Текст книги "Москва за нами"

– По специальности, значит. Хорошо.

– Я на фронт заявление подал, добровольцем. Обещали, пошлют. Приехал в Москву, а меня направили на площадь Коммуны.

– Ему повезло, Василий Петрович, – сказал Миха. – Войдет Млынов в историю! Едет в подмосковный авиационный полк, портрет младшего лейтенанта Талалихина писать.

– Еще бы не повезло, – подтвердил Лиханов, – рисовать портрет летчика, совершившего в истории авиации первым в мире ночной таран.

– Ну что же, три богатыря, – сказал Тенгин. – Давайте будем прощаться. Мне пора, – и поглядел на часы.

Миха подошел к роялю, открыл крышку и нежно перебрал клавиши.

– Да-а-а, – сказал он. – Жаль, не повидались с Леной. Она бы нам сыграла боевой ратный гимн. – И, подняв кверху руку, прочел:

 
Страшись, о рать иноплеменных!
России двинулись сыны.
Восстал и стар и млад; летят на дерзновенных
Сердца их мщеньем зажжены.
 

Глава пятая

1

Для него на войне сейчас все люди как бы условно делились на пока еще живых, умирающих от ран и просто мертвых…

Он умирал… И все на свете было для него безразличным и никчемным.

Решительно все. И люди, и лес, притихший в скорбной тишине, и выцветшая голубизна неба, и сам он, уже никому не нужный. Все теперь не имело никакого значения.

Но почему-то ему все же не хотелось соглашаться с тем неизбежным, что вот-вот замкнется этот беспощадный круг, очерченный смертью, и он будет мертвым. Тогда о нем будут думать и говорить другие, сожалея или радуясь тому, что произошло.

А ему еще хотелось ответить себе… Все ли он сделал и так ли, как требовалось, и то ли сделал, что мог еще сделать? И найдутся ли у него силы сделать что-то именно сейчас, в трудную минуту своей жизни?

…Думал ли ты, Яков Федотович Заморенков, когда началась война, что отбросит она тебя так далеко от границы, в родные брянские леса. Там ты встретил войну на границе с надеждой наступать и не мог даже предположить, что она приведет тебя, искалеченного, и бросит, беспомощного, в этих лесах. Думал ли ты, что тебе, врачу, придется командовать за строевого командира и водить солдат в атаки и контратаки и самому убивать, убивать людей, тебе, по характеру добродушному, а по профессии призванному бороться за жизнь людей, оберегая их от смерти? И кто бы мог более жестоко надсмеяться над тобой и твоей профессией, как не война, которая заставила тебя, познавшего медицинскую науку, отбросить всякие представления о ней, когда ты сам, спасая собственную жизнь от беспощадной гангрены, был вынужден ножовкой отрезать раздробленную осколками левую руку по локоть? А давно ли это было, когда жил ты на Брянщине? Семи лет мальчонкой пошел пастухом на заработки, а когда началась Первая мировая война и отец ушел на фронт, на твои мальчишечьи хрупкие плечи легли семейные отцовские заботы. И тогда уже ты впервые понял, какую лихую беду приносит людям война. Троих твоих младших братьев и сестру свели в могилу голод и болезни. Видно, тогда у тебя впервые зародилось желание лечить людей, избавлять их от разных болезней. А когда вернулся с фронта отец на деревянной ноге (он был санитаром), то одобрил твою мечту стать фельдшером. Это отец внушил тебе, что медицина вернула его, смертельно раненного, к жизни. И пошел мальчик Яков к волостному аптекарю в Клетню работником, а уже в конце Первой мировой войны – в 1916 году – ты стал его учеником. Может, и остался бы ты в работниках на долгие годы и не познал бы ни тайн фармацевтики, ни медицины, если бы не Гражданская война. Закончил ты ее фельдшером. Там и началась твоя первая медицинская школа. Советская власть открыла тебе двери медицинского института. В годы коллективизации семью постигло большое горе… Твоего отца – лесного объездчика, активиста колхоза, тяжело ранил из обреза сын кулака, сбежавший из Сибири. Ты получил телеграмму, спешил, думал, что спасешь батьку от смерти. Но не успел. И вот ты, Яков Федотович, снова в водовороте войны…

Погибли при бомбежке жена и дочь, и ты, захваченный беспощадным вихрем войны, очутился в родном краю… И сейчас лежишь, искалеченный, там, где родился, сделал первые шаги, лежишь на родной земле, которую топчут враги, физически беспомощный, без руки, с раненой ногой, с опустошенной душой… Тебя подобрали незнакомые люди – твои земляки, хотя теперь ты – тяжелая обуза всем и никому не нужен, как и твоя самая гуманная человеческая профессия. Земляк, старичок садовод колхоза, что приютил тебя, не знает, кто ты.

