Текст книги "Земля Бранникова"

Андрей, конечно, уловил замысел патрона. Но как приблизиться к Савари, как сделать так, чтобы министр посвятил его в свои планы, да еще и допустил к их осуществлению. Все это казалось Андрею невероятным, о чем он и сказал Чернышеву.

Но тот, в свойственной ему манере балагура, ответил:

– А вы постарайтесь сделать все наоборот. Чтобы министр захотел приблизиться к вам. Знаю, то, что я сейчас скажу, вам не понравится, но Савари повсеместно вербует шпионов, чтобы они работали против России. Станьте на время одним из них.

Действительно, слова Чернышева возмутили Андрея. Он уже хотел было сказать ему что-то резкое, но Чернышев опередил его:

– Не надо возмущаться. Разведка – грязное дело. В белых перчатках вы свою задачу не выполните. И еще, послушайтесь моего совета. Берите пример с меня. Ведите себя раскованно. Пейте, играйте в карты, волочитесь за женщинами. Приобретайте славу легкомысленного человека. Савари давно бы заинтересовался моей персоной, не будь я специальным курьером самого государя императора российского.

Кортеж Наполеона замедлил движение, а потом и совсем остановился. Перед очередным узким мостом через небольшую речку образовался затор, и Чернышев быстро пересел в свою коляску, идущую следом за коляской Андрея.

* * *

Чернышев заблуждался, когда говорил, что министр полиции им не интересуется. Привилегированное положение специального посланника российского императора Александра I при дворе Наполеона постоянно вызывало раздражение и бурные пересуды между министрами и среди высокопоставленных военных. Савари в эти разговоры вовлечен не был. Нынешнее высшее общество Франции игнорировало министра полиции за невежество и узость взглядов, что сильно било по его самолюбию.

На самом деле, министр полиции был настоящим полицейским в том смысле, что он обладал полным набором качеств, необходимых человеку для наилучшего исполнения этой должности. Главными из них были гипертрофированная подозрительность и завистливость. Он завидовал успешным людям и каждого из них в чем-либо подозревал, а многих и ненавидел, в том числе и своего бывшего шефа, Фуше, как оказалось, не зря. Фуше, когда Наполеон снял его с министерской должности, попросил себе несколько дней отсрочки для передачи дел. На самом деле он использовал это время для уничтожения множества документов, в том числе и списков осведомителей, что сильно затруднило Савари вхождение в должность.

Завидовал и подозревал в чем-нибудь он и почти всех министров, а также крупных военачальников. Собирал на них досье.

Что уж говорить о приезжих?! За Чернышевым велась постоянная, тонко организованная негласная слежка, однако компромата, за исключением пьянства и беспорядочных связей с женщинами из самых разных слоев общества, пока не обнаруживалось. Не мог не заметить Савари и появления в Париже корнета Славского. Досье на него уже давно лежало на его столе. Сегодня он сам наблюдал встречу корнета с Чернышевым. Встреча как встреча. Дурачились, пили. Потом уехали одновременно, но не вместе. Как доложило наружное наблюдение, каждый в своем экипаже. Разъехались по домам.

– Надо взять под наблюдение Славского, – подумал Савари, вернувшись тем же вечером в свой кабинет:

– Может быть, мальчишка и вправду приехал сюда учиться, чего не бывает? А может быть, это только прикрытие.

Не исключал Савари и того, что Славский может оказаться полезным и ему самому. Аристократ, вхож во многие дома, в том числе, наверное, и российского посла. Небезынтересно. Впрочем, вербовать этих аристократов, замучаешься. Мнят о себе много. Деньги их, видите ли, не интересуют. Честь для них – превыше всего. Пьянствовать, проигрываться в карты и волочиться за каждой юбкой им честь не мешает. Лучше всего вербовать аристократов, когда они проигрываются в карты. Карточный долг для них – тоже долг чести. Вот и приходится им иногда выбирать, какую честь сохранять, ту или эту. Правда, и стреляются при этом часто. Ну, это уж их проблемы.

