Текст книги "Москва за нами"

Наступила осень… Фашисты продолжали рваться к Москве. Попав в окружение в районе Вязьмы и оказавшись в тылу врага, пробивались на восток одиночки, небольшими группками, и рядовые и командиры. Большинство из них были ранены. Заморенков собрал первое совещание в доме Луки Акимовича. Пришла Дарья Григорьевна, Марфа Савенкова с дочкой Глашей, лесник Елизар Андреевич.

– Товарищи, – сказал Заморенков. – Лесной госпиталь, который мы развернули для партизан, не может нас теперь удовлетворить. Много раненых находится у местных жителей, многие еще бродят по лесам и нуждаются в серьезной медицинской помощи. Но брать всех их в лесной госпиталь нам не позволяют условия… Ограниченные наши возможности… Советовался я с бюро подпольного райкома. Они рекомендуют создать еще один. Как вы думаете, если нам открыть его в этой деревне? Она в стороне от больших дорог.

Предложение Заморенкова было поддержано всеми.

– На вас, – сказал он, обращаясь к женщинам, – возлагаю основные обязанности: доставать в ближних деревнях простыни, наволочки, подушки и изготовлять из бельевого материала бинты. Кроме того, вы будете отвечать за питание, на вас ляжет забота о медицинской помощи в качестве сестер и санитарок. Работу госпиталя развернем посменно. К вам, Елизар Андреевич, просьба: пусть ваши ребята сколотят нам топчаны, наделают табуреток, лавок. А у вас, Лука Акимович, самая важная задача: разыскивать и транспортировать в госпиталь раненых. Местность вы знаете хорошо. Подберите себе молодых пареньков побойчее. Лошадей мы попросим у партизан. А вот телеги – не знаю, где найдем.

– А что их искать? Вон в колхозной конюшне десятки. Ремонта, правда, требуют. И паренек у меня, Яков Федотович, имеется на примете в помощники.

Так вот и началась жизнь нового госпиталя…

Уже тем же вечером Лука Акимович привез первых раненых. Их было пять человек. Среди них двое дружков-бронебойщиков – сержант Семен Давыдов и Николай Курков, разведчик, лейтенант Иван Олюнин, лейтенант Полонский. Особенно плохо было с молодым танкистом. Он стонал, кусал губы. Раненая левая нога распухла вдвое, и иссиня-фиолетовые полосы потянулись от бедра к животу.

– Необходима срочная ампутация, – шепнул Яков Федотович стоящему рядом Луке Акимовичу. – Иначе смерть…

Заморенков быстро отдал распоряжение Марфе Степановне Савенковой греть воду, а сам стал готовить к операции свои несложные хирургические инструменты. И тут дверь распахнулась. На пороге стоял полицай – родственник Луки Акимовича, Федор Шпиков. Он был пьян, покачивался. Багрово-красное его лицо тупо уставилось на врача.

– Эй ты, безрукий в халате! Ты кто здесь будешь?

Заморенков смотрел растерянно, не зная, что ему ответить.

– Санитар, – наконец выдавил он. Вошел Лука Акимович.

– Ты чего сюда пожаловал? – прищурился он.

– Знаю я, какими тут делишками вы занимаетесь. Завтра чтобы мне были списки, кто тут у вас главный? На комиссаров отдельно, на командиров отдельно, и главное – на евреев.

Лука Акимович подошел к нему вплотную и что-то тихо сказал. Шпиков сразу попятился от него и понуро повесил голову, проговорил виновато, примирительно:

– Да ты что, Лука Акимович?.. Я же ничего, так, по соседству был. Дай, думаю, загляну, все же родня ты мне…

– У Лушки пьянствовал, мерзавец. Людям горе, а у вас праздник.

– Ну что я тебе плохого сделал, Лука Акимович? Забрел на огонек. Думаю, посидим. Одному все ж скучновато тебе. – И Шпиков быстро отцепил красноармейскую флягу. – Гляди, а то налью, сгодится. И товарищей своих угостишь.

– Проваливай отсюда… И чтоб и ноги твоей не видел. Не то…

– Ну, как знаешь, Лука Акимович. Я от души… – Шпиков воровато огляделся, повернулся и хлопнул дверью.

