Текст книги "Москва за нами"

«Фюрер принял окончательное решение о том, что капитуляция Москвы не должна быть нами принята при условии даже, если она будет предложена советским командованием. Моральное обоснование этого решения не нуждается в разъяснениях. При захвате Москвы для наших войск, как и в Киеве, неизбежно возникнет опасность от мин замедленного действия. Подобное положение может создаться и при овладении Ленинградом».

Гальдер задумался и вспомнил высказывание Гитлера: «То, что Ленинград заминирован и будет защищаться до последнего бойца, объявлено русскими по радио».

Он снова склонился над столом, продолжая писать…

«При овладении этими крупнейшими городами России нам нельзя упускать из виду, что при столь массовых жертвах среди населения могут вспыхнуть опасные эпидемии. Поэтому ни одному немецкому солдату нецелесообразно быть в этих городах. Всякий, кто попытается оставить город и пройти через наши позиции, должен быть обстрелян и отогнан обратно. Небольшие незакрытые проходы, представляющие возможность для массового ухода населения во внутреннюю Россию, можно лишь приветствовать».

Он прервался, поразмыслил и сделал пометку: «Предложение для доклада фюреру». «И для других городов должно действовать правило, что до захвата их следует громить артиллерийским обстрелом и воздушными налетами, а население обращать в бегство». На лице Гальдера появилась едва заметная улыбка: «Такие решительные меры всегда по душе нашему фюреру. Это ему определенно понравится».

«Совершенно безответственным было бы рисковать жизнью немецких солдат для спасения русских городов от пожаров или кормить их население за счет Германии.

Чем больше населения советских городов устремится во внутреннюю Россию, тем сильнее увеличится хаос в России и тем легче будет управлять оккупированными восточными районами и использовать их.

Это указание фюрера должно быть доведено до сведения всех командиров».

4

Лейтенанту Лановому обидно, и весь он наливается злостью от мысли: «Почему мы задержали врага, выстояли перед ураганом огня и штурмом, хотя почти половина людей полегла, но не пропустили, а соседи…»

После того как фашистским войскам не удалось взять лобовым штурмом позиции дивизии, которой командовал полковник Русиянов, они обошли эту дивизию…

Теперь и их дивизии пришлось оставлять позиции. Оборону создавать им помогали жители Смоленска. И вот надо снова отходить… А куда? И только подумает он об этом, как горько и обидно становится ему и в который раз задает он себе вопрос: «Почему так плохо воюют некоторые наши части и подразделения? От чего это зависит – от командиров, или бойцов, или от тех и других? Ведь у нас в дивизии те же люди и такие же командиры, которые окончили военные училища».

Холодный осенний ветер качает мокрые ветви деревьев, за которые чуть ли не цепляются низкие, разбухшие от дождей облака.

Тоскливо поскрипывают в лесу израненные артиллерийским огнем стволы сосен. Где-то далеко раздаются глухие взрывы. Это немецкая авиация непрерывно бомбит Смоленск. Там еще ведут бои разрозненные части, попавшие в окружение.

Лейтенант Лановой продвигается по служебной лестнице так быстро, что ему невольно завидуют его же однокашники, те, кто оканчивал с ним училище и начинал службу за месяц до войны командирами взводов.

Под Смоленском Игорь Лановой принял роту, и месяца не покомандовал, как приказали принять батальон.

Неделю отходила дивизия по лесам, большей частью ночью, и вот получила приказ занять новый оборонительный рубеж, строить блиндажи и оборудовать огневые позиции.

С этого рубежа, как сказал командир дивизии, никто не отступит ни шагу.

«За нами Москва», – мысленно произносил Лановой, вспоминая Катю, сына. Наконец-то он может написать им письмо, хоть в несколько слов: жив и здоров…

А сегодня, 18 сентября, радостная весть облетела 100-ю дивизию Русиянова. Ей в числе четырех дивизий присвоено звание гвардейской. И никто еще не может постичь величия этого высокого боевого титула, хотя уже в сердце зреет гордость и невольно хочется разобраться, чем же заслужили люди этой дивизии такое высокое звание.

