Текст книги "Земля Бранникова"

– Хорош, ох и хорош! – приговаривал Савари, перешагивая через сюртук, почему-то оказавшийся на полу, и усаживаясь на диван.

– Ну что, головка-то побаливает? Сейчас пройдет. Принесите из моего экипажа бутылку шампанского и подайте нам бокалы! – крикнул он слугам.

Через минуту Симон дрожащей рукой уже разливал вино по бокалам. По-хозяйски развалившись на диване, министр смотрел на Андрея как на творение рук своих. Он до сих пор удивлялся, как легко попал в его лапы этот глупый птенчик, этот самодовольный аристократ. Знал бы он, что творилось в это время в душе у Андрея, поперхнулся бы первым же глотком шампанского, которое сейчас медленно со смаком потягивал из бокала.

Андрей, продолжая с растерянным видом стоять посреди комнаты, сбросил с себя халат, натянул сюртук и, пригладив руками волосы, взял в руку бокал. С трудом сделав первый глоток, он хотел было отставить бокал, но тут же передумал и допил его до дна. Потом сел на кровать и уставился на гостя пустым взором.

Савари тоже отставил в сторону свой бокал: – Ну, что юноша, не справились с соблазнами Парижа, не распознали коварства французских вин! А ведь я вас предупреждал. Не послушались. Так проиграться в карты, и всего за один вечер. Могли бы хоть растянуть удовольствие. Что же вы теперь собираетесь делать? Заплатить такую сумму вы не сможете! Папенька вас за это по головке не погладит. Да и для него такая сумма, пожалуй, великовата будет, не так ли?

– А сколько я проиграл? – спросил Андрей.

– Ах, он и этого не знает! – всплеснул руками Савари и полез в нагрудный карман. – Двадцать две тысячи пятьсот рублей! Хорошо же вы погуляли вчера, сударь!

– Откуда же вы, ваше превосходительство, узнали о моем проигрыше? – поинтересовался Андрей.

– Парень очень неглуп, – подумал про себя Савари. – Действительно, откуда министр может узнать даже о крупном проигрыше какого-то человека в таком большом городе как Париж. Вслух же он сказал:

– Не ваше дело, сударь. Я по долгу службы обязан знать все, что происходит в столице моего государства. Лучше скажите, что собираетесь делать вы?

– Благородный человек всегда имеет в запасе достойный выход из любого положения, – гордо ответил Андрей и бросил взгляд на столик, где лежали пистолеты.

– Так вы стреляться надумали, сударь. Что же, не смею мешать. Прощайте!

Савари сделал вид, что собирается встать с дивана и уже приподнялся, но, как будто вспомнив о чем-то, сел обратно:

– Пожалуй, молодой человек, я могу вам сделать деловое предложение, которое избавит вас от необходимости стреляться. Во всяком случае, в ближайшее время. Желаете послушать?

Андрей молча кивнул головой.

– Так вот, сударь, вам повезло. Я бы сказал, крупно повезло. Как раз сейчас я испытываю нужду в русских бумажных деньгах на относительно небольшую, по сравнению с вашим долгом, сумму. Предлагаю сделку. Вы доставляете мне из России ассигнации на нужную мне сумму, а я погашаю ваш долг. Более того, я оплачу и сами ассигнации, но дорога, сударь, за ваш счет! – он посмотрел на Андрея глазами победителя. Даже скорее не победителя, а игрока, который готовится сорвать банк.

Андрей еще продолжал в чем-то возражать Савари, говорил о том, что вывоз ассигнаций из России запрещен, но это была уже агония. Обоим было ясно, что сделка уже состоялась, и надо лишь согласовать некоторые детали, на что ушло не более половины часа. Это был тот редкий случай, когда два человека, преследующие абсолютно противоположные цели, не только договариваются о совместных действиях, но и остаются весьма довольными как самими собой, так и друг другом.