– Ишь ты, контролер какой пожаловал, обо мне вспомнил… Его, сукиного сына, немцы, только скажу, на бечевку и за сук. – Старик подошел к Заморенкову. – А ты, Яков Федотович, продолжай свое дело. И не сомневайся, все будет в порядке.

…Прошло еще две недели. Госпиталь уже работал на полную нагрузку.

Елизар Андреевич доставил двадцать топчанов, семь табуреток, два стола. Один из них обили цинковым железом и приспособили под операционный. Женщины пошили матрацы и набили их сеном, сделали подушки, достали простыни, а из красноармейских шинелей пошили одеяла.

Миша Буколов завел знакомство с немецким унтер-офицером – медиком и выменивал у него на яйца и мед медикаменты: новокаин, йод, морфий. У госпиталя теперь имелась своя маленькая аптека.

С каждым днем Лука Акимович подвозил все новых и новых раненых. В госпитале теперь их было тридцать четыре человека. Стали помогать женщинам и первые выздоравливающие. Сержант Тусинбаев, прихрамывая, вошел, выбритый, по-военному подтянутый, и объявил Заморенкову:

– Открываю парикмахерскую, товарищ военврач. – Он достал из полевой сумки бритву и ножницы и приступил к обслуживанию раненых.

Заморенков знал, что Тусинбаев коммунист, и поручил ему составить списки коммунистов госпиталя.

– Нельзя нам без партийной организации.

Еще четыре коммуниста находились в госпитале. Тусинбаева единогласно избрали парторгом. Младшему лейтенанту Чижикову поручили заниматься политико-массовой работой среди раненых. До войны он был учителем и пропагандистом райкома.

Теперь раненые знали, что происходит на фронте и в стране. Среди населения короткие сообщения Совинформбюро распространял Миша Буколов.

Глава шестая

1

Как-то вечером вернулся с задания взволнованный Миша Буколов. Он рассказал Заморенкову, что в одной деревне (не запомнил ее название) он встретил своего районного фельдшера – старика Патенюка.

– Он, Яков Федотович, мою маму лечил, я хорошо его помню. Его зовут Александр Прокопьевич. Вы знаете, он устроил госпиталь для детей, потерявших родных. Плохо пока у них. Нет лекарств, голодают…

Всю ночь не спал Яков Федотович, а на рассвете разбудил Мишу Буколова, и они уехали к Патенюку. Он был очень обрадован их приездом.

– Коллега, коллега, – говорил он, шамкая и подрагивая козлиной седой бородкой. Руки его тряслись. – Вы только поглядите, в каких невыносимых условиях мы находимся. У меня уже нет больше сил смотреть на страдания детей.

Дом был старый, рубленый, с ветхой, провалившейся соломенной крышей. В каждом окне по стеклу величиной с форточку, а остальные забиты досками и замазаны глиной. Дом стоял на опушке у небольшого ручья. Местные жители боялись и обходили этот страшный дом. Полицаи как-то наведались для проверки, но, не найдя чем поживиться, быстро убрались. Они же распустили слухи среди населения, что в этом заброшенном доме бывшего высланного кулака поселились сумасшедшие: старик и старуха с большим выводком детей. А местных детей пугали, что они занимаются людоедством…

Патенюк провел Заморенкова в детский госпиталь, открыл дверь. На них пахнуло смрадно-затхлым запахом. На полу, на соломе лежали дети разных возрастов – от пяти до двенадцати лет. Их было пятнадцать человек. Пять из них, тяжелобольные, были отделены. Они лежали поперек широкой двуспальной кровати. Лица детей – стеариново-воскового цвета. Живые скелеты глядели на Заморенкова неподвижными глазами. Болезни у них разные: и воспаление легких, и дифтерит, и гнойные воспаления. Случалось, что жители близлежащих сел приносили детям кто буханку хлеба, кто картошки. Но чаще сюда приводили или привозили беспризорных больных детей.

Фельдшеру помогала горбатая старушка, высохшая, как мумия, в прошлом бездомная нищенка.