В тот же вечер Савари дал команду взять под наблюдение корнета Славского. Пока на неделю.

Рапорт о наблюдениях за Андреем Славским, поданный министру через неделю, содержал мало интересного. Трижды за неделю посетил университет. Каждый раз проводил там от шести до восьми часов. Дважды был на приемах у господ, не имеющих отношения ни к военным делам, ни к политике. Ездил верхом тоже два раза в сопровождении слуги. Один раз катался в коляске по Парижу, осматривал старинные дворцы и соборы. Ну, просто ангел, а не юноша.

В конце рапорта была сделана приписка:

– Слуги у Славского люди странные.

Что означала эта фраза, было непонятно. Пришлось вызывать сыщиков, проводивших наблюдение. Те пояснили, что слуги Славского, двое мужчин лет тридцати пяти – сорока, люди крепкие, к оружию привычные, хорошо говорят по-французски, приехали из России вместе с барином.

– Что же в них странного? – удивленно спросил Савари. Сыщики замялись, а один из них сказал:

– Уж очень они, господин министр, на французов похожи, не отличишь. Обычно иностранец, особенно русский, как он ни оденется, а все равно видно, что не француз, а этих в толпе ну никак не выделишь. Мы-то, уж знаем!

– Продолжать наблюдение, – приказал министр, потом добавил: до Рождества продолжать!

На следующий день министра посетила дама. Она непринужденно чмокнула министра в щеку и уселась в кресло, приготовившись слушать. Но министр был краток:

– Вы только что вернулись из Петербурга, мадемуазель. Я читал ваш рапорт. Неплохо написано. Хотел бы послушать ваши личные впечатления. Меня интересуют детали. Настроение в обществе среди военных, среди обывателей. Как относятся к французам, живущим в городе.

– О, ваше превосходительство! – защебетала дама, – Я в восторге от Петербурга, но дорога назад была несносна.

Морозы, дурные дороги, пьяные ямщики, грязные гостиницы. Это ужасно! Вздохнула с облегчением только после Варшавы. Только оттуда начинается Европа, а Россия – это Азия, хотя Петербург – тоже Европа, или почти Европа.

– Мадам, меня не интересуют ваши впечатления от дороги, и не называйте меня «ваше превосходительство». Вы же знаете, что у нас это не принято! – перебил ее Савари: говорите о жизни в Петербурге.

– Извольте, сударь, – дама кокетливо повела плечами и стала вполне толково рассказывать, что в Петербурге поголовно все без ума от Наполеона, местных французов буквально носят на руках. Один из гувернеров сказал как-то, что в молодости служил под началом Наполеона, когда тот еще был только лейтенантом. Так его потом просто затаскали по гостиным, чтобы он рассказывал о первых подвигах нашего императора. Я сама слушала его несколько раз. Его рассказы с каждым разом становились все длиннее и подробнее.

Говорят в Петербурге и о возможной войне, но считают, что она маловероятна, что нам нечего делить. Мы слишком далеко друг от друга, – дама на мгновение умолкла, вопросительно посмотрела на Савари, тот слушал внимательно, и она продолжила:

– Вообще русские, как дети. До ужина они солидно толкуют о ценах на хлеб, о вооружении войск, об опасностях войны с таким прославленным полководцем, как Наполеон, а когда выпьют, начинают кричать, что разобьют его в первом же сражении.

– Вот тут поподробнее, пожалуйста! – попросил Савари.

– Я сама слышала, и не раз, из уст полковников и генералов, их фамилии я указала в рапорте на ваше имя, что сражение они дадут в районе бывшей границы с Польшей, возможно у Вильно, а может быть, и еще западнее. Все они очень патриотично настроены. От генерала и до последнего мужика. Но дороги, какие у них ужасные дороги! – дама с опаской посмотрела на министра. – Нет, я уже не о своем путешествии. Но по этим дорогам придется идти войскам с пушками и боеприпасами!