Хочет разобраться во всем этом и лейтенант Лановой. Он встречается с командирами и бойцами своего батальона, пристально всматривается в их лица и внешне ничего титанического и героического в них не находит. Он ловит себя на мысли, что его разочаровывают такие «открытия». Лановой, будучи в армии несколько лет и пожизненно избрав для себя военную службу, был убежден, что самым ценным качеством солдата является его трудолюбие. Такой солдат всегда готов выполнить самую трудную работу, задание. Известно, солдату некогда скучать без дела в мирное время, а на войне и подавно. Редко случается, что он не копает окопа или не оборудует огневых позиций; он постоянно строит свой солдатский дом из земли – землянки. То он минирует, укрепляя позиции, то разминирует минные поля противника, то строит дороги, наводит мосты и переправы. Солдат постоянно что-либо делает… Он сам себе и повар, и прачка, и парикмахер. А если в его распоряжении лошадь, то тут столько забот – о себе забудешь. У солдата тысячи совсем никем не предусмотренных, но необходимых дел. И жизнь армейская, фронтовая делает его «всеумеющим»… Но у него еще и главные его обязанности – уметь воевать, уметь содержать оружие и имущество.

Взгляд Ланового останавливается на Талаеве, его ординарце. «И что в нем гвардейского?» – спрашивает как бы сам себя Игорь. Пожилой человек, коренастый, среднего роста, с открытым лицом и тихим голосом. Силища в нем необычная. Монеты сгибает пальцами, а станковый пулемет «максим», как легкую вещицу, кладет на плечи. До войны был кузнецом в колхозе. Держится скромно.

У него золотые руки русского мужика-умельца, с короткими узловатыми пальцами, с царапинами от общения с железом, обожженные огнем.

Трудно припомнить случай, чтобы руки Талаева скучали без дела. То он чинит оружие, то исправляет колеса, то шорничает, приводит в порядок седло, сбрую или сапожничает.

В то время, когда все отдыхают, он обязательно найдет себе работу.

Настроение у него всегда ровное, спокойное, а начнут товарищи над ним шутить, а сегодня особенно по поводу его гвардейской выправки, он смеется со всеми от души, а дело свое знай делает. И все бойцы его уважают не потому, что он приближен к начальству. Его уважают и даже почему-то побаиваются… А побаиваются, наверно, потому, что он становится неузнаваемым, если видит недобросовестность, нерадивость к службе. Тут уж лицо его из добродушно-наивного становится суровым, губы подрагивают, глаза холоднеют.

– Душа твоя паразитская! – звонко кричит он. Или чаще обращается с любимым своим словцом: «Неумеха ты чертова…» Вырвет из рук плохо сделанную вещь и покажет, как надо делать.

Или взять того же старшего писаря батальона Баслаева. В его могучем телосложении и силе есть что-то от далеких русских предков-богатырей. Тихий, покладистый и добродушный, как и Талаев, Баслаев звереет, если кто относится спустя рукава к солдатским своим обязанностям. «Тебе что, больше всех надо?» – иногда бросали ему товарищи, когда он долгое время был первым номером ручного пулемета. Но стоило встретиться с суровым взглядом Баслаева, враз замолкали. Особенно не терпел Баслаев тех, кто плохо обращался с оружием.

Лановой вспомнил случай, когда он крепко отругал их повара Мамашкина за грязный автомат… (Он был личным поваром у командира полка.) Война заставила Мамашкина встать рядовым в строй, когда командир полка убыл по ранению.

Мамашкин после нагоняя Ланового брезгливо поморщился, поискал в лесу укромное местечко и прилег как ни в чем не бывало. Баслаев увидел горе-вояку и, улыбаясь, стал наблюдать за бывшим поваром. Поспав с часок, повар принялся чистить автомат, счищая с него ржавчину кирпичом.

Тут уж сердце Баслаева не выдержало. Он тигром кинулся к Мамашкину, выхватил у него автомат:

– Ты что, совсем сдурел? Оружие губишь. – И тут сам для примера достал из подсумка ружейные принадлежности и стал приводить автомат в порядок.