Из комнаты Савари вышел первым с высоко поднятой головой, за ним, понурясь, шел Андрей. Слуги молча проводили гостя. Но как только экипаж отъехал от дома, настроение Андрея резко изменилось.

– Ура! – заорал он во все горло, – мы победили! Теперь собираться! Завтра едем в Петербург, срочно. Не все. Симон остается!

IX

Вскоре после присвоения Виктору звания «Ударник коммунистического труда» его портрет появился на институтской Доске почета, аляповатом сооружении, созданном по замыслу партбюро руками ремонтно-строительной бригады института. Строгим взглядом с портрета смотрел на мир солидный мужчина в белом халате. Собственный портрет Виктору понравился, несмотря на то, что сотрудники отдела, подшучивая над ним, говорили что-то вроде того: «Уж больно ты серьезен, братец!»

Доска помещалась на стене просторного холла перед входом в столовую. На противоположной стене холла была другая Доска с портретами ветеранов Великой Отечественной войны и других войн и военных конфликтов. Там тоже появился портрет Виктора в солдатской гимнастерке с медалью «За отвагу» на груди. Никакой строгости ни в глазах, ни в лице солдата не было и в помине. С интересом и с некоторым удивлением двадцатилетний Виктор смотрел на себя же, но уже тридцатилетнего.

В торце холла между оконными проемами, завершая ансамбль, на затянутом красным бархатом постаменте стоял бюст Ленина. Всякий идущий в столовую неминуемо проходил мимо холла, созерцая Доску почета и бюст. А на обратном пути бюст и Доску ветеранов. Сам Виктор в компании своих портретов чувствовал себя неким арбитром между ними. Как ему казалось, портреты вели спор друг с другом о том, кто из них ближе к оригиналу. Что поделаешь, приходилось улаживать. Правым в его глазах был то один, то другой, но, пожалуй, тот, молодой, выигрывал чаще.

Став теперь как бы лицом института, Виктор все чаще и чаще оказывался в президиумах различных собраний – партийных, профсоюзных и производственных. Поначалу он думал, что члены президиума выполняют в собраниях какую-то роль, и что ему тоже надо будет что-то там делать. Но постепенно выяснилось, что роль как правило, играют только центральная фигура президиума, тот, кто ведет собрание, и еще один-два человека, что сидят рядом с ним. Остальные же были лишь статистами, фоном, декорацией.

Сидеть в президиуме было скучно. В зале еще можно было чуть вздремнуть или развлечься газетой, заняться кроссвордом. А в президиуме надо было выглядеть деловым человеком. Большинство членов президиума держали в руках карандаш и что-то писали.

– Неужели они конспектируют выступления, зачем? – думал Виктор.

Оказалось, что нет. Чтобы не заснуть, они, как правило, что-то рисовали на листочках бумаги, стыдливо пряча в карман свои творения в перерывах или по окончании собрания. Так же, набравшись опыта, стал поступать и Виктор.

А к нему все настойчивее и настойчивее стали приставать члены парткома: – Пора тебе, Виктор, заниматься общественной работой. Хватит отлынивать.

Виктор, как мог, отнекивался. Работы полно. В дежурства народной дружины хожу? Хожу. На овощную базу тоже. Чего еще надо?

Ему отвечали, что работы полно у всех. Для народной дружины молодежи хватает, а овощная база – это не общественная работа, а некая повинность, которую приходится нести всем. Предлагали идти работать в производственный или в идеологический сектор парткома.

– Ну, что, посудите сами, я буду там делать, – говорил Виктор, – образование у меня, не ахти какое. Человек я сугубо практический. Могу делать только такую работу, в которой результат сразу виден.

Года два, наверное, удавалось ему отказываться от участия в серьезной общественной работе, пока, наконец, его не вызвал к себе секретарь парткома. Уже не тот, что напутствовал его при переводе «наверх», а новый.