Но твой отец, Яков Федотович, жил на земле не зря. Он оставил след в душе у многих твоих земляков. О твоем отце, о его добрых делах был наслышан и этот садовник, которому ты обязан тем, что сейчас лежишь в его доме. «А может, напрасно я тянусь к жизни? Для чего и для кого мне жить? В армию мне уже не вернуться. Что делать там калеке? Да и какой я врач без руки и с простреленной ногой…» Его лоб оросило холодным потом от мысли, что, возможно, придется расстаться и с ногой. Она гниет. На поле боя был потерян партбилет. Хорошо, если он подобран честными людьми… А если он попал к немцам? А главное, что мучило тебя постоянно тяжелее боли – совесть. Она выжигала сердце… Ведь ты подвергаешь опасности двух престарелых людей – садовода и его больную туберкулезом жену. Она кашляет так, что звенят стекла. И исступленно, непрерывно молится, стоя на коленях в углу под образами.

Заморенкову кажется, что, измученная страданиями, эта сгорбленная, сухонькая женщина с девичьим румянцем на щеках, уже не просит Бога ни о чем, кроме как спокойно умереть. Это чувствовал он сегодня особенно ясно, когда она, подавая ему завтрак, молча положила немецкую листовку. В ней было написано: «Укрывательство военнослужащих Красной армии местными жителями карается германским командованием – расстрелом…» Разве мог он после этого есть хлеб людей, спасших ему жизнь? И вот нахлынули мысли… Он вспомнил обо всем прошлом и о том, что с ним случилось. «Чего мне цепляться за жизнь? Кому она нужна? Теперь я бесполезен людям». Может… Может, только одна ниточка, тонкая, как паутинка, связывала его с желанием жить… Жадно хотелось в последний раз увидеть старушку мать. Она была где-то рядом, на родной земле. Но и эта тонкая ниточка желанной надежды сейчас, после того как он прочел листовку, рвалась… Да и жива ли мать, больная, старая женщина? Будь у Заморенкова пистолет или яд, он бы, искалеченный жестоко войной, надломленный и подавленный, не задумываясь покончил с собой.

Заморенков просил деда-садовника отвезти его к родственнику-леснику или к партизанам, чтобы не подвергать их дом опасности, но тот и слушать не хотел и только повторял: «Обойдется…»

Соседка Дарья Григорьевна просила Луку Акимовича отдать ей на присмотр Заморенкова. У нее в заросшем кустарником овраге, в заброшенном сарайчике лежали два раненых красноармейца. Место было потайное. Один из ее раненых же вылечился и ушел к партизанам. Но старик был неумолим и не хотел слушать ни от кого никаких доводов.

Месяц жизни тянулся долгим годом. Каждое утро Лука Акимович после обхода колхозного сада навещал Заморенкова, справлялся о здоровье и, вздыхая, поглаживая свою голую, как бильярдный шар, голову, говорил:

– Ничего, Яков Федотович, все образуется. У тебя еще имеется силушка в теле…

Лука Акимович не просто утешал и подбадривал, а был убежден в этом. Он был влюблен в свою профессию садовода, посвятил всю свою жизнь любимому делу и о людях думал и рассуждал, как о любимых деревьях. Он подобрал Заморенкова на поле боя на лесной опушке. Лука Акимович был уверен в его возвращении к жизни, рассказал ему, как весной, в бурю ветер поломал его любимую яблоню… Ее он вырастил из хилого и безнадежного саженца и особенно гордился ею, как ребенком. И она каждый год так обильно плодоносила, что не видно было листьев. А о вкусе ее яблок и говорить было нечего. По вкусу они превосходили многие прославленные сорта южных пород. С сельскохозяйственной выставки он привез диплом второй степени и надеялся, что через несколько лет отберет первенство у известного кавказского садовода. Это не было хвастовством. С присущим ему упорством он взялся за дело.

