кого нам бояться? Сашка свой парень, фронтовик. Сам понимаешь мою радость. Не ожидал, что ты меня в этом приемном покое отыщешь. Как во сне, закручено фантастически. Ты можешь себе представить все это… Через день на Красной площади наши войска будут строевым печатать. И верю, и не верю…

Миронов выпил, поблагодарил товарищей за угощение, оставил им спички и ушел. «Столько не виделись боевые друзья. Мало ли о чем надо поговорить».

«Первое место держал этот крепыш-капитан по штыковому бою, – вспомнил Миронов. – В газете о нем писали». Долго лежал он в тревожном раздумье. «Неужели это правда, что будет торжественный парад на Красной площади? Ходили слухи, будто правительство эвакуировалось. Сталин покинул Москву, а в столице – воинский парад… Трепались, будто немцы прорвались к окраинам города… Да, но этот факт сообщало радио. Фашистские войска в десятках километров от Москвы. Их самолеты ежедневно сбрасывают на город бомбы. Кто же будет проводить этот парад? И до парада ли сейчас? Или капитан просто подшутил?»

Утром Миронов встал и решил пойти спросить капитана-артиллериста. Может, что-нибудь новое скажет? Но его уже не было… Мысль о возможном параде не давала Миронову покоя. Смутное чувство неверия и одновременно затаенной надежды жило в нем…

2

Под Бородином остатки противотанковой роты Котомкина влились в 1-й батальон. Ему приказали к утру подготовить новые позиции.

В темном небе вспыхивали далекие всполохи артиллерийских зарниц и неумолчно гремела канонада, в небе с угрожающим гулом крались, надеясь прорваться к Москве, бомбардировщики.

– А знаете, Семен Денисович, место то, где сейчас оборону занимаем, полем Бородинским называется. Я смотрел за вами, Семен Денисович, когда вы стреляли, как какую-то обычную работу делали. И по вас вижу, вам совсем не страшно.

– Так уж и не страшно. Скажешь, студент, не страшно. Страх – он и меня пригибает, как и всякого. Не верю я в бесстрашие и что кто-то так просто со смертью готов обняться, что с милой. Человек, он может этот страх в себе как бы заглушить, попридержать, что ли, если уж не совладает с собой или выхода другого нет…

– Но вы, я вижу, не боитесь. Вы просто скромничаете, а я, понимаю, вам в сыновья гожусь. А вот никак не могу совладать с собой и каждую секунду жду смерти. Ну, пусть и смерть. Умирают же другие, а на войне, как я понял, уже все равные и все смертны. Но умереть, ничего не сделав, по-глупому, я не хотел бы и, может, поэтому боюсь, и вы извините, Семен Денисович, мне стыдно перед вами; я понимаю, противно на меня смотреть вам, и жалкий я перед вами, и смешной, и беспомощный… Знаете, я ждал, что вы меня прогоните. Какой я вам помощник?

– Ничего, ничего, студет. Пообвыкнешься. Сам я тоже ох как трудно привыкал. И все проходят через такое. Когда первый раз попал под бомбежку, в Смоленске, забежал в лес километров за пять и не помню, как и очутился там, день пролежал, потом разыскал часть, а меня в дезертирах числят. Чуть было в расход не отправили… Ничего, студент, повоюем еще вместе…

* * *

То были короткие минуты затишья, которые выпадают даже во время ожесточенных боев… Лиханов с большим трудом убедил Давыдова, что ему крайне необходима перевязка в санроте, если уж он с таким сложным, тяжелым ранением решил, несмотря ни на какие приказы командиров и уговоры товарищей, остаться.

«Чего он так упрямится? – думал Лиханов. – Воюет с первых дней, уже полгода, был ранен вторично тяжело, пролил кровь. Другой бы на его месте… без указов и уговоров отправился в госпиталь, а он кровь теряет и, слабея с каждым днем, качаясь, ходит, задыхаясь от удушья, по передовой. Известно, один в поле не воин. Да и совесть его солдатская чиста, не то что у меня: пять немецких танков на его личном счету и четыре уничтоженных с прежним напарником Николаем».