Мамашкин глядел на него, открыв рот.

– И кто тебе, такой дубине, автомат доверил? – выговаривал ему Баслаев. – Будь моя воля, показал бы я тебе…

Мамашкина с того дня как подменили. Сейчас многие в батальоне и позабыли, что он когда-то был поваром. Недавно его забрали в полковую разведку.

…А бывший ездовой Горох? Крепкий, розовощекий, как красная девица, сибиряк, сейчас командует минометным взводом… Сержант. Силища у него тоже бычья. И кто его ездовым назначил, словно в насмешку, на стариковскую эту должность?

Помнит Лановой, как в одной контратаке с Горохом произошел такой случай.

…В распоряжении ездового Гороха был маленький рыжий меринок, запряженный в обыкновенную крестьянскую подводу. В ней возили различное ротное имущество, а в бою подвозили боеприпасы – патроны, гранаты.

Случилось так, что деревня под Смоленском – Яруга, которую ночью заняла рота Ланового, с утра снова оказалась в руках немцев. Во время отражения немецкой атаки Лановой приказал Гороху вывезти раненых бойцов и лейтенанта Чинова. Он вывез их из деревни, и тут осколком убило лошадь. Горох перенес раненых в безопасное место – овраг, а сам лег отражать вражескую атаку из трофейного пулемета МГ-34. Когда фашисты, понеся большие потери, отступили, а рота снова захватила деревню, все удивились: Горох как ни в чем не бывало направился к своей подводе, вытащил убитую лошадь из оглоблей, снял с нее упряжь, а затем впрягся сам в телегу и притащил ее в безопасное место к оврагу. Потом ушел в соседнюю деревню (жителей в ней не было), поймал там «ничейного» коня, привел, запряг и отвез раненых в медсанбат.

Когда спустя неделю в перерыве между боями батальон выстроили в лесу и командир полка зачитал в списке награжденных фамилию Гороха, тот от неожиданности растерялся.

Получая награду – медаль «За отвагу», Горох настолько оторопел, что выпустил из рук винтовку, которая свалилась на землю. Комиссар полка крепко пожал ему руку.

– Спасибо вам, товарищ Горох. Хорошо воюете.

И тогда он, застыдившись, подошел к Лановому и тихо сказал:

– Товарищ лейтенант, нельзя мне быть больше в обозе… Медаль надо оправдывать. По ошибке мне она досталась… Перед товарищами стыд берет…

И как умело воюет, какой командир из него получился! Без курсов, без училища, собственным боевым опытом и честным отношением к службе до командирских высот науки сам дошел.

Вот так, если просто подходить: боец и боец, ничем особо не выделяющийся, сержант или лейтенант, рядовой или командир, а когда вспомнишь, что они делают на войне, как воюют с фашистами, то подумаешь, что каждый из них по заслугам удостоен высокого гвардейского звания.

Глава восьмая

1

Генерал-полковник Гальдер, как и многие преуспевающие люди, обласканные вниманием фюрера, был не лишен тщеславия. В нем терпимо уживалась скрупулезная штабная деловитость с юношеской романтичностью и восторженностью, с какой он воспринимал обычно «исторические деяния» фюрера, которому так поклонялся… В своей исполнительности и службе он видел главный смысл жизни.

Может быть, поэтому и подарок фюрера в день своего рождения – толстый гроссбух, обтянутый кожаной обложкой, с золотыми хитрыми застежками, имеющими свои тайные ключи, – он воспринял как символ особого доверия и сделал своим исповедальным дневником. Вел его Франц Гальдер ежедневно. Вот и сегодня он записал:

«17.9.1941 г. (88-й день войны).

У меня с утра были Хойзингер и Штиф. Мы распределяли части резерва главного командования для операции “Тайфун”…

Сегодня получил письмо от фон Бока с его приказами на проведение операции “Тайфун”. Пришлось внести в них некоторые уточнения. По-моему, напрасно фон Бок акцентирует свое внимание на неизбежных в таких случаях трудностях. Мне и без его доклада известно, что пока еще не все соединения прибыли в его распоряжение из группы армий “Север”…

Обсуждали вопрос о запасах для операции “Тайфун” в группе армий “Центр”. Возникли затруднения иметь такие запасы на северном фланге».

