Текст книги "Земля Бранникова"

Ушло на все это много времени. Оседлый народ сначала создал сильное государство, а потом и свою империю. А империя кочевников к этому времени, наоборот, растратила свои силы, распалась. Оба народа за это время сильно перемешались между собой. Вот, кто такой, например, Карамзин? Русский писатель, а присмотреться к его родословной, и выходит, что его предком был татарин, Кара Мурза. И так на каждом шагу. Многие русские князья были в тесном родстве с татарами. И наоборот, соответственно. Родословная Ивана Грозного корнями уходит к чингизидам и к самому Чингисхану.

Переняли от кочевников многое. Что греха таить?! Вертикаль власти, например. Религию православную от Византии приняли, Москву третьим Римом величают. Еще и абсолютизм власти императора от Византии взяли. Что и говорить, у них императора вообще сменить невозможно было. Не было законных путей. Как и у нас, впрочем. Только убить если. И это в России прижилось, далеко за примером ходить не надо. Достаточно вспомнить восшествие на престол нынешнего императора. Правда, в Византии чаще всего императора не убивали. Достаточно было его оскопить или ослепить. А умирал он уже потом сам, в заточении.

Чего же хотеть от крестьян? Постоянные набеги и поборы столетиями учили их не делать ничего лишнего. Придет татарин и все заберет. А позже свои князья да помещики стали чуть ли не хуже татар поборы взимать. Зачем же стараться? Вот она причина!

Но, как же теперь добиться, чтобы крестьянин чего-то хотел? Этого Иван Николаевич не знал, хотя попытки заинтересовать чем-то крестьян сам делал. И не слишком преуспел. Душ-то у него самого за шесть тысяч было в трех имениях, дарованных в разное время ему самому, его отцу и его деду за службу. И он считал, что это справедливо. Каждый должен свое дело делать. Он, его сын, их предки должны эту землю оборонять, а крестьяне должны кормить себя и своих защитников.

При шести тысячах душ Иван Николаевич не был большим богатеем. Да, был у него дом в Петербурге, да десятка два человек прислуги. Были и сбережения, которые, если поделить на всех этих душ, то гроши будут. Беда вся в низкой, уж больно низкой производительности труда у этих душ.

Из трех имений Ивана Николаевича лишь одно приносило приличный доход. Управляющим там был немец.

И сам трудился, и крестьян учил земледелию да как со скотом управляться. Но заставить их зимой что-то делать все равно и он не смог. В других имениях управляющими были русские, такие же лежебоки, как и крестьяне. Концы с концами они кое-как сводили, продукты ему в Петербург присылали, но денег он с них не получал вовсе. Конечно, все его управляющие поворовывали, это было ему известно, но поймать их на чем-нибудь он не мог, а может быть, и не хотел.

В имениях своих Иван Николаевич почти не бывал. Жил в одном из них, в том, что под Орлом было, но только в детстве. Потом, бывало, наезжал несколько раз, когда лечился после ранений, да и только.

Лет с десять назад решил Иван Николаевич создать под Петербургом небольшое образцовое хозяйство. Купил в сотне верст южнее города около двухсот десятин земли. На свои же средства построил сорок изб с каменными фундаментами, деревянными полами. В каждой избе поставил по хорошей русской печи. Службы разные к каждой избе пристроил, всякие там коровники, загоны для свиней, сараи. Церковь поставил. Нашел управляющего, из немцев.

Стал звать крестьян из своих имений переехать на новое место. Никого насильно не заставлял. Еле-еле набрал нужное число относительно молодых семей. На зерновое поле в этих местах рассчитывать, естественно, не приходилось, но хорошее стадо держать при таких лугах можно было. Огороды тоже должны были тут быть неплохими. А для льна здесь самое раздолье.