– Пойдешь в профком председателем комиссии по социальному страхованию, – почти без предисловия сказал он. – Пора навести порядок в распределении путевок и материальной помощи. В этой комиссии всегда собирается сугубо женский коллектив, между собой все время ссорятся, да и жалоб на них очень много. Подбери себе команду. Чтобы была половина женщин и половина мужчин. А распределялись все профсоюзные материальные блага строго по справедливости.

– Так ведь в профком меня для этого еще и выбрать должны, – выразил сомнение Виктор.

– А уж это не твоя забота, выберут. Твоя кандидатура уже согласована с дирекцией, – ответил секретарь парткома.

Спорить и отказываться в этой ситуации было нельзя. Виктор согласился, хотя слабо представлял себе, что он будет делать в профкоме. Ни с чем подобным ему в своей жизни до сих пор сталкиваться не приходилось.

Действительно, на состоявшейся вскоре профсоюзной конференции Виктора избрали в состав профкома. Его кандидатура была предложена со стороны парткома, что в то время давало почти сто процентную гарантию избрания. Забаллотировать такого кандидата собрание могло. Говорят, такое иногда случалось, но только когда претендент на избрание уж слишком чем-то досадил коллективу. В парткомах избегали предлагать собраниям избирать одиозные личности, что и было залогом успеха.

На прошедшем в тот же день совещании вновь избранного состава профкома ему было поручено возглавить комиссию по социальному страхованию. Комиссию Виктор сформировал довольно быстро, взяв из старого ее состава только одну женщину-фронтовичку, Веру Михайловну, хорошо известную в институте. Он сделал ее своим заместителем. Сбалансировать состав комиссии пятьдесят на пятьдесят не удалось. Получилось в комиссии четверо мужчин и шесть женщин.

Собрав свою комиссию в первый раз, Виктор произнес, как кто-то сказал, тронную речь. Он фактически повторил то, что ему сказал секретарь парткома: – Распределять путевки будем по справедливости, по совести и по закону, как и все остальное. Членам комиссии по социальному страхованию в ближайшие два года путевки вообще не светят. Кто не согласен, может, пока не поздно, выйти из состава комиссии.

Когда первое заседание новой комиссии закончилось, один из ее членов, давно участвующий в разных профсоюзных комиссиях, подошел к Виктору, и сказал:

– Тяжелую ношу ты на себя взял, Витя. Давление на тебя будет очень высокое со стороны дирекции, да и со стороны парткома тоже. Этому дай, да тому дай. Не отвертишься.

А Вера Михайловна тут же дала Виктору целый ряд полезных советов, как не отказывать начальству и как соблюсти справедливость. Похоже было на военные хитрости. Очень они потом помогли ему.

В общем, наладил дело Виктор. Списки всех путевок, выделяемых институту ЦК профсоюзов, стали вывешиваться на доске объявлений профкома. Тут же потом вывешивались списки подавших заявления с кратким комментарием, кто и чем пользовался в последние три года.

Оказалось, что путевок выделяется институту очень даже много. Каждый сотрудник может отдохнуть в доме отдыха раз в три года. А с учетом того, что не менее трети сотрудников никогда за путевками не обращается, то и чаще. Санаторно-курортным лечением по медицинским показаниям могут быть обеспечены вообще все страждущие, но без гарантии попадания в курортный сезон. И все это за совсем символическую плату. Даже проезд по железной дороге по заявлениям оплачивал профком.

Трудности были с семейным отдыхом. Но тут Виктору особенно повезло. Только что ЦК профсоюзов закончило строительство нового большого пансионата на черноморском побережье вблизи Туапсе. Как всегда, строители сдали стройку с недоделками, и руководство пансионата обратилось с просьбой к предприятиям, сотрудникам которых в скором будущем предстояло стать его гостями, оказать посильную помощь. Было это в ноябре. Виктор только что вступил в свою первую общественную должность и не очень понимал, что делать с дошедшим до него через дирекцию письмом.