Заморенков слушал старого фельдшера, и сердце сжималось от боли. За время войны он видел много людского горя; видел, как страдают и мучаются раненые, многие из которых умирали у него на глазах; видел матерей, потерявших детей, беспомощных стариков, но то, что он увидел здесь, потрясло его. «Надо принимать немедленно меры», – решил он. Взять всех в свой госпиталь сейчас он не может. Если с питанием они и выйдут из положения, то как быть с медикаментами, помещением? Многим истощенным детям нужна глюкоза. А где ее достать?

Заморенков и Миша Буколов привезли детям несколько буханок хлеба, банку пчелиного меда, но это были скорее подарки, чем серьезная помощь.

Дети жадно ели хлеб, чуть смазанный медом, и благодарно улыбались мученическими улыбками. И Заморенков принял решение: «Сейчас заберем с собой самых слабых…» Он сказал об этом Патенюку и о том, что Миша привезет сюда сегодня муки, картошки, а может, и мяса.

– Здесь вам и детям долго оставаться нельзя, – сказал Заморенков. – Вы погибнете. Пока раздадим детей по домам, а дальше будем думать, куда определить их в надежное место.

«Расскажу, – подумал Заморенков, – подпольному райкому, попрошу помощи. Может, со временем удастся всех их в лесном партизанском госпитале устроить».

…Когда собрались уезжать, дети расплакались и все просили: «Дядечка доктор, я с вами, и я, и я…» Плакали, не стыдясь слез, старый фельдшер и горбатая старушка.

– Мы вас ждем… Вы наши спасители, – шепелявил фельдшер, подавая Заморенкову и Мише дряблую, трясущуюся руку.

На обратном пути Заморенков сказал Буколову, как взрослому:

– Тебе, Миша, даю самое ответственное, самое боевое задание. Приедем, поешь, отдохнешь и давай разыскивай знакомого немца медика унтер-офицера. Нужны медикаменты. Без них детей не спасем.

2

Миша Буколов тем же вечером отправился выполнять «боевое задание». Заморенков сказал ему, у кого какую «дань» собрать для немца-обжоры. Тетя Марфа отдала ему последнюю курицу, среди других жителей Ухабов собрали три десятка яиц. Дарья Григорьевна дала флягу самогона.

Унтер-офицер медик встретил Мишу, как старого знакомого.

– О-о! Купец пришел… Ты где пропадал?

– Мать болела, – сказал мальчик. Унтер-офицер Кирхель ужинал. На столе бутылка шнапса. «Выпивает. Скорее обхитрю его пьяного, – подумал Миша. – Буду торговаться и просить больше…»

Буколов вынул из кошелки живую курицу, стеклянную банку с яйцами, а флягу с самогоном решил пока не показывать.

– О-о, это карашо. Курка, яйка. – Немец весело потирал руки, наливая в стакан шнапс. – Какой выкуп? – унтер был в веселом настроении, улыбался. Миша решил действовать напрямую.

– Мне еще нужны лекарства. Много лекарств…

Тот строго посмотрел на Мишу.

– Ты есть рус партизан?..

– У меня больные братишки… Цвай, драй… – Он считал, заламывая пальцы.

Гитлеровец свирепо поглядел на него. Он был уже сильно пьян.

– О, новокаин, о, глюкоза, о, клейн киндер… – И недоверчиво покачал головой. – Ты есть бандит, партизан!

И, прежде чем Миша успел что-либо подумать, Кирхель кинулся к нему. Зазвенела посуда и бутылки. Стол опрокинулся, но унтер схватил мальчика за руку и стал бить Мишу кошелкой по лицу, голове.

Курица, кудахтая, пыталась взлететь, но гитлеровец ловко отшвырнул ее сапогом в соседнюю комнату и закрыл дверь.

«Все пропало», – пронеслось у мальчика в голове. В это время в комнату вошел какой-то унтер-офицер.

– Что случилось, Ганс? Он что-нибудь у тебя стащил?

– Нет, Франц. Это рус… Рус партизан… – Кирхель швырнул Мишу на пол и схватился за лежавший на тумбочке пистолет, но пришедший унтер-офицер отвел руку Кирхеля, и пуля просвистела мимо мальчика.

– Дай я сейчас прострелю череп этому щенку, – кричал пьяный Кирхель.

