Текст книги "Шлимазл"

Отзываясь пренебрежительно в уме про баклана, Борис совсем не считал сие деяние предрассудительным, общеизвестным, ничем не оправданным сельским высокомерием, о котором писал в своё время Шукшин. Он, выросший в городке, на сто процентов состоящем из людей, доставленных на место жительства под конвоем, ежедневно общавшийся с детьми власовцев, бандеровцев, немцев российских, татар уральских, татар крымских, калмыков, осетин, шестилетников, отправленных на спецпроверку бывших русских военнопленных, он, наблюдавший короткую жизнь многих от рождения до гибели, он, видевший поведение сверстников и взрослых в экстремальных ситуациях, знал о них то, что жителю большого города, всю жизнь просидевшему в клетке многоквартирного дома, знать неведомо.

Десять лет было Борису. Пошел на речку с красивым названием Брусляна, решил путь сократить, по прямой по тайге пройти и заблудился. Ходил, как потом оказалось, по кругу, питался ягодами и заячьей капустой и на третий день вышел на геологов в районе речки Ермачиха. Дрожал, как от озноба, от усталости, хотя в лесу было тепло. Тогда ему налили в кружку тройного одеколона, плеснули туда водички, отчего жидкость стала теплой и молочно-белой, и он выпил, и сразу же ожил вроде, ел хлеб со свиной тушенкой, а один, судя по наколкам, матёрый в прошлом зэк-уголовник, все подкладывал, кутал его в свою плащ-палатку и удивлялся: «Из жидов пацан будет, а духовитей наших оказался. Три дня голодный пешкодралом по тайге нарезал».

«Этот уголовник, он что? Тоже антисемит? – думал Борис, слегка запьянев от румынского винишка. – Удивительно в жителях больших городов сочетание цинизма с инфантилизмом. Дай ему коробок спичек, а он все равно в тайге замерзнет зимой, потому что огня развести не сможет, но это бог с ним, ему это и не нужно, но зачем он всё в черно-белое красит? Если каждого, кто еврея жидом называет, в антисемиты записывать, значит, я – антиукраинец, потому что с детства их хохлами называю, а ещё я – махровый антикомик, потому что называю коми так, как называют их пермяки: «коть-моть». Уголовники вообще никогда практически еврея иначе, как жид, не называют. Ну, нет на фене1010
  Феня – воровской жаргон


[Закрыть] слова «любовница», есть мара, нет «иудея», есть жид.

«Жиды, – говорил с восхищением друг детства Коля Ашихмин, прозванный Монголом за раскосые глаза, – отличные щипачи1111
  Щипач – карманник


[Закрыть] бывают» и всегда приводил в качестве примера своего коллегу, какого-то Феликса из Харькова.

Коля, отсидев четвертый раз за карман, завязал. Не потому что раскаялся и честно жить решил, а потому что «сидеть стало не с кем. Одна шелупонь!». У Коли сгноили в тюрьме отца за «шпионскую деятельность», в результате чего Коля возненавидел большевиков, но зато приобрел специальность карманника. Малограмотный, не окончивший даже восьмилетки, Коля излагал так гладко, так убедительно, так напористо, что если бы не его «ихние» вместо «их» и его «социализьм» вместо социализма, ни за что бы не догадаться, что перед вами – необразованный человек.

«Коммунистов я ненавидел всегда, в детстве интуитивно, а, повзрослев – вполне осознано, – приятной хрипотцой привлекал внимание собутыльников Коля, – они хуже фашистов потому, что фашисты уничтожали преимущественно чужих, а эти сволочи – своих, и потом коммунисты лицемернее. Между прочим, жиды их породили. Карл Маркс – жид, Клары там всякие Цеткины, Троцкие-Бронштейны, Свердловы, Каменевы-Зиновьевы тоже. Даже самый главный ихний бандит – лысый сухофрукт, кремлевский Чикатило, тоже жид, между прочим, по дедушке своему Александру Бланку. Пока этот забальзамированный жмурик на Красной площади смердит, ни хрена хорошего в России не будет».

А потом Коля употреблял смертельное для нормального человека количество спиртного и плакал пьяными слезами, слушая песню «Скрипач аидиш Моня».