– Так вот, моя красавица, – сказал он, – была поранена покрепше тебя, Яков Федотович. Советовали мне поставить на ней крест: режь под корень на дрова. А я не согласен был. Верил, вернется к жизни. Подвязал ветки, подпорки ей, как костыли, дал, подлечивал… Этой весной она как в снегу была в цвету. Но я поостерегся плоды оставлять. Облегчил ее, оборвал. А пройдет годик-два, она свою силу возьмет.

Утром Лука Акимович навестил Заморенкова необычно рано, на рассвете. Врач еще дремал. Спать не давала боль в ноге. Старик вошел в комнату в мягких домашних тапочках, неслышно положил три крупных заревого цвета яблока у подушки. Он был хмурый, задумчивый, теребил рыжеватые усы. Заморенков догадывался, чем он мог быть расстроен. По-видимому, жена сказала ему о фашистской листовке. Яков Федотович приготовился к неизбежному разговору. Он решил настаивать, чтобы его отвезли к родственнику в лесничество. Лето подходило к концу. Нельзя было дальше надеяться на случайность, что сюда не заглянут немцы. Да и жена Луки Акимовича вот уже неделю как не поднимается с постели, и теперь на старика легли все заботы по дому. Правда, жена почему-то второй день как не кашляет, и совсем не слышно ее хрипловатого, простуженного голоса. Может быть, ей стало лучше? Яков Федотович, морщась от боли, приподнялся на правом локте.

– Лежи, лежи, чего ты? – И тут же вытянул высунувшуюся из-под подушки немецкую листовку.

«Вот и хорошо, – подумал Заморенков и облегченно вздохнул. – Теперь все решится без лишних убеждений».

Лука Акимович достал очки, прочел и сдвинул их на кончик носа, слегка улыбнулся.

– Зачем ты, мил человек, под подушкой дрянь хоронишь?

– Лука Акимович, дорогой мой, послушайте… Не могу я оставаться больше у вас…

Хозяин остановил его жестом руки и тут же порвал листовку на клочки. Лицо его сделалось отчужденным.

– Не надо меня агитировать, милок… Я не хуже твоего все разумею.

– Лука Акимович, – вырвалось громко у Заморенкова, – как же так?

– Молчи, милок, не шуми… Бабка моя помирает… – И тут только Заморенков увидел, что глаза у него припухшие и печальные.

– Второй день ни крошки хлеба, ни глотка воды… До сестры ее, в соседнюю деревню, схожу. Надо им хоть перед смертью повидаться…

– А чего же вы раньше-то не сходили к ней?

Лука Акимович тяжело вздохнул.

– Мужик ее полицаем у немцев служит… Так что давай, пока похороны, ты, Яков Федотович, денек-другой у Дарьи Григорьевны перебудешь.

– А может, мне, Лука Акимович…

– Ну-ну, ты эти думки, милок, из головы выбрось. Никуда не уйдешь, пока на ноги не поставлю. Понял? – Он порылся в кармане брюк и помахал бумажкой. – Расписку я с Дарьи Григорьевны взял, чтобы она, дошлая баба, тебя не присвоила… – Он тут же поднялся и вышел, закрыв плотно двери.

Заморенков не мог сдержать нахлынувших слез… Что-то родное, отцовское впервые увидел он в сгорбленных плечах садовника, в его замедленной, ковыляющей походке. Было до боли обидно, что он, Заморенков, бессилен, как врач, помочь больной жене и горю человека, который, рискуя, уверенно и настойчиво возвращал его к жизни.

* * *

На третий день после этого разговора Лука Акимович схоронил жену и тем же вечером забрал у Дарьи Григорьевны Заморенкова в свой дом. Как она его ни просила, как ни убеждал его сам Заморенков, Лука Акимович все же настоял на своем.