Тут Савари подумал про себя, что дамочка, пожалуй, права. Вопрос о дорогах в России на его памяти как-то даже никогда и не обсуждался военными. Как будто войска полетят по воздуху.

– Впрочем, это – не мое дело, однако стоит запомнить. Может пригодиться, – думал он, задавая следующий вопрос:

– Скажите, мадемуазель, а было ли что-либо в ваших странствиях по России, что поразило вас, врезалось в вашу память?

– Не знаю, что вы имеете в виду, сударь, – дама устремила свой взор куда-то вверх, как бы призывая небеса в свидетели, – но вот это, пожалуй, вас заинтересует. Однажды, это было зимой в страшный мороз, я гостила в лесном домике на берегу Невы. Я ехала туда в санях, укутанная в медвежьи шкуры по самые глаза. В домике был накрыт стол. Чего там только не было! Мясо всех видов, птица, пироги. А из напитков только водка. Ни одной бутылки вина! Мне налили рюмку водки и дали в руку кусочек хлеба с черной икрой. Что делать! Я решила это выпить, тем более что русские дамы меня подбадривали. И выпила! Вы не представляете, сударь, какую гамму чувств я пережила, никогда не забуду!

Дама уже открыла рот, чтобы продолжить свой рассказ, но Савари перебил ее:

– Меня не интересуют ни ваши гастрономические пристрастия, ни ваши похождения, мадемуазель! Говорите по существу!

– Ах, простите, сударь, я забыла сказать вам, что в этот домик нас пригласил командир казачьего лейб-гвардии гусарского полка. Один из эскадронов полка был ранее отправлен на учения в трехдневный рейд по лесам и полям и должен был ровно в полдень выйти на лед реки. Что же вы думаете? Ровно в полдень мы вышли из домика, и тут же на противоположной стороне появился отряд. Казаки скакали прямо по заснеженному полю. От лошадей валил пар. Всадники выехали на лед. Командир подал какую-то команду. Казаки спешились. Думаю, вы даже представить себе не можете, сударь, что было дальше? – дама хитро улыбнулась.

– Я думаю, что тут вы вместе со своими кавалерами вернулись в домик и выпили ту самую рюмку водки, о которой говорили прежде, – ответил министр.

– А вот и нет! А вот и нет! – от радости дама даже захлопала в ладоши, а Савари нахмурился больше обычного. – Казаки разделились на группы. Часть из них занялась лошадьми. Другая начала рубить вековые ели на берегу. Стволы елей вытаскивали на лед и укладывали в костры. Из ветвей и тонких стволов елей делали хижины. Не прошло и часа, как на реке появилось с десяток хижин, окруженных кольцом горящих костров. Поодаль сделали прорубь, чтобы поить лошадей. С десяток казаков разделись догола, и попрыгали в прорубь, а потом, выбравшись оттуда, стали босиком бегать по снегу и играть в снежки, вот тогда мы, уже совсем замерзшие, пошли в дом, – закончила свой рассказ мадам.

– И зачем вы мне все это рассказали, мадемуазель? – удивился Савари. Варвары, они и есть варвары, ваши русские.

– Да, совсем забыла сказать, когда мы вернулись в дом, полковник, произнося тост, сказал, что французам никогда не победить русских зимой. Потому что они пьют вино, а не водку.

– С чего они взяли, что мы будем воевать с ними зимой? – удивился Савари.

– Вы просили, сударь, рассказать вам о том, что меня поразило в России больше всего. Я это и сделала, а уж выводы делать вам.

– Да, да, конечно, простите, мадемуазель, а вы лично с кем-нибудь из военных когда-нибудь говорили о возможной войне с Францией? – спросил Савари.

– Ну, что вы, сударь, – кокетливо ответила дама: – Когда они говорят со мной, то забывают о войне. Я слышу от них только комплименты!