– Зачем же стрелять партизана так безрассудно? – сказал спокойно Гросхейде. – Мы сдадим его в комендатуру. И нас отметит командование. Ты устал, Ганс. Ложись отдохни, а я сведу. Давай вяжи ему руки.

«Теперь пропал… Пропал», – сказал себе Миша.

– Ты погляди, Франц, он хотел поменять на продукты медикаменты для партизан. – Кирхель протянул Гросхейде бумажку. – Хитрый щенок.

Гросхейде сунул бумажку в карман и сказал, строго подтолкнув Мишу:

– Шнель, шнель[5]5
  Шнель – быстро (нем.).


[Закрыть]…

И, только они вышли за дверь, добавил по-русски:

– Идем скорее отсюда. Я тебя отпущу…

Миша, услышав ломаную русскую речь, не поверил своим ушам.

«Но почему он меня ведет к оврагу, или хочет меня застрелить?» – подумал мальчик.

В овраге Гросхейде развязал Мише руки.

– Сиди здесь, – сказал он. – Я принесу все, что тебе надо. – И ушел.

Как только немец скрылся во тьме, Миша кинулся бежать. Но потом решил вернуться… Выбрал кустарник погуще и замаскировался. Гросхейде прошел рядом. Под мышкой у него был сверток.

Миша окликнул его тихо:

– Геноссе!

Тот обернулся.

– Вот, на… Как тебя зовут?

– Миша.

– А меня Франц. Запомнил? В город больше не показывайся. Тебя будут искать…

Заморенков развернул сверток с медикаментами и обрадовался, словно ребенок. Он суетился, обнимал мальчика.

– Тут столько добра… Ты настоящий герой, Миша… Жаль, что у нас нет ни орденов, ни медалей. – Заморенков усадил его за стол. – Я тебя сейчас таким ужином угощу! – Вскоре он вернулся, но Миша, уронив голову на стол, уже спал. Знал бы Заморенков о том, что произошло с Буколовым, вряд ли он отпустил бы его на подобное задание, о котором сам Миша рассказывал как об обычной прогулке. Но Миша после этого случая несколько раз разыскивал Гросхейде и приносил медикаменты. Он понимал, что сделать это может только он один, и, хотя было страшно, все же рисковал…

3

О несчастье, которое произошло с Лёной, Лиханов узнал как-то рано утром. В пять часов ему позвонила Катя и, рыдая и захлебываясь слезами, сообщила, что вчера во время бомбежки фашистские летчики подожгли роддом, где работала Лёна. И она обгорела, получив серьезные ожоги. Положение очень опасное…

И вот теперь каждый день две недели подряд Виталий приходит в больницу, как на работу, и дежурит с утра и до вечера у больницы. Ходит как помешанный под окнами ее палаты и что-то бормочет себе под нос. Если бы не второй этаж, он наверняка давно уже пролез бы в форточку или вынул стекло, чтобы хоть одним глазом взглянуть на Лёну. Вначале сторож его прогонял, а потом махнул рукой. В приемном покое, коридорах Лиханов ловил врачей, сестер, всех, кто ему попадался под руку, и расспрашивал о Лёне.

Одни грубили ему, другие отвечали общими успокаивающими словами: «Стало лучше», «Все будет в порядке…». За эти дни он так всем надоел, что, завидев его, шмыгали в первую попавшуюся дверь. В больнице никто толком не знал, кем приходится этот парень пострадавшей девушке. Кто называл его сумасшедшим женихом, кто родным братом, и никому не приходило в голову, что они просто друзья по школе.

Катя смогла навестить Лёну всего один раз, да и то в палату ее не пустили. Тетка Степанида от горя, что на любимую племянницу свалилось такое несчастье, слегла от сердечного приступа в постель. От матери Лёны по-прежнему не было никаких вестей. Сообщили о случившемся Марине, но командование курсов, где она училась, ее не отпустило: курсы находились на карантине. И только Виталий постоянно посещал больницу. Всем, что ему удавалось узнать о Лёне, он торопился поделиться со Степанидой Ивановной.