…На следующий день с утра генерал-фельдмаршал Браухич пригласил Гальдера и попросил его доложить подробней о том, как идет подготовка армий «Центр» к операции «Тайфун». В тот же день генерал-фельдмаршала вызывал к себе фюрер. Браухич заметно нервничал. Он считал, что Генеральный штаб и фон Бок очень медленно готовятся к решительному сражению за Москву.

Вернувшись от Браухича, Гальдер развил бурную деятельность, вызывал к себе для доклада офицеров оперативного и разведывательного отделов. Во второй половине дня он уточнял с генерал-квартирмейстером Вагнером вопросы снабжения армий «Центр». Вагнер негодовал по поводу, как он назвал, «возмутительных» действий партизан. Они усиливают свою активность с каждым днем. Уже вечером Гальдер встретился с генералом Буле – начальником организационного отдела. Выяснилась безрадостная картина…

На Восточном фронте недостает двухсот тысяч человек. Недостачу можно было восполнить только за счет выздоравливающих. «Всего три месяца войны, – подумал Гальдер, – и мы очутились перед очень серьезной проблемой… Нет людей. Мне об этом докладывать фюреру не следует. Это наверняка вызовет его негодование. Пусть об этом докладывает Браухич».

Поздно вечером он достал свой гроссбух и пометил:

«18.9.1941 г. (89-й день войны).

2-я армия получила новую задачу. Ее смена начнется, по-видимому, сегодня.

Обсуждали совместно с полковником Хойзингером план операции “Тайфун”.

Она будет проведена группой армий “Центр”.

Оценили положение войск на Восточном фронте в связи с операцией “Тайфун” (необходимо ускорить передачу) 1-й и 6-й танковых и 3-й моторизованной дивизий из группы армий “Север” фон Боку. 20-я танковая дивизия, к сожалению, застряла в грязи. 2-й армии приказано передать свой участок 6-й армии, после чего влиться в состав группы армий “Центр”».

Его занятие прервал звонок дежурного офицера из разведотдела.

– Господин генерал-полковник, докладываю обстановку согласно полученным донесениям армий «Юг». Операции на южном участке развиваются успешно. Восточнее Киева создано три котла. Они блокированы нашими крупными силами. У меня все…

«Хорошие вести», – подумал Гальдер, положив трубку.

Но тут же позвонил Хойзингер:

– Господин генерал-полковник, докладываю. Только что говорил с генералом Гудерианом. Его танковая группа постепенно выводится из района боевых действий и приступает к перегруппировке для выполнения новых задач согласно директиве «Тайфун».

«На сегодня хватит, – сказал Гальдер сам себе, взглянув на часы. – 23.55. Полночь». Он почувствовал усталость и тут же приказал адъютанту подать к подъезду «хорьх».

– В Целендорф, – сказал он шоферу. И, откинув голову, коснулся мягкой подушки затылком.

В Целендорфе находилась тихая обитель – особняк Гальдера, где его ждала с затаенной тревогой жена.

2

Неделю подряд идет мелкий моросящий осенний дождик, и третьи сутки находятся в боевом дозоре Флобустеров и Селедявкин.

Из окопа на взгорке, где начинается сосновый лес, им хорошо видны две грунтовые дороги. Одна, слева, круто сворачивает в лес, другая, прямая, идет в деревню Ольховку, откуда ожидается наступление немцев.

За прошедшие несколько дней был утерян счет времени, и теперь никто не мог ответить, когда же часы-луковица Селедявкина на массивной цепочке остановились… (Он несколько раз во время бомбежки их терял.) Прежде чем сержант привел их на пост наблюдения, они долго блуждали, отыскивая место, чтобы сменить прежний дозор, и по неопытности трижды попадали в Ольховку с разных дорог, тянущихся к ней из лесного массива. Измотавшись в трудных поисках, с винтовками, престарелые ополченцы побросали в траву свои солдатские сидоры и тут же прилегли. Их разбудил только под вечер дождь. Селедявкин первым ощутил щекочущие ручейки, так как у его головы свисала сломанная ветка.