Но образцового хозяйства не получилось, и, видимо, уже не получится. Новоселы в первый же год в трех избах разобрали к весне полы на дрова. Видите ли, дров им не хватило. И это, когда лес рядом. Просил только, чтобы рубили деревья по уму. Какие? Ну, всем понятно. Сухие, сломанные ветром, совсем старые. Так нет, пол у них на дрова пошел. А деревья всей деревней рубили так те, что поближе к домам стоят. Высечь велел мерзавцев, а что делать?

Вот поговаривают, освобождать крестьян из крепости надо, чтобы каждый сам за себя отвечал, как в Европе. Надо, конечно, спору нет. Но не готовы они сейчас к такой самостоятельности.

Не все, конечно, недотепами уродились. Опять же для своего хозяйства, купил он гончарный круг, нанял мастера, чтобы печь для обжига сложил, научил мужиков гончарному делу. Поглядели мужики на это дело, бороды почесали, да разошлись. А один остался. Освоил круг, освоил обжиг и дочь свою приспособил горшки расписывать. Теперь вот и сын его гончарным делом занялся. Процветают. Отпустил всю семью на оброк.

Много еще других разных фантазий опробовал Иван Николаевич в своих имениях. Выгоды в этом не искал. Для людей старался. Не сказать, чтобы отчаялся в своих поисках, но и успехов особых не добился.

А хотелось ему, побывавшему в немецких княжествах, видеть и в своих деревеньках мощеные улицы, нарядные палисадники при справных избах, да тучные стада на лугах. Правда, не все в немецких землях нравилось Ивану Николаевичу. Не были эти земли единым государством. Каждый барон, курфюрст или, как их там еще называют, кенинг, что ли, сам себе царь-государь. Землицы-то у него чуть больше, чем у Ивана Николаевича в имениях, а он себя королем называет. Откуда же у такого короля сила возьмется?

Вот, Россия правильное государство. Уже лет двести, как мелкие княжества на манер немецких в одно сильное государство слились. Иначе не выстояли бы против татар, поляков, шведов, а теперь вот еще и против французов.

И монарх в стране должен быть один, как в России. Иначе, что это за государство такое, стыдоба одна.

Иван Николаевич искренне верил в то, что абсолютная монархия есть благо для России. К английской ограниченной монархии относился с некоторым презрением, а Францию с ее императором-выскочкой считал чуть ли не заблудшей овцой. Он был уверен, что пройдет время, и Франция вернется к монархии.

Когда Иван Николаевич пришел в себя от последнего ранения, хотел трактат написать по военному делу, да и по крестьянскому вопросу тоже. Долго думал, брался за перо. Делал наброски, но, когда читал написанное, только одно сделать мог. Бросить исписанные листы в печку. Понял, что не готов он что-нибудь путное написать людям в назидание, так что и нечего бумагу переводить зря.

V

Женился Виктор сравнительно недавно, в 1969 году.

Ольга появилась на его жизненном пути двумя годами раньше. Молоденькая учительница зашла к его матери, директору школы, по каким-то делам. Был вечер, и мать попросила сына проводить девушку домой. А потом сын начал встречать и провожать Ольгу уже по своей инициативе. Так бывает. Но поженились они далеко не сразу. На житейских весах оказалось нечто несопоставимое. Пылкая любовь на одной чаше и разница в уровне культуры – на другой.

Ольга выросла в семье потомственных интеллигентов, где, несмотря на трудности послевоенного времени, родители позаботились о том, чтобы их дочь окончила десятилетку, получила высшее образование, а заодно выучили ее языкам, музыке, танцам, пению и еще Бог знает чему.

Виктор же вырос в бараке, на городской окраине, в его образовании главную роль сыграла среда обитания. По воле обстоятельств его собственная мать, имевшая высшее образование, не смогла в полной мере привить сыну культуру и навыки общения, свойственные интеллигентным людям. Вместе с тем, Виктор, в глазах Ольги, в вопросах культуры не был безнадежен. Он не бравировал своим уж слишком пролетарским происхождением, не требовал, чтобы его воспринимали таким, какой он есть. Наоборот, он готов был развиваться в культурном плане, для чего у него была определенная база.