Опять помогла фронтовичка:

– Иди к заместителю директора по общим вопросам. Он мужик тертый, подскажет, – сказала она.

Виктор тут же зашел к нему. Прочитав письмо, заместитель сказал:

– Дело обычное. Помочь можем по договору. Мы им рабочих посылаем и кое-что из материалов, а они нам выделяют путевки. Вот и все. Давай, звони директору пансионата, в письме номер есть и фамилия его.

– Может быть, вы сами позвоните, – робко сказал Виктор.

Заместитель не стал упрямиться. Тут же снял трубку и набрал номер. На противоположном конце ответили. Прямой разговор при заинтересованности сторон всегда упрощает дело. Через пять минут уже было понятно, что нужно пансионату и что он может дать взамен. Под конец заместитель директора сказал в трубку:

– А на следующей неделе я пришлю вам на денек нашего профсоюзного деятеля. Пусть ознакомится на месте с фронтом работ и заберет от вас проект договора.

Через неделю Виктор поездом добрался до города Туапсе, а затем автобусом доехал уже до ворот пансионата. Найти директора оказалось легко. Он как раз обходил территорию пансионата вмести с несколькими мужчинами, перечисляя им недоделки строителей. Увидев Виктора, он протянул для рукопожатия левую руку. Правый рукав был у него пустой.

– Присоединяйтесь к нам. Это ваши коллеги с других предприятий, – он показал Виктору, где оставить чемоданчик.

Примерно три часа Айвазов Сергей Григорьевич водил гостей, показывал свое хозяйство. Потом пообедали в огромной столовой пансионата. Обед Виктору понравился. Заканчивая трапезу, Сергей Григорьевич сказал:

– Извините, товарищи, но договариваться с вами о взаимодействии я буду по отдельности.

На следующее утро Виктор отправился в обратный путь, аккуратно уложив в свой чемоданчик проект договора, по которому институту полагалось по двадцать путевок на каждый заезд. Это значило, что за три летних месяца в пансионате могли отдохнуть восемьдесят семей! Еще сорок семей могли отдохнуть в мае и в сентябре. Взамен институт обязался прислать бригаду квалифицированных отделочников и обеспечить поставку около ста комплектов санитарно-технического оборудования для ванных комнат вводимого в следующем году в эксплуатацию четвертого корпуса пансионата.

И все это делалось на абсолютно законных основаниях. Отделочники уезжали в пансионат в свой отпуск, и там принимались на временную работу. Сантехнику институт закупал у столичных поставщиков, а потом продавал ее пансионату.

Может возникнуть вполне естественный вопрос, ну, с отделочниками все более или менее понятно. Трудности с квалифицированными кадрами. А вот почему пансионат не мог сам купить сантехнику, без которой новый корпус не мог быть введен в эксплуатацию?

Ответ на этот вопрос современному человеку может показаться странным. Дело в том, что все без исключения производственные предприятия страны были обязаны выпускать продукцию в строгом соответствии с указаниями одной единственной организации – Госплана СССР. При всем своем могуществе Госплан в принципе не мог учесть нужды и потребности бесчисленного множества производителей и потребителей. Поэтому в стране постоянно и повсеместно возникал дефицит буквально всего, начиная от гвоздей, туалетной бумаги и детских колготок и кончая бурильными установками, цементом и керосином.

Все привыкли к дефициту. Знали, что практически любой товар нельзя купить, но его можно достать. Умные, но очень уж ехидные головы давно сформулировали, что дефицит – это еще один закон социализма. Каждый уважающий себя человек должен владеть каким-нибудь дефицитом, который можно обменять на другой.

Дефицитом могли быть собственные руки автомеханика, сантехника или парикмахера. Дефицитом могла быть голова, например врача. А возможность распоряжаться каким-либо видом товаров и услуг в масштабе предприятия или отрасли, квартала, района, области или государства позволяла владельцу решать для своего предприятия проблему дефицита в любой сфере.

