Текст книги "Секретный дьяк"

От мыслей о смерти Иван отмахивался.

Сразу приходил в себя, оглядывался на квадратного господина Чепесюка, если ехали на одном возке. Но господин Чепесюк молчал, будто дал обещание господу. Ничего не видит, а только смотрит вдаль, рядом текущее ему не интересно.

Иван тоже задумывался. Чаще всего о маппах.

Вот зимой в Санкт-Петербурхе совсем устал от думного дьяка.

Кузьма Петрович как с ума сошел – слал и слал ему, Ивану, на ревизию все новые и новые маппы, все новые и новые описания дальних земель. Иван страшился, но изучал, к новым чертежам его всегда тянуло. Несмотря на робость, зажигало его на новое. Самую любимую маппу, вычерченную по чертежику неведомого казака, может того самого, что умер на дыбе, а перед тем махался в кабаке портретом Усатого, помнил наизусть: вот они капельки островов, будто с божественной руки стряхнутые на воду. Дойти бы на самом деле до края земли, увидеть вдали туманные доброжелательные острова, сесть в лодку, поплыть к тем островам. Мало ли что острова, может, на них еды, питья много. Стали бы плясать, объедаться. Потом с острова к острову, не торопясь, за день переплывая проливы, добрались до Апонии.

Пугался: вон ишь чего захотел!

Может, воины апонские малы ростом да душой робки, но, может, их как муравьев, а? И у каждого в руках сабелька? А может, их даже больше, чем муравьев, а? И у каждого своя пушечка? Робок, не робок, но когда порох зажжен, тебя даже великан пугается. Так страшно становилось Ивану, что снова запускал руку под полость, снова делал из баклажки большой глоток.

Судя по маппе, казачий десятник, махавшийся в кабаке портретом Усатого, вон куда добрался – до самых далеких островов. А Волотька Атласов всю новую страну Камчатку с боем прошел. Даже несчастливый стрелец Крестинин-старший, убитый в сендухе злыми шоромбойскими мужиками, и тот от Якуцка далеко уходил. Да и господин Чепесюк хоть горазд молчать, тоже, наверное, ходил далеко. И гренадеры не болтливы, хорошо идут. Может, и правда дойдем куда? Может, до Апонии? Однажды государь вспомнит, кушая кофий на ассамблее: а где тот верный господин Чепесюк, а где тот умный достойный дьяк Крестинин? И за совершенный подвиг каждому пожалует по паре-другой крепких деревенек со многими душами.

Сразу пугался: да какие деревеньки в Сибири?

В Сибири дикующие, там холод, тьма, звери лихие!

Мыслимое ли дело русскому человеку дойти до Апонии, от самого Санкт-Петербурха дойти? Маиор Саплин и тот, видно, не дошел. Вот неукротим был, а не дошел. И я тем более не дойду.

Решил: винцо кончится, сбегу.

Твердо решил: как кончится винцо, так сбегу.

Обоз теперь далеко отстал, да и они уже далеко заехали.

Как кончится винцо, решил, так сбегу, пойду своими ногами по земле родной, русской, шагать по ее дорогам, дружить с людьми. С самыми простыми людьми начну дружить, навечно в себе затаю все то, что знаю. За простую пищу и воду буду помогать людям. Не груб, не жаден, как некоторые.

Но вдруг не к месту вспоминал: а государев наказ?

Как с наказом быть царским? Разве не наказано ему, секретному дьяку Крестинину, искать то-то и то-то? «В земле или в воде какие старые вещи, а именно: каменья необыкновенные, кости человеческие или скотские, рыбьи или птичьи, не такие, какие у нас ныне есть, или и такие да зело велики или малы пред обыкновенными, также какие старые подписи на каменьях, железе или меди или какое старое необыкновенное ружье, посуду и прочее, все, что зело старо и необыкновенно».