– Я своим словам хозяин, и агитировать меня ни к чему… – Он скрыл от Заморенкова, что сестра жены рассказала, как фашисты расстреляли в их деревне несколько семей, от малых детей до стариков, а дома их сожгли дотла за то, что они прятали раненых. Лука Акимович слышал об этих зверствах уже от многих. Знал он и то, что главными пособниками в этих кровавых делах были местные полицаи-предатели. Недели за две до смерти жены встретил его в саду самодовольный, под хмельком, муж ее сестры – Федор Шпиков и советовал не портить отношения с «властями». На что он намекал? Может, и знал о том, что Лука Акимович выхаживает раненого? «Хочешь, за тебя похлопочу, родич? Будешь главным садоводом при бургомистре, будешь как сыр в масле кататься».

Лука Акимович не сдержался, замахнулся палкой:

– Да ты что, пес поганый, меня учить вздумал? Иди с моих глаз долой, пока башка цела.

– Ну, ну, ты не распускай язык, – схватился за пистолет полицай. – Не будь ты мне родич, я тебе показал бы, старый дурак…

Знал Лука Акимович, что с таким отребьем откровенные разговоры могут кончиться плохо. Что ему, бандиту, пули жалко?

Лука Акимович и на похоронах жены не преминул сказать сестре жены, чтобы муженек ее не совал носа в его жизнь. После ее отъезда недоброе предчувствие зашевелилось в нем. Может, и проговорилась перед смертью жена о раненом враче? Неделю спустя наезжал в их хутор родственник-полицай со своей командой. Но к нему не заходил. Попьянствовали у Лушки Казановой и уехали.

«Разведку ведут, вынюхивают, – подумал Лука Акимович. – Лушка не проболтается… Сама, сказывали, прятала какого-то дезертира, сожительствовала с ним…» Но приезд полицаев настораживал его. Не о себе беспокоился… Теперь, после смерти жены, не было для него более близкого человека, чем Заморенков. «Может, и правда отвезти к родственнику-леснику? Там надежней будет, – думал он. – Нагрянут изверги, и пропал человек… Завтра поговорю с ним, и в путь…»

Лошадь он выпросил у скуповатого соседа, хорошо заплатив. Сказал ему, что собрался за дровами.

– Яков Федотович, – позвал он, гремя тарелками. – Давай-ка, милок, отужинаем. Что-то я сегодня проголодался как волк.

В дверь постучались. «Кто это может быть такой?» – поглядел с опаской старик.

– Пустите, люди добрые, – послышался сипловатый голосок.

Лука Акимович прикрыл двери в комнату Заморенкова, достал топор и, сунув его за пояс, осторожно открыл дверь. На пороге стояла пожилая женщина в черном, надвинутом на глаза платке.

– Чего-то ты, Акимович, такой сердитый?.. И при топоре? Аль не угадал? Марфа я, Савенкова. Помнишь, весной приезжал к нам в Ухабы, по-новому черенковать нас учил?

Лука Акимович всматривался внимательно, соображая, что ей от него надо.

– Понимаешь, Акимович, – перешла она на шепот, оглядываясь на двери. – Трое красноармейцев у меня раненых… В подполье. Выручай. Повязки на них заскорузлые от гноя, будто лубки. А один из них день и ночь стонет. Вчерась я в лес за дровами ездила, его подобрала. Боюсь, как бы не помер. А молоденький такой еще, совсем мальчонка.

Лука Акимович пожал плечами… «Не от полицаев ли подосланная?.. А то и от самих немцев. Правда, лицо знакомое…» Но для осторожности спросил:

– А что я тебе, больница?

– Сказывают люди, – наклонилась она к нему и зашептала, – врач у тебя хоронится.

Лука Акимович молча вынул из кармана листовку немецкого командования и протянул ей.

– Читала?

Савенкова замахала обеими руками:

– А ну их с ихними бумажками…

– За укрывательство, знаешь, расстрел?.. – Из предосторожности Лука Акимович все же сказал: – У меня врача нет… Погрейся, милая, и путь добрый, до завтрева.

– Да как же мне до завтрева? Помрет молоденький солдатик, чует мое сердце, помрет. И лошадку я, к тебе торопилась, загнала совсем.

– Ничего, ничего, давай домой поторапливайся. Время тревожное… Опасно по ночам… Кругом фашисты и полицаи-бандиты…

Заморенков слушал их разговор, и ему не терпелось вмешаться… И когда уже Лука Акимович, кажется, уговорил приезжую, попрощалась она и стала уходить, он открыл дверь и вышел, стуча костылями.