– Рад за вас, сударыня, – наконец, проявил галантность министр, – но меня все же интересует, кого из военных вы знаете лично, нет ли кого-нибудь из них сейчас в Париже. Я хочу, чтобы вы восстановили здесь контакт с ними.

– Я не раз встречалась в петербургских гостиных с полковником Чернышевым, он сейчас здесь в Париже. Слышала я также, что сюда отправился корнет Славский. Очень милый мальчик. Папаша выхлопотал ему двухлетний отпуск для учебы в университете.

При этих словах дамы по мрачному лицу министра пробежала тень улыбки:

– Пожалуй, мадемуазель, мне вас сам Бог сегодня послал. Займитесь Славским. Он мне нужен. Зачем? Можете догадаться сами. Действуйте.

VII

До войны Бранниковы жили в Москве, в большом одноэтажном восьмикомнатном доме у Чистых Прудов по внешнюю сторону бульварного кольца. Дом был построен в сороковых годах девятнадцатого века. Построен добротно, с учетом особенностей жизни Москвы того времени. Толстые кирпичные стены хорошо удерживали тепло зимой и сохраняли прохладу летом. Дубовые двери с крепкими засовами позволяли выходить и на улицу, и во двор, где находился большой дровяной сарай и туалет. Под домом был большой подвал и погреб с несколькими отделениями. Был в доме и чердак, куда относили отслужившую свой век мебель.

Москва в начале девятнадцатого века не была большим городом. Жило в ней около трехсот тысяч жителей. Город был в основном застроен деревянными одно– и двухэтажными домами, а все потому, что в городе не было канализации. Поэтому некоторые, совершенно необходимые человеку удобства размещались во дворах. Попробуй, побегай во двор, скажем, с пятого этажа. Не было в домах и настоящих ванных комнат, а если и были, то воду в них туда и обратно носили в ведрах.

Очисткой бесконечного числа выгребных ям занимались золотари. Люди наглые, грубые и злые сразу на все человечество. Понять их, конечно, можно, работенка – не сахар. Кстати, не о сахаре, а о хлебе. Говорят, что калачи были придуманы московскими пекарями специально для золотарей. Чтобы они могли, взявшись грязными руками за ручку чистой белой булки, съесть ее, а остаток выбросить.

Интересно, что канализации в то время не было и в других европейских столицах. Она появилась в них, да и в Москве тоже, только на рубеже девятнадцатого и двадцатого веков вместе с водопроводом. И это несмотря на то, что в древнем Риме, где две тысячи лет тому назад в городе жило около одного миллиона человек, действовала канализация.

Так что трудно поверить в то, что в начале девятнадцатого века Чистые пруды были действительно чистыми. Тем более что на ближайшей к ним улице, Мясницкой, в то время располагались городские скотобойни. Но уже к середине века ситуация в этом районе Москвы сильно улучшилась. Скотобойни убрали из города, а пруды вычистили. Так что семья Бранниковых вскоре стала жить в элитной части города.

Первым владельцем дома стал Иван Андреевич Бранников, который знаменит тем, что был чуть ли не первым русским машинистом паровоза. Учился он этой, тогда не менее романтичной, чем летчик или космонавт, профессии в Англии. Потом водил паровоз по Царскосельской железной дороге, а позже готовил специалистов для Николаевской железной дороги.

С тех пор все мужчины в роду Бранниковых так или иначе связывали свою жизнь с железной дорогой. Среди них были машинисты паровозов, инженеры-путейцы, инженеры-механики, начальники ремонтных предприятий, были среди них и преподаватели.

Когда пришла революция, хозяином дома был Сергей Петрович Бранников, дед Виктора, машинист паровоза. Его советская власть признала своим, рабочим человеком Дом не подвергся ни экспроприации, ни уплотнению.

В разное время в доме у Чистых Прудов жило разное число людей. Семья то увеличивалась, то уменьшалась. Съезжалась и разъезжалась. В начале 1941 года получил назначение на Урал брат Сергея Петровича, Петр. Он уехал вместе с женой и двумя дочерьми. Весной скоропостижно скончалась жена деда. В доме остались трое: Сергей Петрович, его сын Иван и жена сына Елена. В июле у нее должен был родиться ребенок.