– Ты, почему плачешь?

– Не могу, когда скрипочки тоненько выводят.

– А ты знаешь, – подкалывал его Борис, – что Шуфутинский – жид, Моня – жид и скрипач, который тоненько выводит, тоже жид?

– А при чём здесь национальность, – искренне удивлялся Коля Монгол.

«Вот спроси у Баклана про Колю. Он скажет, что тот – бандит, уголовник и, конечно же – антисемит, – думал Коля, – а вот я так не считаю. Он непредсказуем, как и многие русские, и нечего ярлыки вешать, и ещё не надо о загадочной русской душе разглагольствовать, потому что вопрос этот не стоит выеденного яйца. Однако я, кажется, прилично захмелел, надо больше не пить и ни с кем не разговаривать, чтобы не заметили. Так, о чем это я? О загадочности. Все очень просто. Тот татарин, что внутри каждого сидит, который, кстати, не хуже того, кто снаружи славянское обличье имеет, тот мусульманин на подсознательном уровне хорошо известную заповедь корана соблюдает: «И предписали Мы им в ней, что душа – за душу, и око – за око, и нос – за нос, и ухо – за ухо, и зуб – за зуб, и раны – отомщение1212
  Коран, Сура 4, Трапеза, аят 49.“


[Закрыть].

А тот, что снаружи другое предписание имеет: «Возлюби врага своего». Легко сказать: «возлюби». Да как же его вражину возлюбить, когда ему в морду дать хочется? Отсюда и раздвоение личности, а значит – непредсказуемость, которую и называют загадочностью. Вот и весь секрет. Что же касается отношения людей к евреям, так оно, это отношение, формируется в семье. Если мать говорит на соседа: «жадный, как еврей», будьте уверены, что ребёнок, в жизни своей живого еврея не встречавший, будет придерживаться того же мнения. Можно сказать, что отношение к нации, как дурная болезнь, передается по наследству, как передается ребенку от инфицированной матери сифилис и СПИД. Антисемитизм – это идеология, навязанная предками. А что до любви? Все нации недолюбливают друг друга, и все вместе дружно ненавидят евреев. Это данность. Так называемый «размытый» антисемитизм есть везде, только в цивилизованных странах есть законы, строго карающие за разжигание национальной розни, и законы эти неукоснительно соблюдаются, а в России нет, не было и не будет уважения к закону, и это тоже – данность! Полно юдофобов в России, даже среди митрополитов такие имеются и не наказали еще никого, всё так, только не одним словом «жид» определяется градус антисемитизма в обществе, а тем смыслом, который обыватель в это слово вкладывает».

Поставив на место при помощи подобных размышлений несимпатичного ему баклана, Борис приблизился к очень яркой молодой особе, державшей за руку девочку лет трех в чудесных локонах, и как логическое завершение своих мыслей услышал, как женщина сказала рядом стоящей даме: «Потому что с именем Сара, – она показала на дочку, – жить в России неприлично».

«Наверное, дама спросила о причинах эмиграции», – решил Борис. Ему уже сказали, что женщина с ребенком – бывшая жена известного писателя Эдуарда Т.

«Интересно, кто был инициатором развода? – гадал Борис, – Эмма или этот спец по кремлевским женам? И почему они разошлись? В одном из своих произведений он несколько страниц посвятил русским женщинам, признаётся как на духу, что они для него предпочтительней. Не знаю, насколько он прав, но Эмма хороша, какой-то южной, экзотической красотой, и потом она умна – это видно невооруженным глазом, доброжелательна (сочетание подобных качеств не так уж часто встречается), и как он может без такой очаровательной дочурки жить? Как у него сердце не разорвётся? Впрочем, чужая душа – потёмки».

Вечер заканчивался, гости стали расходиться, одного бардика забрали с собой, другой почему-то остался. Задержалась и Эмма. Прошли на кухню. Борис стал разогревать остатки обеда, и, как это часто бывает, когда стараешься, получилось хуже обычного – подгорел плов. Бардик покрутил носом, обоняя воздух: «Воздух Родины, он особенный, не надышишься им».