При этом нельзя сказать, что решалась она обязательно путем взяток. Этот способ преодоления дефицита, чаще всего, использовался лишь теми, кто сам дефицитом не владел. А между предприятиями действовала система относительно бескорыстной взаимопомощи. Я тебе помог сегодня, ты мне поможешь завтра. Из этой взаимовыручки постепенно сложилась некая распределенная никому не подконтрольная система горизонтальных связей, компенсирующая недостатки централизованного планирования.

В данном случае дефицитом пансионата были путевки. Его он и разменивал на то, что не смог предусмотреть Госплан.

Виктор твердо усвоил этот урок. Понял, что с позиции дефицита, как закона социализма, лично он и не только он, а все сотрудники его института, да практически всех других предприятий страны, заветным меновым товаром не располагают. Но увидел в этом лишь еще один недостаток социализма, который, несомненно, со временем будет устранен. А то, что за безобидной, с его точки зрения, бутылкой сантехнику или шоколадкой работнице ЖЭК, может скрываться быстро растущий эмбрион коррупции, конечно не разглядел.

В институт он вернулся героем. Но поскольку договор с пансионатом заключала администрация института, а не профком, то при распределении путевок договорились, что часть из них будет распределяться комиссией социального страхования по представлению дирекции.

Авторитет Виктора в институте резко возрос. Он действительно сумел наладить справедливую систему распределения путевок и других социальных благ, к которой практически невозможно было придраться. На каждом заседании комиссии социального страхования теперь присутствовали представители администрации и всех отделов института. Протокол заседания скреплялся многочисленными подписями и вывешивался на всеобщее обозрение.

Но отдельные скандальные ситуации все же возникали. Теперь они появлялись не как раньше, между комиссией и сотрудниками, а совсем на другом уровне, между комиссией и дирекцией. Улаживались они в узком кругу и широкой огласки не имели, но били прямо по Виктору. Беда была в том, что за предыдущие годы уж очень многие в администрации привыкли получать от профкома путевки куда и когда им угодно, а зачастую и даже не для себя, а для родственников или знакомых.

Когда впервые сложилась такая ситуация, Виктор бросился за помощью к секретарю партбюро. Произошел короткий разговор, смысл которого заключался в том, что выкручиваться из подобных ситуаций он должен сам, без посторонней помощи, руководствуясь не только партийными установками, но реальными обстоятельствами. Жизненной правдой или правдой жизни, как выразился секретарь, считая, видимо, что это – не одно и то же.

Когда Виктор в тот раз вышел из парткома, секретарь произнес сквозь зубы:

– Научи дурака Богу молиться, он и лоб расшибет!

В должности председателя комиссии социального страхования Виктор продержался четыре года. За это время люди привыкли к тому, что комиссия выносит свои решения справедливо и беспристрастно. Берется за решение иногда сугубо личных проблем. Каждый знал, что дважды в неделю, после окончания рабочего дня, он может прийти к председателю комиссии и встретить в нем взаимопонимание при обсуждении его проблем.

А на третий срок Виктора в профком не выбрали. Ни партком, ни дирекция, ни сами участники очередной профсоюзной конференции не предложили его кандидатуру. Они вообще о нем не вспомнили.

Сам Виктор давно устал от этой работы и расстался бы с ней и сам с радостью, но было как-то обидно. Столько трудился, можно было бы хоть спасибо сказать.

Спасибо, действительно, ему никто так никогда и не сказал, но люди еще долго продолжали идти к нему со своими проблемами. Когда же он говорил им, что он уже не при делах, очень удивлялись.

– Вы же сами меня не выбрали, – говорил он им.

– Как же так получилось? – сокрушались они.

Часто, не найдя понимания в новой комиссии, они возвращались к нему, жаловались. Виктор всех выслушивал, иногда давал советы, но входить во взаимодействие с новой комиссией категорически отказывался.