– Соня, – сказал он, – ты же знаешь, я не переношу щекотки. К чему такие шутки?

Но так как дождевые ручейки продолжали стекать ему на шею, он проснулся, в недоумении осмотрелся вокруг. В лесу сгущались сумерки. Селедявкин увидел, что перед глазами его колеблется густая сетка. Сквозь нее он едва различал какие-то темные колонны. Но то были вовсе не колонны, а стволы деревьев. И Селедявкин тут же почувствовал, что неумолимая куриная слепота, от которой он постоянно страдал, сейчас отнимет у него и эту последнюю возможность установить, где же он находится. От страха сжалось сердце, в глазах сделалось еще темнее. До его слуха доносился богатырский храп, изредка глохнувший, как заводимый неисправный мотор автомашины.

– Евгений Александрович! – напрягая голос, крикнул он. – Вы, кажется, спите?

Никто не отозвался на его вопрос. И тогда он на четвереньках пополз на храп и ткнулся головой в живот Флобустерову. Тот издал звук, похожий на свист пара, и спросил:

– Это вы, Георгий Георгиевич? А что, уже утро?

Вскоре установили вместе, что это был вечер, а не утро. Они поужинали, Флобустеров выразил желание отстоять на посту в дозоре до утра, пока к его другу не вернется зрение.

Может, час, а может, чуть больше Флобустеров нес службу бдительно и исправно. Он с напряжением всматривался в кромешную тьму. Тишина. Дождь усилился. Флобустеров с трудом боролся с одолевающей его дремотой. Шелестящие шорохи дождя постепенно его убаюкивали…

Ранним утром сержант привел смену и возмутился безответственностью подчиненных, несущих боевую службу. Оба они спали крепким сном праведников, а их винтовки торчали из окопа.

За нарушение боевой службы Флобустеров и Селедявкин были наказаны и несколько дней рыли окопы и расчищали сектор обстрела от кустарника. Потом командир роты направил их в распоряжение старшины Дзюбы. Старшина долго выговаривал им за нерадивость к службе и поставил задачу оборудовать ротный пункт боепитания и довольствия.

– Вы шо думаете, тыл це вам пустячок якийсь? Тут голову свитлу треба, шоб усих обеспечить справно. Поняли чи ни?

– Ясно, товарищ старшина…

– Глядить у мэны… Працуваты видмино, а не спаты…

Уезжая по заданию командира роты за патронами и гранатами, Дзюба поставил Флобустерову и Селедявки-ну задачу до его возвращения приготовить в овраге погребки для боеприпасов. И пригрозил в случае каких-либо нарушений отправить обоих в штрафную роту. Когда он уехал, Селедявкин, напуганный угрозами старшины, сказал:

– Не хватало нам с вами, Евгений Александрович, в штрафники попасть. Никогда не думал, что у меня сложатся такие взаимоотношения с армией. Я всегда относился с таким почтением к ней, большое желание имел служить, а моя Соня выхлопотала мне отсрочку на время защиты диссертации. Вот мне все говорят, и старшина, привыкнешь… А я вам скажу откровенно, что-то не очень-то привыкается, если уж штрафной обещают. Какая уж тут привычка, как вы думаете?

– Да, Георгий Георгиевич, как солдаты говорят, без привычки очень трудно, а привыкнешь – ничего. Мы еще имеем возможность исправить свои первые неудачи в службе. Берите лопату и пойдемте… Будем стараться, надо оправдать доверие старшины…

Весь день Флобустеров и Селедявкин усердно трудились. Они не только выполнили задание старшины, но и оборудовали для себя нишу-землянку и натаскали в нее еловых веток, пахнущих смолой, и соломы.

– У нас с вами просто барская постель, – сказал Флобустеров, – но я воздержусь все же до утра от этого соблазна.