Когда началась война, Елена осталась в доме одна. Муж и его отец были переведены на казарменное положение. Кстати казармой для них был определен барак на Острове, где за ними и ранее была закреплена комната для отдыха между рейсами. В дом на Чистых прудах из Химок перебралась мать Елены.

Начались бомбежки, и женщины стали ходить прятаться от них в метро «Кировская», до которого было рукой подать. Тогда им казалось, что весь этот кошмар вот-вот кончится, и все вернется на свое место. Но война еще только начиналась, и надо было учиться жить в этих, постепенно становившихся невыносимыми условиях.

В июле Елена родила мальчика, которого сама назвала Виктором, и женщины перестали ходить в бомбоубежище. Так продолжалось до середины октября, когда дому пришел конец.

Ночью ребенок заплакал. Елена, не зажигая огня, встала к нему и склонилась над его кроваткой. В это время где-то рядом раздался сильный взрыв. Взрывная волна выбила в доме стекла. Град осколков посыпался на спину Елены, но на ребенка ничего не попало. Из соседней комнаты прибежала мать. Елена подхватила ребенка из кроватки и ушла с ним в противоположную часть дома, где в одной из комнат чудом сохранилось окно.

Когда рассвело, мать вытащила из спины дочери три десятка осколков стекла. Ноги у обеих тоже оказались изрезанными. Но это все еще было ничего. Заживет. Дому же был нанесен непоправимый ущерб. Взрывная волна сорвала часть крыши и повалила печные трубы. Восстановить дом было некому. Оставаться в нем, да еще и с маленьким ребенком, было невозможно.

Мать и дочь обсудили варианты. Их было немного. Квартира матери в Химках отпадала сразу. По слухам, там уже были немцы. Идти в пункт помощи беженцам было, наверное, последним шагом, на который обе они пошли бы. Такой пункт был здесь, неподалеку от них, и они видели, что там творится.

Оставался Остров, где никто из женщин ни разу не был и доподлинно не знал, где он находится. Мужчины в семье стали иметь некоторое отношение к нему совсем недавно, в конце прошлого года. Известно было только, что они, отправляясь на Остров, шли куда-то туда, к Андроникову монастырю, где кольцевая железная дорога ближе всего подходила к Чистым прудам.

Они собрали все, что могли унести с собой. Кое-что спрятали в тайник в подвале. Чтобы проникнуть в него, надо было знать, где находится замковый кирпич. Надо было не просто нажать на него, а довольно долго непрерывно давить, после чего кирпич начинал понемногу поддаваться, затем раздавался скрип невидимой пружины, и на перпендикулярной стене внутреннего фундамента открывалась маленькая кирпичная дверь.

За дверью было достаточно большое помещение. Туда мог залезть человек и даже закрыться изнутри. По традиции знать о тайнике полагалось старшему мужчине в доме и его жене. Традиции традициями, но когда стало ясно, что в доме на непонятный срок остаются одни женщины, Иван Сергеевич самолично показал тайник Елене. Туда снесли все, что сочли наиболее ценным.

В погребе оставалось много продуктов, но забрать их с собой было невозможно. Оставалось надеяться, что грабители, которые обязательно здесь появятся, не найдут вход туда. Вход в погреб тоже был хорошо замаскирован и защищен хитрыми замками. Видимо, строители дома не сомневались в том, что хозяевам в будущем придется пережить тяжелые времена.

Тяжелые времена наступили не только для домика у Чистых Прудов, а для всего города. 12 октября 1941 года вышло постановление Государственного комитета обороны об эвакуации из Москвы высших органов государственной власти, большинства предприятий и учреждений культуры. Толпы москвичей и беженцев из западных районов страны устремились на Восток. Присоединились к ним и Елена с грудным ребенком на руках и рюкзаком за спиной. Рядом с ней шла ее мать, тоже с рюкзаком, толкая перед собой детскую коляску, нагруженную всяким домашним скарбом.