Все улыбнулись, кроме Бориса. Доктор точно знал, как поведет себя теперь бардик. Он, имея сущность массовика-затейника, теперь во что бы то ни стало, будет пытаться рассмешить именно того, кто на его шутки не реагирует. И, правда, весь оставшийся вечер он хохмил, каламбурил, острил, бегло оглядывая присутствующих и пытаясь прочитать на их лицах ободрение, но на Борисе бардик задерживал взгляд дольше, чем на других.

«А вот я вам сейчас очень хороший анекдот расскажу», – пообещал он и рассказал любимый анекдот академика Сахарова.

– Ты чё такой грустный?

– Презервативы плохие завезли.

– Что, рвутся?

– Да нет, гнутся.

«Хочешь испортить впечатление от анекдота, – Борис с трудом пытался сохранять нейтральное выражение лица, – предвари его словами: „очень хороший“. Неужели он не понимает, что юмор – это внезапность, и любая преамбула его губит?»

И точно, засмеялись, но больше из вежливости – угробил бардик анекдот.

Он принял с горя коньячку, и сразу же мимические мышцы слегка парализовались крепким спиртным, углы рта поопустились, брови подзакручинились, и лицо приняло капризно-обиженное выражение.

Сидел за столом бледносерый молодой человек с совершенно замечательной фамилией Борщов. Он был почечник, пребывал на строгой бессолевой диете и только по причине банкета позволил себе роскошь в виде голландского сыра. Он отрезал микроскопически тонкие пластики от целого куска, и каждый раз нож соскальзывал и громко бил по тарелке.

– Саша, давай я тебе его нарежу, – предложил Борис.

– У американцев не принято нарезать весь сыр, у американцев положено делать так, как делает Саша, – скосилась на него вертлявая, востроносая дамочка с явным раздражением в голосе.

«Где она видит здесь американцев? – удивился Борис. – Такие женщины в молодости бывают похожи на морских свинок, а потом, утратив свежесть и похудев, становятся похожими на крыс. Ну, вылитая крыса, а Сашу жалко. Почему это хорошим не везет, видно же, что он славный и по-английски говорит изумительно».

Саша, перед тем как сесть за стол, разговаривал с кем-то по телефону по просьбе Семёна. Сам хозяин говорил на английском отвратительно, может быть, потому не выучил за десять лет язык, что музыкальным слухом был обделен начисто, что редкость среди евреев. Надо отдать должное – Семен сей факт не скрывал, и даже говорил частенько: «В чём в чём, а в языке я – полный инвалид, и самое печальное, что уже никогда не выздоровею». И в этом притворном самобичевании на самом деле скрывалось утонченное бахвальство. Дескать, всем я парень хорош, кабы не этот махонький недостаток. Такой вид хвастовства Борис называл «воробьевским». Был у него знакомый, таежный охотник Воробьев, который всегда говорил, когда другие танцевали: «Танцам не обучен, но плаваю я, как рыба».

Был ещё за столом какой-то Вовик с лицом порочным и сальным. Он все время усаживал десятилетнюю дочку Бориса на колени, девочке было неудобно, и она вставала, но он снова и снова усаживал её, как бы в шутку. Ситуацию просекла Эмма. Решительно забрала Настеньку и отправила играть с Сарой. Эмма не пила, чувствовала себя у Семёна как дома, но не как любовница, а как хорошая знакомая. Это было очевидно, и почему-то это обстоятельство, странным образом радовало Бориса. Казалось бы, а что тут особенного? Он холост, она – разведена. Дело житейское. А вот почему-то не хотелось, чтобы плохиш осквернял своим поросячьим хвостиком красавицу. Не хотелось, и всё! Странно все это, странно!

– А вот меня смог бы покорить мужчина, имеющий яхту, – плотоядно поглядывая на Семёна, говорила та, что похожа на крыску.

– О Господи! – молча раздражался Борис. – Да кому ты нужна: «А что? – подкалывал он зловредную сикарашку, – возраст, внешний вид, пристрастия, потенция не имеют значения?»

– Абсолютно не имеет, – отрезала Крыска, – нищий кавалер ущербен по определению, – и при этом она посмотрела на Бориса с такой неприкрытой ненавистью, что сомнений не оставалось: «Семён ей что-то наплел, но что?»