В тот день они не дождались старшины и с беспокойством обсуждали его столь долгое отсутствие…

* * *

Туманным утром Селедявкина разбудил крик вороны. Полусонный, он высунул голову из-под шинели, но тут же накрылся, пытаясь продолжить нарушенный сон. Вороний крик повторился настойчивее где-то неподалеку над головой…

«Чего ей от нас надо? – подумал Селедявкин, чувствуя, как в нем просыпается озлобление к этой невесть откуда взявшейся нахальной птице. – Нашла где пробовать голос. Будто нет ей более подходящего места».

В Селедявкине зашевелились самые жестокие побуждения. «Убить бы эту каркалку», – подумал он и первый раз в жизни пожалел, что не умеет стрелять.

Он вылез из ниши-землянки и, протирая заспанные глаза, стал разглядывать взъерошенную ворону с коротким, общипанным хвостом. Она сидела неподалеку на одинокой сосне, крутя головой по сторонам, и с любопытством косила иссиня-черным глазом на Селедявкина.

– Да кыш ты, проклятая! – крикнул он. Но ворона не шелохнулась. Он вскочил на ноги, замахнулся на нее вещмешком. Ворона только удивленно покрутила головой, но продолжала сидеть, разглядывая его.

Тогда он нашел на земле сломанный сучок и запустил в ворону.

С протяжным, зловещим криком ворона взлетела и уселась чуть повыше, будто дразня его, продолжая разглядывать.

Флобустеров увидел Селедявкина, бросающего сучок в каркающую ворону, и невольно улыбнулся безобидным забавам напарника.

– Она-таки накаркает, Евгений Александрович, какую-либо неприятность, противная птица, – сказал тот, словно оправдываясь. – Я не суеверный, но в народе живут такие приметы.

…Дзюба не вернулся и на следующий день. Скудный сухой паек их закончился, и друзья заметно приуныли.

– У меня, Евгений Александрович, такое впечатление, что мы с вами, как Робинзон и Пятница, находимся на необитаемом острове. Вам это не кажется?

Действительно, за дни, проведенные в овраге, они не увидели ни одной живой души, не услышали ни одного голоса.

– Да, Георгий Георгиевич, мы с вами типичные Робинзоны, с той лишь разницей, что среди нас нет Пятницы.

– И все же, Евгений Александрович, я надумал идти в деревню Пятницей, ибо вы за меня дежурили. Пойду и, возможно, что-либо выменяю на часы. – Он достал из кармана луковицу «Павел Буре», потряс ее и приложил к уху. – Стоят. Ничего, все ж это знаменитая фирма, и к тому ж серебряный футляр. Хоть буханку хлеба я за них выменяю, а там, глядишь, и старшина наш объявится…

– Если хлеба, – сказал Флобустеров, – то попытайтесь и картошки. Есть у меня НЗ[6]6
  НЗ – неприкосновенный запас.


[Закрыть] – банка свиной тушенки, сварим супу. У меня боли в желудке… Без горячего не могу…

И Селедявкин отправился в Ольховку.

В полдень он вернулся запыхавшийся, усталый. Развязал солдатский вещмешок и вытряхнул две буханки хлеба, картошку, лук.

– Да это же нам на неделю питания! – радостно воскликнул Флобустеров. Сбросив шинель, он забрал оба котелка и отправился к ручью, протекавшему поблизости. И уже через полчаса у них булькал на костре в котелке суп, разнося по лесу соблазнительный запах вареной свинины. Вскоре обед был готов. Расстелив шинель, как скатерть-самобранку, они с жадностью принялись за еду, обжигаясь таким небывало вкусным супом с запахом дыма.

– Это же, Евгений Александрович, пища богов, – хвалил Селедявкин. – Ничего подобного мне не приходилось есть в жизни. Вы, Евгений Александрович, заправский шеф-повар. Где вы овладели кулинарным искусством, откройте секрет. Я лично, кроме яичницы, ничего готовить не могу.

– На военной службе, Георгий Георгиевич. Пограничником я служил на Дальнем Востоке. На заставе повар не положен. Прикрепили меня к повару из таких же пограничников. Он демобилизоваться должен был и меня обучил. А я, демобилизовавшись, передал как эстафету поварское ремесло новой смене.

– Скажите, как это мудро у пограничников поставлена служба желудка…

– Да, они народ смекалистый и дружный…

И тут их задушевную беседу прервало несколько взрывов.

– Бомбят?

– Нет, артиллерия, – сказал Флобустеров, вскакивая.

Над деревней Ольховкой поднялся черный столб дыма. Донеслась пулеметная трескотня. Бросив котелки, Селедявкин и Флобустеров стали наблюдать из-за куста.

На окраину Ольховки выскочили несколько фашистских мотоциклистов и открыли огонь по дороге.

– Евгений Александрович, по нас, кажется, серьезно стреляют, – сказал Селедявкин. – Что нам делать?

– Может, нас не заметят? Лезьте в нишу…

– Хенде хох! Шнель, шнель!

У Флобустерова выбили из рук винтовку и ударом опрокинули на землю. Он посмотрел в сторону. С синяком под глазом, размазывая по губам рукой кровь, стоял Селедявкин.

Когда подняли Флобустерова и поставили рядом с Селедявкиным, тот сказал ему:

– Накаркала на нас с вами беду, Евгений Александрович, проклятая эта чертовка… Вот и не верь народным приметам…

3

В конце сентября 316-я дивизия, которой командовал генерал-майор И. В. Панфилов, находилась на Северо-Западном фронте. Из Ставки пришел приказ, и дивизия срочно погрузилась на станции Крестцы в эшелоны, а через сутки была переброшена западнее Москвы, в район Волоколамска. Обстановка на Московском направлении сложилась чрезвычайно тяжелая…

Группа армий «Центр» перешла в наступление, но ни в Генеральном штабе, ни в штабе Московского округа никто не знал действительных целей наступления, которое начали немцы.

Начальник штаба округа вызвал к себе капитана Тенгина и приказал ему немедленно выехать в район западнее Волоколамска, проверить, как занимает оборону панфиловская дивизия.

Сентябрь начался проливными дождями, а с середины наступили холода.

Ехать Тенгину не хотелось. Вчера еще он планировал закончить порученную ему с группой офицеров подготовку всех документов и схем московских секторов обороны и окончательный расчет сил и средств и доложить члену Военного совета. И вот новое задание… Надо все отложить и выполнять последний приказ… И уезжать из теплых кабинетов штаба в холодную, промозглую погоду не было желания. Но главной причиной его нежелания уезжать было слово, данное Лёне, навестить ее сегодня в больнице. Тенгин хорошо понимал, что это не было прихотью Оболенской. Оставшись в одиночестве после перенесенных тяжелых ожогов, не зная, что же происходит вокруг, она была близка к отчаянию.

Как будто бы вскользь, она ему сказала: «Лучше бы я умерла…» Он помнит, как содрогнулся от этих слов, мысленно представив, что ее больше нет, и невольно почувствовал, что и его жизнь сразу бы потеряла былое значение, если бы это случилось. Лёна с ее детской нежностью и недюжинным музыкальным талантом представлялась ему божественно недосягаемой. К тому же он считал, что положение женатого человека не позволяло рассчитывать на какую-то взаимность с ее стороны.

С печальными мыслями, с раздумьем о Лёне, ехал Тенгин на стареньком, гремящем, как колымага, газике в панфиловскую дивизию по притихшим московским улицам с редкими прохожими. Вот он миновал и окраину города с мокрыми и сонными домишками. Слева было ровное, пустое, без единого самолета, поле Тушинского осоавиахимовского аэродрома с ангарами, крутой спуск к Москве-реке. Тенгин осматривал с безразличием бежавшие мимо знакомые подмосковные места, деревни, а мысли неизменно возвращались к Лёне. Сейчас лежит она одна-одинешенька и ждет его. По-прежнему неизвестно, что с ее матерью. Тенгин пытался узнать через товарища, что находился на Ленинградском фронте, но безуспешно. Хорошо, что хоть сестры последнее время стали ей писать чаще. В увольнение их не отпускают. Да это и понятно – война! До личных ли сейчас кому дел и бед, когда Москве угрожает враг и каждый человек, каждый боец на особом учете. Неделю тому назад Тенгин созвонился с Лихановым и попросил его передать Лёне несколько банок тушенки и полкило сахара. Ей, как говорили врачи, требовалось усиленное питание. А откуда оно сейчас в больнице?