Со времен нашествия Наполеона, почти сто тридцать лет назад, Москва не знала такого исхода жителей. Тогда из Москвы ушло около трехсот тысяч жителей. Деревянный город сгорел дотла то ли по воле самих жителей, то ли сам в результате мародерства, но никак не без участия городских верхов.

В 1941 году масштаб исхода был куда больше. Москву покинуло около двух миллионов человек. Но Москва не была ни сожжена, ни разрушена. Войди немцы в Москву, и масштаб разрушений был бы куда больше. За столетие Москва стала каменной. Канул в лету указ Петра I о повсеместном запрете, кроме Санкт-Петербурга, на каменное строительство. Тысячи тон взрывчатки укладывали в основания крупных зданий, предприятий и учреждений войска НКВД. Поговаривали и о затоплении метро. Да так убедительно, что москвичи стали бояться пользоваться метро как бомбоубежищем.

На самом деле, такого приказа не было. Планировалось лишь взорвать электрооборудование метрополитена. Не собирались взрывать также водопровод и канализацию. Но уже сейчас город был лишен газа и отопления. Магазины были закрыты. Купить что-нибудь съестное было невозможно. Рабочих и служащих всех городских предприятий увольняли, выдавая им зарплату и небольшое выходное пособие.

Это еще больше способствовало паническим настроениям. Государство, единственный работодатель в стране, таким жестом давало понять населению, что больше не несет перед ним никакой ответственности. Делайте дальше, что хотите. Бредущие по улицам толпы беженцев так и поступали. Большинство из них целеустремленно двигались на восток к какой-то ведомой только им цели. Но находились и те, кто не прочь был поживиться на дармовщинку. Грабили магазины, растаскивали вещи с грузившихся и случайно останавливающихся автомобилей. Милиции видно не было.

Маршировавшие по улицам воинские части и механизированные колонны не обращали внимания на беженцев. Перед ними толпа расступалась и терпеливо ждала, когда можно будет двигаться дальше.

Слава Богу, никто не обращал внимания на двух бредущих в общем потоке женщин с ребенком. Никто не позарился на их нищенский скарб. Они благополучно вышли на Садовое кольцо, прошли мимо Курского вокзала, куда устремилось множество народу, и свернули налево, к Андроникову монастырю.

Уже приблизившись к монастырю почти вплотную, они услышали гудок паровоза и обрадовались ему, как родному. Идя на голос паровоза, они вышли к однопутной железнодорожной ветке, соединявшей завод «Серп и молот» с окружной железной дорогой.

Неподалеку, возле семафора, стоял маленький маневровый паровоз, «кукушка», как его называли в народе. На его голос они и шли сюда. Елена сунула ребенка матери и бросилась, не разбирая дороги, бежать к паровозу. Кто-то из паровозной бригады увидел ее и спустился на нижнюю ступеньку лестницы, ведущей в кабину.

– Я Бранникова! – кричала Елена на бегу, – наш дом разбомбили, мне надо на Остров!

Человек на лестнице, ничего не ответив, поднялся в кабину и через несколько секунд вернулся. На этот раз он спрыгнул на землю. Не задавая никаких вопросов, он подбежал к коляске, схватил ее на руки, и так же, бегом, отправился обратно. Елена вернулась к матери, взяла из ее рук ребенка, и они вместе побежали к паровозу. Коляска уже была поднята в кабину. За ней на руках у кочегара последовал ребенок. А после в кабину втащили женщин.

Семафор в это время уже открылся, и паровоз двинулся вперед. Внутри кабины было тесно, но как-то очень уютно. Здесь было спокойно. Бригада делала свое привычное дело. Паника, нервозность толпы, страх остались где-то далеко в прошлом.