«Он последнее время часто песню про пылесосов проигрывает, там поётся о совках, которые в гости приезжают и обирают бедных капиталистов, думают, что тем всё само с неба валится, – соображал Борис, – да, скорее всего, жаловался, что разорили гости вконец, но это же неправда! Ну, питаемся мы у него, но он же сам меня пригласил, а разве я бы его не кормил? Он у меня тоже жил в свое время, да об этом и говорить-то стыдно, тем более что я сам еду готовлю, а это в сто раз дешевле, чем в китайском ресторане питаться. Он сам рассказывал, что обычно у азиатов кормится. Как-то паскудно всё складывается, очень паскудно».

Бардик вспомнил очередной анекдот, тот, в котором конферансье вместо Марка Фрадкина объявил: «композитор Рак Матки». Борис улыбнулся, наконец. Бардик даже печальное выражение лица стер от удовольствия и, пытаясь закрепить успех, уже обращаясь к Борису как к сообщнику, спросил: не из «наших» ли Дмитрий Покрасс, и, не выяснив, запел, ерничая: «Утро красит нежным светом», но только припев, переделывая «кипучая, могучая, никем непобедимая» на: «вонючая, ебучая».

«Я, конечно, презираю своё отечество с головы до ног, но мне досадно, когда подобные чувства разделяют иностранцы, – так, кажется, Пушкин говорил, – вспоминал Борис. – А вот интересно, если ему в чихалово заехать, затейнику этому, как бы он себя повел? Драться бы не стал – это однозначно. Заверещал бы, как свинья, присутствующих в свидетели бы призвал, в полицию бы обратился и непременно справочку о сотрясении ума достал бы по блату, чтобы меня посильнее наказали. Семён рассказывал, что у них тут с этим строго: штраф такой преподнесут – не возрадуешься».

Семён, действительно, зная шлимазловскую предрасположенность, ко всякого рода эксцессам, дал подробную инструкцию о том, как нужно вести себя в цивилизованном обществе. Прежде всего, Борис должен забыть, что Семен закончил санитарный факультет.

– Но ты же специализацию по анестезиологии прошел, чего ты боишься?

– Это неважно. Я у них тут за лечебника хляю.

Далее Семён сообщил, что нельзя пристально смотреть на понравившуюся тебе женщину. Могут дать по морде и привлечь за сексуальное домогательство. Нельзя также произносить слово «негр», потому что африканцы могут подумать, что ты произнес слово «нигер», что для них, черномазых, является страшным оскорблением и за что тоже можно схлопотать по морде, так что лучше называть их, если уж совсем невмоготу, словом «черный».

Борис вспомнил про инструктаж, когда час назад, во время парти, разговорился с одним из присутствующих. Русский мужик выехал в Штаты посредством женитьбы на еврейке, получил все, что положено получить: статус, гринкарту; построил дом, и за все хорошее возненавидел американцев, как он сам выразился, «всеми сфинктерами души».

«Это блядво, – начал повествование мужик, – помешалось на холестерине, они его тут холестеролом зовут. Верующие евреи не так тронулись на кашруте1313
  Кашрут – неукоснительное соблюдение определённых правил приготовления пищи, главным из которых является абсолютный запрет употребления свинины, а также смешения мясных и молочных продуктов.


[Закрыть], как эти пидарюги на уровне холестерина. Жить хотят подольше, сучары. А еще на сексуальном домогательстве зациклились. Спят и видят, что кто-то до них домогнулся, прямо мечтают об этом, эманситутки! Тебе Семён не рассказывал, как он на этом деле залетел?»

– Нет, не рассказывал, – разочаровал мужика Борис: «Он мне только об успехах повествует», – подумал он.

– Тогда и я не буду, – пообещал мужик и тут же рассказал. Ненависть к проклятым благодетелям-янкам оказалась выше порядочности: «Он, Семён, во время операции посмотрел на жопу медсестры на одну секунду дольше, чем это регламентировано правилами хорошего тона в Америке. Сначала он получил по сопатке, а потом его попёрли с работы за домогательство. Евнухуиды!»