– Здравствуйте! Едемте в Ухабы… Как вас зовут? Я врач, товарищ…

Лука Акимович растерялся от неожиданности, но не сдавался:

– Куда же ты, Яков Федотович, на ночь глядя? Лучше завтра с утра я тебя свезу.

В Заморенкове за долгие дни тягостного беспокойства и отчаянного состояния после почти прижившейся в сознании мысли о полной своей никчемности вдруг что-то ожило. В нем проснулось чувство врачебного долга: всегда быть обязанным людям. «Значит, я еще кому-то нужен», – подумал он.

– Лука Акимович, не сердитесь, дорогой… Я же врач. Мне нельзя не ехать. Меня ждут люди. Я еду…

– Не могу отпускать я вас. Вы еще совсем плохи. Только на костыли встали!

– Раз встал, теперь не упаду. Доедем с товарищем…

– Савенкова моя фамилия, – подсказала женщина.

– С товарищем Савенковой. К утру вернусь домой.

И то, что Заморенков сказал «домой», несколько успокоило неуступчивого старика. Но все же он потребовал у Савенковой расписку.

Когда они садились в телегу, старик долго устраивал Заморенкова, подстилая сено, потом подошел и обнял его.

– Вы провожаете меня, будто мы навсегда расстаемся, – сказал Заморенков. – Я еще надоем вам.

Старик садовник промолчал и, поглядев задумчиво, покачал головой.

2

К Гросхейде зашел бывший студент Андрей – староста пленных, что обслуживают эвакогоспиталь, и спросил его по-немецки:

– Геноссе унтер-офицер, ты о Ленине слышал?

– Да. А в чем дело?

– Ты уважаешь Ленина?

– Да.

– Докажи на деле.

Гросхейде растерялся и подумал: не эсэсовский ли это какой-нибудь завербованный провокатор? Но Андрей продолжал:

– Среди нас находится Владимир. Ему надо бежать отсюда. Придумай что-нибудь.

Это был Александр Миронов, которому партизаны дали условное имя Владимир.

Гросхейде пообещал. И тут вспомнил, что Карл Фосслер говорил ему, что эсэсовцы ищут гипсовый бюст Ленина, который был закопан партизанами неподалеку от школы, где находилась канцелярия эвакогоспиталя. Ночью они с Карлом перепрятали бюст в другое место. Среди тех, кто помогал им в этой ночной операции, был и Андрей. Его познакомил с Гросхейде Карл Фосслер.

Неделю спустя Владимира отправили в командировку на дальний разъезд принимать медицинское имущество и строить склад, предварительно снабдив его документами умершего фельдфебеля. Там он должен будет найти подходящий момент и бежать.

Владимир оказался сообразительным малым. В одну из бомбежек он одел в свою одежду неизвестного убитого, а сам скрылся. В эвакогоспиталь пришло сообщение о его гибели, и фамилию вычеркнули из списков пленных.

Прошло недели две после этого случая, как к Гросхейде пришел Андрей. Улыбаясь, он тихо сказал:

– Товарищ Франц, Владимир тебя благодарит за помощь, но он просит для него и двух его товарищей достать два пистолета, боеприпасы к ним, немецкое солдатское обмундирование и спички…

Гросхейде обрадовался тому, что через Владимира ему удастся установить связь с партизанами, о чем он давно уже мечтал…

Его волновала судьба друга детства Людвига Баха, служившего с ним в эвакогоспитале. Он недавно попал в плен к партизанам. Гросхейде еще не терял надежды, что они сохранят его другу жизнь, как медику. Никто, кроме него, Гросхейде, не знал, что отец Людвига – известный революционер-коммунист. Он знал близко Эрнста Тельмана и не раз выполнял его партийные задания. Отец погиб в гестаповских застенках, а мать Людвига вскоре умерла. Племянника воспитывал родной брат матери – священник. Людвиг поклялся продолжить дело отца. Был ли он или нет коммунистом – Гросхейде не знал, а вот то, что сочувствовал и помогал им, ему известно. Поверят ли Людвигу на слово? И Людвиг, и он, Гросхейде, постараются убедить русских партизан, что они ненавидят фашизм и войну, но сделать это нелегко, и, может, тогда поверят Людвигу, когда на деле докажут, что готовы бороться с фашизмом.