Сам Государь того требовал. И думный дьяк Кузьма Петрович Матвеев не зря намекал: помрешь, Ванюша, голубчик, где в дороге или зарежут тебя, это еще ничего, вот гораздо хуже получится, если вернешься, государев наказ не выполнив. А как выполнить? Будь Иван упрям, имей он руки и белокурую голову Волотьки Атласова, да характер, как у того пятидесятника, да его опыт, да его умение управлять людьми, тогда может быть. А так даже на гренадеров не мог прикрикнуть. Карп и Пров Агеевы смотрели на господина Чепесюка, Потап Маслов Ивана вообще не принимал всерьез, а Семёна Паламошного он и сам презирал, боясь его ложного провидческого дара. Посмотрит в глаза Паламошный, пошепчет что-то, а потом предскажет такую дурь, что тут же сам, испугавшись, изменит ее на противоположную.

Где уж дойти до края земли?

А ведь думный дьяк Матвеев ясно сказал.

Новую землю какую встретишь, Ванюша, голубчик, ясно сказал, покори. Людишек каких встретишь новых необъясаченных, – объясачь. Особенно тех, кто раньше никогда не слыхал об России. Такие с рожденья живут в больших долгах, совсем в этих долгах перед государем погрязли. Все народы платят ясак, а они не думают. Сидят у костров под северным сиянием, жарят гусей и совсем никому ничего не платят. Так нельзя. Ты заставь их, Ванюша, голубчик, с некоторым сомнением сказал, прощаясь, думный дьяк Кузьма Петрович Матвеев, обнимая любимого племянника, но поглядывая при этом на верного человека господина Чепесюка, ты скажи им, Ванюша, скажи дикующим: очень на них государь за их такие безделицы сердится.

Сбегу! Вон Волотька Атласов умел говорить с дикующими, а и его зарезали!

Будто сам иногда чувствовал боль под нижним ребром, будто самому вдруг вошел нож под ребра. Странную боль снимая, ржаного винца хлебнув, затихал на тряском возке. Казалось, что бегут не припряженные лошади, а бегут припряженные к кореннику Семён Паламошный да братья Агеевы.

Привидится же такое.

Сбегу! Непременно сбегу!

Сам при этом понимал: далеко не уйдет, поймают.

Да, если честно, и не сможет он, наверное, жить каликою перехожим.

При чугунном господине Чепесюке далеко уйти можно. Вдруг сделаем то, на что Усатый указывал? От таких странных мыслей сердце начинало биться неровно, рука искала уже не дорожную баклажку, а толстую книгу. Писанная от руки, книга называлась: «Рассуждения о других вещах или Кратчайшее изъявление вещей виденных и пережитых». Выдал ее в дорогу думный дьяк – вся книга на шнурах и каждая страница пронумерована. «Помни, Ванюша, голубчик, что в будущем читать эту книгу будет сам государь, – предупредил думный дьяк Матвеев. – Глупостей не пиши, отмечай все новое, таинственное и страшное, что к пользе можно расположить. Отмечай все, чего до тебя никто не видел, записывай слова дикующих, их привычки, цвет моря, его глубину, приметы животных плавающих и летающих, даже очень хищных. О чем людишки говорят в чужом краю, о том тоже записывай, – какие они фантазии высказывают, каких при дворе держат скотов. А особенно подробно записывай в книгу пройденный путь. Каждую гору, каждую реку. Тонуть будешь, в огонь тебя бросят – сам сгори или утони, но книга эта чтобы сохранилась, и чтобы каждое происшествие попало в нее. Лучше мяхкую рухлядь потеряй в пути, все припасы, все снаряжение, даже часть людей потеряй, куда ж без этого, но книга эта чтобы дошла до нас».

И ничем не угрозил, но взглянул значительно.

А в книге пока было совсем уж немного записей.

Первыми шли слова песни, которую пытался записать Иван в каком-то селении, названия которого не упомнил. «Ох, Гагарин, ты, Гагарин, расканалья, голова!» На записанные слова Иван взирал с удивлением: ну никак не приставлялись они ни к каким другим словам. Неужто, думал, такая короткая песня?

Другая запись касалась камня, якобы упавшего с неба.