Обладая прекрасной памятью, Виктор знал наизусть множество стихов и поэм разных авторов, главным образом Пушкина и Лермонтова. Знал, в основном, слушая свою мать, которая читала их ему как дома, так и во время школьных занятий. Повзрослев, Виктор много читал, обдумывал и хорошо помнил прочитанное, что, несомненно, создало в нем определенный базис для культурного развития.

Глядя со стороны, легко рассуждать на темы различий в культуре и воспитании молодежи и демонстрировать свою эрудицию, приводя примеры благополучного выхода из подобных ситуаций в мировой литературе. Но в жизни главные герои событий анализом литературы не занимаются, а решают свою судьбу так, как это у них получается.

Виктор и Ольга сумели перебороть ситуацию. Каждый из них пошел на определенные уступки и жертвы, которые позволили им построить совместное будущее, о чем им в дальнейшем жалеть не пришлось.

В общем, в начале семидесятых годов жизненный путь Виктора определился с точностью до каких-то деталей. Потом, уже в конце восьмидесятых, этот почти тридцатилетний период, начиная с шестидесятого года, стали называть временем застоя. Возможно, в какой-то степени это и верно. Но не стоит забывать, что это был единственный в двадцатом веке в России стабильный период, когда ее население могло планировать жизнь. Свою и своих детей.

Да, конечно, все мы под Богом ходим и точно знаем, что от судьбы не уйдешь, но люди в городах все же планировали свою жизнь. Уже к концу 50-х годов общее настроение городского населения было основано на позитивных ожиданиях. Никто не ждал золотых гор, но надеялся на пусть медленный, но, все же, рост заработной платы и пенсий. Никто не сомневался в том, что медицина и образование будут бесплатными, что число мест в детских садах будет расти, а пионерские лагеря будут все лучше и лучше.

Все надежды советских людей здесь не перечислишь, но жизнь объективно, в цифрах и фактах, становилась лучше. Очень значительные изменения в условиях жизни Виктор почувствовал, вернувшись из армии в отдельную двухкомнатную квартиру. После двух десятилетий жизни в бараке в комнатушке площадью в девять квадратных метров с вонючей и грязной общей кухней, одним умывальником на двадцать человек и туалетом во дворе, чистенькая двухкомнатная квартира с собственной, пусть крохотной кухней и совмещенным санузлом казалась невообразимой роскошью. Квартира эта воспринималась как награда за немыслимые тяготы войны, как залог светлого будущего, как высшее достижение страны, преодолевшей разруху и сумевшей наладить мирную жизнь.

Так относилась семья Виктора Бранникова к своей квартире, к своей жизни, к своей стране. У всех у них была интересная работа и достаточно широкий круг общения, была уверенность в дне сегодняшнем, да и в завтрашнем тоже.

Спокойная мирная жизнь, можно добавить еще и созидательная, предел мечтаний многих поколений людей чуть ли ни во всех странах мира. Мало кому выпадает удача хоть недолго пожить такой жизнью. Но если уж случается такое везение, то, как ни странно, люди очень быстро перестают ценить свое положение. Откуда-то среди них появляются персонажи, взятые уже не из жизни, а из сказок. Может быть, и не из самых страшных, таких, например, как сказка о рыбаке и рыбке.

Себя Виктор в свои тридцать лет искренне считал убежденным коммунистом и настоящим советским человеком, без всяких там исключений. Убежденность эта зиждилась не на теоретическом багаже. Классиков марксизма он не читал. Краткий курс ВКПб в руках держал, пробовал читать. Но разбираться во всех этих левых и правых уклонах даже и не пытался. Что было, то прошло, считал он. Генеральная линия партии вышла в победители, и это главное.