На третий, самый тяжелый день его посещения, когда ему сказали, что надежды на то, что она выживет, почти нет, Виталий в отчаянии кинулся отыскивать Катю. Его не пропустили на аэродром. Он поехал к Оболенским. «Пусть хоть Степанида Ивановна знает об этом». Но у порога передумал: «Зачем я буду преждевременно убивать людей горем? Разве этим поможешь или предотвратишь надвигающуюся беду?»

На следующий день Лёне стало лучше. Потом он от медиков узнал, что приезжал какой-то капитан (он догадался – это был Тенгин) и привез очень редкую мазь от ожогов. И с тех пор каждый день здоровье ее улучшается…

Лиханову дали халат, и сестра, полная, крупная женщина, проводила его до палаты.

Он осторожно открыл дверь и остановился на пороге, близоруко прищурился, разглядывая. В палате стояло две койки. Одна была пуста. На второй, у окна, лежало что-то напоминающее человека-невидимку. В бинтах голова и шея.

– Виталий! Иди сюда, не бойся.

И тогда по слабому голосу он узнал Лёну. Лиханов быстро подошел к койке, положил на кровать сверток, и из него посыпались на пол яблоки. Второй сверток с ярко-красными гвоздиками он положил на тумбочку у кровати.

– Садись, садись. Чего у тебя такой испуганный вид?

– Нет. Ничего. Здравствуй, Лёна. – И, пододвинув стул, он сел на краешек.

И вот он сидит в палате рядом с нею и, ошеломленный, еще не веря в свершившееся чудо, не знает, с чего ему начать разговор. Лёна начинает его первой.

– Как у нас дома? Что Степанида Ивановна, все еще лежит? – спрашивает она.

– Ты не волнуйся. Дома у вас все в порядке. Степанида Ивановна уже встает с постели, ходит. Как ты?

– Сейчас хорошо… А думала, уже больше никого не увижу. После переливания крови прямо воскресла. Виталий, у меня к тебе просьба: узнай, как там мои эвакуированные угличанки и угличата. Найдешь лейтенанта медслужбы Волова. Он командир медико-санитарной роты в гарнизонном госпитале. Вот его телефон.

– Свидание закончено. – В дверях стоит неумолимая медицинская сестра…

Лиханов разыскал Волова, побывал в школе, где нижний этаж и несколько комнат верхнего были отданы роддому, который сгорел. Лейтенант рассказал Лиханову, как Лёна, рискуя жизнью, спасала женщин-рожениц и новорожденных. Только вынесли всех из горевшего здания, как бомба пробила три этажа, но там уже никого не было. То, что Лёна обладала многими благородными качествами характера, Лиханов знал давно, но чтобы она, такая хрупкая и нежная, проявила завидную мужскую отвагу, признаться, этого он никогда от нее не ожидал.

* * *

Прошло несколько дней после встречи Лиханова с Оболенской. В это новое свидание Лёна встретила его заметно оживленнее и веселее.

– Ну, выкладывай новости, Виталий. Садись. А я думала, не придешь. Ждала с нетерпением… Скучала по тебе.

– С мамой опять был сердечный приступ, – сказал он. – Сейчас она в больнице. Я в тот же день всё разузнал и тебе передал записку.

– Записки я не получала…

– Как же так? Ну, теперь это не играет роли. Все угличанки – мамы и их новорожденные чада – дочери и сыновья просили тебе низко кланяться. «Ангел-спаситель наш, не девушка» – так они величают тебя.

– Так уж и ангел. Там я не одна была… Ладно. А Волов как?

– Ничего. У него левая рука сильно ушиблена, а может, и перелом, еще не знает сам. Но он, как солдат, на посту. Извинялся, что не может к тебе прийти. Обещал исправиться… Ты и сама не знала, Лёна, каких ты людей спасала. Они твоей щедрой доброты не забудут.

Лиханов попытался представить, как будет выглядеть Лёна после того, как ее выпишут из больницы: без ее тяжелых золотистых кос-жгутов, с багровыми пятнами и шрамами на лице. Комок подступил к горлу. Он почувствовал, что надо держать себя в руках. Сейчас, как никогда, Лёна нуждалась именно в ободряющей поддержке.

Обезображенная огнем, как обгорелая под окном во дворе их дома береза после пожара, она, как никогда до этого, была сейчас ему дорога.