Рассказали о загадочном камне крестьяне, собравшиеся вечером у обоза в деревеньке Котлы. Думали, привезены на продажу товары. Удивились, ничего не найдя. Кто-то из местных и рассказал: недалеко в этих местах лет пять тому назад падал с неба камень. Величеством не менее воза с сеном, видом багров, сильно светился и ревел, падая. Сейчас его не достать – водой замыло, занесло землей. Но упал с неба, это точно. Местный священник может подтвердить. Пытались даже сбегать за священником, но Иван не согласился. Просто записал:

«Селенье Котлы. Камень спал с неба. Готов свидетельствовать священник, я поверил на слово».

С некоторым сомнением Иван разглядывал следующую запись.

«Село Усцы. Стоит над рекою. Место плоское, одна церковь, исправник грубиян. Бывали у отца духовного Дубинского, бокалов по десяти венгерского выпили и подпиахом. Я никогда еще не видел, чтобы пили столько венгерского. В том же дистрикте на восточном берегу безымянной речки, по-местному Говнянки, есть скала с разными языческими фигурами. Фигуры процарапаны явственно. Теплыми вечерами нагие девки пляшут на берегу, а фигуры отражаются в темной воде, которая, говорят, всегда тут темна, поскольку омут на омуте».

И дальше:

«Город довольно велик, многолюден и цветущ».

А какой город, Иван не записал: или не спросил, или забылось. Зато тут же указывалось: «За поднос огурца – три копейки». Это ж где так дорого?

«Село Уголье. Ямщик сказывал: изымав змея, продернуть меж глаз нить, да бросить ту нить под определенную избу под порог. И чье имя наговорить, на женку или на девку, так каждая указанная, перейдя нить, сама к блуду приходить станет».

Однажды в книгу заглянул господин Чепесюк.

– Я думал… – робко начал Иван, но господин Чепесюк, отложив книгу, впервые ответил ему не взглядом страшных оловянных глаз, а внятным голосом:

– Умеешь рассуждать, Иван. Ты бы даже Апокалипсис сделал ясным. Но за умом не гоняйся. Владей тем, что тебе дано.

И ничего к сказанному не добавил.

Были в книге и повторяющиеся записи. Например:

«Село такое-то. Живут татаре. Под видом некоего комплимента спрашивал о маиоре Саплине. Никто не помнит, где маиор».

Делая такие записи, Иван выполнял личное задание думного дьяка Матвеева.

Думный дьяк так приказал: «Начиная с Камня, Ванюша, голубчик, спрашивай о маиоре. Конечно, давно мог маиор Саплин голову сложить, но, может, жив, может, где в полоне. Ужасно жалко маиора, – неукротимый герой. Везде, Ванюша, голубчик, хоть до самой Апонии, спрашивай о нем. Где-то он есть, сердцем чувствую. И о старых камчатских прикащиках непременно спрашивай, которых зарезали вместе с Волотькой Атласовым. А особенно про убивцев Волотьки. Двоих убивцев, слышал, что наказали, но точно не знаю. Во всяком случае, хоть один да ходит еще по свету. Может, это его называют шепелявым, как знать? Если встретишь шепелявого, да почувствуешь, что на нем Волотькина кровь – вешай смело, не раздумывай. Виселицы не окажется под рукой, вешай прямо на дереве, дерева не окажется, столь же смело вздергивай на оглобле. Ишь, нашли дело, государевых прикащиков убивать!»

Зарезанные на Камчатке прикащики напрямую были связаны с Волотькой Атласовым, потому жаждал разобраться с их убивцами думный дьяк. Когда-то на Волотьку были у Матвеева особенные виды. Можно сказать, думный дьяк будущее строил на лихом казачьем голове. А взбунтовавшиеся воры все испортили.

Зарезав Атласова, казаки писали в Якуцк разное.

Вот, дескать, бунт их – не бунт, а воля к государеву порядку.

Волотька, мол, не давал им никаких съестных припасов, собранных с камчадалов.