Лишь однажды он подал заявление в профком с просьбой выделить ему семейную путевку для отдыха в том самом пансионате. Его просьбу удовлетворили. Впервые Виктор с женой и сыном отправился к морю, которое никто из них никогда не видел.

Стоял июль 1979 года, когда поезд Москва-Адлер доставил очередную партию отдыхающих на промежуточную станцию маршрута, в город Туапсе. Там пересели на электричку и через час с небольшим высадились на маленькой станции, где их ждал автобус от пансионата.

– Скорее, бежим к морю! – торопил родителей восьмилетний сын, Алешка.

Родителям тоже не терпелось поскорее увидеть море, и все трое вскоре уже бегом спускались по лестнице с высокого берега на пляж. Палило солнце, брызги морской волны сверкали алмазами. Взяв сына за руки, бросились в теплую воду. Что и говорить, здорово!

К ужину вернулись с пляжа, голодные, как черти. И тут пансионат не подкачал. Было и сытно, и вкусно. Вечером были какие-то развлечения для детей, но дорога, море и множество впечатлений утомили всех, а утром началось все сначала: завтрак, море, пляж, обед, опять море, ужин.

На третий день Виктор затосковал, на четвертый затосковала Ольга. Да и сын уже без прежнего задора шел к морю. Красивое оно, конечно, но хотелось чего-то еще, какого-то движения, что ли.

Виктор с Ольгой в молодости ходили в походы, плавали по рекам на байдарках. Когда сын подрос, вернулись к этому занятию. В походах были элемент борьбы со стихией, преодоление трудностей, своеобразная романтика. Костер, гитара, компания. Здесь ничего этого не было. Пансионат работал в режиме заводского конвейера, обеспечивая гостям еду и сон. Ничего другого от него и не требовалось. Хорошо для мам с малыми детишками, для пенсионеров тоже неплохо.

Съездили на экскурсию на маленьком теплоходе. Приняли участие в празднике Нептуна. Детей, в том числе и Алексея, раскрасили, как папуасов. Весело было. В целом отдохнули неплохо, но, приехав в Москву, решили сюда больше не возвращаться. Действительно, в последующие годы, когда Виктору удавалось получить отпуск летом, стали ездить по стране на машине. Дороже это, конечно, но гораздо интереснее. А остальное время летом проводили в своем имении. Так они называли свой сарайчик на шести сотках вблизи города Руза. Плавали на лодке по водохранилищу, ходили в лес по грибы да по ягоды. Копались в земле. Что-то сажали и пересаживали. В общем, занятие находилось всегда. Да и сын не скучал. Друзей, товарищей вокруг было полно.

А тогда, сидя под тентом у моря и наблюдая, как Алешка плещется в волнах прибоя, Виктор невольно сравнивал свое босоногое детство с его. Нет, он ни в коем случае не считал себя обделенным. В той голодноватой и диковатой жизни была своя прелесть. Но как изменилась жизнь!

По рассказам деда он знал, что детство отца мало чем отличалась от его собственного. Война, революция, разруха. А вот детство самого деда прошло совсем не так. Москва тогда была сытной, хлебосольной и богомольной. Дед окончил реальное училище и собирался учиться дальше, но в это время умер отец. Надо было кормить семью, поднимать младших брата и сестру. Вот и пошел учиться на машиниста паровоза. Получали они тогда за свою работу хорошие деньги.

Таким образом, три последних поколения Бранниковых имели свои счеты с войнами. Что-то будет в Алешкиной жизни?

– Надо суметь дать ему хорошее образование, – думал Виктор. Этот вопрос они с женой обсуждали не раз, споря лишь о том, чему стоит учить ребенка на рубеже двадцатого и двадцать первого веков: гуманитарным наукам или техническим. Виктор, разумеется, настаивал на технических науках, а Ольга мечтала видеть Алешку врачом или учителем. В конце концов, оба сходились в том, что кем быть Алексей решит сам, чуть-чуть позже, когда подрастет.