Прощаясь с Лёной, Виталий задержал ее руку в своей.

– Лёна…

– Что, Виталий?

– Ты мне веришь?

– А что? Почему у тебя возник такой вопрос?

Он смутился и растерянно и поспешно стал прощаться.

– Можно я об этом тебе скажу в следующий раз?

Она поняла все по его виновато-счастливым глазам и угловатым нервным движениям и ответила почти шепотом: «Хорошо».

…А ей казалось, что теперь-то она никому больше не нужна. Никому на свете – изуродованная беспощадным огнем.

Глава седьмая

1

Прошло чуть больше двух месяцев со дня начала войны… В ставке Гитлера было срочно созвано совещание. На нем присутствовали командование сухопутных сил, представители Генерального штаба, прилетевшие с Восточного фронта, командующие групп армий.

На Центральном направлении немецкие войска создали непосредственную угрозу Москве. На флангах советско-германского фронта судьба ключевого пункта на юге – Киева, как и на севере – Ленинграда, была уже предрешена и ни у кого не вызывала сомнения.

И с неумолимой последовательностью возникал неотложный вопрос войны, а как же дальше проводить военную кампанию на востоке, чтобы добиться быстрее главной цели – уничтожения большевистского государства.

Совещание в рейхсканцелярии фюрера было назначено на вторую половину дня, в семнадцать тридцать. И уже за полчаса до его начала, следуя традиционной пунктуальности, через Бранденбургские ворота по Унтер-ден-Линден, сворачивая на Вильгельмштрассе, к подъезду имперской канцелярии мчались «майбахи», «хорьхи», «опель-адмиралы» с военными и высокопоставленными гражданскими чиновниками.

В приемную вошел адъютант Гитлера полковник Шмундт.

– Прошу вас, господа!

Совещание открылось в продолговатом конференц-холле с высокими потолками.

Два параллельных ряда столов. Напротив входных дверей – небольшое возвышение, напоминающее чем-то эстрадную сцену. Слева трибуна, справа от нее на никелированных стойках в форме буквы «Т» развешаны оперативные и стратегические карты Европы, мира, Советского Союза.

Гитлер появился за три минуты до начала совещания, и все сидящие вскочили и встретили его мощным «Хайль!». Как и в большинстве случаев, лицо фюрера было озабоченным. Он шел мелкими, семенящими шажками по мягкому ковру. Ничего и никого не замечая и устремив неподвижный взгляд в сторону развешанных карт, фюрер выбрасывал правую руку, приветствуя присутствующих.

Над узким лбом его свисал клин волос. За Гитлером следовали адъютант Шмундт и генерал-полковник Гальдер.

Гитлер был одет в простой солдатский мундир. Среди ярких генеральских мундиров и блеска орденов и медалей он выглядел так же, как выглядит случайный сорняк на цветочной клумбе.

– Господа, я решил ознакомить вас с последними успехами наших войск на Восточном фронте и моими дальнейшими планами.

Его скрипучий, гортанный голос невольно как бы наэлектризовывал слушающих. Он подошел к карте европейской части Советского Союза, оглядел ее и сунул левую руку за широкий солдатский пояс.

– Цель, которая была поставлена перед группой армий «Север» под командованием генерал-фельдмаршала Лееба, достигнута. Отныне район Ленинграда можно считать второстепенным театром военных действий. Генерал Гальдер, прошу доложить, какой вы сделали расчет сил и средств, чтобы окончательно покончить с северной столицей большевиков.

Высокий стройный Гальдер поднялся с места, неторопливо осматривая присутствующих, будто искал кого-то среди них.

– Для полного окружения Ленинграда, мой фюрер, по внешнему кольцу до Невы потребуется шесть-семь дивизий. Полагаю, что целесообразно сильные пехотные части сосредоточить за Невой…

Гитлер перебил его:

– Нам необходимо обходить Ленинград с востока с тем, чтобы как можно скорее соединиться с войсками Маннергейма. И затем, постепенно заменяя кольцо блокады маннергеймовскими войсками, высвободить побольше немецких дивизий. – Гитлер начал говорить относительно ровно, спокойно, но затем стал торопливо наращивать темп речи, будто опасаясь, что ему не дадут высказаться до конца. Он выкрикнул визгливо и ударил указкой по карте: – Главная цель наша сейчас – наступление на войска Тимошенко. Мы должны плотно сжать противника, окружить и уничтожить заслон его армий, преграждающих путь к Москве. Я считаю, что наступление надо начинать через восемь – десять дней.

Гальдер делал для себя какие-то пометки в служебном блокноте. После этих слов фюрера он сделал приписку у сроков, назначенных фюрером: «Это невозможно…»

А Гитлер продолжал:

– Из района Ленинграда следует перебросить на юг одну танковую и две моторизованные дивизии. Независимо от этого, несколько позже, из района Валдайских высот начнет наступление 16-я армия.

Гальдер снова сделал пометку: «Удивительно нелепый план…»

Гитлер остановился, будто что-то припоминая, резко повернулся и ткнул указкой в карту Украины.

– Как только закончится эта величайшая в мировой истории битва на юге, мы должны бросить все высвободившиеся силы на север для удара по войскам Тимошенко. Для этого можно высвободить также 2-ю и 5-ю танковые дивизии. На западе к этому времени будут сформированы новые танковые соединения. – Гитлер бросил сердитый взгляд исподлобья… – Настал решительный час покончить с большевиками, господа генералы. Сама история вручила нам судьбу немецкой нации. И я не желаю сейчас думать ни о чем другом. – Фюрер покорно опустил голову. Косая прядь его волос закрыла правый глаз, голос звучал приглушенно, доверительно. – Я не хочу ничего иного, – повторил он, – как быть первым солдатом Германского рейха! Поэтому я ношу этот мундир, который надел 22 июня и который является для меня самым священным и дорогим. Я сниму его только после победы, и я не переживу иного конца!

С дрожью в голосе он сказал:

– Как солдат рейха, я буду исполнять свой долг на Восточном фронте, а если… – Он смолк и холодными глазами осмотрел собравшихся. – Если суждено мне будет пасть на поле боя – моими преемниками будут Герман Геринг и Мартин Борман.

Речь Гитлера внезапно оборвалась. Усталый, осунувшийся, он тихо сошел с трибуны и в сопровождении охраны прошел мимо притихших генералов, ошеломленных, как всегда, неожиданностями его решений и умением психологически на них воздействовать.

Гитлер сел в свой бронированный «майбах» и отправился на свою виллу – «Орлиное гнездо».

2

…В тот же вечер, после совещания у фюрера, начальник Генерального штаба сухопутных сил Гальдер в Цоссене вызвал к себе в кабинет обер-квартирмейстера генерала Паулюса и начальника оперативного отдела полковника Хойзингера.

«Доверенная тройка» фюрера должна была обсудить идеи Гитлера и наметить план их осуществления.

Гальдер достал из громоздкого сейфа зеленую папку и, надев пенсне, стал листать черновые наброски оперативного плана и проекта новой директивы номер 35. Собственно, это было пока не что иное, как дополнение к ранее отданной в войска директиве номер 34 от 12 августа 1941 года.

Гальдер бегло прочел основную мысль этой директивы вслух:

– «…Еще до наступления зимы надлежит овладеть всем комплексом государственных экономических и коммуникационных центров противника в районе Москвы и тем самым лишить его возможности восстановить разгромленные вооруженные силы и нарушить работу аппарата государственного управления».

Гальдер посмотрел на Паулюса.

– Вам, господин генерал, при самой деятельной помощи полковника надлежит взяться за разработку новой директивы номер 35.

Генерал-полковник поднялся, достал из сейфа блокнот в кожаной обложке с золотыми застежками – дорогой подарок от самого фюрера в день рождения, полистал его:

– Вот вам, господин генерал, основные отправные данные для директивы номер 35. На группу армий «Центр» возлагается проведение решающей операции против армий Тимошенко. Наша разведка сообщает, что в Западный фронт входят пока шесть полевых армий: 22, 29, 30, 19, 16 и 20-я.

– А данные об авиации и танках? – спросил Пау-люс.

– Я думаю, господин полковник Хойзингер получит их в соответствующих управлениях Генштаба и доложит вам. Обращаю ваше внимание, господин генерал. Фюрер требует от нас как можно быстрее перейти в наступление, не позже конца августа месяца, и уничтожить русские войска, находящиеся в районе восточнее Смоленска. Это надо сделать двойным окружением. Для этого необходимо сосредоточить мощные танковые силы на флангах. После разгрома армий Тимошенко группа армий «Центр» должна будет начать преследование противника, отходящего на Московском направлении, примыкая правым флангом к реке Оке, а левым – к верхнему течению Волги.

Гальдер смолк, закрыл блокнот, плотно сжал губы, задумался.

– Да, – сказал он. – Я не подсказываю вам азбучных истин военного искусства, господа, но все же прошу, обратите внимание на принципы тесного взаимодействия в Московской операции между группами армий «Юг» и «Север». Завтра, учтите, с кем-либо из вас я должен буду доложить проект оперативного плана фюреру.

Паулюс недовольно поморщился:

– Нам надо хотя бы сутки, господин генерал… Какой-то небывало бешеный темп. Нам придется работать всю ночь, чтобы…

– Такова воля фюрера, господин Паулюс. Мы отмечены его самым высоким доверием – исполнять эту волю. И должны в душе гордиться таким доверием.

…На другой день, 6 сентября, в Бергхоф – резиденцию фюрера – прибыли генерал-полковник Гальдер с полковником Хойзингером. Они доложили ему проекты оперативного плана и директивы номер 35, получившей через несколько дней кодовое название «Тайфун».

«Тайфун» гитлеровских наземных, пехотных, танковых и воздушных армий, по замыслу гитлеровского командования, должен был опрокинуть оборону войск, разрушить Москву и уничтожить ее население…

3

Начальник Генерального штаба сухопутных сил генерал-полковник Гальдер несколько раз знакомился с оперативными документами о скрытой подготовке операции «Тайфун», предназначенными для штабов групп армий «Центр», «Юг» и «Север», но оставался недовольным. По его мнению, они были очень уж растянутыми и излишне детализированными.

Гальдер взглянул на часы. До того как надо было докладывать обстановку на Восточном фронте фюреру, оставалось еще минут сорок. «А что, если Гитлер спросит об этих документах?»

Начальник Генштаба при мысли о возможном объяснении по этому поводу с Гитлером схватился за рабочий блокнот. «Лучше уж самому сделать кое-какие наброски, чем знакомить фюрера с длиннющими описаниями». Гальдер знал, что Гитлер не терпел подобных затянувшихся докладов.

Генерал-полковник склонился над столом и стал писать.

«Главное командование сухопутных сил обращает особое внимание командующего на то, чтобы все перегруппировки войск группы армий “Центр” для готовящейся операции “Тайфун” проводились скрыто от русских войск… – Гальдер перестал писать, подумал и сделал добавление: – В особенности это касается перемещения моторизованных дивизий в район исходных позиций для наступления, а также авиации. Поэтому прошу командование групп армий любые перемещения и перегруппировки делать в ночное время. Командованию группы армий “Центр” при проведении перегруппировок войск позаботиться о мероприятиях по дезинформации русского командования».

Генерал поставил витиеватую подпись и нажал на кнопку вызова.

В дверях появился офицер для поручений – подполковник Кноф.

– Через пятнадцать минут, – сказал генерал, взглянув на часы, – документ должен лежать у меня на столе.

Офицер скрылся за дверью. Раздался звонок. Генерал поднял трубку. Услышал голос адъютанта фюрера Шмундта. Он сообщал, что Гитлер переносит доклад об обстановке на послеобеденное время.

«Прекрасно», – подумал Гальдер, радуясь такому счастливому совпадению обстоятельств. Они позволяли заняться отработкой еще одного очень важного документа. Вчера во время посещения фюрера тот поручил ему лично разработать указания главного командования о порядке захвата Москвы и обращении с ее населением.

Гальдер переключил все телефоны на дежурного офицера и предупредил, чтобы, кроме как с Гитлером, ни с кем его не соединял до трех часов дня. Достал из сейфа личный дневник. (Он любил такие минуты, когда ему удавалось оставаться наедине со своими мыслями.) Взглянул в заметки, сделанные у Гитлера, и начал писать…