Машинист же, глядя вперед, спокойно говорил:

– Знаем мы обоих Бранниковых, старшего и младшего, хорошие мужики, – тут он на мгновение замялся, но вскоре продолжил, – только вот давно не видел обоих, но оно и понятно. Это мы на маневровом паровозе работаем, из Москвы не выезжаем. А они на магистральных локомотивах работают. Мотаются по всей стране, какая у нас осталась.

Когда паровоз тронулся, ребенок, до того мирно спавший и тем самым не доставлявший женщинам дополнительных хлопот, открыл глаза и несколько раз очень осмысленно осмотрел кабину. В это время кочегар открыл топку паровоза. Ребенок, не мигая, уставился на яркий, пульсирующий, желто-красный квадрат. Отвел взгляд он только, когда топка снова закрылась. Так Виктор впервые в жизни приобщился к железнодорожной технике.

Примерно через час, по дороге куда-то заезжая, прицепляя и отцепляя вагоны, маневровый паровоз прибыл на Остров и остановился на каких-то ведомых только железнодорожникам запасных путях.

Гостей спустили на землю, и машинист сказал помощнику:

– Пойди, проводи женщин в шестой барак. Пусть им откроют комнату Бранниковых. Только мигом. Полчаса я здесь перекантуюсь.

Шестой барак оказался близко. Помощник машиниста быстро отыскал ключи и открыл дверь, на которой чернильным карандашом было написано: Бранниковы.

Убранство комнаты было спартанским. Столик у окна. Вдоль стен две аккуратно застеленные койки. В ногах коек две вешалки на стенах, две прикроватные тумбочки, маленькое зеркало на входной двери. На тумбочках по одной фотографии в простеньких рамочках, Елены и матери Ивана. Вот и все. Но здесь было тепло, чувствовался родной дух. Для двух бесконечно уставших от переживаний женщин этого было достаточно, и они начали вживаться в этот новый для них дом и в новый быт.

* * *

С начала войны Иван забегал домой на Чистые пруды всего два раза. Первый, еще до родов, где-то в первых числах июля. У него было всего несколько минут. Но такие короткие встречи навсегда оседают в памяти. Второй раз он был дома чуть дольше, десятого сентября. Виктору было уже полтора месяца. Он как раз не спал, и отец, наконец, познакомился с сыном. Как раз тогда здесь на Острове его видели в последний раз и соседи.

Отец Ивана был дома трижды. Последний раз первого октября. У него был очень усталый вид. Сильно простуженный, он натужно кашлял. Взял на минуту на руки внука, но тут же отдал его, зайдясь кашлем. Он ничего не знал о сыне или не хотел говорить. Выпив чаю, он оделся и ушел в темноту.

Мучилась неизвестностью и Елена, но маленький ребенок не давал расслабляться. Скоро выяснилось, что для ухода за ним нужно много всего, чего не было и в помине в их новом спартанском жилище. Посоветовавшись с матерью, решила, что кто-то из них отправится на Чистые пруды и постарается извлечь недостающее из подвала родного дома. Договорились, что пойдет Елена. Молодая и скорая на ногу, она обернется быстрее, чем мать. Но на следующее утро, когда был намечен поход, ситуация изменилась. Когда Елена проснулась, мать стояла уже одетая, готовая к выходу.

Не терпящим возражения тоном, она заявила:

– Ты – кормящая мать, и должна остаться с ребенком. Я пойду сама. Часом больше или меньше, значения не имеет.

Она ушла, чтобы больше никогда не вернуться. Машинист маневрового паровоза, с которым договорились накануне, привез ее к Андроникову монастырю. В течение дня и до самого вечера он несколько раз подъезжал туда, подавал сигналы, но никто к нему так и не подошел. Не вернулась она и в последующие дни. Только через год Елене удалось найти ее имя в списке погибших при налете немецкой авиации. В тот день погибших было совсем немного, пять или шесть человек. Массовых налетов на Москву уже не было. К ней прорывались лишь отдельные самолеты, но и их оказалось достаточно, чтобы Елена потеряла мать.