– Солдатская форма и спички, – сказал Франц, – это пустяки. Хоть сейчас найдем. А оружие и патроны… Тут надо подумать…

– Хорошо, Франц, думай. Когда люди живут в лесу, без оружия им нельзя. Понимаешь? Облавы и…

Гросхейде в тот же день посоветовался с Ульрихом Вином. Они с ним большие друзья и земляки. У Вина гестапо расстреляло отца, и он ненавидел гестаповцев.

– В крайней палате, – сказал Вин, – поместили каких-то чинов. Они оставили при себе оружие, а его полагается сдавать. Я попытаюсь кое-что предпринять.

Вечером Ульрих пришел в эту палату. Там лежали фельдфебель и два унтер-офицера. У фельдфебеля был вывих ноги, а унтер-офицеры болели малярией. Ульрих прихватил с собой крысоловки, чтобы не вызвать подозрения. Крысы больным не давали покоя.

Как-то доктор Гревер вызвал к себе Вина.

– Я вынужден назначить вас, Вин, директором охотничьего хозяйства, – пошутил комбат. – Берите несколько пленных под свое командование и на ночь во всех палатах и помещениях расставляйте капканы. Прошлой ночью эти твари стащили мои кожаные портупеи и превратили их в кожотходы… Не исключена вероятность, что кто-то из нас проснется с отгрызенной головой…

Сегодня, направляясь на операцию «Ночной поход против крыс», как назвали они с Францем попытку достать оружие, Ульрих встретился при выходе из госпиталя с доктором Гревером.

– Как идут ваши дела, Вин? Удалось ли вам открыть крысиный охотничий сезон? Вчера ночью эти твари прогрызли пол и шкаф, съели весь хлеб, предназначенный для раненых.

– Господин доктор, за три дня попались шестьдесят три. Но у меня уже не хватает крысоловок, – отрапортовал Вин.

– Вас можно поздравить с богатейшими «трофеями». А за крысоловками пойдете к завскладом Вайсу. Я подпишу вам требование.

Вин вошел в палату и стал осматривать пол и углы, куда бы лучше поставить крысоловки.

– Эй, парень, – обратился фельдфебель к Вину, – не мог бы ты помочь нашему горю?

– Какому?

– Валяемся в этой тухлой дыре. Скука, повеситься можно. Достал бы бутылочку шнапса.

Вин сразу сообразил, что такие контакты ему не помешают.

– Попробую.

– На вот. – Фельдфебель протянул пачку марок. – Хватит?

– Не знаю. Не хватит – свои добавлю.

– А ты славный малый, помощник смерти, – пошутил фельдфебель.

…Вечером Вин принес бутылку шнапса и банку тушенки. У изголовья на кровати фельдфебеля висела кобура. Уходя, Ульрих нечаянно зацепил ее. Убедился – пистолет на месте.

– Не пугайтесь, господа, если ночью приду на проверку добычи, – сказал Вин.

– Ты бы, малый, принес нам таблеток снотворных, – попросил один из больных – унтер. – А то крысы как резаные пищат, не дают всю ночь глаз сомкнуть.

Вин охотно выполнил просьбу. Ночью он пришел, осветил карманным фонариком спящих, вынул пистолет и покинул палату. На следующую ночь Вин принес еще два пистолета унтер-офицеров. (Они держали оружие в тумбочках.)

Прошло несколько дней, но ни фельдфебель, ни унтеры не заметили пропажи. Почти каждый вечер Вин приходил устанавливать крысоловки и иногда, выполняя их просьбу, приносил шнапс.

Оставалось достать к пистолетам патроны. За ними направился сам Франц на склад, с требованием, подписанным на крысоловки.

– Ну, костолом, зачем пожаловал? – приветствовал Гросхейде здоровенный детина, борцовского сложения, прихрамывающий после ранения на левую ногу.

Франц протянул ему требование.

– Этого добра я тебе машину нагружу.

Они вошли в сарай, где в беспорядке валялось различное имущество, и сам склад выглядел как свалка.

Гросхейде присмотрелся. Здесь были не крысоловки, а капканы на волков.