У самого стоят в избе разные корзины, мешки, туеса вкусных припасов, а казакам ничего не давал. И аманатов будто отпустил по своей корысти. Будто наговорил аманатам такого, что, убежав в стойбища, дикующие сразу всех родимцев увели в глухие леса, оставив казаков без ясака и всяческого общения. Еще писали в Якуцк воеводе, что Волотька Атласов в пьяном беспамятстве прибил палашом до смерти служивого человека казака Данилу Беляева. На это казаки особенно обижались. Батогами, мол, бей, пожалуйста, только палашом зачем? Нельзя отнимать у казаков жизнь, мало нас на Камчатке, а грамотных, как был тот Данила, почитай, совсем нет. И зря Волотька на них, на добрых казаков, кричал: воры! Это только ему, мол, в обычай говорить с самыми высокими людьми! Это, дескать, он разговаривал с самим государем! И это ему только государь не поставит в вину, если всех вас зарежу!

Читая казенные бумаги, Иван сильно дивился.

Никак не сходились слова доброй соломенной вдовы и думного дьяка со словами бунтовщиков, писавших в Якуцк о своей вине. Если верить доброй соломенной вдове, тот Волотька Атласов был богатырь, весь белокурый, голубоглазый, никогда не жадный на дорогие подарки, всегда веселый, всегда взглядывающий на всех просто. Если верить думному дьяку, тот Волотька Атласов был умелец всезнающий, прошедший дикие края, расширивший Россию землею Камчаткою и сильно пополнивший Россию богатством той земли. А вот если верить казакам, которые служили под началом Волотьки и против него взбунтовались, то был казачий голова прикащик Атласов тяжелый хмельной человек. Так и писали казаки: взбунтовались мы не против государя, взбунтовались мы против жадного прикащика. Такой был пьяница, что всю наличную медь перевел на виновареную посуду. Кто ему не нравился, тех прибивал. Некоторых до смерти. Драться начал еще с Москвы, будто насиделся зверь! Если у кого видел красивую лису – сразу отбирал. И не в пользу государя, а в свою. И держал при себе всю казенную подарочную казну, как свою собственную.

Вот так обстояло дело, если верить челобитной бунтовщиков.

Возмутившись, бунтовщики на сходе начисто лишили Атласова прикащичьего поста и поставили командиром главного Верхнекамчатского острожка казака Семёна Ломаева. Этот Семён стал ведать делами, а Волотьку посадили для острастки в тюрьму, в тесную комнатку для аманатов. Дескать, отпустил казенных аманатов, теперь сам сиди!

Иван явственно видел: глухая бревенчатая стена без единого окошка, пазы заткнуты сухим седым мхом, все равно сквозь щели несет холодом. А есть дают только в том случае, если не забудут.

Но Волотька, он что?

Волотька и из тюрьмы выбрался.

Такого русого да голубоглазого не удержишь в клетке.

Без всякой помощи добрался до Нижнекамчатского острога, хотел там принять команду и строго наказать воров-ослушников, но прикащик Федор Ярыгин такого права Атласову не дал. Коль надо тебе людей, сказал, усмехнувшись, возвращайся в Верхнекамчатск. А здесь мое место. И я на него поставлен государевым указом.

Томясь, стал ждать казачий голова прибытия совсем нового прикащика, назначенного на Камчатку – Петра Чирикова. Тот Чириков, говорили, узнав о волнениях в Верхнекамчатском, с отрядом из одного пятидесятника, четырех десятников да пяти десятков рядовых с двумя пушечками срочно выслан из Якуцка и спешит к Камчатке, чтобы предупредить дальнейшее воровство.

Когда Чириков был уже в пути, в Якуцке получили новые письма с Камчатки, теперь уже от самого Атласова – о полном непослушании казаков. Вслед Чирикову срочно бросился гонец со строгим приказом провести на месте жестокое следствие. Однако в Анадыре донесение Чирикова не застало, а слать гонца через Олюторское или Пенжинское моря было опасно из-за множества отложившихся в то время коряков. Тогда их, отложившихся от России, было так много, что двадцатого июня семьсот девятого года они прямо днем не побоялись напасть на отряд Чирикова. В большом бою убили боярского сына Ивана Поклотина, а с ним еще десять казаков. Казну и амуницию разграбили, а живых казаков заставили сидеть в осаде на открытом неудобном месте. Правда, Чириков через два дня прогнал осаждавших, однако, явившись в Верхнекамчатск, провести истинное следствие новый прикащик никак не мог, потому что мало пришло с ним народу. Попробуй разберись. Своих потом не сыщешь костей.

Осенью на смену Чирикову пришел из Якуцка пятидесятник Осип Миронов.

Так рядом и жили до октября в одном остроге, сердито косясь друг на друга, а из Нижнекамчатского сердито косился на них Атласов. Гадали и спорили, кто главней, кого надо слушаться.

В октябре Чириков сдал острог Осипу Миронову и на камчадальских лодках-батах поплыл со своими служивыми в Нижнекамчатск, чтобы, перезимовав там, уже навсегда уйти в Якуцк Пенжинским морем. В декабре туда же пришел и Миронов, оставив главным на время своего отсутствия казака Алексея Александровых.

Из-за этого всё получилось плохо.

Когда, закончив дела, двадцать третьего января семьсот одиннадцатого года прикащики Пётр Чириков и Осип Миронов, наконец примирившись друг с другом, вместе возвращались в Верхний острожек, двадцать человек рассерженных казаков из бывшей команды Волотьки Атласова зарезали в пути Осипа Миронова, который осмелился поднять руку на казака Харитона Березина. «За такое мы даже Волотьку Атласова сместили, – сказали казаки Миронову, убивая его. – Неужто думаешь, что такое будем терпеть еще от тебя?» И тут же решили зарезать Петра Чирикова, но Чириков, упав на колени, слезно умолил казаков дать ему время для покаяния.

Дальше произошло то, о чем думный дьяк Кузьма Петрович Матвеев мог говорить только с сопением и сердито. Осмелев от пролитой крови взбунтовавшиеся казаки отправились в Нижнекамчатск, чтобы убить главного обидчика. Однако, не доехав полверсты, выслали в острог трех человек со специальным письмом, а сами остались в укрытии. Посланным было строго-настрого наказано убить Атласова во время чтения письма, однако посланные нашли прикащика спящим. Будить Волотьку они не стали, отняли душу у казачьего головы прямо во время сна. И только совершив такое, вошли в Нижний острожек, где встали по разным дворам десятками.

А главными учинили казаков Данилу Анцыферова да Ивана Козыревского.

Может, казачий десятник, который был наделен даром молчания и умер в Санкт-Петербурхе на дыбе, и был бунтовщик Иван Козыревский? Может, чертежик новых земель, попавший в руки Ивана, и был выполнен Козыревским? Очень уж многое тут сходилось. Прочитывалось ясно на челобитной – Иван и дальше смутно угадывалось – Козырь… Отправляя секретного дьяка в Сибирь, Матвеев сказал: «Говорят, этот Иван Козыревский – совсем неистовый человек. Говорят, он человек большого росту и всегда при сабельке. А на сабельке высечено слово – кураж. Из ляхов он, значит. И отец, и дед, все у него были из ляхов, воры и убивцы. Двоих убивцев, зарезавших Волотьку, мы знаем по именам – Григорий Шибанко и Алексей Посников. Но третий неизвестен. Скрылся. Кличка, говорят, была у него – Пыха. Найди его, Ванюша, голубчик. Может, Пыха и был Козыревским, а? Непременно найди. Знаю, прошло с тех пор лет немало, но тем, может, даже лучше. Может, перестали таиться истинные убивцы. Встретишь, учини суд. Сразу с виселицей. Коль случится такое, много чего получишь с меня. Обещаю».

«Так в пытошной-то, – напоминал Иван. – Разве в пытошной умер не Козырь?»

«Да кто ж его знает? Сильно молчал. Такой дар у него оказался. Тоже похож на Козыря, но подтвердить некому. Может, он, а может, и не он. Если вдруг он, то жалко, не успел с ним поговорить, – качал головой Матвеев. – Время, Ванюша, голубчик, все ставит на свои места, ты, главное, ищи убивцев. На всех поглядывай со вниманием. Народу в Сибири немного, все знают друг друга. Если вдруг жив тот Козыревский, если где жив и прячется где-то этот Пыха, непременно отыщи его для меня!»

Глава III. Хорошие мужики

Из мелких поручений было у Ивана еще такое: найти в Якуцке дьяка-фантаста, осмелившегося слать в Санкт-Петербурх нелепые отписки, и там же, в Якуцке, указанного дьяка повесить, чтоб впредь знал дело!

А еще разыскать по пути неукротимого маиора Саплина.

А еще добраться до южного берега Камчатки, построить большое судно или несколько малых и на тех судах высадиться на богатые апонские берега. Там взять ясак с робких апонцев, а если сильны, вступить с ними в переговоры, выгодные государю. А заодно по пути, как о том просил думный дьяк, разыскать, если окажется возможным, воров, зарезавших казачьего голову Волотьку Атласова.

Мыслимое ли дело?

Правда, позади нисколько не лучше.

Позади, в царском Парадизе – смерть страшная на дыбе, да еще с паленым веничком. Он же, Иван, кричать будет, он не казачий десятник, принявший свыше дар безмолвия, а оттого и умерший безмолвно. Успел, правда, тот десятник выкрикнуть проклятие – шепотом. Проклял думного дьяка Матвеева, строго глядевшего на него из-за чадящей свечи, проклял тихого писца Макария, мучавшегося сомнениями, как лучше записать показания, которых так и не воспоследовало, проклял, наконец, неизвестного важного человека, от духоты в пытошной утиравшего лицо снятым париком. Может, и его, Ивана…

Всех проклял!

А вот палача простил.

Умер, не презирая палача, хотя палач немало стегал его паленым веничком. Сунет веничек в камин, подпалит и пошел этак ровненько стегать по голой спине. А все равно казачий десятник простил палача. Молча смотрел, умирая, с дыбы так, будто видел вдалеке что-то свое, никем, кроме него, не видимое.

Может, неизвестные острова…

Думный дьяк Кузьма Петрович Матвеев сильно жалел: а вдруг правда умер на дыбе убивца казачьего головы Атласова, присоединившего к России богатый край Камчатку? Огорчался: «Так хотел мучить убивцу. Всегда думал, что если найду Волотькиного убивцу, он у меня не умрет простой смертью». Вздыхал: «Ишь, нашли дело – резать государевых прикащиков!» И еще вздыхал: «Господь милостив. Говорят, вор Данила Анцыферов, вор и атаман воров, погиб лютой смертью. Сгорел в балагане. Сожгли его дикующие. А про Козыря ничего не знаю. Ну совсем ничего. Потерялся в Сибири след Козыря, ходят только всякие слухи. Не знаю, какой верен». И снова вздыхал, как тучное морское животное: «Жалко, если умер в пытошной Козырь. Жалко, что поздно меня позвали. В моих бы руках он мучился дольше».

Было видно, что жалеет думный дьяк от души.

Да и то правда. Ему, может, судьба послала одного из убивцев Волотьки Атласова, из самых дебрей камчатских привела судьба убивцу в Санкт-Петербурх, а он, думный дьяк Матвеев, оплошал – ничего не узнал вовремя.

А еще чертежик. Матвеев с большим сомнением смотрел на Ивана.

Казачий есаул вор Козыревский, может, впрямь ходил на неведомые острова.

Может, он и не на самые далекие, но ведь ходил. Кураж был у Козыревского, это верно, не только надпись на сабле. Достоверно известно, что, зарезав на Камчатке трех прикащиков, казаки стали жить вольно. Много гуляли, делили между собой добро убитых. Верхний острожек превратили в настоящий вертеп – проводили самозваные казачьи круги, самовольно выносили знамя, били в барабан, приглашали на круг всяких других казаков. Таким образом собрали воровской отряд в семьдесят человек. Вора Данилу Анцыферова выбрали атаманом, грамотного Ивана Козыревского – есаулом, сильно пили, а кто жевал мухомор. С Тигиля привезли богатые личные пожитки Атласова, их тоже разделили и пропили. А потом самые хитрые, вор Анцыферов да вор Козыревский, придумали послать в Якуцк челобитную. Повинны, мол, в том, что убили казенных прикащиков; так те прикащики донимали нас больше, чем мухи, вот и получили по чину! А мы, грешные, отмолим свое. Мы не против государя. Мы служим только государю и в ближайшее время проведаем, к примеру, Курильские острова. Много слышали, что те Курильские острова богаты и населены. Мы бы, может, раньше их объясачили, да мешали жадные прикащики. Всяко ругали за жадность Петра Чирикова и Осипа Миронова, а о Волотьке Атласове вообще молчок, будто никогда не было такого на свете. Посчитали, наверное, что даже говорить о таком не стоит. Прикащик, смещенный самими казаками, он ведь уже не прикащик, он хуже самого плохого казака.

Вспоминая про ту челобитную, думный дьяк Матвеев становился лицом сер.

Виня убиенных прикащиков в корыстолюбии, бунтовщики так выворачивали дело, будто главному государеву прикащику совсем нельзя никого убивать, а вот им, простым казакам, можно отнимать души у крещенных. Оно понятно, прикащики не без греха. Хорошо, наверное, ели за счет казны, немало притесняли служивых да ясашных, принудительно выдавали товары казакам не по государевым, а по своим ценам, так ведь они кем? – они самим государем поставлены!

А ворам невдомек. Нового казенного прикащика Василия Севастьянова, посланного якуцким воеводой навести на Камчатке порядок, воры, привыкнув к вольнице, совсем не испугались: ну, сколько там пришло с Севастьяновым людишек? Данило Анцыферов, распоясавшись, вел себя полным хозяином Камчатки – сам собирал ясак, сам распоряжался казенными припасами, посмеиваясь да щурясь, присматривался к Севастьянову – не зарезать ли и этого?

Не успел. Самого дикующие сожгли.

Другие казаки, особенно воровской есаул Козыревский, тоже громко стучали кулаками в грудь: чего нам эти прикащики? Было в старинные времена: резал своего прикащика казак Черниговский, так тому казаку были прощены все вины за подвиги, посвященные государю. И мы так сделаем! И мы совершим такой большой подвиг! Вот присоединим к России новые богатые острова! «И ведь правда удалялись от камчатских берегов, – дивился думный дьяк Матвеев. – Чертежик, Ванюша, голубчик, который ты нашел в чужом мешке, он, может быть, составлен тем же Козырем. Вот как далеко зашло. Ты, Ванюша, голубчик, все там внимательно проверь на Камчатке. Может, лгал вор Козырь, может, не ходили бунтовщики в сторону Апонии, придумали маппу из пустого ума? Может, просто решил самозваный вор-есаул по присущей всем ворам дерзости удивить царский Парадиз? Удивлю, подумал, тогда многое простят, даже убиение прикащиков простят. Более того, мог подумать, что дадут ему, храброму казаку, казенных людей, всяческие казенные припасы и прикажут крепить путь в Апонию. Может, даже дадут медные пушки, пугать робких ниффонцев. А он, храбрый казак, а на самом деле вор, вор, вор, примет пушки и снаряжение и незаметно сядет где-нибудь есаулом на неизвестной речке».

– Да где? – изумленно спрашивал Иван.

– Где, где! Сибирь велика. А за Сибирью Камчатка.

Зимой, заезжая к соломенной вдове Саплиной, думный дьяк подолгу разговаривал с Иваном. И главным вопросом всегда был один: верна ли найденная в мешке неизвестного десятника маппа? Могло ли так быть, чтобы вор Козырь, он же, может, воровской есаул Козыревский, действительно ходил в сторону Апонии?

Иван пожимал плечами:

– Мог, наверное…

Тогда думный дьяк Матвеев добавлял страшное:

– Сам проверишь! – И сердито смотрел на Ивана, будто корил чем-то. А потом впрямь корил: – Ты не бледней, Ванюша, голубчик, и голову не отворачивай в сторону. Сам виноват. Тебе ль не житье было? В хороший приказ ходил, чертил маппы, знал несколько языков. Работать умел, это говорю прямо. Глядишь, милостью Божией да старанием с течением времени заменил бы меня. А теперь – все. Не вернуть сказанных слов, не переделать сделанного дела. Как ни крути, а придется тебе, Ванюша, голубчик, идти в Сибирь. Государь уже дважды спрашивал: как там этот умный дьяк, знающий путь в Апонию? Готов ли двинуться в путь, чтобы вести секретную экспедицию?

Может, преувеличивал Матвеев, но Ивана при таких словах обдавало смертельным холодком. Тогда думный дьяк, колыхаясь тяжело, как морское животное, удовлетворенно усмехался:

– Нетерпелив государь. Несколько раздражен размерами собственного Отечества. Да и как не раздражаться, как управлять таким Отечеством? Пошлешь какую весть на окраину, а ответ оттуда через год, а то и через два приходит. – Вздыхал: – Где еще есть такая страна?

Изучающе смотрел на Ивана:

– Твоя главная сила, Ванюша, голубчик, в том, что ты еще не старик. Совсем не старик. Когда Волотька Атласов устраивал поход на Камчатку, ему было чуть за тридцать. И тебе так же. Так что, если захочешь жить, многому научишься. А не научишься, зачем тогда вообще жить?

Грустно смотрел на Ивана, будто не верил в сказанное.

– Я так думаю, Ванюша, голубчик, что ты не выживешь в Сибири или убьют тебя. Даже, думаю, непременно убьют, ты ведь в дороге, несмотря на запрет, будешь прикладываться к ржаному винцу. Ты упрям, весь в отца. Твой отец несчастливый стрелец Иван был таким же. Но ты, боюсь, не дойдешь до Сибири. Мне тебя жалко, Ванюша, голубчик, тебя, наверное, еще в России убьют. Но идти нужно. Уже нельзя не идти. Для тебя сейчас оставаться в России страшнее. У государя особенная память на нужных людей. Он помнит даже о статистике дьяке-фантасте, который из Якуцка нелепые отписки шлет. Два раза вспоминал о нем, громко смеялся. Две тысячи лет, значит, той деревне? И все повторял: непременно повесить дьяка-фантаста! Все знают, какая особенная у государя память. Если ты, Ванюша, голубчик, вдруг вздумаешь сбежать по пути, даже старательно спрячешься где-нибудь, знай, что все равно нигде тебе не отсидеться, потому что Россия принадлежит не тебе, а государю. Как вспомнит государь, чего это, мол, мелкий дьяк Крестинин из Апонии никак не идет? – так и возьмут тебя. Где бы ты ни прятался, все равно возьмут. А виселиц в России много. В России, Ванюша, голубчик, все годится под виселицу, даже простая оглобля. Будешь пугать людей, тихо на ветру раскачиваясь.

Вздохнув, добавлял:

– А как иначе? Государь печется о государстве.

И снова качал головой:

– Характер у тебя вздорный, Ванюша, голубчик. Сам будишь Лихо, и всегда не ко времени. Ведь был уже раз в Сибири. Тогда, в первый раз, отделался мелочью – пальцем, а сейчас отделаться можешь головой.

Вздыхал:

– Ладно. Будет при тебе верный человек, Ванюша, голубчик. Сильный государев человек с личным государевым поручением. Ты таких, как этот человек, наверное, никогда не встречал. Зовут господин Чепесюк. Он мне лично верен. Что надо, все сделает. Пока он будет жив, ты, Ванюша, голубчик, тоже будешь жить. Правда, молчалив господин Чепесюк, но вы ведь не болтать едете.

И непременно добавлял:

– Строг.