Текст книги "О любви"

Он положил на нее глаз, когда ехал в автобусе. Это была маленькая, хорошенькая, улыбчивая девушка с длинной шейкой, искристыми черными глазками и очень привлекательным бюстом. Он выбрал момент и бросил девушке заинтересованный многозначительный взгляд.

Она его поймала и мячиком отправили обратно, сопроводив веселой игривой улыбкой. Они разговорились и, вот чудо – оказалось, что ее фамилия ему знакома, причем с самого раннего детства, его мама много лет работала с ее дядей.

Неужели, это была судьба?

Конечно, Судьба.

Они поженились в августе и сразу же уехали в свадебное путешествие на Черное море, в небольшой приморский городок возле Адлера.

Беззаботные, веселые, прямо с поезда отправились на пляж, бывший в это вечернее время тихим и пустынным.

Быстро темнеющие серые облака, уходя на ночлег, низко склонялись к необъятной полуплоскости моря. Они дождались, пока совсем стемнело, и яркая лунная дорожка легла на черную и гладкую, как рояль, поверхность воды. О, какое же это было наслаждение, взявшись за руки, бухнуться голышами в ласковое морское парное молоко!

Потом долго бродили по берегу. Звонко шлепали босыми ногами по колкой гальке у кромки воды, без остановки болтали о модных певицах, последних театральных премьерах, об общих знакомых, и внешний мир отступил, растаял, скрылся во тьме наступавшей ночи.

И вдруг он напомнил о себе – ложка (нет, ложечка) дегтя плюхнулась в бочку их медового месяца.

Подул боковой порывистый ветер, и сильный противный запах чего-то незнакомого, тревожного неожиданно ударил в нос. Это был запах смерти.

Они прошли еще минут пять, и за высокой черной громадой скалы на берегу небольшой бухты перед ними открылась страшная картина чужой трагедии. В тусклом матовом свете луны темнели большие мертвые тела странных морских существ с тупыми рыльцами и короткими русалочьими хвостами. У многих из них сквозь разодранные бока белели крупные кости.

– Что это? – испуганно спросила она, прижавшись к нему и вздрагивая всем телом. – Может быть, акулы или киты?

– Кто их знает, возможно, дельфины, – с сомнением ответил он.

Подхватив сумки, они бросились бежать назад: в поселок, к людям, к фонарям, к свету в окошках. Постучались в первый же попавшийся домик у самого моря и сняли маленькую хибарку-сараюшку, внутри которой почти ничего не было, кроме крохотной тумбочки и огромной двуспальной кровати. Высота последней была настолько велика, что ему пришлось подсаживать на нее свою возлюбленную – сама взбираться она туда не могла.

Но еще большей достопримечательностью этого их первого совместного жилья был полуметровый портрет усатого Генералиссимуса, его яркие золотые погоны успешно соперничали с не менее ярким багетом золоченной рамы. За все двадцать ночей, которые им довелось провести под неусыпным сталинским оком, он ни разу не отвел в сторону свои холодные бесстыжие глаза, зорко следя, чтобы не была опрокинута и сломана широкая хозяйская кровать.

Юность протирает глаза

Все дни начинались одинаково. В семь утра под подушкой крикливо и назойливо вопил будильник. Я протирал глаза, зевал, бездумно-задумчиво разглядывал потолок.

Перелом в утреннем ритме дня происходил после того, как на шее затягивался галстук, который заводил меня, как шнурок лодочный мотор. Движения сразу становились быстрыми, решительными. Я на ходу вливал в себя стакан кофе и зажевывал его омлетом с колбасой.

Потом был спринтерский бег на короткую дистанцию, плохо заводившаяся машина, объезды, перекрестки, светофоры, долго-муторная парковка, и вот я уже, наконец-то, попадал в лифт. А тот, подлюга, с предательской медлительностью бесстыдно сжирал все его сэкономленные минуты.

Я был Башмачкиным, чиновником средней руки. В офисе на 11-м этаже у меня был компьютерный двух тумбовый стол, нутро которого пухло от служебных записок, писем, реклам, кружек, ложек и пинг-понговых ракеток.