На прощанье мужик рассказал, что его жене – врачу по специальности – Семён совершенно бесплатно помог сдать экзамен по медицине, потратив при этом массу драгоценного времени, словом, принял активное участие в её трудоустройстве, за что семья ему до сих пор благодарна и считает его теперь своим членом.

«Если бы ты знал истинную причину упомянутого тобою бескорыстия, – подумал Борис, – ты бы возненавидел Америку ещё сильнее».

Борис зашел в зал. Настенька с Сарой перебирали пластинки. Семён приобрел очень дорогую коллекцию произведений классической музыки.

«Музыкальный слух решил развивать, „В лесу родилась ёлочка“ воспроизвести не может, а туда же, – Борис рассеяно пробежал глазами по названиям пластинок, – скорее всего, картину гонит Плохиш, по своему обыкновению».

– Пап, а правда она хорошенькая, – тискала дочурка Сару.

– Как куколка! Ты тоже хорошенькая. Тебя дядя Володя Газман в люльке увидел и сразу же сказал: «потрясающая красавица», а он педиатр по профессии, знает, что говорит. Так что вы у меня обе потрясающие красавицы.

– А какие волосики тоненькие, как пух, потрогай, пап.

Борис присел около малышки на корточки, поцеловал у девочки локоны. Головка так трогательно пахла птенчиком, что у него перехватило гортань и стыдливой слезой умиления резануло по векам.

«Так, – Борис старался не моргать, пытаясь удержать в глазах предательскую влагу, – кажется, начинают шалить нервишки от жизни на благополучном Западе. Почему это детишек так жалко бывает? За беззащитность их. Она и есть милый, доверчивый и беззащитный птенчик. Не мне судить писателя, конечно, но мне кажется, что нет, и не может быть на планете такой дамской промежности, ради которой стоило бы вот такое сокровище осиротить».

Вернулся на кухню. За столом обнаружился ещё один гость. Пониженного питания субъект с козлиной, как у Дзержинского, бородой, оказался мужем Крыски. Он отказался от выпивки, из чего Борис заключил, что посетитель «либо хворый, либо падла», но ел подгорелый плов интенсивно до неприличия. Одна рисинка застряла у него в бороде, мерзко потрясывалась на самом кончике тусклого волоска при малейшем движении нижней челюсти, как озябшая сопля на кончике носа, все это видели, но не указывали жующему на последнее обстоятельство, что подтверждало диагноз, выставленный ему Борисом. Субъекта явно недолюбливали, только он об этом не догадывался, даже наоборот, считал, что его все любят и находят его высказывания значительными. Он разносил в пух и прах Губермана за то, что тот написал про израильтянок что-то наподобие: «Лицо торчит, как жопа из кустов». Его поправляли, говорили, что фраза звучала вроде бы по-другому, но это дела, в сущности, не меняло, и субъект продолжал разоблачение:

«Сказать такое про женщину, – субъект взволнованно елозил шкодливой ручонкой по лимонного цвета залысине, – это всё равно, как, будучи нечаянно прижатым в общественном транспорте к тугой ягодице стоящей впереди обворожительной мамзель, воскликнуть: „Фи! Какое мерзкое филе!“ Так относиться к женщине, да ещё и к еврейке может только человек, у которого появились проблемы с детородным органом».

«Ну, допустим, у Игоря Мироновича Губермана там всё в порядке, – размышлял Борис, – а вот у тебя, козёл, скорее всего, что нет, иначе бы твоя крыска-жена под будущего обладателя яхты так откровенно не стелилась».

Борис встал из-за стола и пошел к себе, бормоча на ходу: «Завтра же домой, в Сибирь из этого террариума. Пауки в банке, пораженцы. Вернусь, протоплю баньку, веничек березовый запарю и буду хлестаться, пока всю пакость с себя не смою».

Однако на следующий день Борис никуда не уехал. Прилетел Фима из Одессы – двоюродный брат Семёна, и был замечательный вечер, и у Семёна сразу же нашлось для гостей время (наверное, не стало внезапно больных для наркоза), и выпили крепко, и вспоминали сначала Одессу, а потом студенческие годы, проведенные в Перми, и хозяин наклюкался порядочно, и подобрел, и обещал на другой день свозить всех в русский ресторан на Брайтон-Бич, переночевать у Рафика Чхеидзе – общего знакомого с Борисом, а наутро вернуться домой.