Губы Лиханова скривились в улыбке, когда он вспомнил, как старшина роты, провожая его к Давыдову, сказал: «Не робей, воробей. Все на фронт к нам с пугливыми глазами прибывают. С недельку подрожишь и, ежели не убьют, считай, ты бывалый, обстрелянный солдат».

Прошло почти две недели с тех пор, а Лиханов не мог бы себе признаться, что старшина был прав. Об этом он не раз говорил Давыдову с шуткой: «Что-то, кроме как шинели, во мне ничего нет солдатского». На что тот отвечал: «Не ты один, студент, а все, как на фронт попадут, хочешь не хочешь, а о смерти думают… Тут ведь везде она – в небе, в воздухе, на земле затаилась смерть и только ждет таких-то горячих голов или наивных ротозеев».

«Смерть!..» Лиханов как-то невольно содрогнулся от этой мысли, хотя сейчас, кажется, ему ничто не угрожало. Будучи человеком, любящим помыслить и порассуждать вслух, он сказал, как бы обращаясь к тем, кого мечтал, когда вернется с фронта, обучать истории: будут ли они школьники или студенты…

«А знаете ли вы, товарищи, мои будущие потомки, а нынешние современники, – он представил их в аудитории, сидящими перед ним, преподавателем – и сделал паузу… – как там, товарищи, на фронте, нам хотелось жить? Ох как хотелось!.. Тем, кто окончил школу, было по восемнадцати, а тем, кто учился в институте, по восемнадцати, девятнадцати, двадцати и двадцати одному году. И вы, кто сидит сейчас за школьной партой, и те, кто заполнил аудитории институтов, пока еще ничего не сделали полезного людям на земле, и они учились и мечтали, мечтали о том, что свершат. И у многих из них размаха мечты хватило на две-три жизни… Это могли быть самые главные открытия в науке и технике, над которыми веками бесполезно бились лучшие умы человечества, но, не раскрыв тайн природы и не решив каких-то технических проблем, ушли в небытие. Может быть, им удалось бы избавить людей от самых страшных болезней? Или они могли бы оставить после себя полотна живописи, которыми восторгались бы многие поколения. Или они бы могли написать книги и открыть в них людям новые тайны великого и ничтожного в человеке. Или, может, они нашли бы в мире такие звуки и мелодии, слушая которые замирало бы от счастья сердце и мы готовы были бы жить в мире этой музыки, очищающей и облагораживающей человеческую душу извечно…»

И тут Лиханов невольно вспомнил о Лёне… Да, она достигла тех редких высот в умении проникать в тайны звуков и с таким мастерством доносит их до слушателей, что трудно найти человека, кто бы не был заворожен ее искусным исполнительством. Она покоряла им друзей и людей, которые встречались с ней впервые. Лиханов, раз услышав, остался навсегда во власти этих звуков… Еще совсем недавно он с Лёной путешествовал по Волге, и вот такую романтичную их поездку прервала начавшаяся война. Лёна на его неумелые, но трогательно-заботливые ухаживания, смеясь, отвечала: «Ну никак не могу представить тебя, Виталий, в роли мужа. У меня на это не хватает фантазии. А вот как товарищ – ты хороший, с тобой не скучно, ты много знаешь. – И, помолчав, добавила: – Ты знаешь, когда тебя долго нет, мне чего-то недостает, ну просто хочется слышать твой профессорский голос».