* * *

В том же 1979 году советские войска вошли в Афганистан. Газеты писали, что, идя навстречу просьбе законного правительства этой страны, выполняя свой интернациональный долг, СССР вводит в Афганистан ограниченный контингент войск. О численности войск, их составе, и о том, что они будут делать в этой стране, ничего не говорилось.

Уж на что Виктор был советским человеком, верил партии и правительству, а и его передернуло, когда он об этом узнал. Хоть и далек Афганистан от Венгрии и Чехословакии, а цепочка между ними прослеживалась. Только в Европе, – думал Виктор, – можно начать войну и кончить ее. А в Афганистане такое не пройдет. Завязнем там на многие годы, а сколько солдат в землю положим, не сосчитать. А что взамен?

В январе 1980 года Виктор получил повестку из военкомата. Как человек, привыкший к дисциплине, явился туда в назначенное время. В скупо освещенном коридоре было много народа. В основном, мужчины разного возраста, но были и женщины. Они сидели группкой в торце коридора.

Ждать пришлось довольно долго. Наконец, Виктор услышал свою фамилию и вошел в указанную ему дверь. Сидевший за столом майор, выглядящий лет на тридцать, не более того, жестом пригласил его сесть.

– Бранников Виктор Иванович, не так ли? – спросил майор, отрывая глаза от папки с личным делом, чтобы посмотреть на ее хозяина.

– Так, точно! – коротко ответил Виктор.

– Не хотите ли, Виктор Иванович, еще раз послужить в армии?

– Никак нет, товарищ майор!

– Да, вы не торопитесь с ответом, сержант. Вам будет предложена хорошая должность, приличная зарплата. Климат в тех местах, где будете служить, замечательный. Горный воздух. Будете работать инструктором военного дела. Под пули вас никто посылать не собирается, – настаивал майор.

– Никак нет, товарищ майор!

Но майор и так и этак старался уговорить Виктора снова пойти служить. Рассказывал, как здорово ему будет в армии. Виктор выслушал его из вежливости, но от вопроса не удержался:

– А что же вы, товарищ майор, тут в Москве трудитесь, а не там, где чистый, горный воздух?

– Я здесь Родине нужен, – буркнул майор, мельком глянув на собеседника, и переходя на «ты», – Ладно, иди, герой. В личном деле написано, что ты генерала по Москве возил. Теперь ясно, за какое такое геройство медаль «За отвагу» у тебя.

Наверное, надо было обидеться, но Виктор ответил спокойно:

– Я, товарищ майор, два года на границе служил, нарушителей ловил, именно там, в тех местах где, как вы говорите, горный воздух и кристально чистые реки. За то и медаль получил. А уж потом генерала по Москве возил.

Сделав такое разъяснение, Виктор с достоинством покинул Военкомат. Но, выйдя на улицу, понял, что остался недоволен собой. Не сумел объяснить майору свою позицию по Афганистану. Ну, как объяснить ему, что нельзя воевать в Афганистане? Как объяснить, что нам нечего делать в стране, где все население вовлечено в междоусобицу. Где война – это образ жизни, а для борьбы с чужаками, можно сказать, пришельцами, они объединятся между собой так, что земля будет гореть под ногами наших солдат. Майор может это не понимать, но партия, правительство должны, обязаны это знать и понимать. Пожалуй, именно в эту минуту он понял, что перестает понимать и разделять линию партии, и это ужаснуло его больше всего.

Говорят, нет хуже дьявола, чем падший ангел. С этой минуты он стал обращать внимание на многое, что не замечал или не хотел замечать, видеть, и слышать ранее. На постепенно пустеющие полки магазинов, на рост цен, на давку в транспорте, на замедление жилищного строительства. Он стал все это видеть и чувствовать, близко принимая к сердцу, инстинктивно понимая, что все это – симптомы тяжелого заболевания общества, его страны, интересы которой всегда были ему небезразличны.