«Как я был к нему несправедлив, – корил себя Борис, – конечно, он изменился, а что я хочу? Говорят, что люди через каждые семь лет физиологически полностью обновляются, а тут не семь лет прошло, а десять, а разве я не изменился? И потом, у него была тяжелая эмиграция: семь лет, – говорят, – полы в синагоге мыл, тут любой озлобится, он просто устал, а тут ещё с нами надо возиться. На баб замужних слюни роняет, но он же не виноват, что по-другому у него не получается, а я сам монах, что ли?»

И было так весело в тот вечер, как бывает весело только в юности. Вспомнили про «да он же без сознания». Дело было так.

Снимали с Семёном квартирку у цирка. Пригласили в гости, но Семён приболел, затемпературил, поэтому Борис отправился один, обещая принести захворавшему что-нибудь похавать из гостей. Борис знал, куда идет. В этой интеллигентной семье никогда не бывало достаточно выпивки, но кормили там отменно, а главное по еврейскому обычаю давали еду с собой. Борис посидел пару часиков, сказал, что заболел Семён, и вышел, нагруженный едой под завязку. Дали с собой паштет домашнего производства, форшмак, щуку фаршированную, всякой стряпни понемногу и как апофеоз предстоящей обжираловки – половину копчёного гуся. Борис уже почти дошел до дому, когда увидел, как молодая, очень приятная женщина помахала вслед отъезжающей машине и пошла по тротуару чуть впереди него. У него были, конечно, неплохие заготовки для охмурежа, но лучше всего срабатывал экспромт.

– Хотите есть? – догнал он незнакомку. – У меня полный портфель всякой вкуснятины. Вы пробовали когда-нибудь копчёного гуся? Уверяю вас, что ничего вкусней человечество ещё не придумало. Вот мой дом, пойдемте и вместе поужинаем.

– Перестаньте издеваться над несчастной женщиной. Я целый день мужа на курорт собирала, маковой росинки во рту не было, а вы мне о деликатесах.

Зашли в дом, познакомили даму с Семёном. Он лежал с термометром, объявил, что у него сорок один градус, хотя выглядел он совершенно здоровым, и, пока Борис раскладывал яства, он обнаружил у себя ещё один неприятный симптом. Оказывается, у него, кроме всего прочего, плюс ко всему ещё страшно болят все суставы. Особенно донимает сустав указательного пальца, хорошо было бы дернуть за пальчик, он бы и сам это сделал, но на другой руке тоже так болят все суставы, что потянуть пальчик самостоятельно нет никакой возможности. Не могла бы дама оказать ему любезность и дернуть его за больной указательный палец.

В каждой женщине скрывается мать и сестра милосердия. Ну, конечно, она поможет бедняге, какое сердце нужно иметь, чтобы не помочь исцелиться больному. Дама подошла к кровати. Семен сделал болезненную гримасу, протянул руку, как бы приготовившись, в случае невыносимой боли во время процедуры, тут же отдернуть её обратно, а ещё он согнул ноги в коленях, уперся ими плотно в матрас, для того, видимо, чтобы не упасть с кровати от сильного рывка. Приготовился, одним словом. Женщина подошла к кровати, и слегка кокетничая, осторожно дернула больного внезапным артрозо-артритом за пальчик. И в это мгновение Семен выдал пергюнт такой невероятной силы и громкости, что было бы неудивительно, если бы из под него повалил, как после взрыва, густой и едкий дым.

 
Он мог средь полной тишины,
На удивленье, на потеху
Так мощно выстрелить в штаны,
Что дамы падали со смеху.
 

Дама не упала, она остолбенела на секунду и рванула к выходу, собираясь покинуть потенциального любовника.

– Он меня не уважает, он меня не уважает, – удрученно повторяла она, взволнованная до невозможности.

– Да он же без сознания, – кричал ополоумевший от Сенькиной наглости кавалер. – Вы посмотрите на него! Он же не в себе! У него же бред от высокой температуры! Он же не при памяти! Он недееспособен!

Дама согласилась остаться, но при одном условии, что ужинать они будут на кухне, без артиллериста. Там на полу и заночевали.

– Ты, почему сделал при даме «почём зря»? – так назывался знаменитый Сенькин залп среди студентов.

– Так поступил бы на моем месте каждый, – гордо блеснул Семён белками умных еврейских глаз, – я боялся, что она все сожрёт, и решил испортить ей аппетит.

Весело было тем бостонским вечером за столом, тепло и славно на душе, но всё хорошее когда-нибудь кончается, как, впрочем, и плохое тоже. Упал Фима, сраженный «Абсолютом», на пол в библиотеке, подложив себе под голову свернутый колбаской спальный мешок. Все попытки разбудить его не увенчались успехом. Решили оставить его в покое.

Всю ночь не спал Борис, радовался, что Семён стал, наконец, самим собой, а ещё он предвкушал радость встречи с Рафиком.

Они жили втроем: Борис, Рафик и его брат Гиви, после того как Семен уехал в Одессу. Братья были разнояйцевыми близнецами. Гиви родился на пятнадцать минут раньше и потому на полном серьезе называл себя старшим братом. Рафик умел хорошо бить молотком по медному листу – чеканил он удивительно, а Гиви хорошо умел бить по голове и сминал ударом кулака водосточную трубу пермского производства в лепешку. Родом они были из Тбилиси, и, хотя в паспорте у Гиви настоящее имя звучало как Менаше Габриэлович, темперамент он имел грузинский, сложен был, как греческий бог, и был патологически бесстрашен в драке, аки дикий вепрь.

Братья после окончания ВУЗа уехали в Израиль, а потом Рафик перебрался в Нью-Йорк.

«Надо будет напомнить Рафу про Нинку Голливуд, посмеемся, – винтом крутился на кровати Борис, – стихи свои почитаю, я вон как их рифмовать насобачился, нацарапаю что-нибудь про Гиви, Раф ему передаст, ему приятно будет. Ну, например:

 
Силен в искусстве рукопашном,
Был ладно скроен, крепко сшит.
Не раз, сражен ударом страшным,
Лежал без чувств антисемит.
Ты и в постели был не слабый:
Не легкий секс, а бой быков,
Я б описал, но ты, как все мы,
В кольце супружеских оков…
 

Борис повторил в уме четверостишье, нашёл его убогим из-за несочетания слов «слабый» и «мы», оправдал плохое качество стишка алкогольным опьянением, решил намарать панегирик на трезвую голову и, засыпая, вспомнил про Нинку.

Однажды, холодным и грязным октябрьским вечером кто-то нажал на кнопку звонка их квартиры. Нажал и не отпустил. Открыли дверь. Пьяная до остолбенелости Нинка стояла, опершись пальцем на звонок. Оторвали от кнопки звонка, завели в комнату. Босиком, ноги по колено в грязи, а за окном уже присыпало снежком. Нинка! Рыжая, прекрасно сложенная бестия с голливудской улыбкой была когда-то замужем за старшекурсником, но была оставлена им по причине её эпизодического пьянства и сопутствующих этому пороку других неприятных вещей, как-то: неуклонное падение в финансовую пропасть и любовь в нетрезвом виде к лицам кавказской национальности. Пока двое держали её в ванной, чтобы она не упала, а третий мыл ей ноги, удалось заметить по волнительно-нечайно блеснувшей попке, что, кроме туфель, она утратила ещё и трусики. Выяснилось следующее. Симпатичный, приятный во всех отношениях офицер, армянской наружности, пригласил её после ресторана к себе в номер.

– Я зашла, – прерывала рассказ иканием Нинка, – а их там целый взвод.

– Армян?

– Если бы! Но я не такая, чтобы с любым. Мне если не нравится мужчина, я....

– Умру, но не дам поцелуя без любви?

– Вот именно! – подтвердила Нинка, падая к Рафу в кровать и одновременно пытаясь стянуть с себя платье.

Гостеприимным хозяевам так и не удалось установить причинно-следственную связь между отсутствием обуви в ненастную погоду и наличием незапланированного количества мужчин в гостиничном номере, но зато, когда Нинка все-таки разделась, возникло подозрение, что ночная посетительница, пожалуй, лукавит, отстаивая тезис о недопустимости поцелуя без любви, потому что симпатичный бюстгальтер, плотно обтягивающий аппетитно-упругую грудь молодой, нерожавшей женщины, был неправильно застегнут и надет поверх розовой комбинашки легкомысленного покроя. А может быть, она и не лукавила вовсе, а просто, следуя непонятной мужчинам женской логике, полагала, что легче отдаться неприятному мужчине, чем дать ему себя поцеловать.

Борис задремал, успев подумать перед сном, что надо бы туфли купить, а то неудобно в зимних ботинках в ресторан идти – там, небось, все во фраках. Будешь как белая ворона, хотя, если честно, то и покупать ботинки уже не на что. Под самое утро ему приснилось, что он с грязными, как у Нинки Голливуд, ногами зашел в роскошный ресторан, и было мучительно стыдно, так, как бывает стыдно или страшно только во сне, и надменные официанты смотрели на него, с презрением улыбаясь, а один из них, самый наглый, остановился рядом и, воспользовавшись тем, что гремел на эстраде оркестр, сделал под шумок в его сторону оскорбительно-дохлое «почём зря».

Пробуждение Бориса было печальным.

«Ты же грязный! – кричал Семен на Фиму, собираясь на работу. – Я его что, выкидывать теперь должен? Его же стирать нельзя!»

Разбужен криком безобразным:

– Ефим! Ты спал в моём мешке? —

 
Кричал Семён, – но ты же грязный!
Трясясь, как вошь на гребешке,
Ефим свернул злочастный спальник,
Да будет чист Семён Куяльник!
 

– Однако я скоро переплюну знакомого психа из омского дурдома, – с уважительным изумлением отметил Борис. – За пояс заткну в искусстве рифмоплетства. Ну, натуральным акыном становлюсь. Если так дальше пойдет, я про него скоро целую поэму напишу. Чистым американец стал очень? Забыл, как трусы год не менял? Засранец!

 
Я вспомнил: радость доставляя,
Трусы дымили на окне.
Ты ж год носил их, не снимая,
И мы сожгли их на окне,
Купив взамен на барахолке
Двенадцать плавок по дешёвке.
 

Забыл, забыл, как они бензольной копотью дымили, капиталист! Не от грязи ли?

 
Я обомлел в своей постели:
Неужто стал таким скотом?
Тут явный повод для дуэли
И для злословия потом,
Но почему смолчал Ефим?
Придёт Семён поговорим.
 

Но появился Семен, и Борис промолчал. Молчал и Ефим, что было удивительно, но в какой-то степени и приятно, ибо это освобождало Бориса, от данного себе слова – поговорить.

«Если Ефим не возмущается, то почему я должен возникать? Мало мне, шлимазлу, было цуресов? 1414
  Цурес– несчастье, неприятные хлопоты (идиш)


[Закрыть]Поругаюсь, а потом как с ним в одной машине в ресторан ехать? Худой мир лучше доброй ссоры. А куда нам Настеньку девать? В кабак с ребёнком не пойдешь, а одну оставить у Рафика жалко».

Проходили часы, но Семен не выходил из своей спальни.

«Наверное, хочет выспаться и выехать вечером, – решили гости, – и правильно: ночью на трассе машин меньше – ехать легче».

Потемнело за окном. Вышел, наконец. Зевнул демонстративно. Оглядел надриндюченных гостей, и объявил, что идти такой компанией в ресторан – очень дорого и что лучше завтра, прямо с утра, нужно съездить на рынок и закупиться – там всё дешевле, а у поляков вообще можно продукты приобрести почти за бесценок.

– Правильно, Сеня! – закричали хором. – Мы и сами не хотели в ресторан идти. Ты же сам предложил, а мы и не хотели, что там хорошего?

Злости не было. Самоирония убивала агрессию. Было смешно и чуточку досадно за свою наивность. Ну, как он сразу-то не врубился тогда ещё, когда Семён, не видевший его десять лет, через полчаса после встречи «картошки у знакомых похавал». Один похавал, и в дом с собой не пригласил, и друзьям своим не представил.