Вспомнив этот эпизод, Лиханов невольно вздохнул: «Эх, Лёна, Лёна, когда теперь увидимся? Немец вон со дня на день готовится дать нам бой на Бородинском поле. И что будет, и как все обернется? Кто может точно предсказать исход этого сражения? Как не мог никто его предсказать и сто двадцать девять лет назад в сражении с французами». Лиханов неизвестно для чего взял в руки противотанковое ружье. Холодный ствол его обжигал руки. «Простая с виду штуковина, – подумал он, – а для меня и по сей день остается тайной. Немудрено овладеть им: дергай правым пальцем за крючок, как Семен Денисович, и будет стрелять». И тут же ход его мыслей изменился. Он снова вернулся к размышлению о цели жизни. «Ну хорошо, ты мыслил с размахом о великих ученых, художниках, писателях, композиторах, но не у всех же, как и у тебя, может обнаружиться талант для таких высоких взлетов. Тогда что? Жизнь бесцельна и бесцветна? – Он задумался на миг. – А почему же бесцельна и бесцветна? Жизнь многогранна, на то она и жизнь, что не одни науки и творения искусства составляют заветные цели людей и каждому в этой жизни найдется любимое дело, полезное и не менее важное и нужное людям. Разве Лиханов – ученый-историк – это человек, полезный людям, а Лиханов-преподаватель им не нужен? А разве не может статься так, что именно о последнем будут знать в стране и он будет нужен всем, а о первом узнают только из некролога?

Вот почему нам никому умирать не хотелось, ведь мы ничего еще не сделали для людей, не раскрыли свои способности и возможности, мы еще – никто, мы не знали подлинного вкуса жизни. Так если от тебя, наш завтрашний современник, не потребуется стоять на рубежах смерти и отдавать свою жизнь во имя святой свободы Родины, как это делали мы, обороняя Москву и воюя на всех фронтах от Белого до Черного моря, знай, что спокойствию и счастью своей судьбы ты обязан нам, знай и торопись научиться науке – гражданственности, без которой любовь к Родине – только слова; торопись, ибо, если это не сделано сегодня, завтра будет поздно, если ты не научишься любить и беречь все, что создано руками людей твоей Родины, их разумом, талантом для тебя, не научишься любить ее, Родину, – никогда не быть тебе гражданином.

Так чти, как святая святых, трудовые и ратные подвиги народа, к которому ты принадлежишь. И детям и внукам своим завещай первый завет жизни – беречь Родину. Только тогда ты имеешь право называться сыном матери-Родины с большой буквы. Только тогда ты ее гражданин!»

Лиханов увидел приближающегося Давыдова, и размышления его тут оборвались. Он обрадовался его возвращению, заулыбался, как ребенок, долго ожидавший мать, вскочил на ноги и хотел было поднять руку, помахать ею – и тут же упал…

…Семен Давыдов шел медленно, какой-то иссиня-белый с лица. Его душил глухой грудной кашель, который заставлял делать частые остановки. Закрывая от боли глаза с пухлыми фиолетовыми веками, он отхаркивался кровью и вытирал губы рукой, отчего и рука будто бы кровоточила. Моментами при ходьбе его грудь охватывало жгущим жаром и пот стекал ручейками за ворот гимнастерки. Особенно тяжелыми были последние сотни метров, когда пришлось идти пригнувшись или ползти по-пластунски. Вот последний изгиб, и их огневая позиция… «Что это? Неужто?..» Лиханов лежал у ружья, раскидав в стороны руки и ноги, будто спал сильно притомившийся человек после тяжелой, изнурительной работы. Его светло-русые волосы шевелил ветер. «Немецкий снайпер», – пронзила мысль Давыдова, когда рядом мышью пискнула пуля. На губах Лиханова застыла какая-то загадочная улыбка. «Чему он радовался, студент? Совсем позабыл, что кругом нас подстерегает смерть… Зря я ушел». – Давыдов с силой ударил кулаком по земле. Болью обожгло раненую грудь. Он накрыл лицо Лиханова его шапкой. «Мы еще за тебя поквитаемся, студент».

Февраль 1970 – июль 1972 г. Москва