Эта самая Генеральная линия представлялась ему чем-то вроде танка, упрямо идущего к великой цели, не разбирая дороги. О красном терроре, о ВЧК, коллективизации, репрессиях и многих других событиях советской истории он судил по отрывочным слухам, что до него иногда доходили. Во многом его познания в этих областях основывались на художественной литературе. Так, например, о коллективизации его знания основывались на романе Шолохова «Поднятая целина». О борьбе с кулачеством он судил по рассказу о Павлике Морозове. ВЧК же представлялась ему этаким огромным колоссом во главе с железным Феликсом, борющимся одной рукой с контрой, а другой – с беспризорничеством. «Педагогическую поэму» Макаренко он тоже читал.

Главным в коммунистической идеологии он считал справедливость, можно сказать, во всех ее проявлениях. Мнение большинства должно быть обязательным для всех, это казалось ему совершенно очевидным. Не вызывал у него сомнений и принцип демократического централизма: выборность всех органов партии снизу доверху и их отчетность перед избирателями. А принцип социализма – от каждого по способностям, каждому по его труду – казался ему вообще воплощением высшей справедливости.

В общем, облик Виктора как советского человека, коммуниста и гражданина выглядел цельным, как в его собственном представлении, так и в глазах окружающих. Прекрасный работник, хороший семьянин, человек, как говорят, без вредных наклонностей, он действительно прекрасно соответствовал «Моральному кодексу строителя коммунизма». Листовки с изложением его содержания и красочные плакаты на эту тему в то время были повсюду во всех общественных местах, за исключением, разве что туалетов.

Были, конечно, в этом кодексе пункты, которые казались Виктору надуманными. Ну, как, например, испытывать братскую солидарность с трудящимися и народами всех стран? Как это делать, что надо при этом чувствовать? Непонятно. Но это так, мелкие детали. А в целом, ведь, верно!

Пункты морального кодекса строителя коммунизма сами собой переплетались в его голове со словами матери, всю жизнь повторявшей ему одно и то же: не убий, не укради, поступай с другим так, как ты хотел бы, чтобы поступили с тобой, и так далее. Подобные слова он слышал и от других пожилых и уважаемых им людей. А вот заповедей из морального кодекса строителя коммунизма в быту не произносил никто.

Когда-то, очень давно, Виктор был еще маленьким, он спросил у матери, почему она все время повторяет ему эти слова. Мать в это время что-то стирала в тазу, стоявшем на табурете прямо в их крохотной комнатушке. Мама разогнула спину, откинула тыльной стороной ладони волосы за спину и ответила ему очень серьезно: – Каждый человек должен все время помнить эти слова и поступать, как сказано.

Мать не была религиозным человеком, но десять заповедей для нее были святы, как и для многих других атеистов. Много позже Виктор узнал, что слова, чаще всего повторяемые матерью, произнес Иисус Христос в своей Нагорной проповеди две тысячи лет назад.

Были и факты повседневной жизни, которые нельзя было не видеть. Они назойливо подсказывали Виктору, что далеко не все знают, а может быть, знают, но не выполняют ни библейские, ни коммунистические заповеди. Касалось это и отдельных людей, да и власти тоже. Видел он, что язык и риторика партийных собраний сильно отличаются от языка бытового общения. Что расходятся во многом лозунги, слова и дела руководства.

Но эти расхождения были для него естественными, что ли. Виктор их видел, чувствовал, возможно, отчасти понимал, но понимал по-своему. Что так и должно быть. Что есть и будут отдельные недостатки, с которыми надо бороться, что их надо искоренять.

Знал он, конечно, и о том, что есть люди в его стране, которые не разделяют коммунистической идеологии. Что эти несогласные, в основном, сидят в тюрьмах и лагерях. Виктор считал это совершенно правильным. Они не согласны с мнением большинства, не хотят ему подчиняться. Ну, что же. Это их выбор, пусть сидят.

Во время венгерских событий Виктор был в армии, служил на южной границе. Что происходило в Венгрии, узнал понаслышке много позже, уже после демобилизации от таких же, как он солдат, бывших в деле. Да, советская армия навела порядок в братской стране, нарушенный силами мирового империализма. Так же он отнесся и к событиям в Чехословакии.

Можно представить себе реакцию такого человека как Виктор, когда отголоски, нет, не реальных событий, а какой-то, по его мнению, антисоветской деятельности вдруг появились в его собственной квартире.

Однажды, вечером, уложив ребенка, жена, как обычно уютно устроилась почитать, сидя с ногами в кресле. Только в руках у нее на этот раз была не книга, а пачка листов папиросной бумаги.

– Что это ты читаешь? – удивился Виктор.

– Самиздат дали почитать, – спокойно ответила жена.

– За это сажают, подруга, – тихо, но с раздражением сказал Виктор.

– Сажают, когда доносят, – так же тихо ответила жена. – Но ведь ты же не донесешь?

– Я-то не донесу, – подумал про себя Виктор, – а вот, тот, кто тебе это дал, не знаю. Вслух же сказал: – Дай посмотреть!

В это время заплакал ребенок, и жена, направляясь к нему, сунула Виктору пачку шуршащих листочков.

На титульном листе едва виднелись, напечатанные на пишущей машинке слова: – Доклад Генерального секретаря ЦК КПСС Н.С. Хрущева на XX съезде партии. 1956 год.

О том, что почти пятнадцать лет назад Никита Сергеевич выступил с докладом, разоблачавшим культ личности Сталина, знали все, что называется, от мала до велика. По результатам обсуждения доклада было выпущено постановление ЦК КПСС о преодолении последствий культа личности. Доклад в свое время обсуждали на закрытых партийных собраниях, пользуясь при этом текстом постановления ЦК КПСС. А вот текст доклада ни тогда, ни позже опубликован так и не был.

К тому времени, когда Виктор взял в руки пачку шуршащих листочков папиросной бумаги с текстом доклада Хрущева, его автор уже давно не был у руля СССР, более того, его уже не было в живых. С тех пор не раз менялось отношение правящей элиты и к Сталину, и к сталинизму, да и к самому Хрущеву, а его доклад все ходил и ходил по стране. Самиздат нес партийную литературу в массы.

Доклад Хрущева на XX съезде КПСС был опубликован в печати лишь тридцать три года спустя после съезда в 1989 году.

В памяти Виктора Хрущев оставался в первую очередь как руководитель государства и при этом как земной человек. Сталин же в его глазах был небожителем. Его портреты были иконами. И культ его был близок к почитанию бога. Не сравнить с культом самого Хрущева, который он создал себе сам или его окружение, или они все вместе дружными усилиями.

В культе личности Хрущева ничего божественного не было, а может быть, просто не успело появиться. Он просто был главным начальником страны, в меру хозяином, в меру политиком и, несомненно, самодуром. Так относился к нему народ, так думал о нем и Виктор. И, все же, народ многое прощал Хрущеву за то, например, что освободил из тюрем и лагерей массу народа. За начало массового жилищного строительства. Вот и доклад, что Виктор держал сейчас в руках, находился в доме, который теперь в народе называют «хрущебами».

Виктор начал читать доклад, и уже не мог оторваться. Закончил чтение далеко за полночь, лег в постель, но заснуть так и не смог.

– Неужели все это было? – думал он. – Как можно было депортировать целые народы, уничтожать партийные и военные кадры? Как могло случиться, что после XVII съезда партии из ста тридцати девяти членов и кандидатов в члены ЦК партии через несколько лет в живых остался лишь сорок один? А из одной тысячи девятисот шестидесяти шести делегатов погибли одна тысяча сто восемь? А ведь это был съезд победителей! Они построили новое государство, создали индустрию, построили социализм и получили. Получили по заслугам.

А что же происходило в начале войны и до нее? Бездарно организованное перевооружение армии, репрессии против командиров Красной армии. Кто все это допустил?

Неужели Сталин? А куда же смотрело его окружение? Ведь исполнителей воли Сталина были тысячи, сотни тысяч, миллионы?

Получалось, что страной тридцать лет единовластно руководил больной человек, параноик. И никакого демократического централизма не было. Было единовластие, тирания. Преступная тирания!

Невольно возникал вопрос и о культе личности уже и самого Хрущева.

– Мы еще долго не будем знать, что он натворил, – думал Виктор, хотя на самом деле о деяниях Хрущева уже многое было известно.

Утром он встал с больной головой. Вернул жене папку с листочками и сказал:

– Не читай, ради Бога, этот пасквиль. Верни, откуда взяла, и больше ничего такого не бери. Вранье все это. Потому и самиздат. Не верю всем этим глупостям, и ни один здравый человек в них не поверит. Не мог Хрущев ничего подобного говорить.

Потом он больше никогда не спрашивал у жены, прочла она доклад или вернула листочки, не читая. А Виктор еще долго не хотел верить в правдивость прочитанного.

* * *

В головном отделе на верхнем этаже здания института Виктор и раньше бывал не раз. Вызывали его туда, когда что-то не клеилось с устройствами его сборки. Ну, что, люди как люди. Понятливые, вежливые. С ним на «вы» разговаривают. А между собой почти все на «ты». И все в белых халатах. Кто начальник, кто подчиненный, не разберешь. Вот в производстве все понятно. Рабочие в черных халатах. Мастер и инженеры в синих. У них же все вроде равные. Друг другу говорят, скажем, Петя, сделай, пожалуйста, то-то. Потом этот Петя другого о чем-то просит. Вот так, без команд, без приказов и живут, а дело, вроде, делается.

Правда, по халату на человеке можно много о нем сказать, и цвет тут ни при чем. Мятым и грязным может быть халат любого цвета. Вряд ли его хозяин может хорошо сделать свою работу. Чистый, но местами порванный халат без нескольких пуговиц говорил Виктору, что владелец – человек импульсивный, стремительный и дома не обихоженный. Много еще чего Виктор мог сказать о человеке по его халату, но мыслями своими по этому поводу не делился, Сам же всегда ходил в чистом, отглаженном халате со всеми пуговицами.

К людям с верхнего этажа Виктор относился с уважением, но считал их при этом несколько легкомысленными. Например, висит у них вывеска: Электронно-оптическая лаборатория, в скобках написано ЭОЛ. Серьезное название, а под ней картинка: забавная голова, с выпученными глазами, раздувая щеки, из всех сил дует в спину человеку, взбирающемуся на гору книг.

А на другой двери и того чище. Написано: лаборатория вычислительных устройств. А на картинке корова. Стоит на пригорке, букет полевых цветов жует. Внизу поезд по рельсам бежит. Стрелка на него показывает: объект наблюдения. Еще стрелки на корову показывают. Глаза – входная оптическая система, голова – вычислительное устройство, а под хвостом – коровья лепешка, и написано – результат обработки данных. Остроумно, но как-то несерьезно.

Виктор шел «наверх» на место уходившего на пенсию пожилого фронтовика, которого все уважительно называли Михалычем. Располагали к такому прозвищу его фамилия, имя и отчество: Михаил Михайлович Михайлов. Человек он был на предприятии весьма уважаемый. Его портреты висели и на Доске почета, и на Доске ветеранов войны. Он сильно припадал на левую ногу и ходил на работу с толстой суковатой палкой.

Провожали его на пенсию примерно через месяц после перехода Виктора «наверх». Все это время Михалыч вводил Виктора в курс дела, знакомил с приборами, инструментами. Что-то про коллектив говорил. Хвалил его, да и начальство тоже.

Сначала были официальные проводы, в партбюро, с вручением почетной грамоты и теплыми словами от высокого начальства. Потом провожали неофициально, в кругу сотрудников отдела в ближайшей пельменной, где был накрыт стол человек на сорок. Как преемник Михалыча Виктор сидел рядом с виновником торжества. Видно было, что не привык он к всеобщему вниманию, стесняется говорить о себе. По другую руку от Михалыча сидела его жена Прасковья. Ее тоже все хорошо знали, да и как было не знать табельщицу, что работала на предприятии, как и муж, со дня его основания.

Говорят, муж и жена – одна сатана. Или, два сапога – пара. Михалыч и Прасковья были именно такой парой. Они оба хромали – один на левую, другой на правую ногу. Когда чуть подвыпили, кто-то спросил: – Михалыч, а ты как себе жену подбирал, до или после ранения, расскажи!

Михалыч поднялся с рюмкой в руке, посмотрел на жену, потом обвел взглядом стол, и заговорил:

– Я, ребята, на фронте пробыл всего-то около года. Взяли меня в армию в сорок третьем. Попал в отдельную роту связи. Чтобы было понятно молодым, поясню: связь тогда была в основном проводная, телефонная, ну и телеграфная тоже. Так вот, чтобы такую связь установить, должны солдаты прокладывать провода от одного узла связи к другому. Вот я таким солдатом и был. Ну, сперва, осень, зима. На фронте затишье, а пришла весна, земля подсохла, началось наступленье. Самая для связистов работа. Только провод протянешь, а он уже короткий. Вот и бегаем мы то туда, то обратно, под огнем, конечно. В последние дни мая наступление захлебнулось. Ни мы вперед, ни они назад. Артиллерия лупит по нам, а заодно и по нашим проводам. То там перебьют провод, то тут. Что делать, чинить надо. Связист! На линию.

В последний свой выход на линию только я соединил провода, как рядом снаряд разорвался. Меня куда-то отбросило. Чувствую, попал немец, мне в ногу попал. Хочу отползти, но вот куда, не знаю, ориентировку потерял: где свои, где чужие, неизвестно. Тут подползает ко мне девчоночка, санитарка. «Солдатик, ты живой», – спрашивает. «Вроде бы, да», – отвечаю. Затащила она меня в воронку от снаряда, перетянула ногу жгутом. Чтобы крови меньше вытекло, и поползли мы с ней потихоньку. Только недолго мы так ползли. Еще один снаряд рядом разорвался, и осколок ей угодил в ногу, но не как мне, не в левую, а в правую. Смешно, правда? Теперь я ей жгут наложил, и поползли мы дальше к нашим окопам. Как мы туда добрались, уж и не помню. Очнулся уже в госпитале. А как ходить начал, ее встретил. Ну и решили мы, что раз Бог нас так пометил, то так тому и быть. Вот уж почти тридцать лет вместе. Детей вырастили!

Он сел, и чей-то молодой голос прокричал:

– Салаги пьют стоя, а фронтовики сидя, но до дна!

Виктор встал. Сидеть за столом осталось восемнадцать фронтовиков. Из них три женщины.

– А ты, Витя, тоже садись! – вдруг громко произнес Михалыч. – У тебя ведь есть медаль «За отвагу»!

Те, кто услышал Михалыча за шумом застолья, с интересом уставились на Виктора.

– Откуда у тебя медаль? – спросил кто-то.

– На срочной получил, на границе, – скромно ответил Виктор, – но это совсем другое, не война, а случай.

Выпил свою рюмку стоя, и только после этого сел за стол.

* * *

В день первого выхода на новое место работы, Виктора сразу пригласил к себе начальник отдела. Пожилой профессор, доктор технических наук, он всегда беседовал с новичками. Вводил их, так сказать, в курс дела.

– Ну, Виктор, нам с тобой знакомиться не надо. Знаем друг друга давно, – начал он.

Да, действительно, Алексея Федоровича в институте знали все. Легендарная личность. Говорят, в войну занимался разработкой радиолокационной станции, потом сидел и работал в шарашке и тоже что-то такое разрабатывал. Потом за какую-то секретную работу получил Сталинскую премию. Лет ему было за пятьдесят. Большой багаж накопил человек к своему возрасту. Знали и о его чудачествах на овощной базе, которые еще более усиливали уважение к нему.

– Занимаемся мы роботами, в основном промышленными, но и военными тоже, принципы их работы не различаются. А что такое робот? Это всякого рода датчики, вычислительное устройство и исполнительные органы: захваты, резцы, фрезы, сварочные устройства, многое другое, профессор на пару минут отвлекся на зазвонивший телефон, а Виктор сразу вспомнил картинку с коровой на первом плане.

– Задача любого робота заключается в том, чтобы так или иначе помогать человеку: заменять его там, где ему находиться опасно, например, или выполнять работу быстрее, то есть служить повышению производительности труда. А где больше всего опасностей? На войне. Если уж люди никак не могут жить без войны, то пусть уж тогда воюют роботы, между собой, разумеется, а люди, которые ими управляют, должны находиться где-нибудь в безопасном месте. Тогда война превратится из мясорубки в войну машин и умов. А место солдатских кладбищ займут свалки металлолома. Нескоро это, конечно, произойдет, но стремиться к этому надо. Жаль только, что до тех времен нельзя отложить уже идущие и назревающие войны.

– Боевой робот в чем-то проще, а в чем-то сложнее промышленного, – продолжил профессор. – Датчики у них обоих практически одни и те же, но исполнительный орган у боевого робота, по сути, один: винтовка, пушка, пулемет. Сложнее то, что боевому роботу почти всегда нужны какие-нибудь ноги или колеса, или гусеницы, наконец, лодка, самолет, которыми надо тоже управлять. Сразу скажу, что боевые роботы, которыми мы занимаемся, небольшие, ростом с собаку или чуть-чуть больше. Но будут они со временем самого разного размера. От муравья до танка. Представь себе тысячу роботов муравьев, которым поручено, например, взорвать мост в тылу противника. Каждый несет на себе несколько крупинок взрывчатки. Все они собираются где-нибудь в самом уязвимом месте моста и по команде взрывают его!

– Но на мосту могут быть люди! – невольно воскликнул Виктор. Если уж война умов, то и у противника людей убивать не надо!

– Ты прекрасно вжился в образ, молодец! Пойдем кое на что поглядим, – сказал профессор и встал из-за стола.

Он провел Виктора по лабораториям, показал работающие приборы, в них зачастую были узлы его сборки. Потом показал разные картинки. В общем, профессор действительно ввел Виктора в курс дела. Разъяснил цели работы, рассказал о разных направлениях исследований. Стало понятно, к чему стремятся исследователи, что является конечной целью и зачем все это нужно.

В одном из помещений отдела на полу стояли две ходовые части от боевых роботов размером чуть побольше детской педальной машины. Одна с гусеницами, как у танка, но сделанными из резины, а у другой из-под корпуса выглядывали четыре ноги как птичьи лапы с когтями. На столе в той же комнате на специальной подставке стояла боевая часть, похожая на корабельную башню, но маленькая. Вместо пушки из башни высовывалась какая-то уж очень несолидная трубочка.

– Корпус этой башни сделан из титана, – сказал профессор. – Пули от нее отскакивают. А настоящее оружие нам ни к чему. Этот пулемет стреляет капельками краски на двадцать метров. Для демонстрации более чем достаточно.

В заключение профессор пожелал Виктору успехов в работе и предложил заходить, если возникнут вопросы. Действительно, как потом увидел Виктор, к профессору мог зайти каждый и с любым вопросом. Работать стало еще интереснее.

Виктор всегда с удовольствием шел на работу. Интересно ему было. Каждый день что-то новое. Не всегда приятное, но требующее постоянной работы мысли, обсуждений. Причем свое мнение в дискуссиях здесь каждый отстаивал, что называется с пеной у рта, соблюдая все же вежливость, и в корректных выражениях.