– Хочешь, бери эти, а не подойдут, я тебе устрою. – Он подмигнул и, наклонившись, зашептал: – Не сделаешь, дружище, любезность?.. Где-то подхватил «галантный насморк». Надо избавиться. Если направят в госпиталь, прощай должность, снова ткнут ближе к фронту.

– О, милый! – воскликнул Франц. – Это не так-то просто. Медикаменты эти по особому разрешению.

– Что же теперь делать? Пулю в лоб и… – Он показал на землю.

– Нет, зачем же? Что-либо придумаем. Давай я тебе помогу, а ты мне.

– А тебе что надо?

– Понимаешь, один наш унтер со склада боеприпасов обнаружил недостачу. К тому же он утерял накладную. Сам знаешь, если будет проверка, ему придется под суд…

– Сколько ему надо?

– Думаю, что сотни две патронов ему вполне хватит.

– О-о-о! Возьми хоть четыре. Мне притащили тро-фейщики, с убитых снаряжение снимали. Куда их девать? Солить, что ли?

Гросхейде обрадованно рассовал патроны по карманам.

– А за крысоловками я пришлю. Заходи лечиться…

Тем же вечером Андрею были вручены патроны.

В порыве радости он так стиснул Гросхейде, что у того от боли свело ребра.

Каждую пачку патронов Андрей завернул в вощеную бумагу для компрессов, сложил в помойное ведро, засыпал сверху картофельными очистками и присыпал золой.

Отнес все к мусорной яме, вытряхнул и стал бить палкой в ведро, будто выбивал остатки. Это был условный сигнал.

Неподалеку лежал в траве паренек, присланный старшим лейтенантом Мироновым. (Миронов выходил из окружения с группой бойцов и командиров.)

Никто не обратил внимания на мальчишку, который рылся в отбросах.

Это был партизанский разведчик и связной – Миша Буколов.

3

…Долгим и мучительным был этот путь для Заморенкова. Телегу трясло на кочках, он сидел, прикусив губы. Порой от невыносимой боли он готов был вылезти из телеги и идти на костылях. «Правильно назвали деревню – Ухабы, – подумал Заморенков, когда они уже подъезжали к ней. – Сплошные колдобины. Весной и осенью тут из грязищи ноги не вытянешь», – вспомнил он годы детства и юношества, прожитые в этих местах. За всю дорогу со спутницей они перекинулись несколькими фразами. И из этих скупых слов Заморенков узнал, что ее зовут Марфа Степановна и что сын и муж воюют на фронте и от них никаких вестей. О Заморенкове она узнала только то, что он их земляк и что у него неподалеку от Клетни живет мать-старушка.

Хата Савенковой стояла на краю села, почти у берега небольшой речушки, густо поросшей по берегам молодым лесом. На противоположной стороне деревни лес переходил в сосновый бор. Подъехали к деревне ночью.

Тяжело раненный в обе руки выше локтей и в грудь, молоденький красноармеец часто терял сознание. Голова его бессильно свалилась с подушки. Заморенков осмотрел его. Нужна была срочная операция. Он попросил хозяйку вскипятить воды, приготовить чистую простыню, ножницы и нож с острым концом. Ножи были столовые, тупоносые. Но Марфа Степановна отыскала сапожный нож мужа. Теперь у Заморенкова были, хоть и примитивные, «хирургические инструменты». Оперировать одной рукой, при скупом освещении керосиновой лампы, без обезболивающих средств было очень сложно. С Заморенкова лился пот в три ручья. Он едва успевал утирать лицо.

Но вот наконец операция была окончена. Заморенков вынул осколки из рук раненого, очистил от гноя раны, и тот вскоре уснул. И у Заморенкова появилась надежда: может, выживет…

Два других раненых – старшие лейтенанты Миронов и Котомкин имели легкие касательные ранения в голову. Заморенков очистил раны, сделал им перевязки. Когда Заморенков делал перевязки, вошла молодая женщина и обратилась к нему с просьбой о помощи. За ее спиной стоял небольшого роста, в выцветшем красноармейском обмундировании паренек с узкими глазами. На голове у него была гражданская кепка, а на плечах накинуто женское пальто с облезлым лисьим воротником.

– Вот пришел сегодня из лесу, бедолага, – всхлипнула женщина. – Из плена убег, сказывает.