Когда Тенгин был у Лёны в больнице, то обратил внимание на то, что у нее на подоконнике стояло несколько тарелок перловки. (Утром – каша перловая, в обед – суп и вечером снова каша.) Как уловил Тенгин, Лиханов почему-то ревниво относился к тому, что он навещал Лёну. «Хороший парень, ничего не скажешь, честный, умный. Лёна ему определенно нравится. А может, и влюблен?» – размышлял Василий. Какие у них были взаимоотношения, ему оставалось неведомо, но то, что она охотно поехала путешествовать с Виталием по Волге, говорило о том, что он ей также был небезразличен.

Собственно, Тенгин смотрел на все это больше рассудочно, не придавая особого значения и потому, что, как ему казалось, во всех интимных делах последнее слово оставалось за ней. Она, а он был уверен в этом, не выскочит за первого попавшегося, лишь бы выйти замуж, как это делают некоторые девушки, боясь остаться старыми девами. Он был уверен, что это Лёне не грозило, если бы и прошли ее годы для замужества. Есть такие редкие женщины, для которых возраст не помеха, и их женственное обаяние чувствует любой мужчина, и оно воспламеняет самую чистую любовь. Такие женщины не размалевывают себя косметикой, не бросаются в глаза своими кричащими, яркими нарядами и конечно же всегда благоразумно и сдержанно оценивают свои возможности. Они, прежде всего, умны и тонко понимают и чувствуют, что хорошо, а что плохо. А главное, они удивительно правильно находят свое место в жизни и никогда не стремятся в чем-то слепо подражать кому бы то ни было ни в хорошем, ни в плохом. Они бывают всегда сами собой, и их невольно чувствуешь и тайно любишь, если даже у тебя нет никаких надежд на взаимность…

Вот они проехали Кисиневку. На ее окраине он встретил ополченцев и вспомнил о том, что ему удалось все же помочь Лиханову призваться. (Тенгин побывал в райвоенкомате и говорил о нем с райвоенкомом.) «Только бы не подумал Виталий, грешным делом, что я его провожаю на фронт, чтобы разлучить поскорее с Лёной. Бывает же так в жизни, – размышлял Тенгин, – ты делаешь что-то человеку с добрыми намерениями, и сам он тебя просит, умоляет об этом, а поможешь, сделаешь, как он просил, и ты же оказываешься, вместо благодетеля, его недругом».

На всем пути от Москвы до Волоколамска Тенгина останавливали патрули, десятки раз проверяли документы. И хотя все это ему порядком надоело, он все же отметил, что служба здесь поставлена хорошо, о чем он и сказал коменданту города, когда приехали.

А вот оборона панфиловской дивизии ему не очень понравилась… Собственно, обороны, какой она представлялась ему как военному человеку, не было.

На картах Московской зоны обороны она называлась Можайской линией и проходила западнее Волоколамска. А в действительности никаких еще оборонительных сооружений не было. 1077-й стрелковый полк выгрузили из эшелона и привели в открытое, неуютное поле, под холодный моросящий дождь и сказали: «Здесь будет наша оборона».

Тенгин огляделся. Неподалеку, в нескольких километрах от так называемой обороны полка, под холмом пряталась какая-то деревня. Справа чернела стена леса. В полукилометре – скирда соломы.

Его встретил командир батальона, капитан, представился.

– Что это у вас за площадку роют? Никак, задумали фундамент под дом возводить? – спросил полушутливо Тенгин.

– Это я приказал, товарищ капитан, в каждом взводе отрыть площадку на штык глубиной. Холодище, мокро, заболеют люди. А так принесут соломы, прогреем землю – и в пепле спать, а сверху шинелями.