Вообще, Москва оказалась гораздо более защищенной от авиационных налетов, чем, например, Лондон. Центр города в пределах Садового кольца защищали около ста пятидесяти аэростатов, поднимавшихся на высоту до трех километров, делавших прицельное бомбометание невозможным. Очень помогало делу и множество мощных прожекторов, научившихся брать самолет в перекрестье, и так вести его, пока он не будет сбит одним из более чем шестисот зенитных орудий.

Налет на Москву не был для немцев легкой прогулкой. Кроме того, удаленность от баз снабжения и плохие дороги делали проблематичным подвоз горючего, которое было так необходимо для танков и автомашин.

Всего этого Елена, естественно, не знала. Она только чувствовала себя на свете единственным человеком, который может позаботиться о ее сыне, и четко осознавала свою ответственность за него. В частности, она понимала, что должна как можно дольше кормить его грудью, так как никакого другого детского питания в ближайшей перспективе не предвиделось. А для этого надо было заботиться о себе самой. В том числе научиться избегать излишних волнений. Все это легко сказать, но не так просто сделать, но она справилась. Кормила сына своим молоком до четырнадцати месяцев, и еще подкармливала соседскую девочку. У ее матери с молоком было плохо.

В декабре неожиданно на Остров вернулся Сергей Петрович, отец Ивана. Состав, который он вел, попал под бомбежку. Паровоз полетел под откос, но на маленькой скорости. Дед получил множество ушибов и перелом левой руки. Шину в госпитале наложили плохо или слишком поздно. Рука плохо срасталась. В машинисты он уже не годился. Не дожидаясь, когда снимут гипс, он приступил к работе на заводе. Поселился он в такой же комнатке, как у Елены, рядом с ней. Благо, на заводе в то время трудилось всего около 200 человек, и бараки не были переполнены.

Несмотря на больную руку, Сергей Петрович вскоре, в конце декабря 1941 года, предпринял вылазку в дом на Чистых прудах. Необходимость заставила. Когда Елена вместе маленьким сыном и своей матерью покидали дом в октябре 1941 года, они смогли взять с собой только то, что могли унести. Теперь Елене, да и деду, просто нечего было надеть, а купить в то время нельзя было ничего, да и не на что. В доме же, оставалась надежда, в тайнике, могла сохраниться одежда и обувь. Кое-какие надежды были и на погреб.

Дед хорошо подготовился к визиту в дом. В Москве еще сохранялись осадное положение и комендантский час. Перемещаться по городу можно было только по специальному разрешению. Дед выхлопотал его, но еще он поговорил с командиром взвода НКВД, что недавно взял под охрану завод. Тот задачу понял. Хоть и война, но приближался Новый год, хотелось встретить его чем-нибудь. Он добыл машину и поехал с дедом сам.

Машина НКВД беспрепятственно добралась до Чистых прудов. Дом был разграблен полностью. В нем не осталось буквально ничего. Но в тайник и в подвал мародеры не проникли. Шофер помог деду вытащить одежду и обувь из тайника, а потом они вместе пробрались в подвал, а там много чего было. Дед часто и со вкусом перечислял Виктору, когда тот был еще маленьким: два свиных окорока, трехлитровая банка черной икры, перед войной она не была дефицитом, множество банок с варениями и солениями, мука, крупы.

Все эти богатства погрузили в машину и без приключений привезли на Остров. Одежду всю дед взял себе и Елене, а продукты сдал на общую кухню. Не гоже, считал он, жевать что-то под кроватью, когда другие голодают. И командир взвода оказался не жлобом. Он взял для себя и солдат один окорок и несколько банок огурцов. Детей на Острове потом чуть не до самой весны подкармливали икрой и вареньем.

С тех пор к дому на Чистых прудах до конца войны никто не наведывался, а когда Елена уже году в сорок седьмом оказалась в тех краях, она дома и не нашла. Тоже исчез, как потом и весь Остров.