* * *

Несмотря на то, что Виктор перестал работать в профкоме, да и вообще оказался вдали от общественной деятельности, его все равно постоянно приглашали в президиумы почти всех собраний, проходивших в институте по разным линиям: партийной, профсоюзной, производственной. Он привык к этой своей роли, воспринимал ее как неизбежное зло. Сидя за покрытом красным или зеленым сукном столом президиума и стараясь не заснуть, он, как правило, даже не слышал, о чем идет речь на собрании. Высший пилотаж, спать с открытыми глазами, он так и не освоил, так что приходилось с умным видом рисовать чертиков и думать о чем-нибудь своем. Выступать на этих собраниях ему никто не предлагал, а сам он инициативы не проявлял.

Так, наверное, дело шло бы и дальше, но с какого-то момента тон собраний начал меняться. Входила в моду критика и самокритика. Стало возможным критиковать, например, службу снабжения предприятия, работу столовой, транспортное обеспечение, что-то подобное. Поняв, что критические выступления становятся не наказуемыми, народ начал высказываться на собраниях не по разнарядке, а по собственной инициативе. Самые отчаянные осмеливались критиковать общую организацию работы предприятия и даже самого заместителя директора института по общим вопросам.

Однажды, на подобном собрании, когда Виктор по обыкновению, сидя в президиуме, погрузился в обдумывание вопроса о ремонте крыши сарая на своем садовом участке, кто-то из зала вдруг крикнул:

– Пусть Бранников скажет!

Весь зал устремил свой взгляд на Виктора, а он, поняв, что сейчас ему придется выступать, мучительно пытался понять, о чем идет речь! Нельзя сказать, что он был совсем не в курсе дела. Тема, обсуждаемая партийно-хозяйственным активом, так именовалось данное собрание, была ему известна: организационно-технические проблемы предприятия. Обсуждалась она уже не в первый и, наверное, не в последний раз. По результатам обсуждений собрание обычно принимало какое-то заранее подготовленное и согласованное с дирекцией решение, которое потом ей же направлялось якобы для исполнения. В общем, совсем неинтересно. Виктор все это давно уже знал и понимал, что подобные собрания организуются здесь и на других предприятиях лишь для того, чтобы, что называется, выпустить пар из народа.

После нескольких лет молчания сама по себе необходимость говорить с трибуны до смерти напугала Виктора. Щеки его покраснели, сердце забилось чаще, а по спине потекли струйки холодного пота.

Председательствующий повернулся к нему и как-то особенно торжественно произнес:

– Виктор Иванович! Народ просит вас высказаться!

Что тут поделаешь, стараясь унять дрожь во всем теле, Виктор поднялся со своего места и, не спеша, собираясь с мыслями, направился к трибуне. Народ затих. Такой мертвой тишины в зале, где находилось не менее трехсот человек, наверное, никогда не было.

Идя к трибуне и вслушиваясь в эту жуткую тишину, Виктор понимал, что должен, просто обязан достойно ответить на ожидания публики, но чего, какого откровения ждет она от него, понять не мог.

Два десятка шагов, отделявшие Виктора от трибуны, дались ему нелегко. Микрофон на гибкой подставке представился ему изготовившейся к броску змеей. Глядя на него как на врага, Виктор пару раз кашлянул. Потом поднял глаза, оглядел зал, где было так много знакомых лиц, и уперся взглядом в противоположную стену. Так было спокойнее.

Утвердившись, наконец, на трибуне, Виктор произнес: – Дорогие товарищи!

Зал одобрительно загудел.

Помедлив немного, Виктор налил в стакан воды из стоявшего на трибуне графина и отпил глоток. Микрофон разнес по всему залу звук лившейся в стакан воды, стук зубов по стеклу и бульканье в горле. Зал, будто поняв, как тяжело дается выступающему каждое сказанное им слово, снова затих. Дальше тянуть время было уже нельзя, и Виктор заговорил медленно, с расстановкой: