Текст книги "Земля Бранникова"

А тут еще одно событие произошло. В этот вечер Виктор один в «Родник» приехал. Осень была глубокая, и надо было что-то из запасов из погреба достать, к московскому столу привести. Виктор уже спать собирался, вдруг в дверь постучали. Никогда такого не было. Дверь открыл, на пороге стоял Григорий. Он, конечно, и сам мог в дом войти. Дом его признавал, за своего считал, но, видно, постеснялся.

– Одевайся, Витя, дело есть, помощь требуется, – как-то взволнованно проговорил он.

Виктор быстро оделся. Вдвоем вышли в сад. У Григория в руках были лопата и огородный совок. Прошли вдоль боковой стены к задней части дома. Здесь еще с ранней весны у самой стены появился маленький земляной бугорок. Хотел его Виктор тогда срыть, но вспомнил наказ Григория: землю копать не ближе, чем за два метра от дома. А потом про этот бугорок Виктор и забыл вовсе.

Вместе они принялись раскапывать землю вокруг бугорка, который с весны стал заметно больше. Сначала инструментом копали, а потом руками. Земля здесь оказалась на удивление теплая. Окопали вокруг, потом начали сверху землю снимать. Вскоре руки почувствовали внутри что-то мягкое, но упругое и явно живое.

В темноте не было возможности разглядеть то, что они, наконец, выкопали. Но Виктор уже понимал: они выкопали домик или его зародыш, ну, как это назвать?

Григорий подкатил тачку. Вдвоем осторожно погрузили найденыша. Григорий накрыл его своим пиджаком. Виктору коротко бросил: «Спасибо, дальше я сам справлюсь». И с этими словами, толкая перед собой тачку, быстро скрылся в темноте осенней ночи.

А Виктор, вернувшись в дом, долго не мог успокоиться.

– Что же это получается? К тому, что дома могут расти, он уже как-то привык. Но откуда берутся саженцы, никогда не задумывался.

– Можно было бы и догадаться, конечно, что если дом растет, то из чего-то. Из зернышка, из отростка, из зародыша, – рассуждал он сам с собой, – значит, разновидностей таких домов должно быть много. Природа всегда создает много вариантов живых существ. Раковины моллюсков, панцири черепах или броненосцев, чем не дома? А человеку совсем другой дом нужен. Не для одного, а для семьи. Вот природа и позаботилась о нем. Создала дом, к которому человек только начинает стремиться. Изобретает их. В конце концов, любой дом – это целый завод с непрерывным циклом водоснабжения, канализации, отопления, освещения.

Дом, в котором жил Виктор, делал все это и даже больше. Он готов был еще и кормить своих обитателей. Вот как природа позаботилась о человеке!

Не переставая удивляться чудесам природы, Виктор вспомнил то, что не раз слышал от Алексея Федоровича:

– Все то, что человек делает своими руками, зачастую прекрасно. Но такие чудеса, которые каждый день творит природа, ему пока не под силу. Человек придумал колесо и использует его в тысячах разновидностей. А природа, создавая миллионы разновидностей живых существ, прекрасно обходится без колеса. Обходится она и без ножей, резцов и сварочных аппаратов, и еще много без чего. Она умеет создавать все необходимое из зернышка, из зародыша, в который заложена программа дальнейшего развития. Ничего подобного человек пока не создал. Нет пока и перспектив у него выйти на подобные технологии.

Голова шла кругом от подобных рассуждений, но правота Григория подтверждалась. Дом давал то, чего не могло или не хотело дать государство: уверенность в завтрашнем дне, пищу, тепло, защиту, наконец. В нем можно было укрыться от всего, в том числе и от государства.

– Наверное, – думал Виктор, – если потребуется, такие дома и под землю спрячутся, чтобы сохранить своих обитателей…

XVI

Парижская эпопея Андрея и Симона на этом закончилась. Можно сказать, с огоньком закончилась, неплохо. Потом они на время растворились в городе, подождали пока бдительность всяких сыщиков снова ослабнет, и, выбравшись из него, начали долгий и трудный путь домой. По Франции двигались пешком и на крестьянских подводах, а когда въехали в германские земли, постепенно приоделись, стали пользоваться комфортом, дилижансами и постоялыми дворами.

В Польше Андрей снова выглядел, как и положено ему, аристократом, а Симон при нем стал чем-то вроде секретаря или управляющего. На дворе был уже конец марта, санный путь грозил вот-вот кончиться, когда они, наконец, приблизились к границе Российской империи в районе Гродно. Рассчитывали пересечь границу уже к вечеру, но в их карете сломалась ступица одного колеса. Застряли часа на четыре. Пришлось заночевать. Зато к границе подъехали не в темноте, а при ясном солнышке и с праздничным настроением.

Но настроение сразу же и испортилось. С бумагами Симона проблем не обнаружилось. А вот с личностью Андрея проблемы возникли.

– Простите, ваше благородие, – сказал Андрею дежурный офицер, – но сюда на вас циркуляр пришел, арестовать по прибытии и отправить в Петербург по этапу. Извольте вашу шпагу!

Андрей, наверное, мог бы отбиться, будь это чужая граница, он так бы и сделал, но это была своя. Он подчинился.

Офицер сочувственно смотрел на Андрея.

– Мой вам совет, – сказал он, – деньги, наверное, у вас есть. Под ваше честное слово дам вам солдата в сопровождение, нанимайте сани и езжайте с богом до следующего этапа. Это верст пятьсот. А там уж, как договоритесь. Иначе застрянете здесь надолго. Когда еще этап соберется, а распутица не за горами.

Андрей поблагодарил офицера и последовал его совету. А Симон, когда Андрея арестовали, исчез. На секунду не задержался. Хоть слово сказал бы. Как-то невесело сразу стало.

Медленно продвигался к Петербургу Андрей в этот раз. Начальники на этапах разные попадались. Некоторые шли навстречу приличному человеку, а были и такие, кто ни на шаг не отступал от инструкции. Тогда приходилось ждать, когда соберется достаточно арестантов, чтобы с ними отправить конвой.

Бывало, что его везли вместе с кандальниками. Кто-то объяснил Андрею, что арестованных простолюдинов всех сразу заковывают в кандалы. А если арестант из благородных, то только по специальному приказу, или если буянить начнет. На ночлег же его отделяли от кандальников. Разрешали кормиться за свой счет. Кроме самого себя других арестантов из благородных Андрей на этом долгом пути не встретил.

Был уже апрель, когда Андрей окончательно застрял в Пскове. Местный начальник категорически отказался снаряжать этап, пока не кончится распутица. А она и не началась еще.

Андрей совсем приуныл. Правда, жить ему разрешили не в пересыльной тюрьме, а на постоялом дворе. Лучше, конечно, но не легче. Мучительно соображал, за что же его арестовали. Если бы французы, было бы понятно, а вот от своих, ну никак не ждал такого. Никакой вины он за собой не находил. Разве что не все кареты с деньгами ему удалось сжечь. Правда, сколько их сгорело, сколько уцелело, он, конечно, не знал.

Днем, сидя в тоскливом ожидании за обедом в трактире, сквозь грязное окно он увидел, как по улице проскакало несколько казаков. Проскакали и скрылись, что из того. Но не прошло и пятнадцати минут, как казаки вернулись к трактиру и толпой ввалились в него. Впереди всех вошел Симон в мундире казацкого сотника. Щурясь со света, оглядел темноватый зал и бросился к онемевшему от изумления и радости Андрею.

Обнялись крепко. Андрей даже почувствовал, что на глаза навернулись слезы:

– Как, как ты сюда попал?

– Дозвольте доложить, ваше благородие, – уже по военному заговорил Симон, – как вас арестовали на границе, решил времени не терять. Кинулся скорее в Петербург, еле пробился к начальнику «Особенной канцелярии». Теперь ее возглавляет полковник Закревский. Все ему рассказал подробнейшим образом. Дня три он вашим делом занимался. Концов найти не мог, наконец, выяснил, что к чему, потом выправил бумагу, чтобы вас освободить. Ее я здешнему начальнику вручил. Вы свободны! Где ваши вещи?

– Какие вещи, Симон! Готов ехать в Петербург хоть сию секунду! – закричал Андрей.

Не столько длинен, сколько долог в распутицу путь от Пскова до Петербурга. Конец апреля. Тают снега, вскрываются реки. Не пройти и не проехать. Триста километров с трудом преодолели за две недели. Иной раз, жизнью рисковали на переправах через ставшие на время бурными и глубокими тихие летом речушки.

В десятых числах мая весь в дорожной пыли и грязи добрался, наконец, Андрей до отчего дома. Отмылся, чуть-чуть отъелся, пообщался с отцом, но лишней минуты дома не задержался. Надел свой новый мундир, дожидавшийся хозяина почти два года, и бросился в Петербург.

Закревский принял его с распростертыми объятиями. Выслушал его внимательно. О том, что фальшивые деньги и карты преподнести французам удалось, он, конечно, догадывался, а вот про попытку Андрея сжечь кареты с ассигнациями, знать, конечно, не мог.

– Пойду, доложу Барклаю-де-Толли, порадую его, – сказал Закревский, выслушав восторженную речь юноши, – а вы пока здесь посидите, остыньте чуть-чуть. Кстати, все, что вы мне сейчас рассказали, надо вам будет на бумаге изложить. Особо отпишите про Петра Разина, про Дениса, да и о Симоне не забудьте. Все должны быть награждены достойно. И павшие, и живые. Я уж об этом позабочусь.

В тот же вечер принял Андрея и министр. В общем день был радостным. На прощанье Закревский сказал:

– Ну, а теперь садитесь дома и опишите всю вашу одиссею. Подробно. С датами и фамилиями. Постарайтесь ничего не упустить. Все может пригодиться.

Разъяснил он и ситуацию с арестом Андрея на границе. Оказалось, что еще в августе прошлого года в русское посольство в Париже поступило подметное письмо, в котором говорилось, что сей отрок, отправленный во Францию для обучения, в университете не появляется. Пьет, проигрывается в карты, в общем, ведет распутный образ жизни. И подпись: доброжелатель.

– Обычно, – сказал Закревский, – таким письмам ходу не дают, но проверяют. Почти три месяца пролежало оно в посольстве. Видно, князь Куракин не хотел давать ему ходу. Но вы в посольстве за это время не появились. Вот князь и отправил письмо в министерство иностранных дел со своей собственноручной припиской, что ни подтвердить, ни опровергнуть данное письмо он не может. А министерство и дало команду арестовать отрока при пересечении границы. Для острастки, конечно. Чтобы другим школярам неповадно было. Нас же, конечно, не известили.

Андрей засел за писанину. В голове все вроде бы было ясно и понятно. Все события он помнил до мелочей, но слова на бумагу ложились плохо. Когда сам же читал написанное, переставал понимать, о чем идет речь. Много бумаги испортил, а толку не было. Обратился к отцу. Тот тоже не мастак был в сочинительстве. Однако дельный совет дал, писать, придерживаясь хронологии событий. Факт за фактом. А потом написать комментарии к ним, либо отдельным текстом, либо потом вставить в хронологическое изложение. Так или иначе, но дело сдвинулось с мертвой точки.

Конечно, не сидел Андрей сиднем за письменным столом. Находил время и поразвлечься. Наносил визиты друзьям и знакомым. Ездил на балы, пикники и вечеринки. Развлекался и в дамском обществе, переняв у Чернышева некоторую непринужденность в общении. Светским львом он за это время не стал, но в обществе его заметили. Не одна маменька в округе указывала своей обожаемой доченьке на молодого корнета, называя его хорошей партией.

В первых числах июня Андрей представил Закревскому свой труд и вздохнул с облегчением. Потом была аудиенция у императора. Барклай-де-Толли лично рассказал о проведенной корнетом операции. Александр I внимательно слушал, задал несколько вопросов, потом произнес величественно:

– Благодарю за службу отечеству, какую награду желаете получить?

– Дозвольте, ваше величество, вернуться в свой полк и продолжить службу, – ответил Андрей.

– Достойный ответ, поручик! – сказал император.

– Корнет, ваше величество! – поправил его Андрей.

– С сегодняшнего дня – поручик! – ответил император и осенил офицера крестным знамением.

На следующий день огромная армия Наполеона приступила к форсированию пограничной реки Неман.

* * *

Информация с театра военных действий в кампанию 1812 года доходила до Петербурга скупо, с большими задержками и порой была очень противоречивой. Город был непривычно тих и пуст. Военные были при армии, оно и понятно. Покинули город и многочисленные тыловые службы. Остались в городе лишь те, кто по возрасту или по состоянию здоровья не могли оказать помощь армии. Но и они не сидели без дела. По возможности общались между собой, создавали на собственные пожертвования госпитали, закупали продовольствие для нужд города. Вовлечены в этот процесс оказались и городские обыватели. Никто не хотел остаться в стороне от происходящих в стране событий.

Отправив в июле сына в действующую армию, Иван Николаевич стал искать возможность приложить свои силы на пользу отечеству. Немногое было ему под силу Разве что писать какие-нибудь бумаги. Оказалось, однако, что потребность в таком человеке у военного ведомства имелась. Именно такую работу, читать и писать бумаги, и предложили там Ивану Николаевичу.

После начала военных действий задачей «Особенной канцелярии» или того, что от нее осталось сейчас в городе, стал, в том числе, сбор текущей информации о реакции населения на ход кампании и ее обобщение. Результаты докладывались лично государю императору еженедельно. Текущая информация такого рода поступала в военное министерство в виде двух основных потоков: донесений армейских командиров разного уровня, а также небольшого числа писем от простых людей, чья жизнь оказалась потревожена войной.

Для обработки донесений у военных была специальная группа офицеров, которая прекрасно справлялась со своей работой. Но личные письма от граждан страны, огромная часть которой была охвачена войной, по объему и по кругу затрагиваемых вопросов многократно превышала военные донесения. Есть ли в этих письмах хоть какая-то полезная составляющая, было непонятно. Сначала военные попытались разобраться с письмами граждан своими силами, но скоро поняли, что хотя в этом потоке, наряду с откровенной ерундой, содержится много полезного, собственных сил для извлечения этой самой пользы никак не хватает.

Вот на этом и сошлись интересы Ивана Николаевича и военного министерства. Теперь каждый вечер посыльный военного министерства стал привозить отставному полковнику сумку с поступившими за день письмами.

Первое время Иван Николаевич разбирался с письмами один. В день ему удавалось обработать до ста писем.

Но их число быстро росло. Потребовались помощники. Скоро нашлись еще два отставных офицера, которые стали приходить к Ивану Николаевичу домой. Втроем они так и проработали вместе до глубокой осени 1812 года, когда война ушла с территории России, и поток писем начал иссякать.

Больше всего Ивана Николаевича и его помощников угнетали в письмах даже не военные преступления, чинимые неприятелем, а огромное число случаев казнокрадства, воровства и разгильдяйства в собственной армии, в службах ее снабжения, пренебрежения со стороны командиров и интендантов к собственному населению, справедливо ожидающего помощи от своих войск в решении житейских проблем.

Письма, содержащие конкретные факты подобного рода, Иван Николаевич собирал в особую папку, делал из них выписки и составлял целые реляции, думая при этом, что вряд ли подобным делам дадут ход. Война все спишет. Так оно и случилось на самом деле.

* * *

Делал свое дело Иван Николаевич, а думал о сыне. Как он там, не ранен ли? Мысль о том, что Андрея могут убить, он гнал от себя прочь. Потом пришло сообщение о Бородинском сражении. Стали появляться списки убитых, раненых, взятых в плен, пропавших без вести. Ни в каких списках сына не было. Это и радовало, и пугало Ивана Николаевича: «Раз не видели убитым, значит, жив», – думал он. И ждал появления сына дома. Ждал каждый день. И этот день настал!

На закате короткого декабрьского дня крытый возок на санном ходу подкатил к крыльцу дома Ивана Николаевича. Федька со Степкой, подхватив на руки Андрея, внесли его в дом. Возникший переполох был немедленно пресечен хозяином. Андрея, как был в одежде, положили на софу в гостиной, раздели догола и накрыли простынями и одеялами. Андрей был в жару и надсадно кашлял. Вслед за Андреем внесли в дом и французского офицера. Ему тоже нашлось место в гостиной.

Сделав свое дело, мужики вышли из барских покоев, и тут Степка вдруг закачался и тихо осел на крыльцо. Федька даже не успел его подхватить. Вчетвером снесли Степку в людскую, там уложили и раздели.

Самым крепким, как и следовало ожидать, оказался Федька. Он в тот же день предстал перед своим семейством – женой и двумя сыновьями. Вручил каждому из них подарки, заготовленные им в походе и сохраненные несмотря на все тяготы пути.

Через час с небольшим, несмотря ни на что, все четверо встретились в спешно истопленной бане, где долго-долго парились. Вышли они оттуда самостоятельно, но шли на семи ногах. Андрей сам еще не ходил, висел на своих верных слугах, обняв их за шеи. За ними, чуть покачиваясь, плелся Анджело. Так они и прошествовали в столовую, где был накрыт стол, во главе которого уже восседал Иван Николаевич.

Ужин удался на славу, что и говорить, изголодались в пути. Говорили мало, оставили слова на потом. После ужина все остались на барской половине дома. Иван Николаевич и Андрей в своих комнатах, Степан в привычном ему закутке вблизи барина, а Федьке и Анджело постелили постели в гостевых комнатах. Оставили при них и прислугу. Мало ли что может случиться с людьми после тяжелой дороги.

Так что несколько дней Федька со Степаном могли вкусить барских удовольствий: подай да принеси. На самом деле не так уж и много, а все-таки приятно.

Наутро Иван Николаевич вызвал доктора, который уже много лет пользовал его самого. Пожилой немец по фамилии Блюменберг, живший в России чуть ли ни с самого детства, хорошо говорил по-русски и знал местные обычаи. Он страшно удивился, увидев под одной крышей барина и его слуг. Иван Николаевич сразу понял недоумение доктора, но объяснять ничего не стал, сказав лишь, что платить будет за каждого как за себя.

После этого доктор приступил к осмотру, начав, все же, с Андрея. Начал с раны на левом плече. Поругал лекаря, наложившего шов, но, в основном, остался доволен. Рука двигалась во всех направлениях. Болевые ощущения возникали только в крайних ее положениях.

– Со временем пройдет, – сказал доктор.

Шов на бедре тоже вызвал неудовольствие доктора, а вот от шины на сломанную ногу он пришел в восторг, заметив, что такого лекаря он бы с удовольствием взял себе в помощники. Шину он снял, сказав, что кости уже срослись, и пора расхаживать ногу. Что же касается горячки, то доктор, послушав кашель и дыхание Андрея, заявил, что затронуты лишь самые верхушки легких и бронхи. Через неделю-другую все пройдет.

Хуже дело обстояло с Анджело. Раны его почти зажили, а вот простуда сидела в самой глубине легких. Медицина в таком случае была почти бессильна. Растирать спину и грудь медвежьим салом и пить горячее молоко с медом. Вот все, что мог порекомендовать доктор. А дальше, как Бог даст. Надо бы ему поскорее убраться в свою Италию, подальше от петербургских холодов и сырых ветров. Но до весны об этом и думать нечего.

Перешли в комнату, где лежал Федька. Впрочем, он не лежал, а сидел одетый. Вчера, после бани, жар у него поутих, кашель на время прекратился тоже, но утром кашель вернулся обратно.

Иван Николаевич, следовавший за доктором из комнаты в комнату, сказал доктору, что и сына, и французского офицера после ранений лечил Федька. Он вынимал пулю из плеча, зашивал раны, накладывал шину на сломанную ногу. Блюменберг изумленно посмотрел сначала на старого полковника, потом на Федьку.

– Вы шутите, ваше превосходительство! – сказал он. – Как может человек без специального образования выполнить такую тонкую работу? Покажите мне ваши руки, молодой человек, – обратился он к Федьке.

Тот протянул доктору обе руки с длинными тонкими пальцами. Доктор внимательно осмотрел их. Потом показал его и свою руку Ивану Николаевичу: – Вы правы, ваше превосходительство. У него руки хирурга. Готов взять его к себе в помощники, как и обещал, отпустите?

– Он вольный человек, может поступать, как хочет, – ответил Иван Николаевич. – Ну что, Федор Конев, пойдешь в обучение к доктору?

– Нет, барин, не пойду, – ответил Федька, – лет бы двадцать тому назад, может, и пошел бы, а сейчас – ни за что. Вы и представить себе не можете, каких мук я натерпелся, когда раны господам офицерам врачевал. Руки делают, а глаза боятся даже смотреть в эти раны! Куда страшнее, чем в атаку идти. Там все вместе в бой идут. А тут стоишь над раненым, а все на тебя смотрят. Ни за что больше на такое не пойду.

– Так как же ты решился раны врачевать? – спросил доктор.

– А что было делать? – удивился вопросу Федька, – Лес кругом, со мной десять человек раненых. Во всей округе не то что врачей, а и людей почти нет. Что же делать-то оставалось? А я сам, когда раненый бывал, в госпиталях смотрел, как врачи работают, инструмент им подавал, вот и насмотрелся. Решил, была не была, попробую спасти людей. Слава Богу, получилось!

Перешли к Степке. Но тут все было ясно. Горячка, общее переутомление. Всем четверым доктор прописал покой, хорошее питание и баню через день. Обещал утром прислать микстуру от кашля, пить по чайной ложке пять раз в день. Сказал, что через неделю заглянет проведать больных.

Доктор свое обещание сдержал. Утром посыльный принес три бутылочки с микстурой. Через неделю доктор явился сам. К этому времени жар у Андрея спал, кашель утих, и он принялся разрабатывать сломанную ногу, заново учить ее выполнять свое природное назначение. Дело это оказалось трудное, болезненное, требующее терпения и веры. Веры в успех.

Блюменберг привез Андрею сделанный по мерке костыль. Взамен того, что сотворил в походе Федька. Был он, конечно, лучше самодельного, но Федькин костыль был Андрею дорог, выбрасывать его он не стал.

Успешно поправлялся и Федька. От жара он избавился еще раньше Андрея. Кашель пока, правда, его не оставлял, но шел на убыль. Микстура помогала. Накануне прихода доктора он уже покинул господский дом. Перебрался к семье во флигель. Блюменберг попросил кликнуть Федьку. Когда тот пришел, он вручил ему свой подарок, полевой набор хирургических инструментов в кожаном футляре с металлическими застежками. Вещь дорогущая и в России редкая.

Федька от подарка хотел было отказаться, но доктор строго сказал: – Человек, который может помочь другим людям своим лекарским талантом, должен иметь при себе достойный инструмент для этого.

Федька подарок принял, поклонился доктору. Слов же никаких при этом не сказал. Не мастер говорить он был.

А Степка с микстурой учудил. Весь пузырек в первый же день выпил. В пять приемов, как было велено. Решил, зачем неделю лечиться, за день оно быстрее будет. Не помогла, однако, ему микстура. Хорошо, что хоть не помешала. И все же Степка тоже шел на поправку, хоть и чуть медленнее, чем его товарищи.

А Анджело доктор в этот раз выслушивал и выстукивал очень долго. Еще раз повторил свои рекомендации на счет растираний и посоветовал по утрам делать легкие физические упражнения, чтобы кровь разогнать.

К рождеству Анджело стал чувствовать себя получше, а остальные и вовсе одолели свои хвори. Правда, расстаться с костылем Андрей еще не мог. Доктор говорил, что нога станет полностью послушной хозяину еще месяца через два, а то и три. Так что жизнь в доме Ивана Николаевича постепенно вошла в обычный ритм с неспешными завтраками, обедами и ужинами, разговорами за едой и после нее. Баню в медицинских целях теперь топили часто. По четвергам ждали визита доктора и много времени проводили в библиотеке.

В награду за вызволение сына из военной беды Иван Николаевич, как мог, наградил Степку и Федьку. Всякие там ордена да медали были не в его власти, а вот дать вольную Степану и его семейству он мог, что и сделал незамедлительно. Федька же и так был вольным казаком. Ему Иван Николаевич дал денег на постройку собственного дома. Федька деньги взял, но со стройкой решил не спешить. Флигель при барском доме его вполне устраивал, тем более что уходить от барина он не собирался, как, впрочем, и Степка. Оба другой жизни себе и не мыслили.

* * *

С приездом сына Иван Николаевич взял за правило по вечерам заходить к нему. Впервые отец и сын заговорили между собой на равных. О чем? Да обо всем: о жизни и смерти, о тяжелых боях, а больше всего о будущем, даже и не своем, а страны.

Несколько позже место для разговоров переместилось в столовую, где за завтраком, обедом и ужином Иван Николаевич встречался с сыном и с Анджело. Он оказался умным, интересным и весьма деликатным собеседником. Разговор, как правило, шел на французском, что позволяло гостю участвовать в нем. Но когда отец и сын переходили на русский, он покидал столовую.

Анджело многое знал из истории стран Средиземноморья и умел интересно рассказывать об этом, благо, времени для разговоров у всех было предостаточно. Как-то раз он отвлекся от своего повествования о нравах католических священников и заговорил о другом, что, видимо, интересовало его в данный момент гораздо больше:

– Господа, я уже месяц живу в вашем гостеприимном доме, слушаю и участвую в ваших разговорах. Моя признательность не знает границ, и я боюсь, что никогда в жизни мне не удастся отблагодарить вас за все, сделанное вами для меня. Единственное, что в моих силах, так это поклясться честью, призывая в свидетели всех святых, никогда и ни при каких обстоятельствах не воевать против вас, против России, о которой вы так печетесь.

Я давно заметил, что предметом ваших обсуждений всегда становятся государство, армия, крестьяне. Вы никогда не обсуждаете семейные проблемы, свои доходы и расходы. Как будто эти проблемы для вас просто не существуют.

В нашей стране совсем иная система ценностей. У нас на первом месте всегда стоит семья. Ее интересы для нас превыше всего. Ради нее мы объединяемся с другими, прежде всего, родственными семьями и создаем кланы, с которыми не может не считаться наш сюзерен. В нашей маленькой стране всего несколько таких кланов, которые и определяют политику сюзерена. В немецких княжествах все обстоит примерно так же. У вас же все наоборот!

Отец и сын недоуменно переглянулись. Оба никак не ожидали подобной реакции. Для них, действительно, государство значило больше, чем семья, и это им казалось естественным. Потому что процветание государства, по их мнению, было залогом процветания семьи, но никак не наоборот. В то же время оба сознавали, что расставленные ими для себя приоритеты совсем не носят всеобщий характер. Для многих, возможно, для большинства, приоритеты могут быть иными. Не об этом ли свидетельствуют те многочисленные письма, что совсем недавно разбирал Иван Николаевич? И это, притом, что большинство населения страны не знает грамоты, а потому и не пишет. Сколько таких писем будет потом, когда крестьяне научатся писать.

– Наверное, – подумал Иван Николаевич, – когда все население страны овладеет грамотой, тонкий ручеек жалобных писем превратится в мощный поток, который сметет с дороги воров, казнокрадов и разгильдяев. Да-да, дело в грамотности, в знаниях, – решил он для себя и ничего не ответил на реплику гостя.

Андрей тоже не нашел, что сказать, но про себя подумал: – Наверное, существует не одна модель государства. У нас, например, царь – всему голова, а мы его подданные, ему полностью подчиняемся. А может быть и наоборот. Мы, граждане страны, выбираем эту самую голову. Тогда она должна подчиняться нам. Вспомнились ему и лекции по истории, слышанные им в Сорбонне, в том числе и о французской революции, но слово «демократия» он даже про себя не произнес, считая его опасным для своей страны. Считал он его опасным и для бедных итальянцев. Могли бы и сами в этом убедиться, глядя на французов и на их революцию.

Вопрос о том, кто для кого существует, государство для граждан или, наоборот, граждане для государства, здесь, в Петербурге, был решен однозначно в пользу монархии. А иначе и быть не могло.

Так что тирада Анджело повисла в воздухе, смутив ее автора, и без того находившегося в нелегком положении, к чему относился он с некоторой долей юмора, чем, возможно, маскировал неуверенность в завтрашнем дне. Кто он? Военнопленный, или так, случайно заехал погостить в Петербург во время войны. Собственное же здоровье его как будто и не беспокоило вовсе.

Не сразу понял состояние иностранного гостя Иван Николаевич. А когда понял, что с позиции офицерской чести здесь не все в порядке, решил помочь ему определить свой статус. Посоветовался с сыном и написал письмо полковнику Закревскому, сообщив сперва, что поручик Славский, раненый в битве при Бородино благополучно добрался до Петербурга и сейчас находится в доме отца на излечении. Как водится, Федьку с письмом послал. Но вернулся тот ни с чем. В министерстве сказали, что Арсений Андреевич при армии. Зимует где-то в Европе, а когда появится в Петербурге, неизвестно. Но письмо взяли. Пообещали передать, когда оказия сложится.

Было это еще в декабре. А в январе в дом Ивана Николаевича пожаловал собственной персоной Арсений Андреевич Закревский. Уже и не полковник вовсе, а генерал-майор. Неожиданно пожаловал и без предупреждения.

Приехал генерал всего-то на неделю разобраться с тыловыми службами. Снабжение армии шло из рук вон плохо. Не хватало всего, начиная от обмундирования и продовольствия и кончая оружием и боеприпасами. С таким снабжением начинать весеннюю кампанию было невозможно, а весна в Европе начинается много раньше, чем в России.

Визит его, конечно, вызвал переполох в доме, но ничего, хозяева быстро справились с собственным смятением. Гостя встретили достойно и по-русски хлебосольно, а иначе и быть не могло. Все же, и сын, и гость божьей милостью смерти избежали там, где каждый третий ее принял. Нельзя было не поднять бокал по такому поводу, и Иван Николаевич сам произнес тост в честь героев Бородинского сражения. Отдал он должное и мужеству Анджело. Хоть и противник, но сражался честно. Так что вопрос о его статусе решился тут же, за столом.

Под диктовку Закревского написал Иван Николаевич бумагу, в которой говорилось, что Анджело был ранен в сражении на бородинском поле и взят в плен поручиком Славским, принявшим на себя все последующие хлопоты по его излечению. Андрей и Анджело бумагу подписали, а Закревский ее тут же заверил своей подписью и личной печатью.

Поделился Закревский и новостями. Сказал, что войска встали на зимние квартиры в Европе, в основном в немецких княжествах. Весной начнется новый заграничный поход. Так что впереди еще много сражений. Пожелал Андрею поскорее поправиться и пообещал найти для него серьезное дело. Тут же и пригласил его к себе для серьезного разговора, как только он сможет передвигаться, но не позднее, чем дней через пять. Иначе может его и не застать. Потом он еще раз внимательно посмотрел на Анджело и добавил, что не всем пленным повезло в России так, как ему. Очень много случаев самосуда со стороны населения, кончавшихся гибелью сотен пленных.