Вместе со всеми другими я подчинялся Патрону, имевшему дурную нехорошую привычку каждый рабочий день обходить столы своих подчиненных. Правда, некоторым сотрудникам, особенно дамам, которым начальник часто отпускал комплименты, эта «обходительность» даже нравилась. Эллочка Щукина, которая в отличие от той, ильфо-петровской, знала намного больше разных слов, обычно восторженно смотрела ему вслед и громко шептала кому-нибудь на ухо:

– Вы только посмотрите, какие у него роскошные серебряные запонки! Кажется, это он их привез из Берлина.

Патрон просматривал сводки, проверял расчеты и каждому давал важное ЦУ (Ценное Указание). Потом он надолго исчезал, у него всегда были дела в Главке, Министерстве, Тресте. После его ухода Эллочка Щукина удалялась в туалет начесывать волосы, а мой сосед Корней Иванович извлекал из портфеля яблоко и протирал его носовым платком.

Тот день складывался нескладно: от патрона я получил выволочку за неправильно составленное и не туда отправленное письмо, гугл расстроил хоккейными бездарями, пропустившими восемь шайб в свои ворота, и мама позвонила – пожаловалась на давление за 200.

Несмотря на все это, у меня почему-то было преотличнейшее настроение. Я тихонько насвистывал модный мотивчик, притоптывал в ритм пяткой и вытягивал крючком курсора нужные цифры из удачно взломанного вчера сервера конкурентов.

– Ты чего размузицировался? – укоризненно заметил Корней Иванович. – Не с чего тебе сегодня веселиться.

Я умолк и ссутулился над столом. Действительно, что это я так разрадовался?

И вдруг вспомнил. Утром, когда тот паскудный лифт опустел на 5-м этаже, я остался вдвоем с очень симпатичной голубоглазенькой блондинкой. И она ни с того, ни с сего мне вдруг так мило улыбнулась и обдала таким призывом, что у меня чуть ширинка на штанах не лопнула.

Неужели это я, узкоплечий хиляга-коротышка, мог ей понравиться? И почему я, шляпа, не взял у нее телефончик?

В те далёкие времена такие вузы, как Инженерно-экономический (наравне с Финансовым, Педагогическим, Текстильным, Пушным и другими не чисто техническими) традиционно были женскими. Поэтому, став студентом первого из них, он сразу попал в очень щекотливое положение – в его группе оказались одни девочки.

Нетрудно представить, как мог себя чувствовать в таком обществе семнадцатилетний юноша, почти все 10 лет учебы видевший своих сверстниц только на редких школьных вечерах, где он подпирал спиной стену и заливался густой краской только от одного случайного взгляда какой-нибудь разбитной танцующей девицы.

Последствия раздельного обучения проявились на первом же занятии. Девчонки моментально поняли, какой удачный повод повеселиться дает им его присутствие, и в буквальном смысле не давали ему прохода. То одна из них как бы невзначай задевала его в коридоре своими упругими полушариями, то другая, сидевшая на занятиях рядом, задирала юбку, обнажая круглые розовые коленки. Он краснел, бледнел, сопел и, чтобы к нему не приставали, садился за первый стол поближе к преподавателю.

Вследствие чего он стал почти отличником.

Потом покушения на его невинность стали более опасными. Некая Алла попросила помочь ей подготовить домашнее задание по сопромату, и, он, крупный знаток теории сопротивления материалов, однажды вечером оказался с ней вдвоем в отдельной квартире многоэтажного дома, возвышавшегося на Подсосенском переулке рядом с институтом.

После недолгого проникновения в тайны базового предмета Алла явно заскучала, отложила в сторону учебник и миллиметровку, на которой он вычертил ей балку с нагрузками и продольно-поперечными напряжениями. Потом она повернулась к нему лицом, взгляд ее затуманился, и вдруг она обхватила его руками за шею. Он тоже прильнул к ней, обнял за талию, их губы споткнулись друг об друга, и он ощутил на своем лице ее учащенное горячее и душистое дыхание, настоянное на запахе «Красной Москвы», «Детского мыла» и «Бородинского хлеба». Вслед за этим она всем телом тесно прижалась к его груди, а его пальцы нерешительно задвигались по ее спине, испуганно натыкаясь на пуговки и бретельки лифчика.

Неожиданно раздался осторожный стук в дверь, затем она приоткрылась. Он поднял глаза и вздрогнул. На пороге стояла… Алла. Нет, не эта, а другая – более полная и менее высокая. Но главное отличие было на лице, под которым четко вырисовывался второй подбородок, а возле глаз, подпираемых мешками, обозначались многочисленные морщины. Сразу становилось ясно, что ждет в будущем ту, с кем он так активно только что целовался.

– Это моя мама, знакомься, – подтвердила ту смелую догадку первая Алла.

– Здрасьте, здрасьте, – красиво програссировила та, – очень приятно. Мне Аллочка говорила о вас. Сейчас будем пить чай с малиновым вареньем собственного приготовления, из собственного сада. А у ваших родителей тоже, наверно, есть дача?

Вот она его дурацкая стеснительность, постыдное малодушие, предательская слабохарактерность! Вместо того, чтобы решительно отказаться под любым предлогом («спасибо, не хочется», «пора домой», «уже поздно», «меня ждут»), он зачем-то уселся за стол, на котором по мановению ока появились тарелки, рюмки, ложки, вилки.

Оказалось, под «чаем», хоть и с вареньем, в этом доме понималось нечто гораздо большее. Стол украсился запотелой бутылкой вина, менажницей с салатом оливье, красной рыбой и черной икрой, грибочками, сырокопченой колбасой, ветчиной и сыром.

Но еще больше его удивило, что ко всей этой вкуснятине, кроме них троих, припали какие-то откуда-то вдруг появившиеся люди, может быть, соседи или родственники. Они по-свойски быстро уселись за стол, деловито его осмотрели и, не произнося ни слова, стали хорошо выпивать и закусывать. А сидевшая рядом мамаша наклонилась ко нему, и, направив руку в сторону остекленной горки с хрусталем и фарфором, громким шепотом доверительно сообщила:

– Это все мы отсюда уберем, поставим вам софу и комод.

Алла покраснела и потупила взор.

С трудом вырвавшись из этого дома, он, конечно, больше ни разу в нем не появлялся. И в институте старался избегать Аллу, как только мог. Он не смотрел в ее сторону, отводил глаза, когда они нечаянно встречались взглядами, и обходил ее по дуге, когда видел стоящей с кем-то в коридоре. Однако скоро ему дали понять, что такое поведение предосудительно.

Прошло всего пара недель, и как-то днем, когда он только что пришел из института, зазвонил телефон. Из трубки донеслось:

– Вы знакомы с девушкой по имени Алла? – спросил строгий мужской голос и, услышав утвердительный ответ, продолжил: – Только что приходила ее мать и просила меня, как адвоката, представлять ее дело в суде. Она собирается подать исковое заявление об изнасиловании и лишении невинности ее дочери. Это после появления недавнего указа – очень серьезное обвинение. Я вам настоятельно советую найти с ними общий язык, помириться и не доводить дело до суда. Могут устроить показательное рассмотрение и, чтобы другим было не повадно, влепить вам по полной мере. А это, чтобы вам было известно, никак не меньше пяти лет.

Он так растерялся, что потерял не только способность что-либо сообразить, но даже что-либо сказать. Правда, особой надобности в этом и не было, так как в телефонной трубке послышались короткие гудки – слава Богу, ему не надо было сразу отвечать.

Что в таком пиковом положении должен был делать юноша, не имевший ни малейшего представления о юридических, медицинских, или каких-то других научных и житейских премудростях? Пойти за советом к родителям? В данном случае это исключалось: с мамой говорить на такую тему было невозможно, а папа, как назло, был в длительной командировке. Может быть, отравиться, как сделал один их однокурсник (правда, по совершенно другой причине), или, наоборот, пойти дать этим мерзавкам в морду? Но первое сразу же отпало по его абсолютной нежелательности, а второе по неосуществимости – не пойдешь же драться с женщинами.

О, если бы тогда сподобился он догадаться, что так напугавший телефонный звонок был из обычной городской юридической консультации, куда побежала с жалобой на меня шустрая аллина мамаша. Но где уж ему было тогда допереть до того, что его просто хотели взять на испуг, что бояться было абсолютно нечего, и никаких последствий этого «дела» быть не могло?

Он сидел на скамейке, скучал и от нечего делать смотрел по сторонам, отмечая разные несуразности уличного бытия. Его глаза скользнули по треснувшей с края витрине магазина-бутика, по перекошенному навесу над дверью аптеки, по выгоревшей на солнце вывеске булочной. И вдруг его взгляд споткнулся, остановился, замер – с соседней улицы быстрым ровным шагом вышла Она. У нее были густые раскинутые по плечам солнечные волосы, короткое светло-синее пальто и длинный коричневый платок, свисавший с шеи до самых ее колен.

Неожиданно из подворотни углового дома навстречу ей выскочили трое. Один из них, высоченный громила в надвинутой на глаза кепке, с глумливой улыбкой вразвалочку подваливал прямо к девушке. Два других здоровенных мускулистых качка подкрадывались сзади и поигрывали зажатыми в огромных кулачищах длинными блестящими финками. Еще мгновение, и все они набросятся на свою беззащитную жертву.

Нет, нет, преступление не должно было произойти, его следовало предотвратить. Подлых бандитов надо было остановить, повалить на землю, обезоружить. Вперед, в бой, в схватку!

Он соскочил со скамейки, бросился наперерез длинному верзиле и с ходу сильным левым хуком и мощным апперкотом сбил его с ног, потом резким коротким ударом ноги в пах поразил одного из шедших сзади качков и одновременно острым правым локтем с размаха врезал другому прямо под дых. Оба, размазывая ладонями под носом кровь и сопли, с грохотом повалились на асфальт.

А оправившаяся от испуга красавица одарила своего героического спасителя благодарной счастливой улыбкой.

…Ему было 11 лет, и среди одноклассников он числился в больших воображалах.

Из далекого прошлого

Яркое южное солнце падало с голубого безоблачного неба и разбивалось вдребезги о разлапистые кроны платанов и акаций. Оно погружалось в густую массу темно-зеленой листвы, растворялось в ней и, просачиваясь сквозь мелкое сито ветвей, прыгало по брусчатой мостовой множеством маленьких веселых мячиков.

Они шли по Пушкинской улице, переполненные этим горячим июльским солнцем, этим пахнущим морем и пылью ветерком с Приморского бульвара и острым чувством радостного ожидания чего-то необычного, особого, неизведанного. У их ног лежал только что начавшийся, манящий радужными надеждами и добрыми предчувствиями новый, необъятный и загадочный ХХ век.

Они шли, взявшись за руки, и без перерыва болтали о том, о сем.

– Матушка императрица Екатерина Великая, не была сильна в географии, – изрекал Давид, со значением поглядывая на свою подружку Дору. – Иначе, она бы так не напутала, перенеся сюда из-под болгарской Варны древнегреческий Одессос. Вообще она понаделала немало географических ляпсусов.

О, как он хотел нравиться этой девочке с добрыми умными глазами! И ей тоже был далеко не безразличен начитанный аккуратный юноша с щегольской тросточкой в руке. Но как ему намекнуть, чтобы он сбрил свои колкие франтоватые усики?

… А это еще что такое: куда он ее тащит, крепко сжимая ладонь? Она подняла голову, посмотрела вверх. Стенные часы на фронтоне вокзального здания показывали 5 – так и есть, через десять минут подойдет киевский поезд.

– Нет, нет, – нерешительно прошептала она, – не надо сегодня, твой отец еще не дал нам благословения.

Но Давид настойчиво тянул ее к перрону, где уже толпилась встречающая публика. По платформе чинно прохаживались манерные дамы в длинных платьях и больших круглых шляпах с бумажными цветами. Бросая в их сторону торопливые взгляды, пробегали мимо быстрые господа в дорожных котелках, черных костюмах и длинных белых кашне. А поодаль стояли, поглаживая бороды, солидные городовые и степенные носильщики с длинными широкими ремнями на плечах.

Но вот народ встрепенулся, заволновался, рванулся вперед: издали послышался стук колес и пыхтение паровоза. Затем раздался громкий гудок, и к перрону стал медленно приближаться окутанный белым паром первый вагон. Возле него пронзительно взвизгнули трубы духового оркестра, кого-то встречали с музыкой, загремели буфера остановившегося поезда, и разноголосый гул восторженных приветствий, радостных возгласов, криков, смеха и плача повис над платформой.

И никто не обращал внимание на двух влюбленных, приветственно целовавшихся в многолюдной суетливой вокзальной толпе.

А где, спрашивается, им было еще целоваться?

Они очень спешили жить. Им хотелось поскорее начать самостоятельную жизнь, хотелось учиться, работать, любить. Дора недавно поступила на математическое отделение Педагогических курсов, но это ей не очень-то нравилось, хотелось чего-то иного, тянуло к инженерии, технике, манил стук фабричных станков и паровозные гудки поездов. А Давид смотрел на нее влюбленными глазами и готов был бежать за ней хоть на край света.

И вскоре этот край в их жизни появился в виде небольшого бельгийского города Льежа. Туда, в Королевский Политехнический университет, собралась поступать ее старшая сестра Роза и еще большая компания других молодых евреев – одесситов. Всем им пресловутая процентная норма давала мало шансов получить высшее образование в России. Особенно это касалось девушек, да еще с таким дерзким по тем временам намерением, как у Доры, получить техническое инженерное образование.

В Льеже они жили дружной русской колонией, учились, подрабатывали уроками, изредка даже ходили в театр. Со временем папаша Розумов стал присылать Давиду ежемесячно по 10 рублей (золотых) – их хватало не только на жизнь, кое-что оставалось и для поездок на каникулы во Францию и даже в Швейцарию.

На 3-м курсе, согласно программе, состоялась производственная практика на угольных шахтах Кокриля. Дора была единственной женщиной в группе студентов, приехавших из университета. Шахтеры встретили ее враждебно. «Юбка в шахте – быть беде», – говорили они. Но тут, как и в наши времена, хозяйственные интересы оказывались важнее всего остального.

Еще до появления Доры директор предприятия нацелился взять на работу нескольких мало оплачиваемых работниц, а чтобы развеять давний антиженский предрассудок пригласил королеву Елизавету, жену Альберта 1, посетить угольные копи. Для нее приготовили даже специальную ванну, чтобы она могла помыться после спуска в шахту. Однако королева не приехала – по-видимому, нашла для себя более важное или приятное занятие. И вместо нее первой женщиной, спустившейся в угольную штольню, была Двойра Бейн, юная студентка – практикантка с технического факультета Льежского государственного университета.

Время шло, и однажды Давид сказал своей невесте:

– О, мой Бог, сколько можно ждать? Давай наплюем на все стародавние местечковые традиции и поженимся без всякого там венчания и хупы. Здесь давно уже браки заключаются в мерии.

Дора, тоже не получившая такого уж строгого религиозного воспитания, поколебалась немного, потом взяла напрокат в ателье мод свадебное платье, и в ближайший выходной день они с друзьями отправились в городскую ратушу.

Но тут их поджидала досадная неожиданность. Когда они подошли к мэрии, из нее на площадь вышла многочисленная свадебная процессия. Что в этом особенного? Да ничего.

Если бы не одно небольшое обстоятельство, которое буквально парализовало Дору. Дело в том, что навстречу ей под фатой шла согбенная старушка с морщинистым крючконосым лицом и крупной бородавкой на подбородке. А рядом ковылял еще более древний старик, тяжело опиравшийся на большую деревянную клюку.

– Ой, я боюсь! – воскликнула Дора и потянула своего жениха за рукав. – Пойдем назад, это плохая примета.

– Подожди, сейчас узнаем в чем дело, – шепнул Давид, – пусть кто-нибудь сходит, спросит.

Лучше всех знавшая французский Роза побежала вперед и через пару минут вернулась, оживленная, взволнованная.

– Быстрей, бегите, женитесь! – воскликнула она, блестя своими веселыми черными глазами. – Добрый знак подает вам судьба – у этих стариков сегодня полувековой юбилей, и они, как здесь принято, пришли на свое второе бракосочетание. Считается, кто женится следом за такими юбилярами, тоже в свое время отметит золотую свадьбу.

Это давнее предсказание в точности сбылось. Ровно через 50 лет, прожив долгую счастливую семейную жизнь, Давид и Дора отпраздновали свою золотую свадьбу.