Увидев Заморенкова и поняв, что перед ним врач, парень назвался Тусинбаевым…

– Сержант я, доктор, артиллерия был.

Заморенков поглядел на него с обнадеживающей улыбкой.

– Присядь, дружок. Закончу с товарищами, примусь за тебя.

Сейчас Заморенков почувствовал себя в своей стихии. Он работал быстро и даже забыл о боли и собственных ранах. Закончив перевязки, он, разрезав голенища сапог, осмотрел Тусинбаева.

– Далеко был?

– Под Рославль.

Заморенков покачал головой, глядя на распухшие синие ноги с почерневшими пальцами.

– Пальцы, дружок, придется резать немедленно. Не то останешься без ног. Понял?

Тусинбаев тихо простонал:

– Режь, доктор… Без пальцев можно, без ног нет…

Заморенков заканчивал операцию Тусинбаеву. Вошла Марфа Степановна, а с ней молодая женщина.

– Доктор, отдохните хоть часок… Это моя дочь – Глаша. В лес ездила. Там еще много раненых и бесприютных. Лесничий приезжал к нам, просил помочь…

Утомленный и обессиленный Заморенков согласился передохнуть до прибытия новой партии раненых. Но спать не пришлось. Вскоре привезли еще одиннадцать раненых. Теперь Заморенков полностью считал себя вернувшимся в строй и приступившим к врачебным обязанностям. «Да, да, Яков Федотович, – сказал он себе, – пока ты дышишь, ты всегда за жизнь людей в ответе… Такая у тебя самая ответственная специальность на земле…»

…Под утро Заморенков закончил операции, перевязки и отдал кое-какие распоряжения помогавшим ему женщинам, а сам свалился, не раздеваясь, как это было часто на фронте, и уснул с чувством давно им не испытываемого удовлетворения. И раненые, которые помещались вместе с ним, в той же комнате, заботливо охраняли его сон. Они договорились не стонать громко, а тех, кто кашлял, просили не кашлять, чтобы не разбудить доктора.

…Но Заморенкова все же пришлось разбудить. Утром привезли раненого Луку Акимовича. Всю ночь он не спал, беспокоясь о Заморенкове. На рассвете запряг лошадь и поехал за ним в Ухабы.

Но только он выехал из деревни, увидел обоз полицаев. «За мной и врачом едут», – догадался он. И тут же свернул в овраг, распряг лошадь и решил ехать верхом. Кобыла подвела его. Она заржала. Его обнаружили и открыли по нему огонь. Ничего ему не оставалось больше, как спасаться бегством. Полицаи его стали преследовать. Они тяжело ранили его в правую ногу. Истекая кровью, к вечеру он добрался до родственника-лесника и вместе с ним приехал в Ухабы, чтобы предупредить Заморенкова о грозящей ему опасности.

Раненых решили спрятать у местных жителей. А Заморенков, Лука Акимович и лесник уехали и спрятались в глухой лесной сторожке. Лесник сообщил Заморенкову радостную новость. В хате бывшей лесной лаборатории партизаны открыли госпиталь. Они привезли туда своих раненых, медикаменты и даже немецкие хирургические инструменты. А вот врача у них настоящего не было.

– Придется вам, Яков Федотович, быть начальником нашего лесного партизанского госпиталя… Я как член бюро подпольного райкома вас рекомендовать буду. Думаю, вашу кандидатуру поддержат.

4

Подпольный райком утвердил Заморенкова начальником лесного партизанского госпиталя. Его приходилось развертывать в необычных условиях, в небольшой рубленой хатенке лесной лаборатории.

– Нашел над чем голову ломать, – сказал ему Лука Акимович. – Помещение тесновато… А мне что в своей пятистенной хате делать? Танцы открывать или клуб?

– Но у вас опасно… Родственник больно ненадежный человек. Выдаст фашистам, людей загубим…

– Он у меня, этот родственничек, – показал Лука Акимович сжатый кулак. – Знаю за ним одно подлое дельце… Только скажу ему, что об этом будет знать гестапо, не пикнет. А что ненадежный, ты прав, Яков Федотович. К тому же пьянчуга, сукин сын. Он за стакан водки отца родного продаст.